Доржи, сын Банзара

НОВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ

Доржи готовился к урокам. Он старательно выводил русские буквы, ему хотелось, чтобы они были крупными и красивыми. Буквы же заваливались, чернила расплывались.

К комнату вошел Алеша. Лицо у него, как всегда, веселое, в зеленоватых глазах — задорные искры Он положил ранец на стол, вытащил книгу в красивом переплете.

— Что это у тебя за книга? — заинтересовался Доржи.

— Сочинения Сумарокова. В библиотеке взял.

— Биб… би… — Доржи споткнулся на незнакомом слове.

Алексей добродушно рассмеялся. Доржи обиделся.

— Друг не должен смеяться… Ты лучше объясни: что это? У нас в Ичетуе такого нет. Магазин?

— Нет, в библиотеке книги не продаются. Их дают на время читать. Прочтешь — верни и бери другую книгу.

— Где же она?

— Да у нас же, в уездном училище.

— А мне туда можно?

— Почему же нельзя? Пойдем.

Уроки в уездном училище кончились, классы стояли пустыми. Алексей открыл дверь. Доржи остановился у порога, удивленно раскрыл глаза. Никогда раньше ему не приходилось видеть столько книг. Они были всюду — в шкафах, на длинных полках вдоль стен, на столе, даже на полу.

Доржи шагал так осторожно, будто под ним хрупкая и шаткая льдина. Из-за шкафа вышел старичок, поздоровался с ребятами. Старичок в холщовой рубашке, на голове торчком стоят белые легкие волосы. «Как у Суворова», — подумал Доржи. Старичок быстро моргал глазами и перелистывал книгу, которую держал у самого носа.

— За книгами пришли? — спросил он.

— Этот мальчик хочет записаться в библиотеку, — и Алексей показал на Доржи. — Фамилия его Банзаров.

Доржи с обидой посмотрел на товарища: «Я и сам бы мог ответить. Не немой ведь».

Алексей взял со стола книгу, перелистывает страницы. Доржи через плечо товарища разглядывает картинки и по ним догадывается, что в книге написано про сиротку. Вот она собирает грибы. Вот баюкает ребенка. Тащит тяжелый самовар. Может, это Сэсэгхэн. Хорошо, если бы нарисовали, как приходит Мария Николаевна, уводит сиротку, дает ей красивые игрушки. Но о Марии Николаевне в книжке ничего нет.

— Как много здесь книг! — с восхищением проговорил Доржи.

— Какое там много, — отозвался старик и закашлялся. — Здесь все старые, никому не нужные книги. Вот, например, эти толстые, на верхних полках — ими только печи топить… А полезных мало. Все лучшее — подарки Алексея Орлова, штаб-лекаря таможни.

Доржи смотрит и смотрит… Разные мысли пробудили в его голове слова библиотекаря. Теперь он заметил, что здесь есть книги, похожие на богатых нойонов. Толстые и важные, они одеты в красные, синие, зеленые халаты. Есть книги, нарядившиеся в желтую кожу. Они лениво дремлют на верхних полках красивых шкафов… На груди у них золотые буквы, узоры, звездочки. Они горят, будто медали, ордена или золоченые пуговицы на мундирах чиновников… Ниже этих толстых и важных книг пристроились книги попроще, а еще ниже — совсем тощие и растрепанные. Они как бедные слуги. На корке одной книги Доржи заметил наклейку, она похожа на заплату на халате пастуха. Много таких книг свалено в кучу на полу… «Им даже места на полках не нашлось, — пожалел их Доржи, — А может, эти книги самые мудрые? Ведь и многие улигершины в старых халатах ходят!»

— Дайте мне почитать вот эту книгу.

— Сочинения Сумарокова? Ты хочешь такую же, как у Аносова, да? Не надо, пока еще рано. Аносов у нас как взрослый читатель. Иногда ухитряется прочесть и то, что не следует…

Старик протянул Доржи тонкую, ярко раскрашенную книжку.

— Прочти-ка сию сказку, занятная книжица… Где трудно покажется — Аносов поможет.

Мальчики пошли домой. Во дворе Доржи остановился и долго разглядывал картинки.

— Посмотри-ка, Алеша, девчонка в красном малахае. А волк-то какой страшный! Интересно, наверно.

— Прочитай… А потом вот эту, — Алеша протянул Доржи засаленную тетрадь. — Мне дал один дядя. Ему в русской деревне какой-то старик рассказал, а он записал.

Доржи по складам прочитал первую страничку тетради: «Сказка о том, как батрак Балда перехитрил попа».

— Ну и книжечка, — разочарованно произнес Доржи. — Тощая, даже буквы не печатные и без картинок.

Алексей улыбается.

— Ты сначала прочитай.

Доржи недоверчиво посмотрел на товарища.

Когда мальчики поднялись на крыльцо школы, Доржи спросил:

— Старик, который выдает книги, учитель?

— Нет, не учитель, библиотекарь уездного училища Матвей Семенович Соколов.

— Алексей, а что такое «сказка»?

— По-бурятски — улигер, онтхон…

СМЕЛАЯ СКАЗКА

Как быстро бежит время! Минул месяц с того дня, как Доржи пришел в школу. Теперь он знает всех одноклассников, запомнил имена учителей, привык к школьным порядкам. А сколько новых русских слов усвоил на уроках, в разговорах с учениками, во время игр!

По вечерам ученики рассаживаются вокруг стола, делают уроки, читают. В самодельном подсвечнике горит толстая свеча. Она, кажется, счастлива, что ребята сидят над книгами, и льет светлые слезы радости: восковые капли падают на стол. Доржи читает сказку, которую ему дал Алеша, он все не может ее осилить. А в тетради всего несколько страниц. Но что же делать, если рядом со знакомым словом встречаются три неизвестных? И вот Доржи по совету Алеши завел словарик. За короткое время в словарике появилось более трехсот слов. Сколько же накопится до весны? Но их не только на бумаге, в голове хранить надо.

Доржи нравится умный и находчивый Балда. Он радуется, когда Балде удается перехитрить попа и бесенка. Доржи вспомнились рассказы про хитрого бурятского мальчика Будамшу. Сколько их знает дядя Еши! Будамшу всегда в дураках оставляет нойонов и лам. Как похожи русский Балда и бурятский мальчик Будамшу! Может быть, они знали друг друга; может быть, даже дружили… «Интересно, — думает Доржи, — жив ли сейчас поп, о котором говорится в сказке?» Да он где-то уже встречал этого попа. Доржи напрягает память… и перед ним как живой встает лама Попхой. «Этот русский улигершин хотел рассказать о Попхое, — думает Доржи, — но Попхоя никто, кроме селенгинских бурят, не знает, а попов знают все в России. Вот он и заменил… Кто же тогда Балда? Да это же Балдан!» Воображение Доржи рисует новую сказку. Лама Попхой идет искать послушника и встречается с Балданом. Доржи так ясно представил щуплого Попхоя и рядом с ним большерукого, высокого Балдана, что рассмеялся. Попхой совсем вытеснил из сказки жадного попа, а Балдан заменил Балду. Он, так же как Балда, работает за семерых, а постель его не лучше соломы, на которой спит Балда. Попхой видит, как силен Балдан. Чем ближе день расплаты, тем печальнее становится лама…

Ребята уснули, а Доржи спать не хочется. Он думает о том, что хорошо было бы прочитать книжку про Будамшу. Почему нет такой книги? Во всех монгольских книгах, которые прочитал Доржи, пишут только о ханах и баторах. А Будамшу — простой мальчик, сирота… Найдется ли человек, который напишет книгу о нем?

Утром Доржи отдал Алеше сказку, Мальчику стало грустно, словно он расстался с близким товарищем. Она, наверно, теперь затеряется среди многих книг, самая дорогая, первая русская сказка, которую он сам прочитал.

На перемене Доржи прибежал в библиотеку, протянул Матвею Семеновичу книжку про красную шапочку.

— Не хочу про девчонок читать. Неинтересно.

— А про что же тебе интересно?

Доржи рассказал ему про тетрадь со сказкой.

— Значит, понравилась?

— Очень! А почему она написана чернилами? Почему из нее не сделали настоящую книжку?

Матвей Семенович улыбнулся.

— Мало ли хороших книг не напечатано.

Библиотекарь показал Доржи на полку, где стояли нарядные книги:

— Вот эти книги напечатаны тысячами, а путь у них короткий — на библиотечную полку.

Доржи торопится в класс, несет под мышкой новую книгу. О чем она расскажет ему?

Много звезд мерцает на небе. А сколько во всех книгах слов!.. Запомнит ли их когда-нибудь Доржи?

Раздался звонок. Пора в класс.

МУШТРА

До недавних пор ребята любили уроки военной экзерциции. С Микушкиным было весело, он простой, не кричал на ребят, не наказывал. Ребята жалели, что в неделю бывает только четыре его урока.

Так было до недавних пор. Теперь же все стало по-другому. Микушкин выстроил учеников посреди школьного двора и кричит:

— Ноги выше! Шаг тверже! Чтоб земля гудела! Да быстрее!

Ребята бегут мимо него — усталые, измученные. Многие уже едва волочат ноги по пыльному двору, а Микушкин кричит:

— Грудь вперед! Шире плечи! Как ружье держите? Вы что: казаки с ружьями или бабы с метлами?

Ребята совсем обессилели, а Микушкину все кажется мало.

— Головы выше! Еще выше!

Куда же выше! Некогда нос вытереть, фуражку поправить… А у некоторых фуражки съехали на глаза, и они идут как слепые… У других ремни ослабли. Все тяжело дышат.

— Грудь вперед! Тверже шаг! Чего раскисли? Шираб, ты что плетешься, как пленный француз? А ну, марш вперед! Остальные — кру-гом!

Микушкин начал гонять учеников по одному, по двое. Чимитова гонял, гонял, тот споткнулся и упал. Встать не может.

Мальчики так устали, что ни рукой, ни ногой пошевелить не в состоянии. Пить хочется — каждый выпил бы всю Грязнуху. Спины у всех мокрые. «Неужели каждый раз будет такая мука? Неужели Микушкину приятно, что ребята задыхаются, что у них немеют ноги, трясутся руки?»

Микушкин построил учеников полукругом, сам стал посредине. Доржи всматривается в его лицо — хмурое, злое. Он, кажется, никогда и не улыбался…

Мальчики в новых темно-синих мундирах с блестящими пуговицами тяжело поднимаются в гору. За плечами у них торчат деревянные некрашеные ружья…

В сторонке шагает высокий и нескладный Микушкин. У него широкое носатое лицо, длинные усы, из-под фуражки выбились седые волосы. Он в потрепанном военном мундире.

— Ать-два, ать-два! — зычно командует Микушкин. — Кто там семенит, как козел? К смотрителю отправлю! Ать-два, ать-два!..

«Неужели и в лесу будет мучить?»

Вот и первые сосны — лапастые, с шершавыми стволами. Недалеко смолокурня, от дыма ветви у сосен стали темные.

Следом за Доржи шагает Цыдып, то и дело наступает на пятки. Доржи сбивается с ноги, чуть не падает.

В лесу прохладно. Пахнет прелой травой, хвоей, гарью. Лес редкий, нет ни сухих деревьев, ни пней, ни валежника. Все, что можно, горожане подобрали на топливо.

«Скорее бы кончились занятия…»

На сосне сидит красноголовый дятел, постукивает клювом в толстую кору, достает жуков, червяков… Заслышал шаги ребят и полетел — то поднимается, то опускается чуть не до земли, будто качается на высоких волнах. Вверху замерли тяжелые ветви, четким узором печатаются на голубом шелке неба.

Чем глубже в лес. тем красивее вокруг. Неподалеку шумит река. У осин, у диких яблонь желтые и ярко-красные листья. И в Ичетуе, наверно, так же пожелтели листья. На низкорослых кустах шиповника ягоды как коралловые бусинки. Доржи любил их собирать. Полную шапку приносили они с Сашей домой. А вот на соседних высоких кустах сочные, зеленые листья, они будут такими до поздней осени, как зеленые костры в опустевшем лесу.

Под каждой березой и осиной — ковер из листьев. Дальше сплошные заросли брусники — под темно-зелеными листьями прячутся тугие коричневатые ягоды. Доржи думает: «Когда нельзя нагнуться — ягоды всюду. А придешь с туеском — и не найдешь».

Хочется лечь, набрать полные пригоршни кислых ягод… Хочется поваляться, покидаться сухими шишками, посвистеть по-птичьи, с переливами. Но нельзя — рядом шагает насупившийся Микушкин.

— Посмотри-ка, сколько ягод, Цыдып! — не оборачиваясь, тихо говорит Доржи.

— Что толку! — с досадой отвечает Цыдып.

— Кто разговаривает в строю? — строго прикрикивает Микушкин.

«Скорее бы домой».

Миновали ямы, из которых печники берут глину, прошли и мимо сараев, где когда-то был кирпичный завод, вышли на широкую поляну, по-летнему зеленую. Кое-где видны синие лесные цветы на тонких высоких стеблях. Нарвать бы этих цветов да принести домой, поставить в банку с водой…

— Стой! Раз, два!

Мальчики остановились.

Доржи видит: загорелое, бугристое и морщинистое лицо Микушкина вдруг дрогнуло, глаза засветились. Микушкин погладил усы и спросил:

— Ну, орлы, устали?

— Далеко прошли, — за всех несмело и неопределенно ответил Чимитов.

— Садитесь.

Ребята не сели, а повалились, как подкошенные. Теперь им, кажется, и не подняться. Доржи заметил на лице Микушкина какое-то смущенное, виноватое выражение.

— Ну, как? Нравится военная экзерциция?

Мальчики молчат. Микушкин посмотрел на них и улыбнулся.

— Трудно? Знаю, что трудно. Но так мы и должны заниматься. Так требуют циркуляры, начальство. В других школах тоже так учат — бегом, ползком, кругом… Ноги выше вскидывать, начальство глазами есть. Не унывайте… Ну, ребятишки, отдохните немного. Да бруснику, глядите, всю не оберите. Оставьте белкам да птахам.

Микушкин посмотрел вслед радостно разбегающимся мальчикам и вздохнул. Что из того, что он ненавидит бессмысленную муштру? Ведь не расскажешь ребятам о разговоре, который у него был со смотрителем. «Распустили учеников, любезнейший, — строго выговаривал Николай Степанович. — Где у них бравый вид? Гонять их надо до седьмого поту, а вы миндальничаете, как с благородными барышнями». Микушкину хотелось ответить достойно и резко: «Я знаю, чем нужно заниматься с учащимися. На войне с Наполеоном постиг, что важное, что пустяковое… Вы мне в этом не указчик, господин смотритель. Не люб — ищите другого. Вот мой сказ!» Но Микушкин смолчал. Нагрубить смотрителю — значило лишиться службы. А у Микушкина — больная жена и пятеро детей.

Микушкин смирился, но на сердце у него тяжело… Смотритель в школе вроде маленького царька. Разве думал Микушкин, что так будет, когда возвращался с войны?

ЖИЗНЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

Несколько дней подряд зарядили холодные, осенние дожди. Мутным потоком бежит Грязнуха, даже всегда сухое русло Кяхты полно воды. По небу ползут тяжелые тучи. Под окном собирают крошки мокрые, взъерошенные воробьи.

А за стеклом какое-то лицо виднеется. Может, это мать. Она соскучилась по Доржи и плачет. Вот упала на стекло одна слеза, другая, третья…

Как испугалась мама, когда узнала, что он едет а Кяхту… Просила отца оставить, уговорить начальство.

— Нельзя, — ответил тогда отец. Благодари богов, что только один сын уезжает. Атаман требует, чтобы я всех отправил, говорит, еще в прошлом году надо было послать. Упрекает: «Пятидесятник, а сыновей настоящими казаками сделать не хочешь». Да и я думаю: пусть учится, легче жить будет.

Мать плачет. Стекло стало мокрым от слез. Нет, это плачет небо, расставаясь с теплыми днями…

Иногда небу надоедает хмуриться. Ветер сдует седые облака, выглянет солнце, и небо засияет голубизной. По утрам падают легкие сухие снежинки. Они тают в воздухе. Вот одна на подоконнике шевелится, как живая. Держи наклонился, чтобы лучше рассмотреть, но снежинка растаяла, осталась лишь маленькая капелька — слезинка. С неба падают новые звездочки. Какой чудесный мастер выточил их?

Проходят дни. Кое-где шелестят еще на деревьях листья, но в воздухе уже не звездочки, а мохнатые белые пауки спускаются на невидимых нитях.

В осенние дни особенно часто вспоминаются родные. В далеком Ичетуе, наверно, еще лето, цветут одуванчики, звонкие голубые колокольчики. Полевые огоньки тянут вверх раскрытые чашечки-ладошки, ожидают свежей капли росы… Хорошо бы зайти к соседям, поздороваться, как взрослый. Сделать вместе с Затагарханом новый лук, хур со звонкой струной… Забежать к Ухинхэновым, по «есть с Даржаем кислой арсы…

Воскресенье. День теплый-теплый. Доржи и Алексей взяли книги и отправились в лес. Дорога идет в гору, отсюда хорошо виден город. Покачиваются высокие сосны, роняют светлые капли вчерашнего дождя. Вот высокая ограда таможни. Пивной завод младшего Коковина Тяжелая песчаная дорога.

Дорога! Она, наверное, идет до самого Ичетуя и кончается у подножья Сарабды, у коновязи Банзаровых Она манит: «Беги, Доржи, я приведу тебя к дому!» Когда же по этой дороге заскрипят колеса отцовской телеги?

Под ногами — мокрые сосновые шишки, темно-зеленые листья брусники. Не раненый ли медведь уронил здесь горячие капли крови? Друзья шагают под соснами, между тоненькими березками..

Чик-чик… Чик-чирик…

— Алексей, о чем говорят птицы?

— Они говорят: «Куда забрались, курносые? Не ходите далеко, заблудитесь».

Друзья смеются.

— Алексей, ты согласен?

— С чем?

— Скажи, что согласен. Да?

— Не знаю…

— Поедем к нам на каникулы. Мы пойдем с тобой в степь. Поднимемся на Сарабду. Ты увидишь, до чего хорош наш Ичетуй. Сколько там будет подснежников, вся Сарабда голубая от них. Я скажу всем в улусе: «Вот мой лучший друг!» Соседи примут тебя как родного. Будешь плотничать с Затагарханом, он умелый парень… Захочет — твой портрет из дерева вырежет.

— Я должен матери помогать.

— Поедем, Алеша, будем купаться, рыбу ловить, ягоды собирать.

— Ну ладно! Потом решим.

— Нет, нет, решай сейчас! Давай руку!

— До весны еще далеко.

— Ну, придумал! Весна скоро: наступят холода, потом будет сагалган, а там снег начнет таять. Вот и весна!

Доржи говорил так горячо, что Алексей согласился. Над головами качают ветвями вековые сосны, щебечут птицы. Птицам смешно: мальчики толкуют о весне, когда еще и зимы не было.

— Пойдем на церковный пустырь ишйоков дразнить, — предложил Алеша.

Мальчики побежали. Вот и церковь. Доржи посмотрел на колокольню. По утрам и в сумерки отсюда разносятся чистые голоса колоколов. Как рождается эта музыка? Может, это ветер бьется о звонкую колокольную медь? Сейчас колокола молчат.

Доржи дернул Алешу за рукав:

— Алеша, как это получается колокольный звон?

— Там старик такой есть — дед Кеша. Он на них, как на хуре, что хочешь может.

— Ну уж, — обиделся Доржи, — опять смеешься.

— Правда! Вот провалиться мне на этом месте! Хочешь, слазаем на колокольню?

— Куда?

— На колокольню. Вот туда, гляди, — Алеша задрал голову, показал вверх, где на ярких зеленых куполах сияли золоченые кресты.

Доржи посмотрел, и у него сразу закружилась голова» будто он уже поднялся в самое поднебесье.

— Да нас туда не пустят?

— Пустят! Дед Кеша пустит! Мы с ним дружим. Обязательно пустит! Ему как раз звонить пора.

Мальчики прошли за церковную ограду. Дед Кеша оказался маленьким, веселым старичком. Он весь зарос бородой. Живет он в конуре, вроде собачьей будки. Совсем один живет. Сыновья — кто в рудниках кандалами гремит, кого Наполеон на войне в могилу загнал, кто нуждой задавлен, старому отцу помочь нечем. Но дед Кеша на судьбу не жалуется. Послушаешь его — так ему всего хватает: прихожане досыта накормят, церковный староста иногда двугривенный даст.

Мальчики подымались за дедом по крутой винтовой лестнице. Сердце у Доржи колотилось так, будто он готовился прыгнуть с высокой скалы.

Дед остановился на ступеньке передохнуть, обернулся к мальчикам, сказал:

— Когда звонишь, все в тебе будто поет… Это, брат, понять надо. Звонарь — не пустяковина какая-нибудь, иной раз звонарь главней архиерея. Колокола-то, они вроде как бы живые: если почуют, что у тебя на душе пусто, сколько ни старайся, настоящего звона не будет Бренчать станут, а благовеста от них не жди.

Доржи посмотрел вниз. Что это за тропинки между черными копнами? Да это же не тропинки, а улицы, и не копны это, а дома, магазины, склады. Сверху садики у домов похожи на маленькие зеленые огурчики…

По карнизам колокольни разгуливали сизые голуби, клевали что-то, старательно выговаривали свое «гур-гур».

— Как много голубей!

— Мирные, дружные птицы. Божьи…

А это что там, внизу, похожее на муравейник? Гостиные ряды! Люди тащат всякую всячину — кули, тюки, ящики. Длинные штабели товаров под белой парусиной похожи на большую кость, обглоданную муравьями.

Но все же самое интересное — это колокола. Вот дед Кеша расставил ноги, ухватился за веревки, привязанные к медным языкам колоколов. Глаза у деда стали шире и веселее, губы шевелятся. То ли молитву он шепчет, то ли песенку напевает. Движутся у деда короткие сильные руки, пританцовывают ноги — к ноге привязана веревка от самого большого колокола. «Бум, бум», — тягучим басом ухает колокол. А рядом другие поют, перекликаются, одни умолкают, другие вступают свежими, веселыми голосами; как бубенчики, перезваниваются совсем маленькие.

Колокола замолчали. Доржи не хотелось уходить. Дождаться бы вечера, посмотреть отсюда на закат, заночевать здесь — ближе к звездам, а утром раньше всех увидеть рассвет. И крикнуть на весь город:

— Эй! Просыпайтесь! Взгляните на нашу колокольню. У нас уже солнце!

…Теплые дни стояли недолго.

Вскоре выпал глубокий снег и не растаял. С каждым днем становилось холоднее. На оконных стеклах появились узоры — голубые причудливые листья. Утром они казались розоватыми. Иногда Доржи видел на стеклах верблюжат, коней-рысаков. Если же всматривался, кони исчезали. и появлялись белые медведи, и вокруг — густая тайга. А вот озеро. На спокойной воде замерли лебеди. Но и они появились ненадолго — улетели, верно. Доржи теперь видел ребятишек в белых шубах, среди них Борхонок с длинной седой бородой. Он держит голубоватый хур. Далеко, за плечами Борхонока, светит красная звездочка… «Это не звезда, — догадался Доржи. — Это отражается огонек свечи, что горит на столе».

— Доржи, что с тобой? По дому соскучился?

Доржи не ответил, не оглянулся, он думает о родном Ичетуе. Там все бело от только что выпавшего снега. Белые юрты, белые березовые коновязи, к ним привязаны белоснежные кони дорогих, желанных гостей. В степи пасутся отары белых овец, стада беломастных коров…

Уроки сделаны. Чем теперь заняться? Гытыл бы наверняка что-нибудь придумал. Но где он? Говорят, в Маймачене пилит дрова; говорят, умер в тюрьме, говорят, живет у брата в Петровском Заводе. Кому верить?

Все улигеры, сказки, легенды рассказаны, все загадки разгаданы. Ребята затеяли игру — прячут золотое колесо. Доржи любит эту игру. Колесом они называют стертый гривенник. Один из ребят должен угадать, у кого «золотое колесо». Он подходит к кому-нибудь и говорит: «Выходи, золото». Нужно ответить: «Золота у меня нет». Если угадает, что у тебя во рту гривенник, ты должен спеть песню, какой никто не слышал, или загадать три хитрые загадки.

Чаще всех в игре спотыкается Цокто Чимитов. Стоит ему только спрятать за щеку гривенник, как он краснеет, начинает быстро моргать глазами. Каждому видно, что «колесо» у него. А если ему приходится искать — ни за что не найдет. Несколько раз Цокто заставляли петь. Но только начнет он песню, как ребята дружно и задорно перебивают:

Цокто замолкает на полуслове. Ребята не любят ждать, они опять поют незадачливому пареньку:

Наконец Цокто вспомнил песню, которую наверняка никто не слышал. Мальчик начал уверенно и громко:

Но ребята опять перебивают беднягу:

Цокто стоит красный, растерянный. Он устал. Ребятам стало жаль его. Они затянули:

У Чимитова нашелся верный друг. Встал Рандал Сампилов. Цокто с облегчением вздохнул и юркнул в темный угол.

Рандал поет хорошо — от души, от сердца. Даже знакомые песни звучат по-новому, ребята не перебивают его. А закончит Рандал, и слышится дружная просьба:

Рандал не заставляет себя просить. Его песни летят, как быстрокрылые птицы. Он закинул голову и, покачиваясь в такт» запел:

Доржи вздрогнул, прислушался. Сейчас Рандал споет:

Но Рандал закончил иначе:

Доржи закрывает глаза. Перед ним — родная юрта. Вот веселая Ханда, вот и Димит. Слышится смех Даримьк жены Ухинхэна. Дулсан жалуется: «Так, видно, всю молодость и проходишь за чужим скотом…» Ей вторит Жалма… Доржи поднял на Рандала удивленные глаза:

— Это ты про Мархансая спел?

— Про какого Мархансая? Я пел про Бадалая.

— А кто такой Бадалай?

— Большелугский богач. У него пять тысяч голов скота… Сын лысого шамана, бурят-урядник, — объяснил из угла Цокто Чимитов.

— Эту песню сложили у нас в Ичетуе.

— Тоже придумал… Тебя послушаешь, так окажется, что все хорошие песни у вас родились.

— Нет, не все. А эта у нас.

Рандал Сампилов обиделся:

— Я не спорю: конь нашего зайсана отстал на скачках от вашей Рыжухи. Но в песнях вы нас не обгоните: такие песни у нас не зайсаны слагают.

— Рандал, если я вру, пусть сам Уфтюжанинов отрежет мне в аду язык… Вот, слушай, — и Доржи пропел всю песню про Мархансая.

— Эта песня сложена не в Большелугской долине и не в Ичетуе, — вмешался Цыдып. — У нас давно поют:

— Кто это — Занхадай?

— Зайсан нашего рода, — ответил Цыдып.

Долго спорили ребята. Называли улусы, вспоминали имена тех, кто сложил эту песню. Каждый старался отстоять честь своего улуса. Игра из-за этой песни расстроилась. Свеча догорела — продолжали спорить в темноте… Но постепенно спор увял. Тогда стали загадывать друг другу загадки.

Доржи слушает товарищей, но из головы у него не выходит другая загадка: как случилось, что везде и всюду поется песня, которую сложили женщины Ичетуя? Кто донес эту песню до далеких улусов? Она преследует богачей в Больших лугах, в Ангиртуе и Дырестуе… Доржи не ошибся в тот вечер, когда подумал, что эту песню будут петь в далеких улусах… Как хочется, чтобы люди узнали, в чьей юрте она родилась!

Теперь Доржи не так сильно скучает по дому. Только но вечерам вспоминается доброе лицо матери, братья, товарищи.

С каждым днем Доржи все больше привязывался к Алеше. Вот совсем недавно шли они по улице. Из одного дома слышался какой-то топот. Доржи спросил: «Русские матери тоже толкут в ступках зеленый чай?» Иной бы посмеялся над ним, но Алеша не такой. Объяснил, что это русская игра — пляской называется. Музыка играет, а под музыку прыгают и ногами топают. Очень весело. Обещал показать эту игру, привести в общежитие знакомых плясунов-прыгунов из уездного училища. В субботу вечером мальчики пришли. В руках одного из них был треугольный хур с железными струнами — балалайка. Ребята отодвинули стол, уселись на скамейке у печки, музыкант ударил по струнам. Два мальчика вышли на середину комнаты, подбоченились и поплыли, мелко переступая ногами. Потом подпрыгнули, присели, притопнули, хлопнули ладонями по коленям, по подошвам унтов. Очень интересная игра! Рука музыканта — как белая птица, которая попала в сети из серебристых нитей, не может вырваться и звонко хлопает крыльями…

Доржи вдруг оказался на середине комнаты. Подпрыгивает, падает, поднимается и снова падает… Когда слушает музыку — забывает двигать ногами, когда вспоминает про ноги — не слышит музыки.

Веселье кончилось поздно. Алексей мокрым веником вымел пол. А спать никому не хочется.

— Давайте рассказывать интересные истории, — предложил Цокто.

У каждого есть что рассказать, есть вещи, о которых он знает больше других. Алексей, например, любит говорить о птицах. Он знает их повадки, подражает птичьим голосам, так же, как Еши Жамсуев передразнивает нойонов, лам, зайсанов; Вот и сейчас он начинает новую историю:

— У нас в Большом луге писарь поймал два десятка гусей. Он сушил рыбацкую сеть, гуси сели и запутались. Писарь на всех гусей надел маленькие хомутики, уселся в мешок, и гуси подняли его высоко-высоко, под самые облака, пронесли над синими озерами, над зелеными степями…

Ребята не верят, но слушают с увлечением.

— Неправду говоришь, — упрекает Цокто.

— Как же, я знаю этого писаря. Он такой же подслеповатый, как Артем Филиппович.

Шагдыр Зариктуев рассказывает про своего земляка, который смастерил из железа человека.

— Тот кузнец недалеко от нас живет. Он поставил железного человека у своей юрты, хотел научить его овец пасти. И научил бы, да этого железного человека чужие люди украли…

Доржи тоже хочется удивить мальчиков. Он думает, о чем бы рассказать. Вспомнил про Еши Жамсуева. Если сказать: «У нас есть Еши Жамсуев, он играет на хуре, заведует магазейным амбаром. У него кобыла Рыжуха», — получится неинтересно. Ребята рассказывают про необыкновенных земляков.

— У Еши богатырская сила. Он перетащил с одной горы на другую огромное Каменное седло. Ламы его колдуном объявили, чуть руки ему не отрубили. Он замечав тельный мастер, умеет вырезать из дерева птиц и животных. А как рисует! Он еще маленьким был, когда один сосед из зависти перебил ему на руке жилы. Слышали бы, как Еши играет на хуре! Сколько улигеров знает! За семь дней и семь ночей не пересказать все сказки, какие он помнит. Наш Еши подружился в Петровском Заводе с самим Николаем Бестужевым. За это его не любит наш богатый сосед Мархансай. Еши очень умен.

Доржи задумался. Как им доказать, что Еши и правда очень умен?

— Он переспорил губернатора… Как переспорил, не знаю. Он не рассказывал, не хвастался. А то однажды зашел в суд. Там тайша Ломбоцыренов чужую землю хотел присвоить. Еши встал и крикнул: «Не твоя это земля!» Тайша рассердился и говорит ему: «Замолчи! Рачве ты не знаешь, кто я?» Еши ему ответил: «Как не знать, знаю. Ты — тайша. Это ты присвоил пятьдесят тысяч рублей в степной думе и опять к казенным деньгам руки протягиваешь. Я знаю тебя».

— Богатый он, ваш Жамсуев?

— В Ичетуе нет человека беднее…

У Климова, сына пристава, тоже есть свои любимые рассказы.

— Вчера ночью был обыск у одного лекаря из таможни. — Доржи насторожился. — Он запрещенные книги читает. Жалко… — Климов пожевал губами и добавил: — Жалко, что ничего не нашли. Он спрятать успел.

На следующий день было воскресенье., Алеша вернулся с базара, вывалил из кармана на стол пряники и принялся торопливо рассказывать:

— Какой-то мальчишка украл у одной женщины сумку с деньгами. Полицейский поймал его. Мальчишка плачет: «Я сирота, с голоду украл!» Полицейский ему кулак в нос тычет. Кулачище большущий, как верблюжье копыто. Народ собрался. Женщина отняла у полицейского воришку и сунула ему гривенник: «На, говорит, купи себе хлеба». Все так и ахнули, он у нее сумку хотел украсть, а она ему — деньги… «Вы, говорит, не бейте его, а лучше в воспитательный дом устройте». Полицейский смеется: «Там и без этого жулика всякой голытьбы полно, девать некуда». Она тогда к толпе повернулась: «А вы что смотрите? Сироту не видали? Чем сожалеть, да удивляться, лучше бы кто-нибудь усыновил его». Ну, народ загалдел: «Возьми такого, он в первую ночь обкрадет», «Нам своих детей девать некуда, не то что чужих брать!» Один бородатый рассмеялся: «Если душа болит, усыновите и воспитайте сами». А женщина ему: «Я, говорит, воспитываю сирот — бурятку и цыганку».

Доржи вскочил.

— Алеша! Это же Мария Николаевна!

Доржи рассказал мальчикам о Марии Николаевне и Сэсэгхэн.

— Почему ты раньше не говорил?

— Я думал, что их нет в Кяхте. Я заходил во многие дома, спрашивал людей. Может быть, ходить из дома в дом, пока не попадем к ним?

— Нет. Будем по очереди по воскресеньям дежурить на рынке. Придет на рынок — встретим.

— Давайте напишем на бумажках: «Кто знает Марию Николаевну, приходите в русско-монгольскую войсковую школу». Бумажки расклеим по городу.

— Правильно! Напишем, что будет выдано вознаграждение — рубль.

— Соберем по гривеннику.

Алексей предложил:

— Пойдем, Доржи, к Матвею Семеновичу — он многих в Кяхте знает.

Доржи и Алексей отправились в библиотеку. Матвей Семенович, услышав, что у Марии Николаевны воспитываются бурятка и цыганка, сразу отозвался:

— A-а… Вы про Марию Николаевну Орлову спрашиваете? Она живет во дворе таможни. Вон, у дороги на горе… Достойная женщина.

В ГОСТЯХ У МАРИИ НИКОЛАЕВНЫ

Искать не пришлось — только завернули за таможню, дом с белыми ставнями будто сам вышел навстречу. Мальчикам открыла Мария Николаевна.

— Проходите сюда, — Мария Николаевна взяла у мальчиков фуражки. — Вы ведь из Ичетуя? Ну, проходите, проходите, не стесняйтесь.

— Это он из Ичетуя, — Алеша кивнул на Доржи.

В комнату вбежали две девочки — Сэсэгхэн и еще какая-то курчавая, большеглазая.

«Цыганка, которую воспитывает Мария Николаевна», — догадался Доржи.

Девочки держатся за руки, смотрят на Доржи и Алешу. Вот она какая стала Сэсэгхэн… А Мархансай говорил, что долго не протянет!

— Ну, когда приехали?

— Мы учимся в войсковой школе, — робко сказал Доржи.

— Ах, да… Вы же в форме, я и не разглядела… Казаки, значит? — Она улыбнулась. — Ну, садитесь, казаки. Чай пить будем. Как бабушка Тобшой поживает?

— Соседи ей помогают. Всем улусом сена «накосили. — А то плохо было бы…

Красиво и богато живет Мария Николаевна! Все, все у нее есть. Цветы-то какие! На улице холод и снег, а они распустились, как весной. Наверно, когда начались заморозки, Мария Николаевна притащила их в свой светлый деревянный дом, посадила в мягкую землю, напоила водой и поставила на солнечном окошке. Она не только сирот жалеет, но и цветы… А что, если он попросит у тети Марии, когда поедет домой, самый маленький цветочек, укутает потеплее и в юрте в туеске посадит? Но мать, наверно, не разрешит окно в юрте сделать, войлок дырявить. А если и разрешит, так ни стекла, ни слюды не найдешь…

Да, богато живет тетя Мария. В избе у них только четыре человека — двое взрослых да двое детей. А стульев двенадцать. Все будут на стульях сидеть — и восемь еще незанятых останутся… Тетя Мария любит, видно, чтобы у нее побольше людей гостило. И у Доржи мама такая же. В юрте пять человек, а она купила у Рыжего Васи десять чашек.

Стулья стоят у стола и вдоль стен. На одном стуле кошка спит, на другом книга лежит в кожаном переплете… К стульям пришиты круглые красные подушки, чтобы мягко было сидеть. Если подпрыгнешь, подушка сама так тебя и подбросит, будто ей тоже поиграть хочется.

Позади дверь в другую комнату.

— Расскажи о Затагархане, что он делает? Не собирается сестренку проведать? — спросила Мария Николаевна.

— Он все мастерит. О Сэсэгхэн беспокоится, скучает… Просил, чтобы я к вам сходил.

— Сэсэгхэн у нас молодец. Смотри, как выросла.

Мария Николаевна налила мальчикам чаю, пододвинула вазу с конфетами, положила им на тарелки по куску бисквита.

— Ешьте. — Она повернулась к девочкам. — А вы, дочки, что же не садитесь?

— Мы не хотим, — звонко ответила Сэсэгхэн.

Доржи потянул ее к себе.

— Как твою сестренку зовут, Сэсэгхэн?

— Стэма.

— А брата помнишь?

— Затагархана? — Девочка вдруг опечалилась. — Нет, забыла. Мама говорила — мы к нему съездим…

Сэсэгхэн увернулась. из рук Доржи. О» на и Стэма играют в лошадки, на алой сбруе серебристые бубенчики. Девочки побежали, бубенчики зазвенели: «Сэсэхэн Сэсэгхэн, сэсэхэн Сэсэгхэн…»[44]

Доржи и Алеша пьют чай, едят желтый душистый пряник — бисквит.

После чая Мария Николаевна показала ребятам книжки с картинками. Книг здесь много — в другой комнате два полных шкафа, да еще в углу на полочках.

Доржи листает книгу, смотрит картинки. Книга с картинками — как дом со светлыми окнами. Через них видно все, что есть внутри.

— Еще эту посмотрите, — Мария Николаевна протянула ребятам большую тяжелую книгу. — Тут про войну с Наполеоном.

На картинке — невысокий горбоносый человек в белых штанах, в большом малахае, как у Эрдэмтэ-бабая. За спиной у него красные языки огня, синий густой дым. Доржи вспомнил слова отца: «Большая война была. Вот это Наполеон, французский царь, он тогда столько людей погубил, столько горя принес…» И Степан Тимофеевич рассказывал: «Наш царь не хотел, чтобы Кутузов самым главным над всеми солдатами был. А солдаты хотели. Ну, царь и не смог ничего поделать. Как стал Кутузов главным, все по-другому пошло».

Много интересных картинок про войну в этой книге. На одной картинке усатые большие солдаты смеются. На другой сражение нарисовано. Не поймешь, кто кого рубит, кто живой, кто мертвый, где чья пушка, чьи кони.

А вот женщина на коне. Крестьянка, видать, — в руках вилы. Она гонит куда-то пленных французов. Мария Николаевна сказала, что это жена одного старосты.

Мальчики долго рассматривают картинки.

Сэсэгхэн и Стэма играют в соседней комнате. Доржи очень хочется посмотреть, как играют девчонки. Мария Николаевна как будто угадала, о чем думает Доржи, позвала их к девочкам.

Доржи и Алеша никогда не видели раньше таких маленьких столов и стульев. Сэсэгхэн и Стэма усаживают за стол игрушечных человечков, похожих на настоящих девочек. На стене — коврики. На одном нарисован лес, полянка с зеленой травой, На поляне девочка в красной шапочке собирает грибы. Доржи узнал эту девочку — про нее у него была книжка. Матвей Семенович давал… Зря не прочитал тогда. Наверно, интересная книжка, раз у Марии Николаевны такой же коврик висит.

Где же муж Марии Николаевны? Вон окурок в пепельнице, вон серебряная коробка для табака. Забыл, наверно, и ушел. Интересно повидать его. Должно быть, хороший человек…

Мальчики собрались домой. Доржи и Алеша прощаются:

— До свидания, Мария Николаевна, Сэсэгхэн, Стэма!

— Приходите, мальчики, — приглашает тетя Мария. Приходите, приходите! — кричат вслед девочки.

ТАК ЗАРОДИЛАСЬ ПЕСНЯ…

Снова воскресенье. Последнее воскресенье. Дома остались только Доржи и Алексей. Через четыре-пять дней ребята разъезжаются на каникулы и сейчас ушли прощаться со знакомыми.

— Алеша, ты хотел взять меня с собой к больному учителю. Помнишь, рассказывал о нем?

— Пойдем сейчас. Хочешь?

Путь шел по песчаным улицам. Доржи уже не смотрел по сторонам, все улицы ему теперь знакомы. Потом свернули в какой-то узкий, кривой переулок, пошли по обрывистому берегу Грязнухи. Поднялись на горку, миновали часовню. Алексей остановился у низенькой избушки. «Неужели здесь живет учитель? — удивился Доржи, задерживаясь у порога. — Совсем как юрта Эрдэмтэ».

В комнате темновато, пахнет сыростью. В углу стоит кровать, застланная стареньким одеялом. У окна — широкий некрашеный стол, за которым сидят трое мужчин. Доржи бросилось в глаза, что в комнате много книг.

Учитель сидел в коляске, руки лежали на ее высоких колесах, словно он собирался двинуться в путь.

Одним из сидящих за столом был учитель рисования Артем Филиппович. Он взглянул на мальчиков и ничего не сказал, наверно, не узнал по своей близорукости. А если приглядится, спросит Доржи: «Ты что это шатаешься, как бездомный котенок?» Илья Ильич и Николай Степанович обязательно бы так спросили… Доржи узнал и второго мужчину — это муж Марии Николаевны, Алексей Иванович.

Больной учитель протянул Аносову узкую, сильную руку.

— Проходи, проходи, Алеша… Да ты с другом… Ну, здравствуй! Как тебя зовут?

— Доржи.

— Доржи — по-тибетски «алмаз». Хорошее имя… Как успехи, Алеша, как постигаешь науки?

— Хорошо, спасибо, — солидно ответил Алексей. — А вы как живете?

Учитель улыбнулся:

— Все бы и у меня ничего, Алеша, да вот соседская девушка обо мне забыла. Ты уж сделай доброе дело: поколи дров да картошки почисти. За печкой в корзинке.

Мальчики с охотой взялись за дело: натаскали дров, почистили картошки — она была мелкой и дряблой. Ножи тупые, будто сто лет с бруском не встречались. Мальчики сидят тихо, слушают разговор. Доржи приметил, что Артем Филиппович и муж Марии Николаевны меньше говорят сами, больше слушают хозяина.

— Что нового творите? — спросил Артем Филиппович.

— Ничего, кроме шуточных басен для «Литературного цветника». Да и то… Недавно пожаловал ко мне Илья Ильич. Какой ветер, думаю, тебя занес? «Не одобряю, говорит, ваши затеи, молодой человек… Издавать газеты и журналы — дело Петербурга и Москвы. Этот ваш альманах с рисунками да баснями — вредная выдумка. Начинаете С веселых басен, а как бы не окончили печальными элегиями». А я взял да и предложил ему самому статью написать. Что тут было! Бедняга даже заикаться начал.

Все рассмеялись.

— Не слушайте его, пусть каркает. Присылайте в альманах и басни, и пьесы.

— А я и не слушаю, Алексей Иванович… Какие чудесные карикатуры вы даете в альманах, Артем Филиппович! Злее всяких эпиграмм, особенно моих.

— Ваши эпиграммы прелестны. — Алексей Иванович взял со стола толстую тетрадь в яркой обложке. — Жена моя сколько раз альманах переписывала, а все от ваших эпиграмм в восторге…

— Нет, нет, — отмахнулся больной. — Не мастер я на эпиграммы. Это оружие не ранить, не раздражать должно, а разить наповал. Эпиграммы не стрелы амуровы, а пики богатыря. Пушкин владеет этим оружием непревзойденно. И вообще — какой талант! Пригласить бы его в нашу Сибирь, показать Байкал, Ангару, Селенгу, тайгу соболиную, сказать бы ему: «Вот чудесный край, не воспетый еще в песнях». Я уверен — Пушкин полюбил бы наши места за суровость, за красу их неповторимую…

Доржи забыл о картошке, которая кипит на плите. Он слушает, боится пропустить слово. Ему хочется, чтобы учитель побольше рассказал о Пушкине. Он теперь знает, что у Пушкина нет бороды, что он не играет на хуре. И улигеры у него совсем, совсем не такие, как у Борхой ока.

Но больной уже говорит о другом.

— Я часами стаивал на берегах Байкала. Красавица Ангара, единственная дочь Байкала, уносит все богатства, которые дарят ему бессчетные сыновья. Помните бурятскую легенду? Я мечтаю переложить ее на стихи. Представляете? Разъяренный седой Байкал схватил обломок скалы и швырнул его вслед своевольной красавице — дочери Ангаре. И по сей день тот камень лежит в ее бирюзовой воде…

— Да, да, — подтвердил Артем Филиппович. — Буряты эту скалу Шаманским камнем зовут. Я в альбом эти места зарисовал.

— Есть у меня еще одна мечта. — Больной воодушевлялся все большие и больше. — Пять или шесть лет назад, когда я еще в Иркутске учился, в одной деревушке увидел молодого беглого каторжника. Никто не знал, кто он, никто не спрашивал, куда он идет. Не ведали даже его имени. Крестьянки кормили его хлебом, парни угощали махоркой. Он ушел не по дороге, а полем — В горы, в тайгу. Так вот, я обязательно напишу о нем. Я покажу его таким, каким он врезался в мою память: измученным, оборванным, исхудалым, но гордым и непокорным. Он рвется из земного ада — с каторги. Все будут помогать ему: и люди, и птицы, и звери… Пусть звезды указывают ему дорогу, пусть его, босого, голодного, скалы защищают от ветра… Пусть ветви кедра укрывают его от холодного дождя… И он идет и идет… Спешит к своей матери, к любимой, к родному очагу. Но путь ему преграждает огромное море — бескрайный седой Байкал… А что, если с неба спустится стая белоснежных лебедей и перенесет его через Байкал? Как вы думаете, друзья?

— Скалы и ветки кедра — хорошо. А вот лебеди, пожалуй, не нужны, — покачал головой Алексей Иванович.

— Но ведь это же легенда…

— В ней действует живой человек — решительный, смелый. Такому Байкал не будет преградой… Он преодолеет его, хоть на бревне переплывет, — с горячностью вставил свое слово Артем Филиппович.

— Зачем на бревне, когда есть омулевая бочка? — подсказал Алексей Иванович.

— Во! — хлопнул себя по колену больной. — И в самом деле — чем не корабль омулевая бочка? Обязательно напишу. У меня уже есть отдельные строчки. Так хочется, чтобы легенда удалась мне и полюбилась людям.

— Еще лучше, если люди будут петь ее.

— Да, друзья, я напишу песню, — мечтательно произнес больной. — Она должна быть широкой, задушевной, сильней. Пусть она пробуждает, в душах прекрасные думы, добрые надежды, развеивает грусть. Пусть эта песня укрепляет в людях веру в свои силы.

— В необходимость борьбы и в возможность торжества добродетели, — договорил с жаром Артем Филиппович.

— Жаль, очень жаль, что вы уезжаете от нас. Ну, да ведь ненадолго… Надо ехать, чтобы вернуться здоровым.

— Да, здоровье мое в печальном состоянии. Если бы не вы, Алексей Иванович, да не супруга ваша — и хуже могло быть… Хочется быстрее подняться на ноги, вернуться в училище. Не знаю только, чем расплачусь за ваше доброе попечение. Вот и сейчас на средства товарищей еду…

— Полно, полно. И не стыдно вам?! — замахал руками Алексей Иванович.

Учитель попросил мальчиков уложить в сундук его книги. Это единственное его богатство. Часть он берет с собой, часть оставляет.

Когда мальчики вышли из дома, Доржи спросил:

— Алеша, как зовут твоего учителя?

— Дмитрий Павлович Давыдов.

…Через два дня ученики уездного училища провожали Дмитрия Павловича. Пришли ученики войсковой школы и многие учителя. У домика Давыдова стояла высокая телега с парой добрых коней. Вот вынесли два сундучка, постель, сзади укрепили коляску Дмитрия Павловича. От крыльца до телеги — живой коридор из ребят.

Потом открылась скрипучая дверь. Алексей Иванович и Адам Адамович вынесли больного на руках.

Дмитрий Павлович улыбнулся мальчикам.

— Хорошо учитесь, милые… — Он отвернулся, маханул рукой.

Телега тронулась. Ученики провожали Дмитрия Павловича до самого леса, кричали вслед, чтобы он быстрей возвращался, махали шапками.

Доржи и Алеша вернулись в школу позже всех. Последний вечер они проводят вместе. Алеша не может ехать в Ичетуй. У него мать заболела.

Первым уезжал Доржи. Отец был занят в карауле, и за ним чуть свет приехал Еши Жамсуев. Доржи не сказал ребятам, что это тот самый Еши Жамсуев, о котором он рассказывал. Еще кто-нибудь вздумает предложить ему поднять тяжелый камень во дворе школы. А если попросят вырезать из дерева фигурки зверей или птиц? Или станут расспрашивать, как он переспорил губернатора…

Как медленно плетется Рыжуха! Вот наконец дом… Доржи целует мать, плачет от радости. Братья тормошат его, разглядывают. Соседи удивляются: какой высокий и стройный стал Доржи! Мать угощает всем, что приготовила к его приезду. Она нарядила сына в новую шубу, новые унты.

Доржи не успевает отвечать на расспросы соседей.