Дом и мир

РАССКАЗ БИМОЛЫ

Вначале меня не мучили сомнения, я не знала страха и лишь испытывала величайшую радость от сознания, что отдаю всю себя без остатка служению родине. Я на опыте познала, какое блаженство дает человеку полное самопожертвование!

Вполне возможно, что в один прекрасный день бурные страсти, бушевавшие в моей душе, улеглись бы сами собой. Но Шондип-бабу не желал этого — он и не думал скрывать своих чувств. Его голос будто ласкал меня, униженная мольба сквозила в его взгляде. Но за всем этим я чувствовала безумную силу желания, и временами мне казалось, что ураган его страсти вот-вот с корнем вырвет меня из родной почвы и поволочет за собой.

Я не хочу лгать. День и ночь ощущала я притягательный жар его страстного желания. Ходить по краю бездны очень заманчиво. Стыдно, страшно, но вместе с тем так сладко! И ко всему этому мое безграничное любопытство! Ведь я едва знала Шондипа-бабу, и он, несомненно, никогда не будет близок мне. И вот этот могучий человек, чья молодость горела тысячами огней, таил в душе огонь кипучей, всепобеждающей страсти — страсти ко мне! Можно ли было представить себе все это? Океан, бушевавший где-то очень далеко и известный мне лишь из книг, внезапно преодолел в бурном порыве все препятствия, достиг маленького пруда на задворках нашего сада, где мы обычно чистили посуду и брали воду, вскипел пышной пеной и рухнул к моим ногам.

Сначала я преклонялась перед Шондипом-бабу, но это длилось недолго. Я перестала уважать его. Больше того, я начала смотреть на него сверху вниз. Он не выдерживал никакого сравнения с моим мужем. И если не сразу, то постепенно я поняла, что то, что в Шондипе-бабу казалось мужеством, было всего лишь сластолюбием.

Однако в его руках находилась вина моих чувств, моей крови и плоти, и он не переставал играть на ней. Я готова была возненавидеть и его руки, и эту вину, но она продолжала звучать, и ее волшебная мелодия будоражила меня. «Ты погибнешь сама в пучине этой мелодии и погубишь все, что у тебя есть», — внушали мне каждый мой нерв, каждый удар пульса.

Не скрою: я испытывала порой чувство... не знаю, как бы это объяснить, — чувство сожаления, что я не могу умереть сейчас.

Чондронатх-бабу заходит ко мне всякий раз, как у него выдастся свободная минутка. Он обладает особой силой: он умеет поднять мой дух на такую высоту, с которой я могу в одно мгновение окинуть взором всю свою жизнь. И тогда я начинаю понимать, что пределы ее не так ограничены, как казалось мне прежде.

Но зачем все это? Действительно ли я хочу вырваться из сладкого плена? Нет! Пусть горе постигнет нашу семью, пусть поникнет и съежится все лучшее, что есть во мне, лишь бы сохранилось чудесное блаженное состояние, в котором я нахожусь.

Как страшно негодовала я, когда муж моей золовки Муну, напившись, бил ее, а затем умолял о прощении и клялся, что больше никогда не притронется к вину, и в тот же вечер снова начинал пить.

Но чем лучше опьянение, в котором живу я сама? Вся разница в том, что вино, которое пьянит меня, не покупают и не разливают в стаканы, оно играет и пенится у меня в крови. И я не могу, не знаю, как уберечься от соблазна. Неужели такое состояние может продолжаться долго?

Иногда я, спохватившись, оглядываюсь на себя и думаю: «Все это нелепый сон. В один прекрасный момент он должен оборваться и рассеяться. Слишком уж все это неправдоподобно, во всем этом нет никакой связи с моим прошлым. Что это? Откуда это наваждение? Я ничего не понимаю.

Однажды меджо-рани, смеясь, заметила:

— Чхото-рани показывает чудеса гостеприимства — она так ухаживает за гостем, что он, кажется, решил навсегда остаться у нас. В свое время нам тоже приходилось принимать гостей, но мы не лезли из кожи вон, чтобы угодить им. По глупости мы все свое внимание отдавали мужьям. Бедный братец расплачивается за свои современные взгляды. Ему следовало бы войти в наш дом гостем, тогда еще он мог бы рассчитывать на какое-то внимание, а теперь похоже на то, что делать ему тут нечего. Ты сущий дьяволенок, — неужели тебя совсем не трогает его вид?

Такие выпады меня не задевали. Разве могли понять мои невестки, что лежало в основе моего преклонения перед Шондипом-бабу. Восторженное сознание, что я приношу жертву родине, как броня, защищало меня от стрел их сарказма.

С некоторых пор мы перестали говорить о родине. Теперь темами наших разговоров были взаимоотношения мужчин и женщин в наше время и тому подобные вопросы. Отдавали мы должное и поэзии — английской и вишнуитской. Все это под аккомпанемент мелодии — неслыханной по красоте, в низких бархатистых нотах которой мне слышалась властная сила и истинная мужественность.

Наконец все покровы спали. У Шондипа-бабу не было ни малейшей причины продолжать жить у нас, не было никаких оснований и для наших разговоров с глазу па глаз.

Поняв это, я страшно рассердилась на себя, на меджо-рапи, на весь мир и решила: нет, больше я ни за что не выйду из своих комнат, не выйду даже ценою смерти!

Два дня я держалась. За это время мне впервые стало ясно, как далеко я зашла. Мне казалось, что я окончательно утратила вкус к жизни. Все было мне противно. Я словно превратилась в ожидание. Чего я ждала? Кого? От напряженной тревоги кровь моя взволнованно Звенела.

Я придумывала себе занятия. Пол в моей спальне был достаточно чист, но я заставила снова вымыть его при себе, выливая один кувшин воды за другим. Вещи в шкафу лежали в определенном порядке, я повытаскивала их, перетряхнула без всякой нужды и уложила все по-новому. На купанье у меня ушло времени вдвое больше, чем обычно. Я даже не нашла времени до обеда причесаться как следует и, кое-как подвязав волосы, ходила по дому, придираясь ко всем, пока наконец не добралась до кладовки. Убедившись в исчезновении многих продуктов, я, однако, не посмела никого потребовать к ответу — ведь невольно у каждого мелькнула бы мысль: «А где раньше были твои глаза?»

Короче говоря, весь день я вела себя как одержимая.

Назавтра я попыталась заняться чтением. Не помню, что за книгу читала я в тот день. Погрузившись в задумчивость, я и не заметила, как, читая, очутилась на веранде, соединявшей женскую половину дома с гостиной. Машинально остановилась я у окна и приподняла жалюзи. Прямо против меня, по ту сторону квадратного внутреннего дворика, были окна комнат внешней половины нашего дома. Одна из этих комнат уже на другом берегу моего жизненного океана, думала я, и переправы туда нет. Мне оставалось только смотреть. Я — словно дух былых правителей, которых уже давно нет в живых, но все вокруг напоминает об их существовании.

И вдруг я увидела Шондипа. С газетой в руках он вышел на веранду. Вид у него был чрезвычайно раздраженный, можно было подумать, что злобу его вызывают и дворик и перила веранды. Он скомкал и отшвырнул прочь газету жестом, не оставлявшим сомнения в том, что он с удовольствием перевернул бы вверх тормашками весь мир. Моего решения не выходить к нему как не бывало. Но не успела я сделать и шага в сторону гостиной, как увидела позади себя меджо-рани.

— Великий боже! Нет, это уж слишком! — воскликнула она и скрылась.

В гостиную я не пошла.

На следующий день рано утром ко мне вошла горничная.

— Чхото-рани, пора выдавать продукты.

— Пусть выдаст Хоримоти, — ответила я и, бросив ей связку ключей, села к окну и занялась вышиванием.

Вошел слуга и подал мне письмо.

— От Шондипа-бабу, — сказал он.

Его дерзости нет границ! Что мог подумать слуга? Сердце мое усиленно застучало. Вскрыв конверт, я увидела несколько слов, написанных без всякого обращения: «Срочное дело, касающееся свадеши. Шондип».

Я отбросила вышивание, подбежала к зеркалу, торопливо поправила волосы. Сари я не переменила и лишь надела другую кофточку, с которой у меня были связаны особые воспоминания. Мне нужно было пройти через веранду, где по утрам обычно сидела меджо-рани и резала бетель. Сегодня такое препятствие меня ничуть не смущало.

— Куда направилась, чхото-рани? — спросила она.

— В гостиную.

— Так рано? Утреннее свидание?

Я прошла, ничего не ответив. Невестка насмешливо запела мне вслед:

Ушла моя Радха, исчезла навеки...

Так в темной морской глубине

Скрывается макара[22]... След пропадает,

Незрим он становится мне.

Шондип был в гостиной. Он стоял спиной к двери и внимательно рассматривал иллюстрированный каталог картин Британской академии художеств. Шондип считал себя большим знатоком искусства. Муж однажды сказал ему:

— Пока Шондип жив, художники могут быть спокойны — в нужный момент он придет им на помощь, все объяснит и всему научит.

Мужу несвойственно было говорить колкости, но теперь его характер изменился: он не щадил Шондипа и пользовался любым случаем, чтобы съязвить на его счет.

— А ты считаешь, что художники не нуждаются в учителях? — спросил Шондип.

— Таким людям, как мы, придется еще долго учиться у художников, ибо иных средств понять искусство у нас нет.

Но замечание мужа показалось Шондипу смешным.

— Ты, наверно, думаешь, Никхил, — сказал он, — что скромность — это своего рода капитал, который тем больше приносит прибыли, чем чаще пускать его в оборот. Я же считаю, что люди, лишенные самонадеянности, похожи на водяные растения, которые стелются на поверхности и не врастают корнями в почву.

Каждый раз, присутствуя при таких разговорах, я испытывала настоящее смятение. С одной стороны, мне хотелось, чтобы муж одержал верх в споре и сбил немного спесь с Шондипа, с другой — именно эта беззастенчивая самоуверенность и влекла меня так к Шондипу. Она слепила глаза, подобно бриллианту чистейшей воды, и, казалось, готова была померяться блеском и игрой лучей с самим солнцем.

Я вошла в комнату. Я знала, что Шондип слышал звук моих шагов, но он продолжал рассматривать книгу, делая вид, что ничего не заметил. Я боялась, как бы он не начал разговора об искусстве. Я никогда не могла побороть своего смущения, когда он высказывал мнение о картинах. Делать же сугубо безразличный вид, как будто я не нахожу в его словах ничего предосудительного, мне бывало трудно. У меня мелькнула мысль, не вернуться ли, но в этот момент Шондип глубоко вздохнул, поднял голову и искусно разыграл удивление при виде меня.

— А, вот вы и пришли! — воскликнул он.

В его словах и тоне я не могла не почувствовать сдержанного упрека. Мое положение было таково, что я приняла этот упрек. Можно было подумать, что он имеет на меня такие права, что даже кратковременное мое отсутствие рассматривает как преступление. Я понимала, что его тон оскорбителен для меня, но, увы, обидеться на него не могла. Я молчала. Стараясь не смотреть в сторону Шондипа, я все время ощущала его жалобный взгляд, устремленный на меня. Что делать! Уж лучше бы он заговорил — тогда я могла бы найти убежище, укрывшись за его собственными словами. Прошло несколько минут, и наконец я не выдержала и спросила:

— В чем дело? О чем вы хотели поговорить со мной?

Шондип с притворным изумлением ответил:

— Но разве всегда надо говорить только о деле? Неужели дружба сама по себе ничего не стоит? Почему такое отношение к самому великому и прекрасному на земле? Можно ли, Царица Пчела, вышвыривать за дверь, как бездомную собаку, преданное сердце?

Все во мне затрепетало. Опасность нарастала, и отвратить ее было уже нельзя. Страх и безудержная радость боролись в моей душе. Вынесу ли я на своих плечах это бремя? Устою ли? Или буду повергнута в прах?

Руки и ноги у меня дрожали.

— Шондип-бабу, вы звали меня по какому-нибудь делу, связанному со свадеши? — сделав над собой усилие, повторила я. — Я бросила все домашние дела и пришла.

— Но ведь я как раз это и пытаюсь объяснить вам, — улыбнувшись, ответил он. — Я пришел сюда, чтобы совершить обряд поклонения, и вы знаете эго. Разве я не говорил вам, что вы олицетворяете в моих глазах Шакти нашей родины? Ведь родина — это отнюдь не географическое понятие. Кому придет в голову отдать жизнь за географическую карту? Только увидев вас, я понял, как прекрасна моя родина, как дорога она мне, сколько дает силы и энергии. Приняв благословение от вас, я буду знать, что это моя родина благословила меня на дальнейшую борьбу. Если мне суждено пасть пораженному смертоносной стрелой, то не на пыльную землю страны, очертания которой известны мне из атласа, мысленно опущусь я, а на любовно расстеленное сари. И знаете, на какое? На то самое, какое было на вас в тот день: сари цвета огненной земли, с алой, как кровь, каймой. Я никогда его не забуду. Такие воспоминания дают силу ярко жить и красиво умереть.

Глаза Шондипа горели. Я не могла попять, был ли то пламень страсти или пламень преклонения. Мне вспомнился тот день, когда я впервые его услышала. Тогда я недоумевала: что передо мной — огненная стихия или человек? С обыкновенными людьми мы держимся просто. Мы знаем много правил на этот счет. Но ведь огонь — это совсем другое. В одно мгновение он ослепляет вас, делая самое гибель прекрасной. Кажется, будто его истинное «я» долго таилось в груде ненужного сухого хвороста, но вдруг вырвалось на свободу и с дьявольским хохотом в мгновение ока поглотило все, что принадлежало жалкому скряге.

Продолжать разговор не было сил. Меня охватил страх: я боялась, что Шондип забудется и схватит меня за руку. Он трепетал, как колеблемый ветром язык пламени, а глаза его сыпали искры.

— Как можете вы отдавать предпочтение мелким домашним хлопотам? — воскликнул Шондип. — Вы — обладающая властью посылать нас на жизнь и на смерть! Неужели такая сила должна быть скрыта покровом онтохпура? Прочь ложный стыд! Умоляю вас, не слушайте людских толков. Забудьте все запреты и вырвитесь на свободу. Сегодня же!

В словах Шондипа-бабу искусно сочетались его вдохновенная любовь к родине и не менее пламенные чувства ко мне. Слушая его, я чувствовала, как закипает моя кровь, как рассыпаются в прах последние сомнения. Пока речь шла об искусстве, вишнуитской поэзии или проблемах пола, о реальном или нереальном, я все время испытывала желание спорить, говорить ему колкости. Но сегодня жар его слов снова воспламенил меня, и я забыла стыд. Я словно была богиней в расцвете своей красоты и женственности. О, почему не сияет яркий ореол над моей головой? Почему не срываются с моих уст пламенные призывы, которые, словно мантры, повторяла бы страна в час своего крещения огнем?

В этот момент в комнату с воплями и причитаниями вбежала моя служанка Кхема.

— Рассчитайте меня, и я уйду, — кричала она, — никогда так... — Рыданья заглушили ее слова.

— Что такое? В чем дело?

Оказалось, что Тхако, служанка меджо-рани, ни с того ни с сего начала ссориться с Кхемой и страшно изругала се. Все мои обещания разобраться позже в этой ссоре ни к чему не привели: Кхема никак не могла успокоиться.

Казалось, что на утреннюю мелодию светильника[23], звучащую в моей душе, вдруг опрокинули лоханку помоев. Будто вся тина стоячего пруда на женской половине дома вдруг всплыла на поверхность.

Чтобы скрыть все это от глаз Шондипа, я поспешно пошла к себе. Моя невестка продолжала сидеть на веранде, поглощенная приготовлением бетеля. На лице ее играла улыбка, и она тихонько напевала:

Ушла моя Радха, исчезла навеки...

Она делала вид, что понятия не имеет о происшедшем скандале.

— Почему твоя Тхако набросилась на Кхему? — обратилась я к ней.

Невестка удивленно подняла брови:

— Неужели правда? Вот негодная! Да я выгоню ее метлой из дому. Подумать только, так испортить тебе утренний прием! Но и Кхема, тоже хороша! Знает ведь, что ее госпожа разговаривает с посторонним человеком, — и на тебе, явилась туда! Нет у нее ни стыда, ни совести. Но ты, чхото-рани, не заботься о домашних делах, возвращайся в гостиную, а я постараюсь все уладить.

Удивительна человеческая душа! С какой легкостью ее парус улавливает изменившееся направление ветра.

Здесь, среди исстари установившихся правил онтохпура, мои встречи с Шондипом-бабу показались мне вдруг чем-то таким невозможным и недопустимым, что я даже не нашлась, что ответить невестке, и ушла к себе в комнату.

Я не сомневалась, что сегодняшняя ссора двух служанок была делом рук меджо-рани, но я слишком неуверенно чувствовала себя, чтобы отважиться вступить с пей в открытый бой. Ведь не смогла же я выдержать характер до конца, когда требовала в пылу гнева, чтобы муж выгнал привратника Нонку. Меня смутило тогда появление невестки, которая заявила мужу:

— Знаешь, братец, вина-то тут, видно, моя. Мы воспитаны по старинке, и поведение твоего Шондипа-бабу нам совсем не нравится. Потому я и решила, что привратнику лучше... Но я и в мыслях не собиралась оскорбить чхото-рани, совсем наоборот... Глупая я, и больше ничего!..

Поступки, кажущиеся прекрасными и благородными, когда взираешь на них с вершин патриотизма, быстро теряют свою привлекательность, когда, спустившись на землю, подходишь к ним вплотную. Сперва это сердит, но вскоре на смену злости приходит отвращение,

Вернувшись в спальню, я за перла дверь и, сев к окну, задумалась. Как легка была бы жизнь, если бы между человеком и тем, что его окружает, была полная гармония. Вот меджо-рани беззаботно сидит себе на веранде и крошит бетель, а как трудно мне теперь занять свое прежнее положение, вернуться к своим несложным делам. Чем же все это кончится? — спрашивала я себя. Удастся ли мне когда-нибудь освободиться от этого наваждения? Или со сломанными крыльями я окажусь на самом дне пучины, откуда уже нет возврата? Где моя счастливая звезда? Как случилось, что я не сумела воспользоваться выпавшим мне счастьем и сама погубила свою жизнь?

Самые стены, потолок и пол спальни, куда я вступила девять лет назад невестой, теперь смотрели на меня с огорчением и укоризной. Когда мой муж выдержал экзамен на магистра, он привез из Калькутты очень редкую орхидею, родина которой где-то на далеком острове в Индийском океане. Всего несколько листочков, а под ними великолепный каскад цветов, словно просыпавшихся из перевернутой чаши красоты. Казалось, будто радуга засияла под этими листьями и обернулась красивыми гроздьями. Мы решили поместить орхидею над окном нашей спальни. Орхидея цвела всего лишь один тот раз, но надежда вновь увидеть ее в цвету нас не покидала. Странно, что я по привычке и теперь ежедневно поливаю цветок, и его листья, связанные в пучок бечевкой из кокосового волокна, по-прежнему свежи и зелены.

Вот в этой нише четыре года тому назад я поставила портрет своего мужа в рамке из слоновой кости. Теперь, когда случайно мой взгляд падает на него, я невольно опускаю глаза. До последнего времени я каждый день по утрам после купанья приносила цветы и, украсив ими портрет, низко кланялась ему. Сколько раз муж сердился на меня за это! Однажды он сказал:

— Этими незаслуженными знаками внимания ты только ставишь меня в неловкое положение.

— Какие глупости!

— Да, и не только ставишь в неловкое положение, но еще и вызываешь ревность.

— Вот как! К кому же ты меня ревнуешь?

— К своему двойнику, придуманному тобой. Ведь это доказывает только, что я, такой как есть, тебя не удовлетворяю, что тебе нужен необыкновенный человек, который подавлял бы тебя своим превосходством. Вот ты и создала себе еще одного Никхила и обманываешь себя.

— Ты нарочно злишь меня такими разговорами.

— Злись на свою судьбу, а не на меня, — ответил он. — Ты не могла выбрать меня свободно, выходила за меня замуж с закрытыми глазами! Вот и стараешься теперь исправить ошибку судьбы, награждая меня несуществующими качествами. Дамаянти сама выбирала себе мужа[24], потому она предпочла божеству живого человека. А вы, женщины, не можете воспользоваться таким правом и, забыв о живом человеке, венчаете гирляндой придуманное вами божество.

В тот день слова мужа так обидели меня, что я заплакала. И сейчас, вспоминая этот разговор, я чувствую, что не могу поднять глаз на портрет. Потому что в моей шкатулке с драгоценностями лежит еще один портрет. На днях, убирая гостиную, я забрала оттуда рамку, в которой рядом с фотографией мужа была вставлена карточка Шондипа. Эту фотографию я не украшаю цветами и не склоняюсь перед ней до земли. Но она спрятана среди моих сокровищ — алмазов, жемчуга и других драгоценных камней. И оттого, что ее надо прятать, она особенно дорога мне. Я достаю ее, только заперев в комнате все двери. Ночью я подкручиваю фитиль керосиновой лампы и, приблизив карточку к огню, молча смотрю на нее. Каждый раз мне хочется сжечь ее в пламени лампы и навсегда покончить с этим. И каждый раз, глубоко вздохнув, я осторожно прячу ее под драгоценностями и запираю шкатулку на ключ. Несчастная, кто подарил тебе все эти жемчуга и алмазы? Какой безграничной любовью перевиты твои украшения! Неужели ты забыла об этом? О, зачем ты живешь на свете?

Шондип старался внушить мне, что женщинам несвойственны колебания. Они не сворачивают ни вправо, ни влево, убеждал он, а идут всегда вперед. Он часто повторял:

— Когда женщины Бенгалии пробудятся, они гораздо решительнее, чем мужчины, заявят: «Мы хотим». Рядом с таким желанием не может быть места рассуждениям о плохом и хорошем, возможном и невозможном. Они будут твердить: «Мы хотим!», «Я хочу!» Этот крик — основа первоздания, он не признает никаких правил и предписаний, он стал пламенем, горящим в солнце и звездах. Он не знает пощады. Создавая человека, он поглотил бесчисленные жертвы, и теперь этот страшный, все разрушающий вопль: «Я хочу!» — стал женщиной. А трусы-мужчины стараются остановить этот первобытный ноток земляными плотинами, они боятся, что иначе он, смеясь и играя, смоет в своем беге все грядки в их огородах.

— Мужчины воображают, — продолжал он, — что, соорудив плотины, они на долгие времена сковали эту силу. Однако вода все прибывает. Сегодня водные просторы женских сердец глубоки и спокойны. Сегодня они недвижны и не подают голоса, безмолвно заполняя кувшины, расставленные в кухнях мужчин. Но вода все прибывает, — плотина скоро прорвется. И тогда столь долго сдерживаемые силы с ревом: «Я хочу, я хочу», — устремятся вперед.

Слова Шондипа звучат у меня в ушах, словно барабанный бой. Они приходят на ум, когда в душе моей начинается борьба и угрызения совести мучат меня. Что мне до того, что думают обо мне люди. Позор? Это меджо- рани — мой воплощенный позор. Она сидела на веранде, занимаясь приготовлением бетеля, и бросала на меня косые взгляды. Чего ради мне беспокоиться? Чтобы быть самой собой, нужно собрать все силы и без колебания крикнуть во всю мощь: «Я хочу!» — а иначе незачем жить. Почему нежная орхидея и портрет в нише считают, что они имеют право высмеивать и оскорблять меня? Ведь во мне горит первобытный огонь мироздания! Неудержимое желание выбросить за окно цветок и убрать портрет из ниши охватило меня. Мне захотелось дать волю духу разрушения, бушующему во мне, — пусть видят все, что это такое. Рука поднялась, но вдруг больно заныло сердце, на глаза набежали слезы, я бросилась на пол и зарыдала. Что будет? Что станет со мной? Что уготовила мне судьба?