Доржи, сын Банзара

НОЧЛЕГ

У Доржи болит шея, ведь он с утра головой вертит: на этой стороне деревня, на той часовня — все надо разглядеть. Сосны и те, кажется, другие, чем в Ичетуе.

— Однако, не доедем сегодня. У кого-нибудь ночевать придется. — Отец остановил коня у одинокой темной юрты, в стороне от дороги.

Попросились на ночлег. Коня пустили в тээльник, сами пошли в юрту. Хозяйка — толстая, медлительная женщина — собралась с тремя батрачками доить коров. Они взяли по два подойника — значит коров много, доить будут долго. «А мы будем сидеть без чая», — с грустью думает Доржи. Он проголодался и. хочет спать. Мальчик прижался к отцу и дремлет. Дома поел бы чего-нибудь вкусного, напился бы теплого молока. А здесь ни лепешки, ни молока. Нудные слова хозяина текут, как капли кислой арсы из дырявой торбы.

— Банзар, я слышал, ты человек не бедный, казачий нойон, начальник. У тебя скот есть… Зачем твоему сыну русская грамота? Поучится в школе — домой не жди, уедет в русский город. Не будешь знать, живой он или умер. Раз в год получишь письмо с ладонь, да и то поддельное, настоящее-то жулики вытащат.

— Доржи вернется домой.

Чувствуется, что отец говорит не столько, чтобы ответить старику, сколько, чтобы утешить себя.

— Вернется? Если птенец облетел полсвета, его в родное гнездо не заманишь… Грамотные забывают родные обычаи.

Отец молчит, будто одобряет слова старика. Уж не собирается ли он повернуть к дому?

— Книги жизнь укорачивают, — не унимается старик.

Глаза у Доржи слипаются. В полутьме он видит только голову старика. То она становится крошечной, то вдруг заполняет всю юрту. Старик все шамкает:

— Я тебе, Банзар, правду говорю… Напрасно будешь мучить ребенка. Я жизнь прожил, букв не знаю, цифры на гривеннике не могу прочесть. И не обеднел ведь от этого…

— А я и буквы и цифры знаю, — громко говорит Доржи.

Старик помолчал, пожевал губами и прошипел со злостью:

— Видишь, Банзар, он уже перестал уважать старших. Что грамота? Ваш Мархансай книг не читает, а кто в Ичетуе богаче его, скажи мне, Банзар.

— Дядя Хэшэгтэ говорит: «Не тот богат, кто владеет скотом, а тот, кто владеет светлым умом», — резко отвечает мальчик вместо отца.

— Замолчи, теленок, — ворчит старик. — Хватишь этого богатства, пожалеешь еще… Если заболеешь, в Кяхте ни ламы, ни шамана не сыщешь.

— Там врачи, фельдшера, — неуверенно говорит Банзар.

— Там тетя Мария, — добавляет Доржи.

— Эх, Банзар, Банзар… напрасно…

В юрту входит хозяйка. Она лениво бранит своих помощниц. Зажигают огонь, и Доржи видит: у очага сидит костлявый лысый старикашка.

Хозяйка приносит полную миску горячего мяса.

— У тебя есть нож, мальчик? — спрашивает старик.

— Нет у меня ножа, — сердито отвечает Доржи.

— Как же ты будешь есть мясо? Принесите ему топор, пусть рубит мясо.

Батрачка кладет рядом с Доржи тяжелый топор.

— Мы обойдемся одним ножом, — заступается за сына Банзар.

Доржи не может есть это протухшее мясо. Скорее бы спать, а потом — утро и Кяхта.

В путь тронулись с рассветом. У Доржи не успела запылиться шапка, у лошади еще не вспотели бока, а он уже беспокоится, то и дело спрашивает отца, скоро ли город.

— Еще не скоро, не торопись, — неохотно отвлекается от своих дум отец.

— Чьи это дома в лесу? — не унимается Доржи.

— Летники купцов.

Ой, какие интересные летники у купцов! Целая стена из мелких окошек, на пчелиные соты похожа. Зачем это? Не бывают же пчелы ростом с барана?

Купцы странные люди, однако. Вон сколько простора вокруг, степь какая широкая, а они в лесу жмутся, между кустов и деревьев летники понастроили. На телеге негде проехать… А может, они нарочно в лесу живут, чтобы по дрова далеко не ездить? И Рыжий Вася, наверно, где-нибудь здесь живет…

Усталый конь тяжело тянет телегу по песчаной дороге. Показались первые домики пригорода. Доржи встал на телеге, держится за плечо отца. В котловине между гор, как на огромной мозолистой ладони, лежит на желтом песке Кяхта.

СРЕДИ НОВЫХ ДРУЗЕЙ

Утром Банзар повел сына в школу. Улица, на которой помещается школа, называется Большой. Доржи разглядел все — и коричневую крышу на деревянном доме и красный узорчатый карниз. Он сосчитал: двенадцать окон, а над ними деревянные буквы: уездное уч…лище.

Во втором слове пятно. Доржи догадался, что там не хватает буквы. Слово незнакомое, он не знает, какой буквы не хватает. «Наверно, написано, что здесь школа, в которой учатся дети казаков и пятидесятников», — решил мальчик.

За столом сидит человек. У него рыжеватая борода, мохнатые брови. Он пишет и так низко склонился над столом, что носом чуть не касается бумаги.

Отец терпеливо ждет. Наконец тот, с рыжеватой бородой, кончил писать, поднял голову и указал на стул. Отец сел. Доржи сел на пол, но отец дернул его за руку, и Доржи вскочил. Рыжебородый некоторое время рассматривает Доржи, потом говорит:

— Сними шапку, не баранов в степи пасешь.

Доржи срывает с себя шапку, будто это не шапка, а горячий чугунок.

— Как тебя зовут?

— Доржи, сын Банзара. А отец — Банзар, сын Боргона…

Учитель (Доржи уверен, что человек за столом — учитель) улыбнулся бойкому ответу. Отец тоже доволен: сын не испугался, не спрятался за его спиной. Учитель что-то записывает, подзывает отца, тот расписывается гусиным пером. Доржи заметил в углу бумаги двуглавого орла с раскрытыми крыльями. Ему вспомнился серебряный полтинник Тыкши Данзанова.

Интересно, зачем расписался отец? Он уедет, а Доржи останется. Отец своей подписью привязал его, как теленка. Вот так же Данзанов продал Рыжему Васе несколько коров: расписался на какой-то бумаге, и скупщик забрал скотину. Доржи грустно… Отец подтолкнул его к двери, они вышли.

— Этот человек — смотритель уездного училища. Николай Степанович Уфтюжанинов. Он в вашей школе самый главный.

— Уфту… Уфту… — Доржи не может выговорить фамилию начальника. Ему стыдно: как же он станет учиться, если фамилию не может сразу запомнить?

— Жить будешь вот здесь, — отец показывает на деревянный домик во дворе.

Посредине большой комнаты — длинный некрашеный стол, вокруг него скамейки, тяжелые и крепкие, как телеги. У стен — кровати, узкие и высокие. За столом сидят два мальчика, читают. Еще один спит на кровати. Из-под овчинного одеяла торчат его ноги.

— Посиди. Я схожу за сундуком.

Отец вышел. В комнату вбегает мальчик, бросает на стол ранец, шапку вешает не на вешалку, а на самоварную трубу около двери. Доржи с интересом следит за ним — ростом он повыше его, лицо красноватое, волосы черные. На носу пятно от чернил. Под глазом синяк, толстая губа рассечена…

Не двойняшки ли мальчики, которые читают за столом? Одеты они почти одинаково, глаза у обоих пугливые, недоверчивые. Тот, что немного поменьше, косоват.

Мальчик, который пришел последним, садится на кровать и стаскивает с ног пыльные унты. Он кричит тем двум:

— Высушите мне чулки!

Косоглазый на лету ловит чулки и выбегает во двор. А с кровати раздается новое приказание:

— Принесите чернила!

Второй мальчик подает чернильницу.

Доржи подходит к столу, за которым уселся толстогубый, заглядывает ему через плечо. Тот выводит на обложке тетради: «Ученик второго класса русско-монгольской войсковой школы Гытыл Бадаев».

Те двое боязливо шепчутся, будто в комнате лежит больной.

— А ну, тише! — цыкнул на них Бадаев. — А то ашабагадский теленок проснется, — он кивает на спящего.

Гытыл обошел стол, не оборачиваясь, спрашивает Доржи:

— Ты из харанутского рода? Правду говорят, что собаки виляют хвостами, а харануты — языком?

— Я из первого табангутского рода.

— Ну? Не врешь? Тогда мы из одного рода. Эти двое — харанутские, спит ашабагадский теленок. Если не хватит бумаги, будем писать на его шкуре.

Доржи не знает, что ответить.

— Я из сартулов, — говорит Доржи, чтобы отвязаться.

— А-а… Ну, тогда я с тобой иначе буду разговаривать. Сартульские двуногие быки в прошлом году забодали моего брата.

— Ну и что же?

— Как это — что же? Да ты меня не боишься, что ли?

— А чего тебя бояться?

Гытыл замолчал, обдумывая слова Доржи.

— Ну раз так, будем дружить, — неожиданно предлагает он.

Те двое за столом испуганно переглянулись. В сказке говорят, если в поход отправляются жилистый и зубастый, для окружающих радости мало…

— Уж не заболел ли Ганжур? Что-то долго спит, — косоглазый вопросительно смотрит на Гытыла.

— Я его сейчас вылечу, клопа пущу.

Гытыл достает из кармана кремень, трут и огниво. Он высекает искру, подносит к ноге спящего тлеющий трут. Тот мигом вскакивает. Все смеются.

— Клопы не любят сонь, — назидательно говорит Гытыл и незаметно показывает на Доржи.

Ганжур подходит к Доржи, поднимает на него заспанные злые глаза. Доржи не успевает сообразить, как получает в лоб звонкий щелчок.

— Бар… барана тебе в подарок!

Доржи поднимает руку и изо всех сил щелкает Ганжура в лоб. У того трясутся щеки, показываются слезы.

— Коз… козу тебе в подарок! — выкрикивает Доржи.

— Молодец, Доржи! Еще можно коня, верблюда, корову подарить, — подзадоривает Гытыл.

Мальчики стоят друг против друга со сжатыми кулаками. Оба готовы и подраться и разреветься.

— Здорово он тебе влепил, Ганжур. Даже у меня лоб чешется, — дразнит Гытыл.

Ганжур бросается на Доржи. От новой рубашки Доржи оторвалась пуговица, покатилась по полу.

— Отпусти, рубашку порвешь!

Бадаев, не вставая со скамейки, дернул Ганжура за плечо. Тот упал и оглядывается вокруг: ищет, чем бы запустить в своих недругов.

— Хватит, — спокойно говорит Гытыл. — Побаловались. Нечего пыль поднимать.

В комнату воШел отец, принес сундучок и постель Доржи.

— Ну, я уезжаю. Учись хорошо, не дерись с ребятами. Понял?

— Понял.

— А пуговица где?

— Оторвалась.

Отец оглядывает комнату, ребятишек. Останавливает взгляд на Гытыле, который исподлобья посматривает на него.

— А ты не смей обижать моего сына. Я живу недалеко, служу в карауле начальником. Если Доржи заплачет — услышу. Учителям да смотрителю жаловаться не буду. Я пятидесятник, скажу твоему отцу — он шкуру с тебя спустит.

Гытыл молчит. Доржи с отцом выходят во двор. Отец садится на телегу, наказывает сыну:

— Я предупредил смотрителя… Если ребята будут обижать — скажи ему. Слушайся учителей, не озорничай.

Банзар не поцеловал сына на прощанье. Хлестнул лошадь, выехал за ворота. А в глаза Доржи, наверно, попали комары — у него текут слезы, сквозь них видятся две телеги, два отца машут кнутами. Доржи не вытирает слез. Теплые капли бегут по щекам. Он думает о матери, слышит ласковые слова, которые она сказала бы ему сейчас…

— Постереги мой сундук, Доржи, — приказывает Гытыл. — А я погуляю.

— Таскай свой сундук с собой.

Гытыл удивлен:

— Вот ты какой…

Доржи достал Сашин подарок — букварь — и говорит:

— Зачем нам ссориться? Табангутские, сартульские, ашабагадские, харанутские — все одинаковы. Незачем, Гытыл, обижать ребят из других родов.

— Ты меня не учи… Видал я таких умников. Вот я тебя…

— А ну, ударь…

— И ударю. Что ты мне сделаешь?

Доржи и сам не знает, что сделает. Но Гытыл не ударил, хлопнул дверью и ушел.

Доржи знакомится с остальными мальчиками. Косого паренька зовут Цыдып, а его товарища — Шираб.

— Приедет Аносов, Гытыл перестанет задираться, — говорит Цыдып.

«КРАСИВА ЛИ МОСКВА?»

Мальчики идут по городу. Доржи все интересно. Вот круглые крыши русского дацана, похожие на копны сена. Какие большие окна у магазинов — на коне можно въехать!

На берегу Грязнухи — чайные склады. Напротив богатого дома купца Немчинова — вонючая зеленая лужа. В ней возятся ленивые свиньи. Тут же шагают какие-то гордые птицы. Доржи не видывал таких: важные, как тайша. А рядом маленькие. Они неторопливо выступают в белых халатах, в сапожках из красной кожи. Доржи слышит, как они говорят друг другу: «баян — хушэр, баян — хушэр» (богат — силен, богат — силен)… Ганжур и Шираб рассказывают Доржи, как называются улицы, где чей дом, магазин, что такое трактир, приют…

Вот и гостиные ряды. Сегодня базарный день, и народу — как муравьев в муравейнике. Брось вверх шапку, она упадет не на землю, а кому-нибудь на плечи и поплывет, как на волнах. Ржут кони, скрипят телеги. На телегах — бочки со смолой, кадушки с медом, мешки с мукой, солью. На свежих шкурах разложено мясо. На длинной телеге блестят глазурью глиняные горшки. Хозяин легонько ударяет по ним кнутовищем, и горшки звенят — каждый по-своему. В мешках пронзительно визжат поросята, кто-то с шумом бросает листы кровельного железа, пьяный трясет над головой мешочком с медными деньгами. Кажется, что люди пришли сюда не продавать и покупать, а ругаться, кричать, махать руками. Купцы выпячивают животы, наверно чтобы казаться потолще. Они заросли мохнатыми бородами, из каждой бороды можно свить крепкую веревку. Купчихи метут землю шелковыми кистями узорчатых шалей.

Мальчики идут мимо куч чая, закрытых парусиной. Издали эти кучи можно принять за войлочные юрты. Рядом ругаются нарядные монголы, гортанно бормочут костлявые китайские купцы, разодетые в дорогие шелка. Полуголые грузчики, надрываясь, таскают сверкающие кипы шелка, огромные вороха мехов. В другом ряду — кожевенные товары: юфть, козловые и опойковые кожи. Дальше — ткани, ковры.

— Как много добра! — Доржи ошеломлен. — Какой богатый город!

— Богатый город! — насмешливо повторил Шираб. — В Кяхту свозятся товары из трех стран — из России, Китая, Монголии… Смотри, вон китайские цупны сколько мехов скупили!

Мимо мальчиков важно шагают верблюды, нагруженные вьюками мехов. На последнем покачивается китаец с длинной косой.

Доржи смотрит во все глаза. К прилавку подходит человек в залатанном зипуне, совсем как халат у Эрдэмтэ-бабая. Ему надо купить фунт подсолнечного масла. Он пробует то у одного, то у другого, говорит: «Вроде горчит, вроде жидковато…» Наконец покупает. Долго роется в большом истрепанном кошельке, осторожно вытряхивает медную мелочь, подносит к глазам, показывает лавочнику монету, спрашивает, сколько эго копеек. Потом вздыхает, вытаскивает из-за пазухи какую-то тряпицу, в уголке узелок. Развязывает зубами, достает полтинник. Долго пересчитывает сдачу.

Следом идет другой — бородатый. Говорит важно и громко. Этот выбирает рыбу, смотрит, нюхает ее. Покупает несколько бочек, вынимает из кармана новые, шуршащие бумажки. Купец, похожий на Рыжего Васю, суетится, торопливо отсчитывает сдачу.

Но вот сквозь крик и гам ясно послышался чей-то печальный голос. Доржи увидел старика с морщинистым лицом, длинным горбатым носом. Глаза прикрыты черными стеклами, седые волосы растрепались. Перед ним лежит на земле старая солдатская фуражка без козырька. В руках у старика маленький желтый хур, похожий на муравья. Хур поет и плачет. Доржи вспоминается Борхонок, родной улус.

Старик наклоняется, ищет и не может найти свою фуражку. Он слепой. Наконец нащупал фуражку, достает несколько медных монет, выбрасывает из фуражки камешек и сухие крошки конского навоза, которые бросили туда озорные ребята.

— Кто это? — спрашивает Доржи.

— Это Соломон, его здесь все знают.

— Почему его шапка на земле лежит?

— Туда бросают ему деньги на хлеб.

Под самой высокой крышей — большие весы. Рядом весело переговариваются, курят русские и буряты. С бочонка соскакивает парень с усиками, подходит к Доржи.

— Ты откуда?

— Из Ичетуя.

— Зачем приехал?

— Учиться…

— Учиться? Вот хорошо!.. Хочешь посмотреть Москву?

Доржи вспоминает картинки в Сашином букваре: на одной — Москва, на другой — Петербург.

— Хочу.

Веселый парень с усиками подхватывает Доржи на руки, ставит на чашку весов, как мешок муки. Чашка поднимается вверх, мальчик оказывается над площадью, под самой крышей сарая. Вторую чашку спускают вниз, накладывают на нее камней, гирь. Доржи держится за железную цель, смотрит вниз, на шумную толпу. Там смеются, показывают на него пальцами… Чашка весов раскачивается, как лодка на реке. Внизу кто-то шутливо напевает: «Бай-бай, бай-бай». Это еще больше сердит Доржи.

К весам подходит невысокий мужчина.

Доржи удивляется: щеки у него заросли бородой, а подбородок голый! Мужчина осуждающе качает головой, что-то говорит. Весы опускаются. Доржи шмыгает в толпу. Опять вокруг смех, крик, шум. Мимо пробегает молодой парень с окровавленным лицом, за ним — толстый купец с железной палкой в руке. Неужели он ударит его этой железиной?

— Эй, красива ли Москва? — кричит кто-то Доржи.

Доржи не отвечает.

Вечером Гытыл угощает всех пряниками, леденцами. Доржи не берет. Он лежит на кровати, вспоминает родной улус, юрту, думает о матери. Что она сейчас делает? Шьет что-нибудь… или доит коров. А может, вяжет теплые чулки?

Мальчик закрывает глаза. Ему хочется вбежать в юрту и радостно крикнуть: «Мама, мама, я вернулся к тебе!»

«Почему я раньше так редко помогал матери? — думает мальчик. — Почему не уступал ей самый вкусный, лакомый кусочек?..»

Мать никогда не сидит без дела. Если растянуть все шкуры и кожи, которые она обработала, на них можно поместить все стада Мархансая. Если растянуть нитки, которые она спряла, хватит до самого далекого города земли — до Петербурга…

Доржи ясно видит лицо матери — седые волосы на висках, морщинки у глаз. Тоска щемит сердце мальчика. Ему вспоминается господин смотритель: колючий взгляд, рыжие усики… Потом — старик Соломон. В руках у него стонет маленький желтый хур… Вот бежит, как дикий гуран, парень с окровавленным лицом. Койка стала вроде чашки весов, качается у самого потолка. Опять слышатся жалобы стариковского хура, звуки летят над долинами Джиды и Селенги, встречаются в синем небе с песнями старого Борхонока.

ПЕРВЫЕ ДНИ

На следующее утро приехали еще пять учеников. Койку рядом с Доржи занял Муни Батуев. У него желтые глаза. Он до самых бровей зарос жидкими бесцветными волосами. Приехали Шагдыр Зориктуев, Рандал Сампилов, кривоногий Дондок Мункуев. Высокий казак привел сына, поставил около самовара его сундук, наказал хорошо учиться, не драться с ребятами. Так же, как отец Доржи, припугнул мальчишек. Ребята оглядели казацкого сына: куда уж с ним драться, он и так едва не плачет…

— Как тебя зовут? — спрашивает Доржи.

Тот отвечает тонким жалобным голосом:

— Цокто Чимитов.

Доржи читает по-монгольски и по-русски, умеет складывать и вычитать.

Его приняли во второй класс. Но многого он еще не знает, придется догонять.

Доржи садится за один стол с Цокто Чимитовым, В классе шумно. Над черной доской — две позолоченные рамы. В одной — царица с большущими удивленными глазами, во второй — румяный остроносый царь. На другой стене. — в маленькой потрескавшейся рамке кудрявая женщина. В руке у нее гусиное перо. Голову она наклонила набок и смотрит на Доржи.

— Что это за женщина? — спрашивает Доржи у соседа.

Гытыл смеется:

— Это не женщина. Это мужчина. Самый большой ученый России, сын рыбака.

Доржи стыдно: самого большого ученого России принял за женщину… Он рассматривает портрет. Как сын рыбака смог стать самым большим ученым? На стене заметил еще одну рамку. В ней — седой старик с орденами и лентами. Доржи видел его в книгах Степана Тимофеевича.

— Этого я знаю, это Суворов, — уверенно говорит он.

Ребята смеются. Гытыл присвистывает и топает пыльными унтами.

— Нет, брат, не Суворов, а Державин, — поправляет Цыдып.

— Тоже военный начальник?

— Нет. Он — учитель Пушкина, пиит.

Вот какая беда: мужчину называет женщиной, учителя путает с военным начальником…

Кто-то кричит: «Идет!» Это вызывает такой же переполох, как слово «думцы» в улусе. Наступает тишина. Только густая пыль по-прежнему висит в воздухе. Входит учитель арифметики Адам Адамович Крыштановский. Все встают. Встает и Доржи. Учитель показывает на доску, спрашивает:

— Это чей скакун? Выходи к доске.

Все-молчат, кажется, даже не дышат. Адам Адамович еще настойчивее повторяет вопрос, показывает на доску. Там нарисована лошадь с горбом, как у верблюда. Во рту у лошади трубка. Учитель подходит к Гытылу.

— Твой скакун?

— Мой…

— Садись на него.

Гытыл неохотно встает, прикрывает голову руками. Адам Адамович размахивается линейкой и шлепает его по шее.

— Садись, — уже беззлобно говорит он Гытылу.

Доржи разглядывает учителя. У него круглое безусое лицо. Голова блестит, как начищенный самовар. Одет он во все черное, только воротничок рубашки белый. Учитель часто вытирает платком свой шишковатый нос.

— Положите руки перед собой, — приказывает он. — Кто там чешет шею? Перестань, а то я линейкой почешу… Арифметика, которую мы с вами изучаем, — мать всех наук. Ясно? Без арифметики, как без ног, нельзя сделать ни одного шага… Цокто Чимитов — к доске.

Чимитов у доски. Адам Адамович не поворачивается к нему, говорит медленно, со вздохами, будто не ребят учит, а кому-то на свои болезни жалуется:

— У тебя есть два рубля. Ты зашел в магазин купца Собенникова. Пиши…

Цокто в верхнем углу доски пишет цифру «200». «Ага, — догадывается Доржи, — в двух рублях двести копеек».

— На пятьдесят копеек ты купил чаю для матери. Сколько денег осталось?.. Ну-ка, отвечай! — учитель кивнул Ширабу.

Тот вскакивает с места, вытягивается, как казак перед атаманом, и гаркает во все горло:

— Сто пятьдесят копеек!

— После этого ты купил на гривенник сахару. Сколько осталось? — учитель показывает пальцем на Доржи.

Доржи встает и отвечает:

— Два рубля осталось.

Ребята смеются. Доржи краснеет.

— Как же так? — разводит, руками учитель. — Чаю купил на полтинник, сахару на гривенник, а денег не убавилось. Ты, наверно, приказчика надул?

Доржи молчит.

— Ну, садись. А ты, Цокто, помогай новичку. Будет плохо заниматься, переведем в первый класс. Цыдып, иди к доске… После всех покупок осталось, значит, сто сорок копеек. Ты покупаешь еще три аршина ситца по двадцать копеек, приказчик протягивает тебе покупку… Что ты делаешь дальше?

— Забираю покупку и ухожу.

— Эх, Цыдып, Цыдып! Ты всю арифметику за лето с молоком выпил, — качает головой учитель. — Надо сказать приказчику: «Я изучаю арифметику с Адамом Крыштановским. С вас, господин приказчик, следует восемьдесят копеек сдачи». Понял?

Учитель поднимает палец с золотым перстнем, собирается еще что-то сказать, но звенит колокольчик: «Хватит, хватит, хватит!» Адам Адамович собирает книги и торопливо выходит. В классе галдеж. Гытыл прыгает с парты на парту. Но вот опять звенит колокольчик, перемена кончилась. Начинается урок рисования.

Учитель рисования Артем Филиппович Крюков — сутулый, маленький человек. В руке тросточка. Под мышкой бумага, свернутая в трубочку, и зеленая папка. Костюм вымазан мелом. Артем Филиппович старается строго смотреть на учеников, но из этого ничего не получается: из-под густых бровей блестят умные, добрые глаза.

— Люди научились рисовать очень давно, — говорит он, поглаживая редкие светлые усики. — Первые письмена состояли из рисунков. До нас дошли эти древние изображения. Наши предки оставили нам свои рисунки на каменных плитах, на утесах и скалах. Многие из них еще не разгаданы.

«Это все равно, как отец Затагархана писал на ноже свои заветные мысли. Только на скалах лучше, — решает Доржи, — Нож легко потерять, лама за лекарство может отобрать. А скалы вечно стоят. Их ведь люди с собой не носят, не дарят, и ламы не могут положить эти скалы с письменами в свои кожаные мешки».

Артем Филиппович показывает на доске, как древние люди изображали орлице, зверей, птиц. Ребята же смотрят не на доску, а на спину учителя и смеются. Теперь и Доржи видит, что у того на мундире ниже двух тусклых пуговиц — большая шестиконечная звезда. Гытыл нарисовал ее мелом на спинке стула, Артем Филиппович не разглядел и прислонился… Сейчас он ходит между партами, показывает рисунки в альбоме. Доржи с интересом слушает объяснения.

В конце следующей перемены в класс заходит смотритель.

— Кто измазал мелом стул? — строго спросил он. — Встать!

Все молчат. Тогда смотритель подходит к Гытылу Бадаеву, схватывает его за ухо, нагибает и три раза стукает головой об стол.

— В угол до конца урока ламайской веры бесстыдник!

Урок ламайской веры тянется долго. Лысый маленький Содном Хайдапович Бимбажапов бубнит о том, о чем ребята много раз слышали от стариков и старух, отцов и матерей, от лам, — о грехах и добродетелях, об аде и рае. На Бимбажапове — широкий коричневый халат с длинными рукавами, как у монголов. Вот он достает китайскую фарфоровую баночку с синими драконами, нюхает табак. Доржи ждет — все-таки развлечение, — что учитель сейчас чихнет, но тот только жмурится и вытирает нос красным платком. Как будто откуда-то издалека доносятся слова: «Десять белых добродетелей. десять черных грехов…»

Скорее бы кончился урок!

Следующим уроком было российское землеописание.

Учитель Иван Сергеевич Белогорский, когда рассказывает, кладет на стол маленькие полные руки, хмурится. Лицо у него смуглое, полное. Ему жарко. Он расстегнул на груди рубашку.

Доржи внимательно слушает учителя. Гытыл говорит, что учитель рассказывает много такого, чего нет в учебнике. Сейчас он заговорил про Урал.

— Горы там богаты отменно. Снаружи-то, простым оком, немного узришь. Скалы, сосны, снега белые. А чуть притронулся, камень какой с места сдвинул — и уже перед тобою загадка. Столько минералов знатнейших, столько горных пород богатых, что даже самые ученые мужи диву даются. Михайло Васильевич Ломоносов премного помог своими трудами в овладении естественными богатствами отечества…

Иноземцы многажды делали набеги на русские земли, — продолжает учитель. — Они помышляли не токмо изничтожить престол государя, но и завладеть всеми сокровищами, коими природа так щедро наградила наше любезное отечество.

Иван Сергеевич остановился.

— Все ли понятно?

Поднял руку Гытыл Бадаев.

— Ты, Бадаев, не помышляй спрашивать о том, что не входит в круг нашего урока.

— Иван Сергеевич, я в одной старой-старой книге читал, что на Урале были заводы Демидова. Они и сейчас есть. Сколько же лет этому Демидову?

— Сколько лет заводам, столько и Демидовым. Один Демидов умирает, появляется второй, третий, четвертый. Демидовский завод не бывает сиротой.

— Иван Сергеевич, у нас в улусе один проезжий останавливался. Говорил, что на тех заводах людям очень тяжело.

— Я же сказал, Бадаев, чтобы о не относящемся к уроку не спрашивать… Хватит. Кто перечислит полезные горные породы?

Поднимается несколько рук.

…Последний урок называется военная экзерциция. Учителя зовут Микушкин. Он говорит по-бурятски так же, как по-русски. Под командой Микушкина ребята шагают во дворе с деревянными ружьями на плече. Очень интересно! Доржи вспоминаются картинки в избе Степана Тимофеевича: Наполеон в треуголке, люди на конях с шашками наголо. Да, это не то что урок ламайской веры!

Гытыл ни одной минуты не может усидеть на месте. Он всех задирает, мешает делать уроки.

— Почему ты такой беспокойный? — спросил его Доржи.

— Огонь у меня в груди.

Гытыл подошел к Цыдыпу.

— Давай деньги!

— У меня нет.

— Врешь! — Гытыл с размаху ударил Цыдыпа и вытащил у него кошелек.

— У меня целее будет, у тебя ребята отберут.

Цокто Чимитов отдал Гытылу деньги сразу, как только тот подошел.

— Если ты, Цокто, кому-нибудь скажешь, я пущу тебе сокола, — пригрозил Гытыл.

Никто не знает, что за сокол у Гытыла, но все боятся.

— Рандал, а у тебя есть деньги?

— Есть.

— Много?

— До весны хватит.

— Отдашь мне?

— Как же не отдать, — усмехнулся Рандал.

— Ну, давай!

— Мои деньги у господина смотрителя. Иди, может, он и отдаст.

— Ну и дурак, только песни горланить умеешь.

Доржи понравилась выдумка Рандала. он решил так же увернуться от Гытыла. Но тот уже придумал новую затею: пристроил над дверью дощечку и на нее поставил кружку с водой. От дощечки протянул нитку к двери и привязал к ручке. Ребята с нетерпением ждали, чтобы кто-нибудь вошел.

Ждать пришлось недолго. Заскрипели ступеньки, в комнату шагнул сам смотритель. На его новую фуражку с блестящим козырьком, с белым гербом вылилась целая кружка воды.

Мальчики обмерли. Смотритель снял фуражку, стряхнул воду, решительно подошел к Гытылу, схватил его за ухо и, как дикого коня на поводу, повел к кровати. Гытыл понял. Он стал собирать свои пожитки.

— Это ты бросил дохлую кошку в ящик с чаем в магазине Собенникова? Это ты связал хвостами коров у Соднома Хайдаповича?..

— Господин смотритель, он сам рассказывал, что и бурхан-багша в юности любил чудить…

— Замолчи, дурень. Ты из школы исключен. Если покажешься здесь, в полицию отправлю.

Гытыл вернул деньги Цыдыпу и Цокто. Сказал по-бурятски:

— На прощанье обмыл смотрителя святым аршаном. Будет дольше жить, вас мучить…

Мальчики долго вспоминали проделки Бадаева. На память о нем остались клички, которые он щедро раздавал каждому: «Желтый генерал» Шагдыр, «Синий мальчик» — Цокто, «Алый теленок» — Ганжур. Гытыл не успел одарить кличкой Доржи, но в школе его прозвали «Красива ли Москва?»

Доржи все больше тоскует по дому. Не нравится ему этот шумный город, сердитые учителя, пшенная каша, щи и рисовый суп, которыми кормят в столовой. Мать и соседки никогда не готовят такой противной еды.

Дома захотел играть — играй, захотелось спать — ложись, вздумал искупаться — беги к речке. А здесь ты будто на цепи, как бурхан-в божнице, — ни повернуться, ни поболтать. Спать загоняют рано, будят чуть свет, поваляться в постели не дают. Надоела и эта военная экзерциция. Как только Доржи встает в строй, ноги перестают слушаться его. Какой интерес топтаться на одном месте, махать руками? Может быть, Микушкин просто смеется над ребятами? Писать буквы, слова, добавлять и отнимать числа — это дело, а ходить Доржи умеет и без учителей.

Нет, не нравится ему здесь. В улусе все не так. Если чего не знаешь, спроси у взрослых. Разве мало узнал Доржи от Мунко-бабая, Эрдэмтэ-бабая, от дяди Еши? А ведь они не кричали на него, не били линейкой, не смотрели злыми глазами.

Трудно столько уроков высиживать за столом — ноет спина. Нет, Доржи не привыкнет к этим чужим порядкам.

Наверное, у Доржи в груди поселился хитрый зверек. Когда тот спит, Доржи спокойно. Но вот зверек просыпается, начинает потягиваться, поворачиваться с боку на бок. И тогда мальчику хочется порвать учебники, вылить чернила и бежать в родную степь. Ведь убежал же Ганжур…

Доржи представляет себе, как он убегает. Вот юрта, где они с отцом ночевали. На пороге сидит противный старикашка. Он увидел Доржи и обрадовался: «Ага, убежал? Значит, не сладко в школе-то? Поедешь в Кяхту учиться? Бедняга… Накормите его, а то он умрет с голоду…»

Доржи уже давно Лежит в постели. Все мальчики спят За окном темная ночь. Доржи тоже хочет уснуть, он закрывает глаза, считает до ста, но сон, видно, рассердился на Доржи — обходит его. Как весело было в эту пору в прошлом году!

…Отец вернулся с жатвы. На телеге были постелены кожи, сложены снопы — колосьями друг к дружке.

Отец помог матери взобраться на воз. Та осторожно, как родных детей, стала подавать с телеги снопы. Отец укладывал их, пузатых, подпоясанных золотистыми кушаками, на деревянной площадке… Под ногами шуршала помятая трава, бесцветная сухая солома. В соломе тонко пищали пугливые мыши, прыгали взъерошенные воробьи. Бестолково тыкалась Хоройшо, всем мешала… Откуда-то пришла пестрая бездомная кошка.

А когда наступили заморозки, отец на небольшой площадке срубил лопаткой всю траву, выровнял землю, полил ее водой. Потом он уехал в караул. Доржи с матерью разостлали па этой площадке овчинные одеяла — шерстью вниз. Доржи взобрался на самую верхушку стога, стал — сбрасывать тяжелые снопы. Мать перетаскивала снопы на площадку, на одеяла, трясла их, била палками. Потом она стала веять зерно. Мать не. умеет свистеть — приглашать ветер, — свистел Доржи: ветер услышал и заторопился, прибежал из-за семидесяти гор играть и свистеть вместе с ним.

Доржи любил смотреть, как мать веет зерно. Будто стоит она перед очагом, из которого поднимается живое веселое пламя; пыль, мелкая рыжая мякина — вроде сизого дыма. Крупные зерна прыгают внизу и потрескивают, как горячие угольки. А по краям очага скапливается седой пепел — мелкие семена сорных трав.

Лучшие, крупные зерна, падают вниз. С ними — мелкие камешки, сухие ягодки шиповника, зубчатые колечки мертвых червяков. Мать долго, с женским терпением, выбирает из зерен сор. Около нее прыгают довольные воробьи, выхватывают из-под рук зерна.

— Мама, поймай воробья, — просит Доржи.

— Суп, что ли, из него варить?

— Они зерна растаскивают..

— Ничего, тебе останется… А их ждут голодные птенчики…

Любил Доржи вместе с братьями молоть зерно на ручной мельнице. Она стоит возле сарая — большая, тяжелая. Еще дед Боргон положил круглый камень с дыркой в середине на другой камень. С тех пор мельница не знает покоя. На ней мелют зерно все соседи. Доржи знал, у кого какое зерно, кто мелет чаще других. У Ухинхэна зерно тощее, синеватое, с головней; у Холхоя — набухшее в воде, рыхлое…

У Мархансая своей мельницы нет. «Зачем тратиться на покупку мельницы, когда у соседей можно молоть?» — рассудил Жарбаев. От него чаще всех приносили зерно: через каждые три дня. Доржи любил, когда приходил Балдан. Тяжелый камень легко слушался его… Балдан приноровился насыпать зерно, не останавливая мельницу. Казалось, что камень вот-вот соскочит и разобьется о стенку. Приходила и слепая Тобшой. Она чисто собирала после себя муку — зрячий так не сумеет.

— Ни одного зернышка не уронили, — удивлялась мать.

— Зачем ронять? Моя бабушка тоже была слепой, так она даже шубу себе сама кроила, другим не доверяла.

Берестяные туески делала, на продукты меняла, нас кормила, — отвечала Тобшой.

Многое вспоминается Доржи: переезд на зимники, дни сагалгана, песни Жалмы, веселые рассказы Еши…

АЛЕША АНОСОВ

В воскресенье ребята не сидели дома. У каждого в городе есть знакомые. Только Доржи идти было некуда. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Мимо проходили нарядные горожане, в обнимку брели, покачиваясь, пьяные. Усатый полицейский прохаживался возле питейного заведения. На пролетке важно восседала женщина — вся в черном, с пером на большой шляпе. У ее ног — маленькая лохматая собачонка.

За спиной раздался голос:

— «Приветствую тебя, пустынный уголок!»

Доржи обернулся. У дверей стоял худощавый мальчик. На нем поношенная рубаха, на плече — мешок. В руке — перевязанные веревкой книги. У мальчика большие зеленоватые глаза, по лицу рассыпаны веснушки. «Как у Саши», — подумал Доржи.

Мальчик пристроил книги на краешек стола, вытащил из мешка одеяло, сшитое из цветных лоскутков, положил его на свободную кровать. Сдернул фуражку, стал оглядывать стены и неожиданно проговорил по-бурятски:

— Неужели не могли вбить лишнего гвоздика?.. Ты новичок? Я Алексей Аносов.

— А я Доржи, Банзара сын.

Доржи понравилось, что Алексей держится просто, дружелюбно.

— Где ты научился говорить по-нашему?

— Мы живем в бурятском улусе, казаки. Все песни, все загадки бурятские знаю. Ты погоди, я сейчас…

Алексей куда-то убежал, принес ведро воды, щепок, поставил самовар.

— Будем пить чай. Доставай свою кружку, — по-хозяйски распоряжался Алеша. — Я гостинцы из дому привез.

Он развязал мешок, стал выкладывать на стол белый хлеб, свежие огурцы, вареные яйца.

— На, попробуй, — Алеша протянул Доржи румяную лепешку. — Мама пекла.

Доржи взял. Она оказалась с творогом. Сладкая, вкусная.

— Хорошая лепешка, — похвалил Доржи.

— Это, брат, не лепешка. Шанежка.

Самовар вскипел. Мальчики уселись за стол.

— Ну, как тебе школа? Нравится? Гытыл не пристает?

— Гытыла уже нет, исключили, — с грустью ответил Доржи. — Веселый был…

И Доржи с увлечением стал вспоминать о проделках Гытыла. Когда он рассказал, как Гытыл облил водой смотрителя, Алеша рассмеялся.

— Вот за это молодец! А вообще-то не люблю я его. Обижает тех, кто послабее.

— Он же сильнее всех. Что ж, ему никого и не трогать?

— Сильнее… В прошлом году я ему так наподдавал, смирным потом ходил… Хочешь, я покажу, как любого можно с ног сбить? А ну, встань.

Доржи вылез из-за стола. Алеша подскочил к нему, подставил ногу и изо всех сил толкнул в грудь. Доржи упал, Алеша придавил ему лопатки к полу.

— Все. На лопатках. Отпустить?

— Отпусти, — чуть не плача, проговорил Доржи. — Прыгаешь, как дикий козел.

— Да ты никак обиделся? Я же показываю, как надо.

Доржи надулся, стал смотреть в окно. Алеша тряхнул головой.

— Я ведь охотник, а на охоте ловкость нужна. Ты думаешь, почему я в школу опоздал? На охоте был.

— Ну?

— А что, не веришь? У нас в степи дрофы водятся. Знаешь, степные курицы… Больше барана. Хитрые… Близко не подпускают. Вот мне и захотелось добыть такую.

Доржи сел на скамейку. Он уже забыл про свою обиду.

— Поймал?

— Какой ты быстрый! Взял я потихоньку у отца ружье — и в степь. Темно еще было. Я спрятался за камнем. Солнце взошло, смотрю — тут они. Три штуки. Стал подкрадываться, они заметили, побежали. Знаешь, как они бегают, ого! Ну, я за ними, а они дальше. Подпустят немного и опять убегут. Один раз совсем близко были.

— Чего ж ты не стрелял?

Алеша смутился.

— Боязно было? — понимающе спросил Доржи.

— Ага. — Но Алеша сразу же спохватился. — Не то что боязно, я живьем хотел поймать.

— Ну и как, удалось?

— Да не перебивай же ты! Подкрался я к одной дрофе, схватил ее за ногу…

— А она и взлетела, — подсказал Доржи.

— И вовсе не взлетела. Кричать стала. Тут со всей степи набежали дрофы и ну бить меня крыльями, долбить клювами. Я — бегом, они — за мной, целое стадо. Ей-богу. Вижу — гора. Я и спрятался за камнями, ружье высунул да как бабахну!

— Попал?

— Попал. Трех сразу убил.

— Как же ты их домой донес? Они ведь тяжелые.

Алексей, видно, растерялся, потом быстро проговорил:

— Я их бросил… Стало темнеть. А я далеко зашел, дороги не знаю. На второй день только домой попал — пастухи дорогу показали, хлеба дали.

— Со мной почему-то ничего такого не случается, — вздохнул Доржи. — Ты вон какой храбрый.

Алеша снисходительно усмехнулся:

— Это что, со мной и не такое бывало. Потом расскажу.

— Расскажи сейчас.

— Надоело. Пойдем лучше в город. На базаре, наверно, народу много. Может, драка будет… Побежим скорей, а то еще дежурный привяжется.

Ребята шагают по песчаным улицам. Доржи с уважением и завистью посматривает на Алешу. Почему он, Доржи, ни разу не взял у отца ружье? Вот и нет у него ничего интересного.

По обеим сторонам улицы — покосившиеся домики с подгнившими заборами. У каждого дома, даже у самого плохонького, — большие красивые ворота. Иные с тонкой узорчатой резьбой по карнизу. «Это, наверно, обычай такой. Русские любят широко открывать ворота для дорогих гостей, вот и стараются, чтобы ворота были красивыми. Заходи, в доме найдется место для доброго человека», — думает Доржи. Он вспоминает родной улус. И у бурят такой же обычай! У юрты гостеприимной семьи всегда стоит прямая коновязь, будто приглашает: «Не проезжай мимо. Привязывай коня, в юрте есть чем тебя угостить».

Дома, дома, дома… «В котором из них живет Мария Николаевна?»

Мальчики вышли на площадь. Здесь большая белая церковь — русский дацан.

— Алеша, а что там внутри?

— Как — что? Молятся, а кругом иконы висят. Хочешь посмотреть?

— Меня же не впустят. Еще изругают.

— Со мной можешь не бояться. Зайдем. Там как раз служба.

Когда Доржи вошел в церковь, ему почудилось, будто он овца, попавшая в чужую отару, будто он в. чужом тесном халате… Он огляделся. Со всех сторон на него смотрели с икон изможденные, страдальческие лица. Это, наверно, русские боги. Доржи вспомнились бурятские боги — многорукие, многоголовые, с большими синими животами, с глазами на лбу, на ладонях, на ступнях ног. Изо рта у них пышет огонь. Есть, правда, и другие — золоченые, улыбающиеся…

В церкви гудит густой бас русского ламы — отца Онуфрия. Доржи видел его в школе — он преподает, в уездном училище. С виду отец Онуфрий совсем не похож на ламу Попхоя. У Попхоя шея тонкая, головка маленькая, с куриное яйцо, глаза узкие, будто в две щели налито по капле мутной воды. У Онуфрия же глаза большие и злые. Шея у него толстая, нос шишковатый, красный.

— Возблагодарите господа за судьбу свою, смирением и покорностью снищите любовь и благоволение божье. Терпите муки и страдания во славу царя небесного! Я поведаю вам притчу о святой мученице Харитине…

Доржи отгоняет от себя думы о бурятских богах, слушает притчу о маленькой девочке Харитине.

Отец Онуфрий молитвенно сложил руки, закатил глаза под мохнатые брови.

— Паства моя! Ни словом, ни делом не помышляйте претив господа бога и его наместника на земле — самодержца всея Руси, помазанника божия!

Служба кончилась.

— Ну как? — спросил Алексей, когда они шли домой. — Понравилось?

— Интересно. — Доржи помолчал и добавил: — Ламы тоже всегда говорят, что надо, белого царя и нойонов слушаться.

— А ведь правда. Я был в дацане, — нерешительно проговорил Алексей. Потом сказал задумчиво: — В церкви хорошо поют. На рождестве послушаем, красивая служба будет… Ну, кто скорей добежит! — вдруг выкрикнул он задорно и побежал.

Доржи припустился так, что прохожие шарахались и чертыхались. Но Доржи не до них — ему надо обязательно прибежать первым.

В комнате было темно.

Алеша стал зажигать свечу, нечаянно задел книги, которые так и. не убрал со стола. Доржи принялся собирать. их с полу.

— Как много у тебя книг! Неужели ты все прочел?

— Конечно.

— И помнишь — в какой про что?

— Ну да. Стихи наизусть помню. Слово в слово. Давай вот зажмурюсь, а ты по книжке следи. Пушкина, хочешь, по памяти расскажу? Нам в прошлом году учитель математики Давыдов о нем рассказывал… Ой, хорошо читает!

— Как же так, он ведь задачи должен задавать?

— Ну и что же? А он Пушкина любит и сам сочиняет.

— А почему я его не видел?

— Болеет. Ходить не может, ноги у него отнялись. Хочешь, как-нибудь пойдем к нему вместе, проведаем его?

— Хочу. А ты, правда, слово в слово можешь?

— Могу. Смотри. Вот тут… Эту книгу Пушкин написал.

Алеша раскрыл перед Доржи маленькую истрепанную книжку-. Доржи уткнул палец в страницу, а сам смотрит на Алешу. Алеша встал прямо, высоко поднял золотистую, как у Саши, голову и начал… Будто песню запел. Он то выкрикивал слова, точно Доржи глухой, то шептал, будто боялся разбудить кого-то. Алеша поднимал вверх сложенные ладони, словно ждал, что Пушкин положит на них золотые зерна своих улигеров.

Где, от кого слышал Доржи такие улигеры? Может, они снились ему?.. Нет, вспомнил Доржи, он слышал их от Борхонока. И у того слова плыли, как белые птицы.

Алеша замолк. Он кончил или остановился чуть отдохнуть?

— Алеша… Какой это улигер?

— Это поэма Пушкина. Называется «Руслан и Людмила». Руслан сражается со страшной головой, спасает княжну Людмилу.

— Алеша, а где живет этот Пушкин?

— В Петербурге. Новые книги пишет… Слушай дальше.

Доржи старался представить себе русский город Петербург, который, наверно, еще больше Кяхты. В красивой светлой комнате сидит в русском халате Пушкин. У него, как и у Борхонока, седая борода, в руках — маленький желтый хур. Доржи слышит его голос, видит богатыря, скачущего на сказочном скакуне-хулэге. А ученый кот ходит и ходит на золотой цепочке вокруг высокой сосны, которую русские называют дубом.

Доржи вздохнул.

— Что, надоело? — Алеша замолчал.

— Нет, что ты!

Лицо у Алеши то радостное, то строгое. Доржи не может понять: как это Алеша целую книгу в голове носит? Может быть, он над ним шутит и того, что он говорит, в книге нет. Просто хвастается, что такой умный… А может быть, и в самом деле запомнил. А что, если книга как круглый камень? Толкнешь — он и покатится с горы, до самого подножия. И эта книга так же: только начнешь, скажешь несколько слов — остальные сами придут тебе в голову.

Доржи поглаживает книгу рукой. Страницы у нее желтоватые, буквы маленькие, ровные. Нет ни одной картинки. Слова стоят по четыре, по пять в ряд. Не так, как в букваре, — там слова под картинками или в тесных клеточках, как бараны в загородках.

Сердце у Доржи замерло: неужели и он научится читать вот так, даже без книги?

— Алеша, подожди!

Алеша не услышал, не остановился, будто он один в комнате и разговаривает с тем далеким русским улигершином Пушкиным, у которого белая борода, а в руках желтый хур.

— Читай, Алеша, медленнее.

— Ладно.

— Нет, постой. Скажи-ка, а вот здесь что написано? — Доржи наугад раскрыл другую книгу.

— Здесь? Нет, я из поэмы еще одну песню скажу.

Доржи спохватился. Никогда нельзя перебивать, когда рассказывается улигер. Хорошо, что Алеша не рассердился, не ушел. Он повторял за Алешей певучие, не всегда понятные ему слова.