Доржи, сын Банзара

В СЕНОКОС

Раньше, когда Доржи был совсем маленьким, он спрашивал:

«Мама, мама… Почему у нас дверь плачет, а у других поет?»

«Мама, а мама… Почему у птиц тень голубая, у людей — черная?»

«Мама, а мама… Почему дети родятся без зубов?»

«Мама, а мама…»

Потом Доржи стал задавать другие вопросы.

Мать досадливо отмахивалась: «Поди спроси у летних звезд, почему они мельче зимних».

Не получив ответа, мальчик шел к отцу. Банзар сердился. Сын задавал вопросы, на которые он часто не знал ответа. А вопросов накапливалось все больше и больше. Мать заметила, что один и тот же вопрос Доржи задает нескольким людям. «Или память у него короткая, или мальчишка проверяет, одинаково ли думают. об одном и том же разные люди». Заметила она также, что если взрослый пытался отделаться от вопросов Доржи — вырастешь, мол, узнаешь, — тот сердился. Лицо у него становилось таким, будто он хотел сказать: «Не знаешь, что ответить, вот и говоришь так».

Теперь Доржи больше интересует то, что происходит в улусе. Он вдруг спросил сегодня: «Мама, помнишь, Еши на Рыжухе волка загнал, тогда еще волк зарезал овцу дяди Сундая? Почему волк коров Мархансая не тронул?» Мать удивленно взглянула на него: «С чего ты это вспомнил? Откуда мне знать?»

Доржи пошел к Мунко-бабаю. Может, тот объяснит?

После скачек Доржи частенько бывает в его юрте. Там собираются старики, пьют чай, покуривают, неторопливо беседуют. Доржи забирается в уголок, сидит тихо, слушает. Вопросов не задает, чтобы не прервать интересную беседу, не испортить старикам настроение.

На этот раз Мунко-бабай был один. Он погладил белую бороду, взглянул на Доржи, улыбнулся.

— Все тебе надо знать… Лучше бы грабли дома починил, сено пора косить.

— Расскажите, Мунко-бабай… И у Холхоя весной волк корову зарезал… А у Мархансая все коровы целы…

— А ты приглядись к стаду, Доржи, и сам поймешь… Вот посмотри: скот у богачей сытый, холеный… коровы красивые, сильные, они даже мычат по-особому — громко. По пастбищу ходят важно, перед тем как съесть клочок травы, кажется, каждую травинку обнюхают. Крапиву и полынь есть не станут. Молоко у них густое, жирное. Закормленный скот. У бедноты коровенки тощие, некрасивые. Они с жадностью пожирают корм, весною ищут траву в лесу, бродят по дорогам — собирают клочки сена, упавшие с возов. Голодное брюхо уводит бедняцких коров далеко от стада, там они и достаются волкам, тонут в речках, болотах… А богачи смеются, говорят потом бедняку: «Это тебя боги за грехи наказали». И лошади тоже, — продолжает Мунко-бабай. — Погляди-ка на бедняцких лошадей. Хозяин до последнего клочка срезал им хвосты и гривы, чтобы веревку свить, повод для уздечки… Бедной лошаденке от слепней и комаров отмахнуться нечем… Спина и грудь стерты чужой, неудобной сбруей. Сколько ни бей такого коня, он не побежит…

Мунко собирался еще что-то сказать мальчику, но помешал Эрдэмтэ, принес грабли — исправить зубья. Завтра идет косить.

Старик Мунко занялся работой. Доржи сидит молча. Может показаться, что Доржи дремлет, но это не так: мальчик обдумывает слышанное, отмеривает что-то в уме, отрезает там, где это нужно.

В вечернем воздухе над улусом стоит однообразный ритмичный звон — улусники отбивают косы, а Банзара все нет дома, не вернулся с границы. Мать беспокоится: «Неужели не мог договориться с начальством? Он ведь не простой казак, пятидесятник».

Соседи. уже косят. Косят всюду, где только растет трава на зимниках, на буграх, в кустах, на болотистых кочках Намактуя. Эрдэмтэ на своем зимнике прибрал каждую травинку.

«Как бы не упустить время», — думает Цоли. Ей нездоровится, ребята еще малы. Один выход — просцть. помощи у соседей. Соседи бы и рады помочь, да сами разрываются на части. Почти все должны косить сено Данзанову, Мархансаю, тайше, Бобровскому… Пока те не требуют, улусники спешат управиться со своими покосами.

Мархансай решил переждать еще два-три дня, дать траве подрасти. Он знает: стоит ему дернуть невидимую нить, которую он плел долгие месяцы, и пятнадцать — двадцать человек выйдут на его покосы. Они придут в ичигах[41] из сыромятной кожи, в потных, много раз залатанных рубахах. Они придут со своими косами, со своими туесками с простоквашей, усталые, молчаливые, будут работать там, где укажет Хозяин.

Цоли волнуется. «Не могла я заболеть осенью или зимой. В такое горячее время пришла болезнь. От Банзара нет вестей. Качается в седле где-нибудь на склонах Гунзана…» Она отправила Доржи к Эрдэмтэ — может быть, он поможет.

Эрдэмтэ только что пришел с покоса. Он с радостью помог бы, но должен скосить десять десятин Мархансаю да пять Данзанову.

Доржи зашел к Сундаю, но тот уехал в степную думу: его очередь дежурить со своей подводой, развозить нойонов.

У Цоли осталась последняя надежда — на Дагдая. Доржи застал его мрачным и злым.

— Я себе не накосил, даже в унты постелить нечего, а ты говоришь — помогите. А что отец делает? Не велик нойон… — с раздражением сказал он.

Доржи передал матери слова Дагдая. Он думает: «И в самом деле, людям даже свою траву выкосить некогда, не то что нам помогать. А кто будет косить сено у Затагархана? Ему и за слепой бабушкой присматривать надо, да и маленький он еще, слабый… В прошлом году косил, правда, а теперь вон сколько новых забот на него свалилось».

…Вечер завершился шумом, который поднял батрачонок Мархансая Гунгар. Он метался по улусу на хромой кобыле. На этот раз он созывал мужчин:

— Мархансай велит прийти утром косить сено… Да не опаздывать!

После Гунгара соседей обошел Ухинхэн.

— Завтра выходим на покос Аюухан. Мархансай обождет… — говорил он в каждой юрте.

От нижней городьбы Инзагатуя до самой канавы Эрдэмтэ вплотную друг к другу — узкие полоски покосов улусных бедняков. На зимнике покойной Аюухан выросла высокая, густая трава. Ни узкого нет нынче такой травы, как на ее полоске. Летом все, кому удавалось на час-другой урвать воду, пускали струйку и на зимник Аюухан. Сегодня один, завтра другой…

Недаром Мархансай стал подзывать Затагархана, спрашивать о житье-бытье, сунул даже старую рубаху. Встретил Тобшой, пообещал помочь во всем, поддержать. Затагархан и Доржи обрадовались, а Тобшой раскусила, в чем дело: Мархансаю не давал покоя их клочок покоса.

Мархансай действительно подсчитал: на зимнике Аюухан можно накосить тридцать пять — сорок копен сена. В засушливое лето это находка…

Бабушка Тобшой ответила:

— Вы обещали один раз помочь нам. Мы на вас больше не надеемся.

…Раннее утро. На траве поблескивают скудные капельки росы, будто сиротские слезы. Еще не слышно трескотни кузнечиков, лишь назойливо гудят длинноногие комары. Косари начали от изгороди, от кучи белых камней. Первым идет Ухинхэн, широко и легко взмахивая косой. Задним Дагдай — коса будто сама тянет его вперед. Следом Эрдэмтэ — точно плывет по высоким зеленым волнам. За ним Холхой. Лицо у него сосредоточенное, какое бывает, когда он работает в кузнице. Позади Холхоя вытянулись в ряд остальные — каждый знает свое место.

Дружно свистят косы. Косари не разговаривают, не останавливаются покурить. Кажется, что они увлеклись красивой игрой — спешат попасть на другой конец покоса. Все следят за взмахом кос, будто встревожены мыслью: вдруг косы оторвутся от земли и улетят, как легкокрылые птицы. Рубаха у Эрдэмтэ порвалась, голую спину кусают комары. Он подвигал лопатками и опять косит и косит. Отгонять комаров некогда, он ведь пришел помогать семье Аюухан. Изувеченная рука не слушается, но Эрдэмтэ не дает молодым обогнать себя.

Пришел восемнадцатый. Это Балдан. Никто в Ичетуе не сравнится с ним в мастерстве косьбы. Он подошел к Ухинхэну, поздоровался. Тот приветливо ответил и оглянулся назад. Все поняли без слов. Ухинхэн уступил свое место Балдану, сам встал на место Дагдая. Дагдай передвинулся дальше. Все семнадцать человек поменялись местами. Большой, неповоротливый Балдан встал впереди. Он приловчился и взмахнул косой.

Коса у Балдана неудобная, тяжелая и до того тупая, что ею и клочка травы, кажется, не срежешь. Балдан же машет ею легко, уверенно шагает по широкому прокосу. Улусники смотрят на могучую спину Балдана — кто с гордостью, кто с завистью, кто с удивлением. «Иметь бы такого сына!» — думают те, у кого нет сыновей. «Иметь бы такого зятя!» — думают отцы дочерей-невест. Нежнее всех думает о Балдане Жалма.

— Еши, тебя девушки обогнали!

— Хоть бы они покурить остановились! — шутливо жалуется Еши.

Косари заворожены звонкой музыкой кос. Они чувствуют приятную усталость в руках, солоноватый запах пота, смешанный с ароматом степных цветов и свежего сена… Сено! Есть сено — значит скот перенесет суровую зиму. Кончилось сено — придет конец и скоту. Сено — все: и скот, и молоко, и деньги…

Сено тяжелыми волнами ложится за косарями. Ребята с шумом и смехом возятся на скошенной траве. Свист кос что-то напоминает Доржи, но он не может сразу вспомнить, что именно. Мальчик напрягает память — и вдруг вспомнил! Женщины бьют шерсть. Гибкие прутья со свистом опускаются на белые кучи шерсти… Только лица косарей совсем другие, веселые, они ведь не на Мархансая работают.

А если закрыть глаза, в ушах начинает звучать песня. Доржи ее никогда раньше не слыхал, она родилась сейчас, в его сердце. Вот затянул Балдан, песню подхватили Ухинхэн, Эрдэмтэ, Холхой. Теперь все восемнадцать человек Поют:

И сразу же раздается дружный припев:

Но ведь на самом деле никто не поет. Почему? «Может быть, мужчинам не подобает петь? — думает Доржи. — Может, они песен не знают? Нет, дядя Хэшэгтэ говорил, что каждый человек знает хорошую песню. Но одному негде петь, другому некогда, а третьему — некому».

Косари идут дружно, как дети одной матери. Доржи кажется, что когда они закончат работу, мать нальет всем своим восемнадцати сыновьям по чашке молока, угостит саламатом. Седой отец, мудрый, как Борхонок, погладит их вспотевшие головы и скажет: «Молодцы, дети, мои!..» А потом будет большой праздник.

На краю покоса дымит костер. Затагархан и Тобшой пекут в золе лепешки, кипятят полный чугун чая… Костер остался позади косарей. Не сговариваясь, они выкосили участок Сундая, перешли межу зимника Дагдая. Косы притупились, косарей томит жажда, ноют руки, но никто не бросает работу.

Мархансай без шапки, без пояса еще издали кричит:

— Эй, дуры! Что вы здесь делаете? Что, вам работать негде?

Дулсан и Жалма молча посмотрели друг на друга и зашагали прочь.

— И ты, Балдан, отправляйся на мой зимник. Слышишь, что говорю? — орет Мархансай и топчет конем свежее сено. — Оглох, что ли, Балдан? — еще громче кричит Мархансай. — Сейчас же уходи отсюда…

— Пока не кончим косить, не уйду, — спокойно отвечает Балдан.

Мархансай трясет бичом, брызжет слюной:

— Все мне должны, всех в кулаке держу! Я вам припомню, что для меня клочка травы еще не срезали, а здесь косить время нашли!

Мархансаю не отвечают. Косы свистят еще дружнее. Он ищет, на ком бы сорвать зло. Доржи слышит, как, поравнявшись с Еши, Мархансай говорит:

— Где не нужно, и ты, оказывается, мастер косить. А я думал, только на хуре скрипеть умеешь…

Но вот работа закончена. Все подошли к костру, достали свою еду. Тобшой поделила две толстые горячие лепешки, угостила чаем.

— Большое спасибо вам, дорогие соседи, — повторяла она.

Доржи возвращался домой поздно, усталый, нагруженный пустыми туесками, мешочками косарей-соседей.

Он шел и думал о сегодняшнем покосе. Балдан лучше всех косит, а у самого не то что коровы — теленка нету. Дяде Еши в косьбе не угнаться за Балданом. Но зато какие он знает забавные истории! Пока чай пили, ели лепешки бабушки Тобшой, он только одну сказку про Будамшу рассказал. И то сколько все смеялись! Он обо всем на свете может смешно рассказать. Будамшу — бедный мальчик, а всех богачей и лам в дураках оставляет, с любым об заклад бьется и выигрывает. А все, что выигрывает, бедным людям раздает. У самого же ничего нет — ни юрты, ни барана. У дяди Еши столько рассказов про Будамшу, сколько зерен в полном мешке. Возьмешь одно-два зерна, а в мешке и не убавилось. Может, дядя Еши сам эти сказки выдумывает?

Доржи запомнил сказку, которую услышал сегодня. И сам теперь может рассказать, кому захочет. Слово в слово.

Шел, шел Будамшу, проголодался, в животе у него забурчало. Повстречался с одним ламой. Тот слышал, что Будамшу у всех заклады в спорах выигрывает, но не верил, хотел своими глазами увидеть. Лама сказал:

— Вон в той юрте живет скупой богач. Побьемся об заклад, что он тебя не накормит!

А Будамшу:

— Накормит! Давайте спорить.

— На что же мы будем спорить, ведь денег-то у тебя нет? — спросил лама.

— Зачем деньги? — ответил Будамшу. — Мы так будем: если он меня досыта накормит — вы мне всю свою одежду отдадите, а не накормит — я на вас целый год даром работать буду.

Лама и согласился, захотелось ему задаром работника получить.

Тогда Будамшу взял березовую палку, воткнул ее в сусликовую нору возле юрты скупого богача и сел рядом. Неподалеку спрятались лама и свидетели этого спора. Скоро из юрты вышел скупой богач, подошел к мальчику, спросил:

— Ты кто такой? Что здесь делаешь?

Будамшу ответил:

— Меня зовут Сатар Хооллуул[42]. Я золотистую лисицу стерегу.

«Странное имя», — подумал скупой богач и спросил:

— Что за лисица? Где она?

— Да в эту нору спряталась. Не шумите, а го спугнете.

Богач решил отобрать у мальчика лисицу.

— Давай, — говорит, — ловить вместе.

— Давайте, — ответил Будамшу. — Я схожу к вам в юрту воды попить, а вы садитесь, держите палку. Только не отходите, а то лиса убежит!

Богач пообещался не отходить. Вот он ждет, ждет, а мальчика все нет. Ему надоело сидеть, а уйти боится: Золотистая Лиса может убежать. Богач повернулся к своей юрте и крикнул:

— Сатар Хооллуул!

Жена богача услышала и удивилась: что с ним — для родных каждую крошку жалеет, а этого оборванца велит досыта накормить… А тот снова кричит:

— Сатар Хооллуул!

Ну, она и накормила Будамшу. Так Будамшу выиграл заклад. Лама отдал ему свою одежду и голым пошел в дацан. А Будамшу пошел своей дорогой — ему что: наелся у самого скупого, в ламскую одежду нарядился… теперь других лам и богачей будет обманывать.

«Занятная сказка, — Доржи засмеялся. — Вот встретиться бы Будамшу с Попхоем. Он наверняка выиграл бы у Попхоя нож Затагархана». А хорошо, что получилось так, как говорил дядя Ухинхэн, на зимнике, когда Цоктоев не дал побивать покосы. «Пусть Мархансай подождет, лучше Аюухан поможем». Если бы он не придумал тогда, трава бабушки Тобшой до осени не была бы скошена.

Когда Доржи пришел домой, отец уже спал. Он, оказывается, приехал еще днем. На следующее утро все поднялись, едва занялась заря. Торопливо попили чаю и стали собираться на сенокос. В двуколку запрягли каурого. На телегу поставили кадушку арсы, положили косы, завернутые в кошму, вилы, грабли, постлали доху, пристроили большой чугун для варки мяса. Сзади привязали медный котелок. Поверх скарба отец положил живого барана и мешок с мукой, сшитый из цельной шкуры теленка. Там, где у теленка были глаза и уши, на мешке поставлены круглые заплатки. Когда Доржи был поменьше, он боялся этих глазастых мешков.

Доржи с трудом забрался на телегу. Здесь так тесно, что рукавицу негде положить. Бадма уселся верхом на коня, Харагшан пошел с отцом пешком, чтобы погонять корову и теленка.

Дорога плохая — ямы, тарбаганьи норы, камни да бугры. Телегу трясет. Все, что лежит на возу, норовит расползтись во все стороны и упасть. Доржи держит вещи руками, прижимает коленками… А поклажа будто решила измучить его. Чугун и горшок сползают к краю телеги, чтобы упасть и разбиться. Баран пытается высвободиться от пут. Арса выплескивается из кадушки, чтобы запачкать штаны и чистые ноги Доржи. Доржи прислоняется к чугуну, черному от сажи… Мальчика кусают комары, но их некогда отгонять. «Как бы не потерять книгу», — думает он. В ногах лежат косы. Кошма размоталась, и острые лезвия синеют, как жала ядовитых змей.

Впереди бежит Хоройшо. Собака чувствует себя участницей важного события и оглядывается на повозку: как, мол, там, все ли в порядке?.. Жары еще нет, а Хоройшо уже высунула язык.

Доржи с завистью посматривает на Бадму. Хорошо ему верхом. А Доржи от комаров даже отмахнуться не может. Мошкара лезет, кажется, под кожу. Чем выше солнце, тем беспощаднее становятся слепни. Конь трясет головой, машет хвостом, бьет ногами.

Как нарочно, на дороге попалась ямка. Телега едва не опрокинулась. Кадушка покатилась с воза по дороге, оставляя за собой белую ленту арсы. Остановились. Банзар бросил на телегу пустую кадушку, выругал Доржи и сдернул его с воза. Доржи не успел даже заплакать.

Теперь Бадма восседает на телеге. Доржи забрался на коня. На коне, конечно, спокойнее. Только сидеть больно — не зажили ссадины после скачек.

Но вот наконец и зимники. Распрягли коня, на длинной веревке привязали теленка, накосили сена корове.

Соседи уже выкосили свои зимники. Теперь косят на просторном зимнике Мархансая, женщины и дети сгребают сено в кучи. Только покос Банзара стоит нетронутый. Саранча и кузнечики от соседей перебрались сюда. Такой треск и шум — оглохнешь… Сыновья повели поить коня к канаве, Банзар начал косить вокруг телеги.

Прибежала Хоройшо, улеглась под телегой. Она помахивает хвостом, сыто щурится, облизывается, морда вымазана арсой — наелась, видать, досыта. Бадма занялся чаем. Надо было зарезать барана, Харагшан сбегал за Эрдэмтэ.

Эрдэмтэ пришел вместе с женой. Когда баранью тушу разрубили на части и повесили в амбаре, Эрдэмтэ устало опустился рядом с Доржи и спросил:

— Ты что на меня так смотрел, пока я с бараном возился?

— Я давно, Эрдэмтэ-бабай, хотел вас спросить. Вы говорили, что животных любите, из дерева их вырезаете. А сами ходите к людям скот колоть. И вам не жалко?

— Как не жалко, Доржи, очень жалко. Иной раз рука не поднимается. А что делать? Детям и Димит надо кусок мяса принести, самому поесть надо…

У Доржи сжалось сердце, как в тот раз, когда Эрдэмтэ рассказал о красках Жарбая.

В это время к костру подошел сосед Степан. Доржи много раз видел его в кузнице Холхоя. Рядом с ним мальчик — ростом поменьше Доржи, коренастый. Глаза синие, на носу и щеках пятнышки, как капли ржавой болотной воды… Но самое удивительное — голова: будто кто-то вылил на нее расплавленное золото, так и блестит! Мальчик тоже внимательно рассматривает Доржи. Увидел книгу и что-то сказал своему отцу. Степан ответил и кивнул на Доржи.

— Папа, о чем он?

— Говорит, что и у него есть книги.

— А его отец что сказал?

— Если ты хочешь учиться по-русски, можешь заниматься вдвоем с его сыном. Он уже по букварю читает…

Степан скрутил цигарку, прикурил и подал Эрдэмтэ. Тот похвалил табак. «Крепче, чем араки у иной хозяйки». Димит стала варить мясо. Бадма нарвал и накрошил дикого лука. Димит налила кровь в бараний желудок, приправила диким луком, солью, мелко нарезанным жиром, затем перевязала и опустила, в чугун.

Доржи узнал, что соседского мальчика зовут Саша и что ему девять лет.

Мальчики стали играть, собирать бабки, кормить зерном голубей. Голуби сидят на крыше амбара, кружатся на одном месте, кланяются и повторяют: гур-гур, гур-гур.

А потом все уселись у костра на мягких душистых кучах сена. Перед Степаном и Сашей поставили деревянную тарелку, полную баранины. Ели с аппетитом. Степан Тимофеевич похваливал «горячую бурятскую колбасу».

Димит подоила Пеструху, вскипятила чай. Когда она и Эрдэмтэ собрались уходить, Банзар отрезал им мяса:

— Сварите ребятам.

— Дай-ка мне косу, Банзаря попробую, — попросил Степан Тимофеевич. Он встал, поплевал на ладони, легко пошел по прокосу.

— А ведь не разучился! — весело крикнул он Банзару. — Докошу вон до того камня — руки истосковались.

Когда Степан отдал Банзару косу, тот похвалил:

— Твердая, видать, у тебя рука, сосед.

— Пожалуй, так. — Степан присел, закурил. — Только теперь не коса, молот меня кормит. А раньше косил… Ох, как мы с батькой косили! Батька-то уже в годах был, а поддразнивал меня: «Ну-ка, сынок, потягаемся. Не отставай от отца!» После такой работы будто живой воды напился, силы прибывают. Да… Здесь так не косят… Кому коса не позволяет, у кого из-за харчей силенка слаба. Да и травы такой нету… Вон, гляди, покос Ухинхэна. Трава — как усы у кота после драки, пересчитать можно. Да и у других соседей тоже. Холхой хорошо сказал: «Мой покос, говорит, подолом халата накрыть можно».

— Верно, сосед, — кивнул головой Банзар. — А в засуху совсем плохо… — Он помолчал, потом спросил: — Видал, как Балдан косит?

— Как же! Он может…

— А ты себе уже накосил? — спросил Банзар.

— Мне покоса не дали. Зайсан говорит: «Зачем тебе, две козы — не отара». По канавам да по болотам придется собирать траву.

Степан Тимофеевич с Сашей ушли поздно.

Доржи, засыпая, упрекнул отца:

— Почему ты не научил меня говорить по-русски?

А тот даже не расслышал вопроса, сидит, думает о чем-то. О чем он? Наверно, о сене. У Мархансая вон сколько накошено, отсюда видно — кучи, копны, толстобокие стога… А у них трава еще живая стоит.

Сквозь сон Доржи слышит говор, редкие всплески смеха, однообразный свист кос. Доносится мычанье Пеструхи. — Ясно слышится, как петух соседа Степана сердито жалуется на бессовестного павлина. Доржи знает, почему петух сердится. У петуха был пышный красивый хвост. Павлин занял его на один день, чтобы слетать в гости, и не отдает. С тех пор петух каждый день кричит: «Тугас-шубуун, су-лым а-сыш!» (Павлин-цтица, верни мой хвост!)

Доржи проснулся уже утром. Братьев нет. На дворе начинается еле уловимая, гудящая музыка знойного летнего дня. Утихают назойливые песни комаров, солидно, басовито запевают пчелы.

Вскоре прибегает Саша, ребята опять затевают игры.

РУССКИЕ СЛОВА

Отец не заметил старого корня и сломал косу. Что делать? У кого найдешь лишнюю косу? Может, Степан поможет? Доржи увязался за отцом.

Мальчик с трудом узнал старый домик родственницы Еши. Раньше здесь на крыше росли полынь, крапива и все сорные травы, какие есть в окрестностях Ичетуя. Сейчас на домике новая крыша, стены побелены. Кажется, что солнце во дворе у. Степана приветливее, чем у соседей, — так все блестит кругом. Домик поглядывает на улицу светлыми окошками. Рядом новый сарай, кузница. Вокруг дома — высокий забор из прутьев, из прутьев же загородка для коз и козлят…

Доржи заглянул в огород. Как интересно! На толстых палках висят большие листья, с рукавицу взрослого человека. На каждой из палок набекрень надеты тяжелые золотистые шапки.

— Что это? — шепотом спросил Доржи у отца.

— Подсолнечник.

Они зашли в дом. Степан что-то мастерил. Он отложил работу, подвинул гостям табуретки. Сидеть на табуретке Доржи не нравится — высоко, гораздо удобнее на кошме. Степан повертел в руках сломанную косу и что-то сказал Банзару.

— Ты пока побудь с Сашей, а мы пойдем в кузницу, — сказал Банзар сыну.

Саша взял со стола растрепанный толстый букварь. На стенах развешаны картинки. На одной изображен пожар, среди дыма стоит человек с горбатым носом, в белых узких штанах, в большой шапке, похожей на войлочную шапку Эрдэмтэ. На других картинках нарисованы люди на конях, они стреляют друг в друга, рубятся шашками, такими же, как у отца. Саша стал ему объяснять, что там нарисовано, но Доржи не понял.

В комнату вошла тетя Алена — мать Саши. Она босая, ноги у нее белые и большие. Руки сильные, похожие на руки мужчины. На голове — цветастый платок, через плечо опускается светлая коса с голубой лентой. Платье у нее из красного, тоже цветастого материала. В улусе соседки не носят халаты красного цвета, надеть такой халат — большой грех. А она, видно, смелая, не боится богов.

Мать Саши внесла большой, пузатый блестящий кувшин. Она поставила кувшин около печки, сняла две звонкие крышки, налила в него воду. Затем она опустила в кувшин горячие угли из печки. Доржи удивился. Он ожидал, что вода зашипит и угли погаснут, но сквозь маленькие дырочки виднелись яркие угольки. Вскоре вода стала кипеть, выбрасывая струи пара… Не волшебный ли это кувшин? Не шаманка ли тетя Алена? Кувшин все сильнее сердился на то, что в него налили воду и положили огонь. Он пыхтел и шумел, кажется, был готов убежать.

Степан и Банзар вернулись в дом.

— Папа, что это такое? — Доржи показал на кувшин.

— Самовар.

— Са-мо-вар… — неуверенно повторил Доржи.

Он разглядел в углу избы еще какую-то диковину, потихоньку спросил отца:

— А это что?

— Станочек. На нем разные вещи из дерева вытачивают.

За столом тетя Алена угостила их свежими огурцами, супом с капустой, морковью и луком, ноздреватым белым хлебом. Потом принесла жареной рыбы. Но вкусней всего был чай, забеленный козьим молоком, чай, из самовара. Мать ни разу не поила его таким вкусным чаем.

— Ты что так много пьешь? Хватит… — отец дернул Доржи за рукав.

Если бы не отец, Доржи пил бы еще и еще. Пусть без молока, без чая, пусть только воду — обжигающую, горячую, которая тонкими струйками бежит из золотистого носика.

Дядя Степан с отцом о чем-то разговаривают. Доржи обидно, что он не понимает.

А говорили они вот о чем. Отец спросил Степана, как сделать полозья для саней. Потом зашел разговор про огород и про коз.

— Отчего ваши козы дают так много молока? Много сена едят?

— Одно сено — плохой корм для коз, — сказал. Степан Тимофеевич. — Капустные листья, картошку даем. Ведь и человеку одним хлебом не прожить.

— Наши буряты добрых двести пятьдесят дней в году не видят ничего, кроме арсы, — вздохнул Банзар. — Хорошо бы всегда иметь хлеб.

Все вышли во двор. Алена показывает гостям огород. Кажется, самая лучшая мастерица-бурятка развернула перед ними свое шитье, щедро расцвеченное яркими нитками. Глаза у Доржи разбежались. Здесь цветы, каких и во сне не увидишь, каких нет в Ичетуе, нет у подножья Сарабды и Баян-Зурхэна. Над цветами летают тяжелые пчелы. Огурцы, как маленькие живые зверьки, прячутся под густыми листьями с желтыми цветами. Их не сразу найдешь! Саша выдернул что-то белое, остроконечное, с рыжими усами. Вычистил ножиком и протянул Доржи… Тот откусил и сразу же выплюнул, как шаман Сандан, когда взял в рот кусок мыла. Все засмеялись. Доржи покраснел. Хорошо смеяться над другими; обидно, когда смеются над тобой.

Во дворе Доржи впервые увидел поросенка. Интересный зверь, — не теленок, не ягненок… О свиньях Доржи слышал и раньше — о них даже в загадках и пословицах упоминается, — а вот видеть не приходилось: улусники не разводят свиней.

Отец взял косу, которую Степан починил, и ушел. Доржи и Саша остались в огороде. Почему в улусе не заводят огороды, не выращивают овощи? Ведь все же любят и капусту, и огурцы…

Доржи старается запомнить русские слова, услышанные от Саши. Оказывается, свою юрту русские называют «дом», а ямашку — «коза». Доржи заучил еще одно слово — «са-мо-вар».

Ребята долго играли в огороде. Только к вечеру Доржи вернулся к себе.

— Папа, откуда приехал дядя Степан?

— Издалека. С Волги.

— Откуда?

— С Волги. Река такая есть.

— Как Ичетуй?

— Больше.

— Как Джида?

— Больше, — раздраженно ответил отец.

— А почему они приехали? Разве там плохо?

— Если бы было хорошо, наверное не приехали бы.

— А почему там плохо?

— Надоел ты… Помолчи хоть немного.

Доржи думает, что отец сам не знает, почему приехал Степан Тимофеевич и чем плохо было дяде Степану в его улусе на Волге. Странные люди эти взрослые. Никогда не скажут прямо, что не знают.

Банзар положил в мешок баранье стегно и протянул сыну.

— На, утром отнесешь тете Алене… Она суп из одной капусты варит…

Очень хорошо, что они с Сашей повстречались летом, когда самые короткие ночи. Уснешь вечером, даже ни одного сна не успеешь увидеть, — и опять солнце, опять с утра до вечера можно играть.

Чуть стало светать, Доржи вскочил, взял мешок с мясом и побежал.

Опять весь день провел он с Сашей. Когда под вечер стал собираться домой, тетя Алена положила ему в туесок куриных яиц, дала два больших кочана капусты, положила луковицу. А Саша подарил картинку со стены.

Кроме дяди Хэшэгтэ, никто не делал Доржи таких чудесных подарков. Бадма и Харагшан стали рассматривать картинку. Заинтересовался ею и отец.

— Это война с Наполеоном. Самая большая война. Вот это Наполеон, французский царь, — объяснял он сыновьям, показывая на человека в белых штанах. — Этот белоштанник тогда столько людей загубил, столько горя принес! Половина Москвы сгорела. Выгнали его из Москвы, бежал без оглядки… Тогда в деревнях песни пели, как француз удирал, портянки потерял…

Отец сварил суп с мясом, капустой. Его заправили не степным мангиром, а настоящим луком. Буряты выдумали про лук загадку: «Кто увидит старуху в рваной желтой шубе — сейчас же от жалости заплачет», — но сами его не садят.

Утром позавтракали подаренными тетей Аленой яйцами, три штуки оставили матери. Доржи заторопился к своему новому другу.

Они сидят на берегу реки, листают истрепанный Сашин букварь. Доржи нравится, что в нем много картинок и под каждой русское название.

Потом ребята собирают на дне высохшей речки камешки, на пустых зимниках — мелкие бабки. Саша учит Доржи игре в городки, они по очереди стреляют из лука.

Новые слова приходят к Доржи каждый день, с каждой новой игрой, даже в споре, в короткой дружеской ссоре.

Доржи теперь уже сносно говорит по-русски, пробует выводить русские буквы. Это не так трудно: он пишет монгольскую букву, а рядом с ней — русскую… Каждое русское слово тащит за собой целую кучу других. Вот Доржи запомнил, что бурятское «унеэн» по-русски — «корова», и оказалось, что нужно заучить такие слова: теленок, бык, рога, копыта, мясо, молоко, масло, сметана. Если запомнил, что юрта по-русски называется «дом», как же обойдешься без таких слов, как стена, пол, потолок, окно, крыша, дверь, порог, крыльцо?

Иногда ребята заиграются, даже про обед забудут. А вспомнят — бегут к кому ближе. У Банзаровых Сашу угощают мясом, жаренным, на углях. Саше нравится и урма, он называет ее бурятской кашей, нравятся ему и сушеные молочные пенки. Но арса Саше не нравится. Доржи не понимает: может быть, Саша не хочет есть из деревянной посуды? Когда же он посолил арсу, Доржи рассмеялся. Разве солят арсу?

Угощение у тети Алены богаче. Творог, яйца, варенье, русский пухлый хлеб… А сколько добра у них в огороде! Но и Доржи не все по душе. Ему не нравится некипяченый суп. У него, правда, хорошее название — «окрошка», — но вкус у него, должно быть, такой же, как у соленой арсы. Лучше съесть в отдельности яйца, холодное мясо, лук, а потом запить все это кислым, приятным квасом.

Сашин букварь совсем истрепался, возле каждой буквы пятна от пальцев. Около букв «ц», «ч», «ш», «щ» бумага протерта почти насквозь и пятна такие, будто здесь закопченный чугун ставили. Трудные эти буквы; как ни старается Доржи выговорить, вместо них получается звук «с». Вместо русского «чай» выходит «сай».

Степан Тимофеевич почти ежедневно после обеда подсаживается к мальчикам. Он медленно диктует: «ма-ма», «па-па», «Са-ша». Большим пальцем, загрубевшим от огня и железа, водит он по строчкам букваря.

Доржи уже пишет по-русски не только свое имя и имя друга, но выводит имена Алены, Степана, отца, матери, братьев.

— Вот ты какой молодец! Старательный мальчик, толк из тебя будет, — хвалит его Степан Тимофеевич.

Доржи больше не возит копны сена. «Пусть учится мальчишка, — решил отец. — В школу, видно, придется отдавать. Начальство покоя не дает».

Едва только горластый петух возвещает наступление дня, Доржи вскакивает, умывается, торопливо ест и бежит к Саше. А тот встречает его бурятским приветствием, которому научил Доржи:

— Амар сайн, Доржи!

— Спасибо, тебе так же, — улыбается Доржи, стараясь подражать отцу. Банзар так отвечает на приветствие Степана Тимофеевича.

ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА

Когда все сено было убрано, отец с братьями уехали с зимника. Доржи остался гостить у Саши.

Стояла теплая, ясная пора — первые дни осени. В тех местах, куда летом проникали жаркие, иссушающие ветры, листья с деревьев и кустов уже облетели, цветы увяли, травы пожелтели. А. на поливных лугах, на низменностях, вблизи канав и болот, все оставалось еще по-летнему.

Мальчики лежат в тени, на пахучей мягкой траве. Доржи отложил букварь в сторону, разглядывает цветы, что растут здесь же рядом. Он может сорвать любой из них, стоит протянуть руку. А может, не срывая, сплести из них косичку, а потом снова распустить: растите, цветы дорогие!

Цветы! Сколько их, и как мало похожи они друг на друга! Даже взрослые не знают все их названия. Вот из одной зеленой чашечки вытянулись четыре одуванчика. Одуванчики по-бурятски называются «дабдя-нямня». Чудное слово. Наверно, его придумали маленькие дети. Оно понравилось взрослым, те посмеялись и решили: пусть эти цветы так и называются.

Здесь их всего четыре. Почему они отделились от других, отбились от стада? Ведь вон там, за кустами, их не счесть сколько!

Весною дабдя-нямня мелкие, низкорослые. Потом начинают тянуться вверх, у них появляются золотые пушистые головки. Оторвешь стебелек — густое белое молоко побежит по зеленым жилкам-трубочкам.

Осенью одуванчики поседеют, поднимутся у них на макушках легкие белые волосы. Если подуть, они поплывут по воздуху, как пушинки. Останутся у дабдя-нямня лысые, чуть рябоватые маленькие головки…

О каждом цветке многое можно рассказывать. Вот, к примеру, эти синие цветы. Они похожи на маленьких собачек с острыми ушами. Если же оторвать уши, цветок вдруг начинает походить на рябчика. И оказывается, даже косичка у него есть. А в косичке — капелька душистого меда.

В разную пору живут разные цветы. Одни зацветают раньше всех, но они тусклые, неприятные. Их и скот не ест, и бабочка на них не сядет, я пчела к ним не подлетит. Живут они долго, до глубокой осени. А другие начинают цвести позже, но зато они яркие, цветут пышно. Растут они в тенистых местах, куда редко попадают солнечные лучи. Эти цветы недолговечны: чуть прикоснись к ним — и сразу опадут еще не успевшие распуститься бутоны. В середине сенокоса этих цветов уже не увидишь, будто и не было их… И трудно поверить, что пройдет зима, весна и следующим летом они снова зацветут в этих местах еще ярче и краше прежнего.

Почему это так? Ведь могли бы все цветы, какие только есть на свете, распуститься рано-рано, вместе с первыми подснежниками — ургуями, — и жить долго-долго, до самых холодов. Нет, пожалуй, неинтересно было бы увидеть сразу все цветы — надоело бы. Лучше пускай сегодня будут одни цветы, а через несколько дней совсем другие.

Доржи вспоминает слова Эрдэмтэ-бабая о цветах. Хорошо он тогда сказал! Сколько их всегда вокруг! Одни распускаются, другие увядают, а Доржи раньше такой глупый был — пробегал мимо, не, замечал.

Вокруг нераспустившихся, еще зеленых шариков собрались в хоровод пышные, крупные цветы. Они, как большие свечи, горят тихо и ярко под лучами солнца. Ветра нет, не шевелится ни одна травинка, цветы не кивают головками. С легким шуршанием падает на траву маленький увядший листочек. И вдруг один цветок, самый ближний к Доржи, начинает качаться и звенеть, как живой бубенец. Доржи догадывается, что в круглой чашечке цветка запутался шмель.

Но вот шмель освободился и полетел ввысь, растаял в густой синеве неба. Шмеля уже давно не видно, а в ушах все еще слышится его звонкое, радостное гудение.

Саша лежит молча, то ли думает о чем-то, то ли дремлет. Поблизости шумит вода. Вдруг послышалась песня. Доржи знает, что это поет Жалма. Вот и она — босая, в одной рубашке. За время сенокоса Жалма стала совсем черной от солнца. Девушка снимает с плеча грабли, присаживается у ручья.

Доржи смотрит на Жалму сквозь ветви кустов, как через узорчатую решетку.

Девушка поет свою песню, умывает руки, лицо, утирается свежим сеном, а потом синим старым платком. Она черпает загорелой рукой воду и пьет. Пьет долго — с раннего утра, видно, не уходила с покосов хозяина.

Вымыв до колен ноги, Жалма села на траву, сорвала какой-то цветок, понюхала и бросила прочь — видно, горький, неприятный у него запах. Сорвала другой, держит его в губах, мнет стебелек в сильных загорелых пальцах. Она смотрит куда-то вдаль, снова начинает петь — звонким, нетерпеливо радостным голосом:

Чуть помолчала, послушала, будто и в самом деле ожидает — не раздастся ли топот горячего коня.

Хорошо поет Жалма; никто в улусе не поет лучше нее. Мальчика удивляет другое: почему Жалма поет о Балдане с такой радостью и вместе с грустью? О каких рысаках Балдана она поет? Разве были когда-нибудь кони у Балдана? Почему Жалма поет о том, чего нет и не может быть? Она ведь не сказки рассказывает…

Жалма теперь молча сидит на бережку, нюхает все тот же цветок, мнет его в пальцах. А когда от цветка почти ничего не остается, бросает его на землю. Затем встает, поправляет косу, потягивается, стряхивает с рубашки сухие травинки, берет грабли и торопливо уходит.

Жалма идет все быстрее и быстрее, все дальше мелькают в траве ее загорелые ноги, и зубчатые грабли то появляются, то исчезают за ветвями кустов.

Саша что-то говорит, но Доржи не хочется отвечать. Его тревожит одна загадка: почему Жалма пела о том, чего нет, что и представить почти невозможно? Он пытается вообразить: по степи мчится черный рысак, летит быстрее Рыжухи, а на нем — Балдан в синем шелковом халате, сшитом Жалмой. Доржи улыбается Ему даже намного неловко — будто он обидел Балдана, посадив его на коня, которого у того нет, нарядив в халат, который только в песне сшила для него Жалма.

Много, очень много на свете непонятного. Может быть, он; Доржи, поймет потом, когда станет большим, когда у него вырастут усы, когда примет казачью клятву?

Долго еще лежит Доржи с закрытыми глазами. Каждый день приносит ему что-нибудь новое. Как хорошо, что он приехал сюда с отцом, подружился с Сашей, учится говорить по-русски! Как хорошо в Инзагатуе, на зимнике.

В сердце Доржи звенит песня Жалмы.

КЛОЧОК СЕНА

Бывали годы, когда Эрдэмтэ собирал до тридцати копен сена. А один раз накосил даже около ста. Он запомнил это лето на всю жизнь… Нынче же едва набралось десять копен — даже теленку не хватит на зиму. А он дни и ночи ходил с косой по кустам, собирал каждый клочок травы..

Теперь уже девятый, день косит он сено для коров Мархансая. В полдень он пошел к Мархансаевым и сказал, что отработал свой долг — выкосил десять десятин.

— Ты что, насмехаешься надо мной, что ли? Почему десять, когда должен одиннадцать десятин?

— Как одиннадцать? — опешил Эрдэмтэ. — Вы же сами говорили — десять.

— Не спорь, Эрдэмтэ, у меня все сосчитано.

— Как же так, Мархансай-бабай? Вы же сами…

— Что — сами? — закричал Мархансай. — Ты, брат, хитер, как я посмотрю. Когда приходишь с пустой кадушкой, кукуешь, вроде кукушки, а как отдавать долг, так каркаешь, как ворона.

— Кричите на свою жену, — рассердился Эрдэмтэ. — Если совесть ваша будет спокойна — выкошу еще десятину.

Эрдэмтэ вернулся домой, стал отбивать косу. Его трясло точно от лихорадки. Молоток не попадал по блестящей полоске косы. Крепко его обидел Мархансай.

И вот… этого только не хватало: на его копне стоит коза, жует сено, как будто для нее Эрдэмтэ лазил по канавам и болотам. Другая коза тянет клок сена со второй копны. К ней бежит козленок. Эрдэмтэ сразу вспомнил, что говорил Мархансай: «Появятся русские со свиньями и козами — не будем тогда косить травы с росами, носить шубы с полосами»[43]. Эти слова, как тяжелые холодные градины, ударили по сердцу Эрдэмтэ. Что же получается в самом деле? Он бьется из последних сил, кое-как накосил десять копен. Каждый клочок сена ему дороже, чем богачу все его состояние. А сено у него растаскивают! Он, Эрдэмтэ, уже с середины зимы будет ходить по улусу с пустым мешком под мышкой… Разве русский Степан не видит, что он жилы надорвал, работая на других?.. Эрдэмтэ вскочил, на ходу схватил толстую палку, побежал к козам… Навстречу ему уже бежит Степан — увидел своих коз у чужого сена, торопится прогнать.

— Убери, убери их, не то мясо из них сделаю! — кричит разбушевавшийся Эрдэмтэ.

Степан что-то объясняет ему, извиняется, но тот не слушает, кидает в коз камнями и палками. Коз уже нет, а Эрдэмтэ все еще кричит:

— Ёсли держите коз, караулить надо! Еще увижу коз у своих копен — ей-богу, мясо сделаю. И ничего с меня не возьмете. Пусть скотина самого тайши придет, и той ноги переломаю.

Димит стоит у костра, зовет мужа, ей стыдно за него перед соседом.

— За что вы обидели хорошего человека? За клочок сена? В прошлом году коровы Мархансая растаскали не одну копну, а вы смолчали.

— Тогда не было засухи.

— Это про вас, однако, говорят: «Сколько ни вари сухое мясо, жирного бульона не будет. Сколько ни жди, глупый не поумнеет».

Эрдэмтэ сосет погасшую трубку. «Замолчит ли когда-нибудь эта языкастая баба?!»

— Вот и табак у вас из огорода Алены.

— Перестань, наконец! Бывает, что соседи ссорятся. Даже дерутся.

Эти слова еще больше рассердили Димит.

— Ссорьтесь с улусниками, хоть косы друг другу выдергивайте. А Степана не трогайте. Он же один здесь живет среди нас. Ну-ка, если бы мы жили в русской деревне и на нас бы так кричали!.. За помощью — так вы к Степану, а из-за клочка сена — на него с палкой.

Эрдэмтэ ничего не отвечает жене, берет грабли и идет к копне, чтобы подровнять сено. Но оказалось, Степан Тимофеевич сделал это до него — все копны в порядке.

«Эх, наверное, обиделся на меня сосед», — подумал Эрдэмтэ.

А Степан Тимофеевич не то что обиделся. Он понимал, что не Со зла на него накричал Эрдэмтэ. Но все Же брань соседа тяжестью легла на сердце. Он запер коз в сарай и, ни слова не сказав мальчикам, игравшим у сарая, пошел к дому.

У дома его ожидал незнакомый молодой бурят.

По одежде, по загорелому лицу видно было, что пришел он издалека: ичиги разорвались, из них вылезли портянки. Он положил косу, завернутую в тряпку, разулся. Прежде чем зайти в дом, попросил воды и умылся.

«Наверно, пришел, чтобы я ему косу склепал», — с раздражением подумал Степан Тимофеевич и спросил:

— Коса поломалась, что ли?

— Нет… — ответил парень и опять замолчал, потом проговорил: — Я из Большого Луга, хочу наняться к кому-нибудь сено косить. Своего-то скота у меня нет.

— Как зовут?

— Меня зовут Хубита, а отца моего звали Табитой.

Гость огляделся, спросил:

— Вас-то Степаном зовут? Тимофеевичем?

— Ну да. Я Степан Тимофеевич.

Парень вздохнул с облегчением.

— Я много слышал про вас… За советом к вам пришел… Добрые люди дорогу указали. Помогите нам, от всех наших улусников прошу: зайсан над нами издевается… Из-за покоса нас четверых засудить хотят. Вот дело в чем… — Гость взглянул на Алену. Та догадалась и вышла, чтобы мужчины могли поговорить наедине.

Алена долго работала на огороде. Когда же вернулась, парень бережно прятал за пазуху несколько листов бумаги, муж убирал со стола чернильницу.

— Я тоже богатеньким не по нутру пришелся, — проговорил Степан. — Того и гляди со света сживут.

Алена поставила самовар, сварила яиц.

Степан Тимофеевич вспомнил, как недавно к нему приходил дед Мунко. Тоже сидел долго, много раз обдумывал каждое слово перед тем, как сказать. Наконец заговорил: «Живи в дружбе с соседями… Мы рады доброму человеку… Если тебе понадобится шерсть для чулок, овчина для унтов, приходи к нам. Мы не из толстоногих богачей, хорошего человека всегда выручим».

Слова старого Мунко, появление вот этого парня, приветливое отношение соседей — все припомнилось Степану Тимофеевичу. И сегодняшняя ссора с Эрдэмтэ представилась уже пустяковым, незначительным недоразумением.

…Хубита ушел рано утром, когда все еще спали.

СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ

Прошло несколько дней. Доржи и Саша вернулись с речки мокрые, голодные — и сразу за стол. Алена налила им рыбного супа. Называется суп — «уха». Хороший суп, у окрошки название интереснее, а вкус хуже.

G улицы послышался какой-то шум. Мальчики насторожились — не Эрдэмтэ ли опять раскричался из-за коз?

В избу вошли Ухинхэн и Еши. За ними — Степан Тимофеевич. Алена с тревогой взглянула на мужа. Тот не сел, ходит по комнате, возбужденный, красный.

— Ну как, Степа? Зачем зайсан требовал?

Ухинхэн спокойно проговорил:

— Плюнь, тала. Зайсан перед тайшой выслуживается… Хорошо ты ему ответил…

Алена прижала руки к груди:

— Неужто беда какая, Степа?

— Какая беда. Никакой беды нет, — беззаботно ответил Еши. — Этот коротышка Тыкши на всех лает… Захотел показать, что он большой нойон.

Еши вдруг встал, поднял плечи, выпятил живот и прокричал хриплым, лающим голосом:

— Если живешь в улусе, делай все, как другие! Бери коня и ступай в степную думу — нойонов возить! Что? Говоришь, нет коня? А мне какое дело?

Еши заложил руки за спину, важно прошелся по избе и так посмотрел вокруг, что даже Степан Тимофеевич улыбнулся.

У Доржи от смеха в глазах слезы: ну совсем Тыкши Данзанов.

— Нигде спокойно жить не дают. Крепостным был — на волю рвался. Вольным стал — хоть в петлю полезай. — Степан положил на стол свои большие руки. — Только не дождутся этого…

— Ты, тала, разве крепостным был? — удивленно спросил Ухинхэн.

— Был. Все мы были, вся семья. И Алена из крепостных.

— Как это — крепостным? — У Еши от любопытства даже рот приоткрылся.

— А очень просто. — Степан Тимофеевич задумался. — Как бы тебе рассказать попонятнее? Вот сестра у меня была, Фрося, лет шестнадцати. Барин наш, помещик, в карты ее проиграл кому-то. Увезли девку, больше мы ее и не видели. И меня мог проиграть, и отца, и мать…

— Тыкши Данзанов вчера двух коров Бобровскому в карты проиграл, — вспомнил Еши.

— Ну вот, и сестру так же. Отец весь век о воле мечтал. Нас из кабалы вызволил, а сам крепостным помер.

Ухинхэн подвинулся ближе, достал кисет, набил трубку.

— Да-а, тала, — протянул он. — Видно, жизнь у вас там не слаще нашей. Как на волю-то вырвался? Я слышал — выкуп нужен. Дорогой выкуп-то?

— Дорогой. Отец за нашу волюшку жизнью заплатил.

— Жизнью? — Ухинхэн задумался.

Мальчики сидят тихо. Доржи слушает, старается понять каждое слово, иногда шепотом переспрашивает у Саши.

— Вспоминать тяжело. — Степан Тимофеевич провел широкой ладонью по лбу. — А узнать вам не помешает. Небось думаете, что в русских краях молочные реки текут…

Отец мой конюхом и кучером у барина был. Коней любил — страсть, — медленно заговорил Степан. — И барин тоже, как хорошую лошадь у кого увидит, совсем ума решался. Денег нет, так он сколько хочешь дворовых продаст, семьи разлучит, а коня купит. Рысак у него был знаменитый, Демоном звали. Чтоб его купить, барин чуть не половину имения заложил. Но уж и кони у него были! Барин отца от лошадей ни на шаг не отпускал и спать ему приказывал в конюшне. «Ты, говорит, Тимошка, за коней у меня в ответе. Ежели что — голову снесу, плетьми засеку!» Придет в конюшню, белым платочком по шее лошади проведет — не дай бог; ежели на платке пыль останется! До отца другой кучер был, так барин его повесить хотел. Петлю на шею сам накинул… Как не повесил — не знаю. Опамятовался, наверно. В солдаты сдал.

У отца вся радость в конях была. Он с ними, как с малыми детьми, нянчился, побои от барина сносил, лишь бы он его с конюшни не прогнал…

— Ну да, — прервал Степана Еши. — И Балдан с Мархансаем как теленок тихий. Все делает, чтобы хозяин не выгнал, с Жалмой не разлучил. Я его раньше никак понять не мог. — Еши закурил. — Пошел я, помню, в лес… Люблю побродить. С птицами по-птичьи пересвистываюсь, песню пою… Вышел на опушку — Балдан у кучи жердей сидит. Без рубахи, черный весь от солнца. Веткой оводов отгоняет, жует что-то. Я подошел ближе, вижу — черную лепешку в простоквашу макает. Туесок с простоквашей маленький, меньше кулака. Жалко мне стало Балдана. «Почему, спрашиваю, не просишь хозяина, чтобы мясо давал?» А он как глянул на меня: «Иди, говорит, своей дорогой. Что ты знаешь, кроме своего хура…»

Ухинхэн рассмеялся:

— Ну и правильно ответил Балдан. Ты чго, Мархансая не знаешь? Это только ты сумел у него мяса поесть. А Балдан ночью по чужим котлам не лазает.

Еши смущенно кашлянул. Ухинхэн повернулся к Степану Тимофеевичу и уже совсем по-другому сказал:

— Знаешь, тала, обидно за Балдана. Умелый, сильный, а сидит у этого кривоногого…

— Ведь он же из-за Жал мы, — вмешался Еши.

— Я на его месте взял бы Жалму за руку и пошел с ней куда дорога поведет… Да что говорить! Все мы… — Ухинхэн махнул рукой.

Саша потихоньку дернул Доржи за рукав.

— Пойдем в бабки играть.

Доржи тоже хочется покатать бабки, отыграться, ведь он вчера проиграл Саше, — но как же уйти и не дослушать? Ох, уж эти взрослые, всегда перебивают друг друга.

— Да, — спохватился Ухинхэн, будто угадал нетерпение мальчика. — Так как же отец выкупил тебя?

— Ну, давайте доскажу, — нехотя начал Степан Тимофеевич. — Пожар в конюшне случился. Отца в тот день дома не было, барин его послал за чем-то. Вернулся, а конюшня горит вовсю. Барин как полоумный мечется. Отец кинулся в конюшню, всех лошадей вывел. Рубаха в огне, волосы обгорели. Повалился на землю. Мы подбежали, а он черный весь, изо рта кровь хлещет. Трое суток мучился.

— А барин что же?

— Барин? Я пошел к нему лекаря просить. Он усмехнулся даже: «Тимофей мужик здоровый, так выживет». Помер отец.

— Все они такие, — с негодованием произнес Ухинхэн. — А волю-то как он тебе дал, тала?

— Видно, совесть проснулась… Позвал: «Женись, говорит, Степка. Вольную дам». Я благодарить. А он: «Отцу спасибо скажи. Он для тебя волю выслужил».

Мальчики вылезли из-за стола: теперь можно и в бабки поиграть!

— Что, сосед, Банзаров сынишка у тебя живет, что ли? — спросил Еши, ласково посмотрев вслед мальчикам.

— Гостит, — улыбнулся Степан. — Хороший мальчуган. Послушали бы, как он с моим Сашуткой по-русски разговаривает! Запомнит новое слово и торопится связать его с другими. И уже не забудет. То и дело прибегает: «Дядя Степан, можно сказать по-русски, что трава растет?» — «Можно», — отвечаю. А он: «У вас говорят — «мальчик растет»?» И ну хохотать: по-бурятски, мол, так нельзя. Трава-то растет, а мальчик не растет, а становится большим. Вчера, слышу, с Сашей рассуждает: «Зачем столько названий — чушка, свинья, хряк, боров, поросенок, хрюшка? Надо бы назвать хрюшкой — и все, А капуста? Почему вдруг «кочан»? Надо не «кочан», а «пузан»… То ко мне пристает с вопросами, то к Алене. Писать и читать учу его.

— Совсем русским парнишка становится, — добро-: душно проговорил Еши.

— А сам ты как грамоте научился? — поинтересовался Ухинхэн. — Или у вас там все грамотные?

— Грамотные? Во всей деревне только поп да дьячок читать и писать могут. А меня учитель нашего барчука грамоте выучил. Хороший был человек — разговаривал со мной, книги давал читать. А потом его куда-то вызвали, больше он не вернулся. Я его часто добром вспоминаю. Говорили, его в солдаты забрили, а может, где-нибудь здесь, в рудниках.

— Почему это с хорошими людьми всегда так получается? Нет им счастья в жизни. Кого засекут до смерти, кто сам от жизни откажется, а кто мучается весь свой век, — задумчиво проговорил Ухинхэн, ни к кому не обращаясь.

Еши встал, прошелся по избе, громко вздохнул.

— Ты о чем это? — спросил Степан.

— Да вот, на дворе жара… косить все равно нельзя… Хорошо бы холодной араки чашечку. — Еши повел носом и подмигнул: — Однако, кто-то в Ичетуе сегодня пить будет, я за двенадцать верст запах чую.

Алена рассмеялась:

— От Еши ничего не спрячешь. Пойдем-ка, Степан. Я к празднику наварила, завтра ведь успенье.

— И от меня скрыла? Вот так жена, — шутливо сказал Степан Тимофеевич. — Сейчас попробуем.

Он выбрался из-за стола и вместе с Аленой вышел. Еши погладил голову, негромко сказал:

— Хорошие люди. Жалко, что я свой хур дома оставил.

Степан Тимофеевич и Алена скоро вернулись. Они поставили на стол деревянную бадейку, сняли белый платок, которым она была завязана.

Брага была прозрачная, как весной желтая смола на деревьях, холодная, как вода в роднике.

Степан Тимофеевич налил всем по чашке, раздвинул на столе тарелки. Алена поставила на середину большую сковородку жареной картошки.

— Ну, давайте чокнемся по русскому обычаю.

— Хорошая араки. Крепкая. Даже в голову ударила, — причмокнул Еши.

Ухинхэн сидел молча, подперев голову. Видимо, какая-то дума не давала ему покоя.

— Те, которые в Петровском Заводе, хотели, чтобы всем крестьянам воля была, — медленно начал он. — Мне это мастер Николай говорил… Редко такие баре бывают. Ну, их и заклевали. А что ты на воле делал?

— Поженились мы с Аленой. Барин обещание сдержал и дал ей вольную. На своей земле полоску выделил: пашите, мол. Ну, мы с Аленой и взялись за землю. С хлебом всегда были, с картошкой. Думал, весь век так проживу… Ан нет. Проиграл наш барин в карты все имение, всех крестьян, всю землю и куда-то пропал. Даже не простился. Новый барин приехал и говорит: «Уходите, чтобы духу вашего не было». А у нас уже Сашутка был.

— У них у всех сердца нет, тала, — резко сказал Ухинхэн. — У Мархансая батрак был — Шантагархан. Здоровый, вроде Балдана. Безобидный, глухой на оба уха. Шесть лет скот пас… А зимой Мархансай взял да и выгнал его. Не нужен стал. Мороз, а Шантагархан босой. Мы уж собрали ему — кто старые унты, кто овчину. Ушел куда-то… Может, замерз в степи, может, с голоду помер. Вот она, жизнь наша… Везде, видно, одинаковая. А я вправду думал, что в русских краях лучше живется.

Степан усмехнулся:

— А мы с Аленой в Сибирь за счастьем пришли. Надеялись: зацепимся за клочок земли, обживемся, сына поднимем. Так нет же, и отсюда норовят выжить. Этот Тыкши все время придирается.

За окном послышались голоса мальчиков.

Степан Тимофеевич снова разлил брагу.

— Выпьем за наших ребят. Вон они какие дружные. Может, им легче жить будет.

Все чокнулись.

Утром Доржи разбудила тетя Алена.

— Экий ты соня, вставай! Отец твой приехал!

Доржи вскочил. Во дворе стоял расседланный конь. Отец нес большую охапку сена.

— Папа! — Доржи прижался к отцу.

Банзар ласково отстранил сына.

— Я за тобой, Доржи. Собирайся. Простишься с матерью, и поедем в Кяхту, будешь учиться в школе.

Доржи, оторопев, не знал, радоваться или плакать. Подошел Степан Тимофеевич, погладил его по голове, ободряюще проговорил:

— Это тебе, Доржи, большое счастье выпало. Попьем чаю, попрощайся с Сашей. Смотри, учись хорошенько…