Дом и мир

РАССКАЗ ШОНДИПА

Я понимаю — происходит что-то неладное. У меня был случай убедиться в этом.

С моим приездом гостиная Никхилеша, где перемешались два мира: внутренний и внешний, превратилась в некое земноводное, которое живет и на свету и во мраке. Я мог входить туда, покидая свет, Царица Пчела появлялась из мрака.

Будь мы осторожней, прояви мы должную выдержку, никто не обратил бы внимания на то, что происходит между нами, но мы мчались вперед, не задумываясь о последствиях, подобно тому как устремляется вода в брешь плотины, размывая ее все больше и больше.

Я обычно сидел у себя, когда Царица Пчела приходила в гостиную, но сразу же узнавал о ее появлении. Раздавался звон запястий и браслетов: хлопала чуточку сильнее, чем нужно, дверь, скрипела дверца книжного шкафа. Я входил в гостиную и заставал Царицу Пчелу, стоящей спиной к двери и с преувеличенным вниманием выбирающей книгу. Я предлагал помочь ей в этом трудном деле, она испуганно вздрагивала и отказывалась. Затем завязывался разговор.

В тот вечер — это был четверг — в полдень я вышел из комнаты, заслышав знакомые звуки. Но на веранде передо мной вырос привратник. Не обращая на него внимания, я продолжал свой путь, однако он преградил мне дорогу.

— Господин, не ходите сюда.

— Не ходить? Почему?

— В гостиной рани-ма[20].

— Прекрасно, доложи твоей рани-ма, что Шондип- бабу хочет ее видеть.

— Нельзя, господин, — сказал он. — Не приказано.

Я страшно рассердился:

— А я приказываю — пойди и доложи!

Привратник смутился, видя мою настойчивость. От толкнув его, я направился к двери и уже почти достиг ее, но он догнал меня и, схватив за руку, воскликнул:

— Господин, не входите!

Как! Прикасаться ко мне?

Я с силой выдернул руку и ударил его по щеке. В это мгновение в дверях появилась Царица Пчела и услышала, как привратник начал бранить меня.

Я никогда не забуду ее в этот момент.

Царица Пчела красива. Это открытие принадлежит мне.

Большинство моих соотечественников на нее и не взглянули бы. Она высока и тонка, и наши ценители красоты с презрением назвали бы ее «жердью». Но меня как раз и восхищает ее высокая, стройная фигура, которая, словно струя фонтана жизни, бьет из самых глубин сердца создателя. Она смугла, но цвет ее лица напоминает вороненую сталь — светящуюся, мерцающую и суровую.

В тот день отблеск вороненой стали появился и в ее глазах. Она остановилась на пороге и, указывая пальцем на дверь, воскликнула:

— Вон!

— Не гневайтесь на него, — проговорил я. — Раз существует запрет, уйти должен я.

— Нет, вы не уйдете, войдите в комнату, — дрожащим голосом возразила Царица Пчела.

Ее слова звучали не просьбой, а приказанием. Я вошел, сел в кресло и, взяв веер, начал им обмахиваться. Царица Пчела что-то написала карандашом на клочке бумаги и приказала слуге отнести записку господину.

— Простите меня, — заговорил я, — я не владел собой, когда ударил вашего привратника.

— И хорошо сделали, — ответила Царица Пчела.

— Но ведь этот несчастный не виноват, он всего лишь выполнял приказание.

В комнату вошел Никхил. Я поспешно поднялся с кресла, подошел к окну и стал смотреть в сад.

— Привратник Нонку оскорбил Шондипа-бабу, — начала Царица Пчела.

— Каким образом? — спросил Никхил, так хорошо разыграв изумление, что я невольно обернулся и внимательно посмотрел на него. «Самый порядочный человек опускается до лжи перед своей женой, — думал я, — если она этого заслуживает, конечно».

— Шондип-бабу шел в гостиную, а Понку преградил ему путь и сказал: «Не приказано».

— Кем не приказано? — спросил Никхил.

— Откуда я знаю?

От гнева и обиды Царица Пчела готова была расплакаться. Никхил послал за привратником.

— Я не виноват, господин, я выполнял приказание, — мрачно ответил Нонку.

— Чье приказание?

— Мать боро-рани и мать меджо-рани мне приказали.

Некоторое время мы все молчали.

— Нонку придется выгнать, — сказала Царица Пчела, когда он вышел из комнаты.

Никхил промолчал. Я понял, что врожденное чувство справедливости не позволяет ему согласиться с этим. Его щепетильность не знает предела. Но на этот раз перед ним стояла нелегкая задача: Царица Пчела не из тех женщин, которые сдают позиции без боя. Увольнением Нонку она хотела отомстить невесткам за нанесенное оскорбление.

Никхил продолжал молчать. Глаза Царицы Пчелы метали молнии. Мягкость мужа возмущала ее до глубины души. Немного погодя, так ничего и не сказав, Никхил покинул комнату.

На следующий день я уже не видел привратника. Мне стало известно, что Никхил послал его работать в имение и что Нонку только выиграл от этого. По некоторым признакам я догадывался, какая сильная буря бушует за моей спиной. Могу сказать одно: Никхил — удивительный человек, ни на кого не похожий.

Результатом всего происшедшего было то, что Царица Пчела стала совершенно свободно приглашать меня в гостиную посидеть и поболтать с ней, не ища для этого предлога и не делая вид, что встретились мы случайно.

Таким образом, то, о чем прежде могли только догадываться и подозревать, становилось очевидным. И это было тем более удивительно, что для постороннего мужчины хозяйка знатного дома так же недосягаема, как звездный мир, в котором нет проторенных дорог. Мир. полный неуловимых движений, колебаний, звуков... Здесь один за другим слетали покровы обычаев, и наконец, обнаженная естественность явила изумительную победу истины!

Именно истины! Взаимное влечение мужчины и женщины — это реальность. Точно так же, как и весь мир материи, начиная с мельчайшей былинки и кончая небесными звездами. А человек пытается окутать эти отношения непроницаемым туманом лживых слов и с помощью им же самим придуманных ограничений и условностей превратить их в некую домашнюю утварь. Но ведь это так же нелепо, как если бы мы захотели растопить солнце, чтобы из расплавленной массы заказать цепочку для часов в подарок зятю.

Когда же, несмотря ни на что, жизнь откликается на зов плоти, хитрости мгновенно исчезают, и все становится на свои места. И никакая религия, никакая вера — ничто не может противостоять этому. Какой стон и скрежет зубовный поднимается вокруг! Но разве можно бранить бурю? Она и отвечать-то не станет, налетит и тряхнет как следует — она ведь реальность!

Я наслаждаюсь, наблюдая за тем, как постепенно просыпается истинное «я». Сколько смущения, робости, неверия! Но разве жизнь возможна без этого?

Как милы ее неуверенные шаги, потупленная головка! А ведь эти маленькие хитрости не могут обмануть никого, кроме ее самой. Когда жизнь вступает в борьбу с фантазией, хитрость становится ее главным оружием. Потому что враги естественности упрекают ее в грубости. И не мудрено, что ей приходится либо таиться, либо приукрашивать себя. Ведь не может же она заявить откровенно: «Да, я груба, потому что я — жизнь, я — плоть, я — желание, я — страсть, бесстыдная и безжалостная, как бесстыден и безжалостен огромный валун, который в потоке ливня летит с горной вершины на жилище людей, готовый разбиться вдребезги».

Сомнений быть не может. Завеса приподнялась, и мне видны последние приготовления. Затем наступит развязка. Я вижу узенькую алую ленточку пробора, едва заметную в массе ее блестящих волос, она похожа на огненную змейку в надвигающейся грозовой туче, сверкающую пламенем тайной страсти. Я ощущаю тепло, затаившееся в драпировках ее сари, понимаю, о чем говорит каждая складка ее одежды, говорит помимо воли той, которая носит ее и которая, возможно, даже не отдает себе отчета в этом.

Но почему она не отдает себе в этом отчета? Потому что человек, уходящий от действительности, собственными руками разрушает средства, при помощи которых можно познать и принять жизнь. Человек стыдится реальности. Ей приходится пробиваться сквозь запутанный лабиринт, созданный человеком. Путь ее проследить трудно, но когда она наконец обрушивается на нас, не увидеть ее мы уже не можем. Люди называют ее дьявольским искушением и шарахаются от нее. Поэтому ей приходится пробираться в райские сады в образе змеи и тайно нашептывать человеку слова, от которых у него раскрываются глаза и возгорается сердце. И тогда — прощай покой. Да здравствует гибель!

Я материалист. Обнаженная реальность разрушила темницу созерцания и выходит на свет. С каждым ее шагом моя радость растет. Я жду ее, пусть она подойдет ближе, я захвачу ее всю, я буду держать ее силой и не отпущу ни за что. Я разнесу в прах любую преграду, разделяющую нас, я втопчу ее в пыль и развею по ветру. Да будет радость, настоящая радость — неистовый танец жизни! А потом что будет — то будет: смерть ли, жизнь ли, хорошее или плохое, счастье или несчастье... все тлен! тлен! тлен!

Моя бедная маленькая Царица Пчела живет как во сне, не ведая, на какой путь она вступила. Будить ее прежде, чем наступит время, небезопасно. Лучше делать вид, будто и я не замечаю того, что происходит.

Как-то во время обеда Царица Пчела остановила на мне свой взгляд, не подозревая, по-видимому, как много он говорит. Когда наши глаза встретились, она густо покраснела и отвернулась.

— Вы удивляетесь моему аппетиту, — заметил я. — Я умею скрывать почти все свои пороки, но только не жадность. Однако стоит ли вам краснеть за меня, раз мне самому не стыдно?

Она пожала плечами и, еще более покраснев, пролепетала:

— Нет, нет, вы...

— Знаю, знаю, — перебил я ее, — женщины питают слабость к обжорам. Ведь как раз этот недостаток помогает им прибирать нас к рукам. Мне самому столько раз потакали и потворствовали в этом, что я, кажется, окончательно перестал стесняться. И меня ничуть не смущает, что вы следите, как исчезают ваши лучшие блюда. Я намерен до конца насладиться каждым из них.

Несколько дней тому назад я читал английскую книгу современного автора. В ней довольно откровенно обсуждались вопросы пола. Книгу я оставил в гостиной. На следующий день я зачем-то зашел туда после обеда. Царица Пчела сидела и читала мою книгу, но, заслышав шаги, поспешно прикрыла ее томиком стихотворений Лонгфелло.

— Я никак не могу понять, почему вы, женщины, так смущаетесь, когда вас застают за чтением стихов? — сказал я. — Смущаться надо мужчинам, адвокатам, инженерам. Это нам надо читать стихи по ночам, да еще при закрытых дверях. Но вам поэзия так близка. Творец, создавший вас, сам был поэтом-лириком, да и Джаядева, когда писал свою «Лалиталабангалату»[21], наверное, сидел у его ног.

Царица Пчела ничего не ответила и, рассмеявшись, залилась краской. Она сделала движение к дверям.

— Нет, нет, — запротестовал я, — садитесь и читайте. Я забыл свою книгу. Возьму ее и сейчас же уйду.

И я взял книгу со стола.

— Счастье, что она не попалась вам в руки, — продолжал я, — иначе вы отругали бы меня.

— Почему? — спросила Царица Пчела.

— Потому что это не поэзия, — ответил я. — Тут одни только грубые факты, изложенные грубо, безо всяких прикрас. Мне очень хотелось бы, чтобы Никхил прочел ее,

— Но почему, — повторила Царица Пчела, чуть нахмурившись, — почему вам хотелось бы?

— Он свой брат, мужчина. Ведь если я с ним и ссорюсь, то только из-за того, что он предпочитает смотреть на мир сквозь туман своих фантазий. Ведь из-за этого он и на наше движение свадеши смотрит точно на поэму Лонгфелло, размер которой должен быть строго выдержан. Но мы действуем прозаическими дубинками и не признаем поэтических размеров.

— Но какая связь между этой книгой и свадеши? — продолжала допрашивать Царица Пчела.

— Это можно понять, только прочитав ее. Никхил предпочитает во всем — будь то свадеши или что-нибудь другое — руководствоваться прописными истинами, но это ведет лишь к тому, что он поминутно наталкивается на острые углы, которыми изобилует человеческая натура, ушибается и начинает клясть эту самую натуру. Он никак не хочет понять простой истины: человек появился значительно раньше всех этих пышных фраз и, без всякого сомнения, переживет их.

Помолчав некоторое время, Царица Пчела задумчиво сказала:

— Разве человеку не свойственно стремиться победить свою природу?

Я улыбнулся про себя: «О Царица, ведь это вовсе не твои слова, а Никхила. Ты-то ведь человек здравый. Твои кровь и плоть не могут не отозваться на зов природы. Так смогут ли удержать тебя в сетях иллюзий заповеди, которые столько времени вдалбливали тебе в голову? Ведь в твоих жилах пылает огонь жизни. Кому и знать это, если не мне? Сколько же еще времени смогут они охлаждать твой пыл холодными компрессами прописной морали?»

— Слабых большинство, — сказал я вслух. — Они из самозащиты денно и нощно бормочут эти заповеди, стараясь притупить слух сильных. Природа отказала им в твердости, вот они и делают все, чтобы ослабить других.

— Но ведь мы, женщины, тоже слабые создания, придется, по-видимому, и нам присоединиться к этому заговору, — заметила Царица Пчела.

— Это женщины-то слабые? — сказал я, улыбнувшись. — Мужчины умышленно превозносят вашу нежность и хрупкость, чтобы польстить вам и заставить вас самих поверить в свою слабость. Но на самом деле вы сильны. И я верю, что вам удастся разрушить крепость, созданную заповедями мужчин, и обрести свободу. Мужчины много говорят о своей так называемой свободе, но вглядитесь внимательнее — и вы увидите, насколько они, в сущности, связаны. Не их ли собственное творение — шастры, связывающие их по рукам и по ногам? И не они ли раздували огонь, чтобы выковать для женщин золотые кандалы, которые, в конце концов, сковали их самих? Если бы мужчины не обладали этой удивительной способностью запутываться в сетях, которые сами же сплетают, кто бы мог сдержать их? Они обожествляют ими же расставленные ловушки. Раскрашивают свое божество в разные цвета, наряжают в различные одежды, почитают под всякими названиями. Тогда как вы, женщины, телом и душой стремитесь жить настоящей, реальной жизнью. Истина близка вам, как выношенное и выкормленное вами дитя.

Царица — умная женщина, она не собиралась так просто покинуть поле боя.

— Если бы это была правда, не думаю, чтобы мужчины любили женщин, — парировала она.

— Женщины прекрасно сознают опасность, которая кроется в этом, — ответил я, — они понимают, что мужчинам необходима иллюзия, и создают ее, пользуясь у мужчин же заимствованными пышными фразами. Для них не секрет, что пьяница ценит вино больше, чем пищу. И они всячески стараются выдать себя за опьяняющий напиток, тогда как на деле они всего-навсего прозаическая пища. Самим женщинам иллюзии не нужны, и, если бы не мужчины, они ни за что не стали бы притворяться обольстительными и ставить себя в затруднительное положение.

— Зачем же в таком случае вы хотите разбить иллюзии? — спросила Царица Пчела.

— Во имя свободы. Я хочу видеть нашу родину свободной, я хочу, чтобы взаимоотношения людей основывались на свободе. Родина для меня нечто совершенно реальное, и я не могу смотреть на нее, находясь в чаду моральных поучений. Я реален так же, как реальны для меня вы, и я против оглупляющей и отупляющей болтовни.

Лунатиков нельзя пугать. Мне это известно. Но я по натуре порывист, осторожные движения мне несвойственны. Понимаю, что в тот раз я зашел слишком далеко в своих рассуждениях. Понимаю, что сказанное мною должно было произвести потрясающее впечатление. Но женщину можно победить только смелостью. Мужчины тешат себя иллюзиями, женщины предпочитают реальные факты. Мужчины молятся кумиру собственных идей, а женщины всю свою дань спешат принести к ногам сильного.

Наш разговор становился все более оживленным. И надо же было войти в это время в комнату старому учителю Никхила — Чондронатху-бабу. Как приятно было бы жить на свете, если бы не старые учителя, обладающие удивительной способностью отравлять существование. Люди, подобные Никхилу, готовы до самой смерти обращать весь мир в школу. По его мнению, школа должна следовать за человеком по пятам, она должна вторгаться даже в семейную жизнь. Я же считаю, что школьных учителей следовало бы сжигать вместе с умершими учениками.

И вот в самый разгар нашего спора в дверях появилось это ходячее олицетворение школы. В каждом из нас, по- видимому, сидит ученик. Поэтому даже я застыл на месте, словно меня уличили в чем-то дурном. Бедняжка Бимола в одно мгновение превратилась в примерную ученицу, которая сидит с серьезным видом на первой парте. Казалось, она вдруг вспомнила о предстоящих ей экзаменах. На свете есть люди, которые, как стрелочники, неустанно дежурят у железнодорожного полотна, чтобы переводить ход ваших мыслей с одного пути на другой.

Войдя в комнату, Чондронатх-бабу слегка смутился и сделал попытку тотчас удалиться. Он забормотал: «Простите... я...» — но Царица Пчела склонилась перед ним и, взяв прах от его ног, сказала:

— Господин учитель, не уходите, прошу вас, садитесь, пожалуйста.

Можно было подумать, что она тонет в омуте и просит учителя о помощи. Трусишка! Впрочем, может, я ошибся. Возможно, здесь таилась и доля женского кокетства — ей хотелось набить себе цену в моих глазах, она как бы говорила мне: «Пожалуйста, не воображайте, что я очарована вами. Я чту Чондронатха-бабу куда больше».

Ну что же, чтите! Учителя тем и живут! Но я не учитель, и мне эти пустые знаки внимания не нужны. Пустотой сыт не будешь. Я признаю только существенное.

Чондронатх-бабу завел речь о свадеши. Я решил его не прерывать и не возражать ему. Самое хорошее — давать старикам высказаться. Тогда они начинают думать, что в их руках находится механизм вселенной. Им и невдомек, как велика пропасть, отделяющая их болтовню от окружающего мира. Сначала я молчал. Но даже злейший враг не упрекнет меня в чрезмерной терпеливости, и, когда Чондронатх-бабу сказал: «Однако, если мы хотим пожинать плоды там, где никогда ничего не сеяли, то...» — я не мог более выдержать и воскликнул:

— А кому нужны плоды! «Не о воздаянии думай, — сказано в Гите, — а о том, что творишь».

Чондронатх-бабу удивился:

— Чего же вы хотите?

— Терний, — ответил я. — Их разведение не требует сил.

— Тернии не только преграждают путь другим, — возразил Чондронатх-бабу, — они могут стать помехой и на вашем пути.

— Все это школьная мораль, — воскликнул я. — Мы не пишем упражнений на доске. Но у нас горят сердца, и это самое главное. Сейчас мы выращиваем тернии, чтобы шипы их вонзились в чужие ноги; если позже мы наколемся сами, что ж, будет время раскаяться. Ничего страшного в этом нет! Мы еще успеем остыть, когда придет наше время умирать. Пока же мы охвачены огнем, будем кипеть и бурлить.

— Ну и кипите себе на здоровье, — ответил с усмешкой Чондронатх-бабу, — но не нойте себе дифирамбов и не воображайте, что в этом заключается героизм. Народы, обеспечившие себе право жить на нашей планете, добились этого не бурными чувствами, а упорным трудом. Те же, кто работать не любит, полагают, что желанной цели можно достичь вдруг, без труда, наскоком.

Я мысленно засучивал рукава, готовясь дать сокрушительный отпор Чондронатху-бабу, но тут в комнату вошел Никхил. Учитель встал и, обращаясь к Царице Пчеле, сказал:

— Позволь мне удалиться, мать, у меня есть дело.

Как только он вышел, я сказал Никхилу, указав на английскую книгу.

— Я говорил с Царицей Пчелой об этой книге.

Усыпить подозрения огромного большинства людей можно только с помощью хитрости, но этого вечного ученика легче всего провести искренностью. Обманывать его надо в открытую. Поэтому, играя с ним, правильнее всего выложить свои карты на стол.

Никхил прочитал заглавие книги, но ничего не сказал.

— Люди сами виноваты в том, что действительный мир тонет под массой словесной трухи, — продолжал я. — Писатели же, подобные этому, берут на себя труд смести ненужную шелуху и представить человечеству вещи в их настоящем виде. Тебе следует прочитать эту книгу.

— Я ее читал.

— Ну и что ты о ней думаешь?

— Такие книги полезны людям, действительно желающим мыслить; для тех же, кто только пускает пыль в глаза, — они яд.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Видишь ли, проповедовать отказ от личной собственности в наше время может лишь абсолютно честный человек. В устах же вора эта проповедь будет звучать фальшиво. Те, кто действует под влиянием инстинкта, никогда не поймут этой книги правильно.

— Инстинкт — это фонарь, данный нам природой, он помогает нам найти дорогу. Уверять, что инстинкт — фикция, так же глупо, как выколоть себе глаза в надежде стать ясновидящим.

— Право следовать зову инстинкта я признаю только в человеке, умеющем этот инстинкт сдерживать. Чтобы увидеть вещь, не надо тыкать ею в глаза, этим ты только повредишь зрение. Необузданный инстинкт уродует человека, не позволяет ему видеть все в истинном свете.

— А по-моему, Никхил, ты просто тешишь свой ум, глядя на жизнь сквозь золотистую дымку всяких этических тонкостей. В результате в нужный момент ты видишь мир в пелене тумана, и это мешает тебе как следует вцепиться в работу.

— Я не считаю стоящей работу, в которую надо «вцепиться», — нетерпеливо сказал Никхил.

— Вот как?

— Чего мы, собственно, спорим? Бесплодный разговор не вызывает у меня желания продолжать его.

Мне хотелось, чтобы Царица Пчела тоже приняла участие в споре. До сих пор она не произнесла ни одного слова. Не слишком ли я потряс ее своей откровенностью? Может быть, она начала терзаться сомнениями? Может быть, ей захотелось узнать, что думает учитель на этот счет? Как знать, не превышена ли сегодняшняя мера? Но как следует встряхнуть ее было совершенно необходимо. Человек должен с самого начала знать, что даже незыблемые истины могут вдруг оказаться чрезвычайно шаткими.

— Я рад, что у нас зашел этот разговор, — сказал я Никхилу. — Знаешь я уже готов был дать эту книгу Царице Пчеле.

— Что же в том плохого? Если я прочел ее, то почему бы не прочесть и Бимоле? Мне хочется только напомнить одну вещь. Сейчас в Европе модно ко всем явлениям подходить с научной точки зрения. Говорят, например, что человек — это только физиология, биология, психология или социология. Но, сделайте милость, не забывайте: человек гораздо глубже и шире, чем все эти науки. Ты все смеешься надо мной, называешь вечным школьником, но ведь это относится именно к тебе подобным, а не ко мне. Это вы ищете правду в научных трактатах, забывая о том, что познать ее можно только самому, на опыте.

— Почему ты так возбужден сегодня, Никхил? — насмешливо спросил я.

— Потому что ясно вижу, как вы стараетесь оскорбить человека, умалить его достоинства.

— Откуда ты это взял?

— Я все вижу. Об этом мне говорят мои оскорбленные чувства. Вы хотите осквернить все самое хорошее в человеке, самое святое, самое прекрасное.

— Ты говоришь глупости!

Никхил неожиданно встал.

— Видишь ли, Шондип, — сказал он, — получив смертельную рану, человек еще не обязательно умирает. Я готов к любым испытаниям, и потому меня не страшит никакая правда!

И он стремительно вышел из комнаты. Я в недоумении смотрел ему вслед, как вдруг стук падающих на пол книг привлек мое внимание: Царица Пчела, обойдя меня стороной, взволнованными, быстрыми шагами направилась вслед за ним к выходу.

Поразительный человек этот Никхилеш! Он хорошо видит, что в его доме собирается гроза. Так почему же он не схватит меня за шиворот и не выбросит вон? Я знаю, он ждет, чтобы ему посоветовала сделать это Бимола, но, если она ему скажет, что их брак ошибка, он склонит голову и покорно согласится с ней. Он не в состояния понять, что самая большая ошибка — это признание своих ошибок. Идеализм расслабляет человека, и Никхил тому прекрасный пример, — другого такого человека я не встречал. Поразительный чудак! Вряд ли он годится в герои романа или драмы, не говоря уже о настоящей жизни. А Царица Пчела? Сегодня, кажется, она пережила глубокое потрясение. Она внезапно осознала, куда течение уносит ее. Теперь ей надо либо повернуть назад, либо продолжать свой путь, но уже с открытыми глазами. Возможно, она будет то стремиться вперед, то отступать. Но меня не беспокоит это. Когда загорается платье, то чем больше мечешься в испуге, тем сильнее полыхает пламя. Страх, который обуял Бимолу, только разожжет влечение ее сердца. Я видел еще не такое. Я помню, как вдова Кушум, дрожа от страха, прибежала и отдалась мне. А девушка-евразийка, жившая рядом с нами? Можно было подумать, что в один прекрасный день она в гневе растерзает меня. Однажды с криками: «Уходи, уходи!» — она с силою вытолкнула меня за дверь, но стоило мне перешагнуть порог, как она бросилась к моим ногам и, обхватив их, стала биться головой об пол, пока не потеряла со Знание. Я их хорошо знаю! Гнев, страх стыд, ненависть — все эти чувства, как горючее, разжигают огонь женских сердец, испепеляя их. Идеализм — единственное, что может погасить эти чувства. Женщинам он не свойствен. Они молятся, совершают покаяние, получают благословение у ног гуру с таким же постоянством, с каким мы ходим на службу, но идеализма не поймут никогда.

Больше я, пожалуй, не буду вести с ней таких разговоров. Лучше дам ей почитать несколько модных английских книжек. Пусть она постепенно поймет, что инстинкт имеет право на существование и уважительное отношение к нему считается «современным», стыдиться же его и возводить в добродетель аскетизм, наоборот, несовременно. Главное — уцепиться за какое-нибудь словечко, вроде «современный», — и все будет в порядке. Ведь ей необходимо покаяться, обратиться к гуру, выполнить положенный обряд, а идеализм для нее — пустой звук.

Как бы то ни было, но надо досмотреть пьесу до конца. К сожалению, не могу похвастаться, что я всего лишь зритель, который сидит в литерной ложе и время от времени аплодирует артистам. Сердце у меня неспокойно, нервы напряжены. Когда ночью я тушу свет и ложусь в постель, мою тихую комнату наполняют ласковые слова, робкие желания, нежные прикосновения. Проснувшись утром, я ощущаю трепетное волнение, а по жилам моим разливается музыка.

В гостиной на столе стояла двойная рамка с фотографиями Никхила и Царицы Пчелы. Ее карточку я вынул. Вчера я показал Царице Пчеле на пустое место и сказал:

— Кража была вызвана чьей-то скупостью, поэтому, грех за совершенное деяние падает равно и на вора и на скупого. Что вы скажете на это?

— Фотография была скверная, — заметила Царица Пчела, слегка улыбнувшись.

— Что же делать? Портрет — всегда только портрет. Придется довольствоваться таким.

Царица Пчела взяла какую-то книгу и начала ее перелистывать.

— Если вы недовольны, — продолжал я, — то я постараюсь как-нибудь восполнить нанесенный урон.

Сегодня я это сделал. Фотография была снята в ранней юности — лицо мое дышит молодостью, молода и душа. Тогда у меня еще сохранялись кое-какие иллюзии относительно этого мира, да и будущего. Вера вводит людей в заблуждение, но у нее есть одно большое достоинство: она придает чертам лица одухотворенное выражение.

Рядом с портретом Никхила теперь стоит мой портрет. Ведь мы старые друзья!