Дорога свободы

О том, как Гидеон Джексон совершил далекое путешествие, заключил выгодную сделку и сделал выбор

Карл Роббинс, вице-президент Первого национального банка Колумбии, покачал головой. Нет, это его не интересует. Такая комбинация вряд ли приемлема для банка. Даже совершенно неприемлема, если говорить точно. И мистер Роббинс улыбнулся, этой улыбкой выражая крайнюю степень скептицизма. У мистера Роббинса была массивная голова с большой лысиной, обрамленной полоской рыжеватых волос, маленькие голубые глазки и толстая мясистая складка на затылке, которая, казалось, поддерживала череп. Он терпеливо объяснял Гидеону:

— Видите ли, Джексон, эти дела не так просто делаются. Если бы это было так просто, как вы себе представляете, у нас давно был бы полный хаос. Вы приходите ко мне с тысячей долларов, говорите, что вас послали какие-то негры и белые оборванцы, самовольно поселившиеся в Карвеле, и просите у меня чек на наш банк, чтобы при помощи этого чека купить землю на аукционе. Ведь это же чистая фантастика!

— Не просто чек, — возразил Гидеон. — Вы дадите нам деньги под закладную.

— Ну, полно, Джексон, — прервал его Роббинс. — Будьте благоразумны. Время сейчас неспокойное. Мало кто решится сейчас давать деньги под закладную, а тем более под закладную на еще не существующее владение. Какие гарантии может нам дать горсточка черных бродяг?

— Мы не бродяги, мистер Роббинс. Мы всю жизнь прожили на этой земле, мы всю жизнь работали на этой земле, после освобождения мы уже три раза снимали урожай. Если бы вы только побывали в Карвеле, я уверен, вы думали бы по-другому.

— Я не привык, чтобы негры учили меня, как мне думать, — сказал Роббинс.

— Мистер Роббинс, сэр, я и не думал вас учить. Я говорю все по правде, как оно есть. Мы честные люди. И все, чего мы хотим, это несколько акров земли. На это вся наша надежда.

— Не понимаю, — раздраженно промолвил мистер Роббинс; он поглядел на часы и кивнул сторожу, который стоял поодаль за барьером. — Если вы честные люди и хотите работать, вы всегда получите работу на этой же самой земле, кто бы ее ни купил. Кроме того, я считаю, что неграм вообще нельзя давать землю; это их портит. Извините, Джексон, я занятой человек. — И тут подошел сторож, взял Гидеона за руку и вывел его вон.

Рэчел утешала его: — Все будет хорошо, Гидеон, вот увидишь, все будет хорошо. — А Гидеон, слушая ее, негодовал. Сколько еще негров думает, как она, все только о сегодняшнем дне и никогда о завтрашнем; да, рабство — это страшный яд, он разъедает душу; цепи можно сбросить одним движением, но эта отрава выветрится еще не скоро. Он вернулся жалкий, побитый, а Рэчел счастлива уже тем, что он дома.

— Как ты не понимаешь, — начал он с жаром, но тут же умолк.

— Все будет хорошо, Гидеон, милый, раз ты взялся, все будет хорошо.

И он улыбнулся, глядя на нее, на ее округлую женственную фигуру, гладкие щеки, маленький вздернутый нос, чуть лоснящуюся кожу, отражавшую свет очага; он улыбался, прислушиваясь к ее голосу.

— Почему смеешься надо мной, Гидеон?

— Я не смеюсь, детка. — А про себя он думал, как все это странно: связи между людьми и причины этих связей, все такое простое, почему-то вдруг ставшее баснословно сложным... Эта женщина, его жена, которую он сейчас так горячо, так крепко любит; и ее связь с ним, черным рабом, которого она когда-то добровольно избрала, и ее связь с будущим, через Джефа, через Марка, со всем этим непрерывно пульсирующим потоком, с человечеством, которое взбирается все выше, стремится все дальше, ликуя и страдая...

— О чем ты думаешь, Гидеон? — спросила она. Дженни забралась к нему на колени. Марк лежал у огня. — Пора спать, Дженни, — сказала Рэчел.

— Что тебе рассказать, детка? — спросил Гидеон, обнимая девочку.

— Про братца Лиса.

— Братец Лис... Я тебе все про него рассказал, больше не знаю.

— А почему он никогда не встречал сестрицу Черепаху? — допытывалась Дженни.

— Как не встречал, встречал. Братец Лис очень хитрый, хитрей всех в лесу. Он черепаху ни во что не ставит. У черепахи очень толстый панцырь, все думают, где уж ей быть хитрой... — Рэчел глядела на Гидеона, краем уха прислушиваясь к его. словам; Марк слушал тоже без особого внимания, да оно и не требовалось: таково уж свойство старых сказок — знаешь их наизусть, а все-таки слушать приятно, что-то в них есть, что никогда не надоедает. В дверь постучали, и Рэчел впустила Джемса Алленби. Он молча сел и стал ждать, пока Гидеон кончит сказку, он всегда ухитрялся подгонять конец к тому времени, как Дженни засыпала. Он тихонько расцепил ее ручки, и во сне крепко обнимавшие его за шею, и уложил ее на тюфяк. Марк дремал у огня, свернувшись клубочком, как молодой звереныш. Потолковав о погоде и о том, как хорошо выглядит Рэчел, Алленби сказал:

— То, что произошло в Колумбии, Гидеон, меня не удивляет. Этого надо было ожидать.

— Пожалуй.

— Что ты думаешь делать теперь?

— Поеду в Чарльстон.

— Там тебя примут не лучше.

— Тогда в Бостон, Нью-Йорк, Филадельфию, — сказал Гидеон.

«На край света», — подумала Рэчел, а Алленби сказал:

— Ты ведь добудешь эту землю, Гидеон?

— Постараюсь.

— Добудешь, — кивнул старик. — С той ночи, что ты провел у меня в хижине, я поверил: ты до конца пойдешь своей дорогой. Разве тебя что остановит, Гидеон? По-моему, нет. Только не делай этого ради одной власти. Власть сама по себе ничего не стоит. Не забывай о доме.

— Как это?

Алленби пожал плечами и улыбнулся: — Я уже старик, Гидеон, и, может быть, я слишком много болтаю. Если ты поедешь на Север и будешь встречаться с янки, запомни вот что: они не все на один покрой. Есть такие, что ненавидят негров еще больше, чем южане; для них мы чужие, непонятные существа с черной кожей. Для южанина мы не чужие, даже когда он нас ненавидит, для него мы так же неотделимы от его родины, как сосновые леса, хлопок и табак. А есть такие — их немного, но ты их встретишь, Гидеон, — которые совсем переделали себя, до самой сердцевины; это особенные люди, не похожие на других, они будут сидеть с тобой за одним столом, будут брать тебя за руку, им все равно, какого цвета у тебя кожа. Таким людям нужно доверять, Гидеон, верь им, они настоящие. Целых два поколения этих людей боролись за нашу свободу, потому что они верили в братство. Не верь той лжи. что про них рассказывают.

Гидеон кивнул; старик нагнулся, положил ему руку на колено и сказал: — Не будь слишком горд, Гидеон, если будут давать, бери. Если бы не было тех, кто берет, и тех, кто дает, мы были бы дикарями. Ты едешь за более важным делом, но если тебе попадутся книги, бумага, мел, грифельные доски... нам они очень, очень нужны.

— Буду помнить, — сказал Гидеон.

Гидеон продолжал учиться. В Колумбии он достал «Комментарии к английским законам» Блекстона, купил эту истрепанную старую книжку за шестьдесят центов. Андерсон Клэй прислал ему «Права человека» Пэйна, тоже потрепанную, с загнутыми уголками; книга эта, такая смутная, мало понятная Гидеону из-за недостатка у него знаний и опыта, тем не менее поразила его, как какое-то чудо; она стала для него неиссякаемым источником удивления. У Алленби было несколько стихотворений По, он дал их Гидеону, но они показались ему трудными и запутанными. — Какие-то не живые. — Ему больше нравился Эмерсон; а Алленби говорил: — Вот бы тебе повидать его, Гидеон...

Была ранняя осень, когда Гидеон вернулся в Чарльстон; он опять остановился у Картеров, которые приняли его с восторгом, потом пошел к Фрэнсису Кардозо. Тот пожал ему руку, как-то странно улыбаясь, и сказал:

— Вот вы и снова здесь, Гидеон.

— Да.

— Немного старше и немного опытней?

— И того и другого понемножку, — согласился Гидеон. Он сидел в гостиной Кардозо, неловко выпрямившись, зажав руки между колен. Перед ним стоял стакан вина и тарелочка с печеньем.

Комната за то время, что он в ней не был, словно стала меньше, чем прежде, и сам Кардозо тоже, казалось, стал поменьше ростом. Гидеон говорил медленно, тщательно выбирая слова, а Кардозо молча слушал его, пока он не дошел до разговора с колумбийским банкиром.

— Это удивило вас, Гидеон?

— Не очень. Я предчувствовал, что так будет.

— Здесь будет то же самое, — заметил Кардозо. — Видите ли,Гидеон, Роббинс по-своему был прав. Какое обеспечение вы можете ему предложить? Немного долларов наличными, ваше слово, поручительство нескольких нищих негритянских и белых семей и весьма туманные мечты о будущем.

— Будущее — всегда мечта, — возразил Гидеон.

— Более или менее, с этим я согласен. Но разве вы не понимаете, Гидеон, что этот самый земельный вопрос существует на Юге повсюду, что это главный вопрос, от которого зависит наше будущее. Как же его разрешить? В марте прошлого года Тадеус Стивенс внес на рассмотрение Конгресса законопроект о разделе земли. Что он предлагал? Отобрать крупные плантации мятежников, разбить их на участки и выдать по сорок акров и пятьдесят долларов на каждого свободного земледельца. Одну минутку, я вам сейчас прочту, что писал об этом сам Стивенс. — Кардозо подошел к письменному столу, порылся в бумагах, а потом вернулся к Гидеону и начал читать:

«Этот план, без сомнения, приведет к коренной реорганизации всей системы Юга, к решительной перемене в привычках и обычаях. Он рассчитан на то, чтобы произвести полный переворот в убеждениях и взглядах южан. Это может напугать людей с ограниченным умом и слабыми нервами. Таково всегда действие великих изменений в политической и духовной жизни. В южных штатах никогда не было народного управления, здесь все держалось на деспотизме. Но нельзя говорить ни о каком фактическом равенстве в правах, пока вся земля находится в руках нескольких тысяч человек. Разве могут существовать республиканские учреждения, свободные школы, свободная церковь, свободное общение между людьми в стране богачей и рабов, владельцев тысяч акров земли с великолепными дворцами и обитателей тесных лачуг?»

Кардозо снова подсел к Гидеону и развел руками: — Вот оно как. По словам Стивенса, мы нашим конвентом и нашей новой конституцией создали противоречие, ибо какой толк от наших прекрасных идей, если они не имеют под собой почвы. А почва для них — это свободные фермеры, владеющие землей, вместо безземельных рабов и батраков.

— А вы что предлагаете? — спросил Гидеон. — У меня, по крайней мере, есть план, правда, для немногих, но это реально, это можно осуществить.

— А у меня план для двенадцати миллионов людей, — улыбнулся Кардозо; он стоял, заложив руки назад и опираясь ими на спинку стула. — Когда месяц назад умер Тадеус Стивенс, мы потеряли отважного борца и друга. Но он указал нам путь: объясняйте народу, как обстоит дело, просвещайте его, обеспечьте ему свободное участие в выборах, дайте ему честных представителей, а затем легальным порядком в законодательных органах штата и в Конгрессе боритесь за всеобщий раздел земли.

— А пока люди будут страдать, — заметил Гидеон.

— Да, пока будут страдать. К сожалению, это так. Мы пытаемся облегчить их страдания, насколько это в наших силах, но это, конечно, капля в море.

— А землю я все-таки куплю, — сказал Гидеон. — Если не достану денег здесь, поеду в Бостон или в Нью-Йорк.

С минуту Кардозо, опираясь руками о спинку стула, молча смотрел на Гидеона; затем он сел и сказал:

— Давайте заключим сделку, Гидеон. Я знаю одного бостонского банкира, Исаака Уэйта; это старый аболиционист, и он не из тех, что трясутся над каждым долларом. Я дам вам к нему письмо, и, думаю, оно будет иметь кое-какой вес. Еще я вам дам письмо к Фредерику Дугласу. Он вам поможет, если с Уэнтом ничего не выйдет. А вы за то обещайте мне, что выставите свою кандидатуру на предстоящих выборах.

— Можно, я дам ответ завтра? — спросил Гидеон.

— Хорошо, приходите обедать.

На следующий день Гидеон побывал у двух чарльстонских банкиров: один из них был полковник Фентон, которого он видел на обеде у Стефана Холмса. Затем он пошел к Кардозо, и тот встретил его вопросом:

— Ну, как ваши успехи?

— Так, как вы предсказывали, — скупо усмехнулся Гидеон.

— Надеюсь, вы хоть не посрамили репутации негра, как человека неунывающего? Он счастлив в богатстве, он счастлив и в бедности.

— Я и не унываю, — хмуро ответил Гидеон. — Несчастным себя не чувствую.

— Ну, а как насчет вашей кандидатуры?

— Что ж, — сказал Гидеон, — если я кому нужен, ладно, пойду. Постараюсь забыть, чем я был год назад, пять лет назад. — Подумав, он добавил: — Судя по тому, что я читал про законы и законодателей, вряд ли у меня выйдет многим хуже.

— Я очень рад, Гидеон, — сказал Кардозо.

— А я нет. Из грязи да в князи... Мне еще и говорить-то надо учиться. Ну, да ладно. А теперь я хочу скорей ехать на Север. Хоть бы завтра.

— Завтра, так завтра. Поезжайте.

Поезд, которым Гидеон Джексон ехал из Вашингтона на Север, с ревом мчался сквозь ночь, унося его в новый мир. Новый — в самом точном смысле этого слова. Все, что было до сих пор за тридцать семь лет его жизни, — все бури и взрывы происходили в знакомом ему мире, на Юге, который его породил, вскормил и взрастил, порол и истязал; и как ни горько ему там приходилось, все же это была своя страна, своя земля, везде одна и та же; он знал ее насквозь — всю ее гнилость, невежество и мрак, истощенную почву и опустошенную жизнь, пышные феодальные дворцы и попранную ими массу белых издольщиков и черных рабов. Он знал ее так хорошо, что всюду на Юге, куда бы он ни поехал, он находил что-то близкое, знакомое, свое. Здесь же, в этом новом мире, не было ничего знакомого. Вашингтон, город гигантских белых дворцов и грязных улиц, не был похож ни на что, виденное им прежде, а теперь Гидеон сидел в вагоне рядом с белыми, они читали газеты, беседовали, и никто даже внимания не обращал на то, что среди них находится негр. Осень едва только наступила, но здесь уже было холодно. Дождь злобно и яростно хлестал по окнам вагона. Люди говорили резкими отрывистыми фразами:

— Грант — генерал, а не политик.

— А почему генералу не быть президентом?

— Не одобряю.

— Вот как! Может, хотите опять Джонсона?

— Кто вас просит рассуждать за меня? Я сам умею думать.

— Что-то не видно.

— Пшеница, пшеница-то по шестьдесят два цента!

— Это ваш «Геральд», мистер? Дайте почитать.

— У меня два сына в Чикаго, живут — дай бог всякому.

Гидеон задремал под их говор. Потом проснулся, когда кондуктор проходил по вагону, задувая вонючие керосиновые лампы. Плюшевые сиденья были жесткие и неудобные, через каждые две-три мили поезд останавливался, дергал, снова трогался. Входили пассажиры, садились рядом с Гидеоном, потом вставали, уходили — белый мужчина, белая женщина, девушка... А на следующий день за окном прошли Джерсейские равнины, потом нелепо расползшийся во все стороны унылый город Ньюарк, и вот уже конечная станция — Джерси Сити, а через реку, на том берегу, — Нью-Йорк. На пароме Гидеон, ухватившись за поручни, глядел во все глаза; лодок на реке, как сухих веток в осеннем пруду; пароходы и за ними на воде жирные полосы черного дыма, словно мазки углем по глянцевой белой бумаге; парусники всех размеров, сердитые маленькие буксиры и за ними вереницы барж; а на том берегу — неисчислимая масса домов; захвати горсть — и вот тебе Чарльстон, захвати еще горсть — и вот тебе Колумбия, — это и есть Нью-Йорк, не самый красивый из городов, но именно то, что подразумевал Уитмэн, — плоть и кровь бесконечных тысяч.

Глядя на все это, Гидеон думал об армиях северян, о том, с каким неустанным, холодным, будничным упорством пробивались они на Юг; как их сотни раз расчленяли на части, как они снова смыкали ряды, с трудом, наивно и неуклюже, на тысяче ошибок постигая искусство войны; и как они, в конце концов, прошли через весь Юг, от края до края, и потрясли его своим боевым гимном свободы. И вот они перед ним, эти мелкие, бесцветные люди, толпа на пароме, толпа на улицах, и каждый спешит, каждый думает лишь о своем деле, а кругом беспорядок, суета, суматоха, шум, грохот, горы товаров на пристани, грязные улицы, вдоль тротуаров ларьки и тележки уличных продавцов, а на мостовой непрерывный поток экипажей, телег, повозок, фургонов; красные кирпичные здания, и над ними завеса дыма и гул голосов. Здесь были люди всех национальностей, и никто не обращал внимания на высокого негра. До отхода поезда на Бостон оставалось еще два с половиной часа, и Гидеон отправился посмотреть город. От реки до центра было далеко, и он долго шел пустырями, на которых уже высились массивы наспех построенных многоквартирных домов. Сегодня была палящая жара, а всего лишь вчера холод пронизывал до костей. Подходящий климат для этого шумного, наглого, грязного, растрепанного и самоуверенного города, который, однако, уже становился одним из чудес цивилизованного мира. То выглядывало солнце, то принимался лить дождь, по мощеным улицам неслись потоки грязной воды, немощеные представляли собой сплошное болото. Загорелые ребятишки пускали в канавах щепки, другие с криком неслись по улице, продавая газеты. Гидеон вглядывался в этот город и пытался его понять. Ведь это здесь, в этом городе, обезумевшая толпа однажды растерзала более сотни негров. И здесь же, в этом городе, тысячи рабочих бросали работу, на собственные деньги покупали обмундирование и оружие и, не имея никакого понятия о войне, не видав ни боя, ни смерти, шли маршем на Юг, за сотни миль, для того, чтобы дать неграм свободу. Из этого города год за годом шли на войну новые и новые полки, и в этом же городе происходили самые разнузданные бунты против войны и военных законов. Гидеон смотрел, удивлялся, и то, что он видел, подавляло его...

Бостон был проще, он больше походил на те города, которые знал Гидеон. Тихая приморская улица, на которой жил Исаак Уэнт, вся в тени от густых зеленых деревьев, мало чем отличалась от улиц Чарльстона. Дома все были старые и потому выглядели очень мирно, свежая белая краска плохо скрывала трещины и червоточину в старых бревнах и досках. Гидеон неуверенно постучал в дверь молотком, в ответ на его стук на пороге появилась девушка в накрахмаленной наколке и фартучке и вежливо спросила, кого ему угодно видеть. «Мистера Исаака Уэнта, если можно». — «Войдите, пожалуйста», — промолвила горничная, голубоглазая девушка с льняными волосами; в речи ее чувствовался вермонтский акцент.

Держа шляпу в руках, Гидеон вошел. Входная дверь открывалась прямо в небольшую переднюю, где стояли два зеркала в овальных рамах красного дерева, четыре таких же стула и два китайских черных лакированных столика. Девушка распахнула двери, и Гидеон увидел старинную красивую лестницу, отделявшую гостиную от столовой. Комнаты были большие, но с низкими потолками, в противоположность высоким потолкам на Юге. Гидеон сразу понял, что находится в доме богатого человека, не менее богатого, чем Стефан Холмс; но здесь все было по-иному, здесь его встретили приветливо, хотя и не ждали его прихода.

— Садитесь, пожалуйста, сэр, — проговорила девушка. — Я доложу о вас мистеру Уэнту. Как, вы сказали, ваше имя?

— Гидеон Джексон.

— Больше ничего? Просто мистер Гидеон Джексон?

— С письмом от мистера Фрэнсиса Кардозо.

— Хорошо. Вы посидите тут, — сказала девушка. Она говорила с ним вежливо, но просто, как со всяким другим, не видя в нем ничего необыкновенного и не заботясь о том, чтобы он чувствовал себя свободно, — и, должно быть, поэтому ему здесь было легко, как никогда еще не бывало в доме белого. Он осмотрелся, увидел два больших мягких кресла по бокам камина, но сесть не решился, подошел было к кушетке у противоположной стены, передумал, присел, наконец, на широкий чиппендэлевский стул, а потом, услышав шаги, быстро встал. Было около пяти часов дня, и он подумал, правильно ли он выбрал время для визита. Когда Исаак Уэнт вошел в комнату, Гидеон стоял в напряженной, неуклюжей позе.

Исаак Уэнт был невысокого роста, едва по плечо Гидеону. У него была лысая голова, светлые подстриженные усы, тонкие губы и острый подбородок. Одет он был в смокинг, черные брюки, шелковые домашние туфли и тугой белый воротник с черным галстуком. Он подошел к Гидеону подпрыгивающей, птичьей походкой, сунул ему руку и быстро заговорил:

— Как вас зовут? Джексон? Гидеон Джексон? Служанка сказала, у вас от кого-то письмо, от кого, она, конечно, забыла. Удивляюсь, как она еще свое собственное имя помнит.

— Письмо, сэр, от Фрэнсиса Кардозо.

— Кардозо? Так вы с Юга?

— Из Южной Каролины, — ответил Гидеон.

— Так, ну что поделывает Кардозо? Большой шишкой стал? В политику ударился? Ну, где же письмо?

Гидеон подал письмо. Уэнт разорвал конверт, быстро пробежал письмо и снова взглянул на Гидеона. — Кардозо о вас весьма высокого мнения, — сказал он. — Что же вы не садитесь? Выпьем? — Он кивнул в сторону кресла у камина и взял со стола графин и два стакана. Гидеон сел. — Это херес, — сказал Уэнт. — Любите?

Гидеон кивнул.

— Да или нет? — спросил Уэнт. — Негры по большей части равнодушны к спиртному. Не привыкли, пробовать не приходилась. Привычка — это все. Раньше я всегда пил виски, теперь херес. Я и сейчас скучаю по виски, но что поделаешь, нельзя — у меня неважное здоровье. Хотите сигару?

Гидеон покачал головой.

— Ну, ладно. Вы не возражаете, если я закурю? Впрочем, если и возражаете, я все равно закурю. Вот когда была жива моя жена, тогда я курил только после обеда. — Он взял длинную черную сигару, зажег ее и растянулся в кресле, пуская дым в камин. — Кардозо тут пишет, — он указал на письмо, что вы заседали в конвенте. Вы мне потом расскажете. Я из газет ничего не понял. Сперва расскажите мне о вашем земельном проекте, нет, лучше оставим это до обеда. Мне хочется, чтобы доктор Эмери тоже послушал, он скоро придет. Человек он трезвый, пусть рассудит. А пока давайте о конвенте.

Гидеон начал рассказывать. С этим маленьким человечком он чувствовал себя свободно. Уэнт фыркал, возражал, спорил, выходил из себя, кричал на Гидеона, но как равный на равного. Гидеон не чувствовал себя негром. В первый раз в жизни, в среде ли негров или белых, Гидеон начисто забыл о цвете своей кожи. В первый раз в жизни он говорил с человеком, у которого в результате долгого и продуманного психологического процесса, в результате воспитания, начатого, очевидно, еще в раннем детстве, выработались простые и ясные взгляды на расовый вопрос. Для Уэнта Гидеон был прежде всего человек, думать о нем иначе он был просто не способен, как средний американец не способен думать по-латыни. Когда они заговорили о земельном вопросе и его обсуждении в конвенте, он стал кричать на Гидеона:

— Какой же вы были дурак, Джексон, вы и все ваши. Стивенс ведь тогда был еще жив! Посоветовались вы с ним? Искали вы поддержки в Вашингтоне? Нет, все сами, сами все хотели сделать, переделать всю цивилизацию! Это все Кардозо! Культурные дурачки! Куцые умишки! Вот и упустили историческую возможность. Это был момент, когда можно было разом покончить с плантациями. Сделали вы это? Нет...

И когда он так кричал на Гидеона, он кричал на равного, не на негра, не на белого, тут не было учтивости, не было и высокомерия. Позже Гидеон понял, откуда все это идет. Уэнт сказал ему: — Я из семьи аболиционистов, мистер Джексон. Пожалуй, я не лучший представитель этой породы. Я сидел дома, брюки просиживал, пока другие сражались и умирали. Но кое-что сделал и я, мои деньги пошли в дело. Знаете ли вы, что старик Осаватоми Браун сидел вот на этом самом месте, где вы сидите, и просил у меня денег, ружей, пороха, солдат? Да, он собирался пройти по всему Югу, как гнев господен, и стереть рабство с лица земли. И я дал ему денег и ружья. Вспомнишь, так кажется — это было тысячу лет назад; тогда думалось, что можно одним взмахом уничтожить эту злую заразу! А потом мы четыре года истекали кровью. Вот на этом самом месте сидел старик Браун, как сейчас его вижу — борода длинная, глаза горят. Хотите услышать его слова? Я их помню. «Не господь бог нас забыл, мистер Уэнт, — сказал он, — это мы, мистер Уэнт, мы, жалкие, маленькие, трусливые твари, забыли бога небесных воинств, бога наших отцов, который вывел детей Израиля из Египта». Таковы были его слова, Джексон. Он сидел, где вы сидите, Эмерсон сидел вот тут, я стоял. Мы с Уолдо переглянулись. Видите ли, Джексон, старик Джон Браун был великий человек, великий человек, которого не поняли. Старик умел вселять в людей веру. Я неверующий и горжусь своим атеизмом больше даже, чем доктор Эмери, но тогда, на этом самом месте, слушая старика Осаватоми, я веровал. Бог стоял рядом со мной, бог моих дедов, великий и грозный, божественный старец, пришедший с пилигримами в нашу страну. Я вас не обидел, мистер Джексон? Вы, может, верующий? Среди негров много верующих.

— Нет, вы меня не обидели, — медленно проговорил Гидеон.

Они еще побеседовали, затем Уэнт предложил отдохнуть перед обедом. — У меня, видите ли, привычка... Стар становлюсь. Вы еще молоды, Джексон, но и вам вздремнуть не мешает. — Гидеон заметил, что ему в Бостоне пока еще негде остановиться, не порекомендует ли ему мистер Уэнт какую-нибудь гостиницу для цветных? — Вы, конечно, останетесь у меня, — заявил Уэнт. Гидеон пытался возражать, но Уэнт и слушать его не стал. — У меня Дуглас останавливается, — сказал он. — Так что нечего вам привередничать. — Потом вошла служанка и отвела Гидеона в его комнату.

— Эти два года после войны, — сказал Гидеон, — открыли нам глаза. Жестокие черные кодексы — это было сделано для того, чтобы вернуть нас в рабство. Плантаторы думали: им удастся уничтожить победу Союза, и, правда, чуть было не удалось. Но второй раз так не будет. Теперь негры и белые бедняки идут вместе, в честном и верном союзе, теперь мы сплочены, и глаза у нас открыты. Власть у нас в руках, и мы ее удержим.

Их было трое за обеденным столом: банкир Исаак Уэнт, доктор Норман Эмери, стяжавший славу себе и Бостону открытиями в области полостной хирургии, и Гидеон. Эмери был высокого роста, худощавый, темноглазый, с острой бородкой; он носил пенснэ на черном шнурке; наружность его была обманчива, он казался холодным и равнодушным. По крови и браку он был в родстве с Лоуэлами, Эмерсонами и Лоджами. Он обладал острым умом и тонким ядовитым юмором, который частенько упражнял на Уэнте. Гидеон вскоре понял, что он добрый человек, хотя и не из тех, что расточают свою доброту без оглядки. И он, и Уэнт были вдовцами; их связывала крепкая, но сдержанная дружба.

— А каким же способом вы думаете удержать власть, мистер Джексон? — спросил Эмери.

— Есть три пути, — ответил Гидеон. — Во-первых, выборы. Тут мы, наверняка, побьем плантаторов. На один их голос у нас двадцать. Во-вторых, образование. Через десять лет у нас будет целое поколение образованных людей. Это будет наше главное оружие, доктор Эмери. Плантаторы сами показали, что им это страшно: недаром же они завели такое правило, что рабу учиться — это преступление, даже если сам учится, самоучкой. В-третьих, земля; про это я уже говорил. Мы все земледельцы, заводов у нас нет. Земля кормит; есть плуг, есть и хлеб и сала кусочек. Вот когда мы получим землю и поделим ее, когда у нас будут свободные фермеры, как у вас, тогда мы крепко встанем на ноги, тогда мы заговорим громко и смело. И уж если земля станет наша, мы ее никогда не отдадим.

— Ну что ж, — проговорил Уэнт. — Допустим, что вся эта утопия, весь этот ваш новый Юг, все эти ваши прекрасные мечты о школах, допустим, что все это осуществимо. Эмери, коньяку хотите?

— Я уже говорил, что вам это вредно для сердца. Сколько раз еще повторять?

— Ну, ладно, какое там сердце. Сердца у меня никакого нет. Допустим, Джексон, что все это так, ну что ж, это еще одна попытка построить будущее путем политики. Это одно, а бизнес — бизнес — это другое. Если бы вы пришли ко мне за милостыней, я бы, может быть, дал, а может быть, и нет, в зависимости от обстоятельств. Заметьте, что я не очень-то мягкосердечный человек и не склонен сентиментальничать.

— Полагаю, что он это уже заметил, Исаак, — вставил Эмери.

— Но вы приходите ко мне с каким-то фантастическим проектом. Вы с вашими друзьями заработали немного денег; с этими деньгами вы намерены пуститься в крайне рискованную земельную авантюру, в которой предлагаете участвовать и мне: я должен дать вам денег под закладную, причем вложить не меньше пятнадцати долларов на каждый доллар, который вложите вы сами. А какие у меня гарантии? Кучка бывших рабов и белых бедняков, недавно вернувшихся из армии мятежников, да кое-какие

благие намерения? Вы хотите, чтобы я вложил деньги в предприятие, представляющее собой совершенно неизвестную величину. Ведь это же глупо, Джексон, посудите сами. — Oн закурил сигару; Эмери, откинувшись на спинку кресла, слегка улыбаясь, следил за Гидеоном. Тот сидел молча: сознание безнадежности всей этой затеи тяжелым камнем легло ему на Душу. Он заехал так далеко, он потратил столько денег. Из тех, заветных. А ведь как трудно доставался им каждый доллар! Один человек даже отдал жизнь за эти доллары. А сколько долларов ушло на один только железнодорожный билет? Как далеко он уже зашел; сможет ли он итти дальше? Неужели Кардозо прав? Неужели прогресс невозможен без страданий, без этих постоянных мук, неужели бедняк навечно осужден нести это тяжкое бремя?

— Может, и глупо, — сказал Гидеон. — Я мало что понимаю в делах. Ничего не понимаю. Но в хлопке я понимаю, в рисе я понимаю. Всю жизнь видел, как растет хлопок, как лопаются коробочки, как негры работают на полях, собирают хлопок. Покажите мне хлопковое семя, и я скажу, какой это сорт. Покажите мне рис, и я скажу, где он вырос, на высоком месте или в низине. Это я знаю, уж поверьте мне. И еще одно я знаю: вы, янки, умеете делать из хлопка материю. Вы тут, в Новой Англии, все строите и строите фабрики. А как делать материю, если никто не будет разводить хлопок? Может, плантаторы будут? Это еще не скоро. Надо еще нас сломить, чтобы разводить хлопок по-старому. А какая на него будет цена, если весь он будет в руках у нескольких плантаторов? Вы говорите, какие гарантии? — вот вам гарантии: в Америке нужен хлопок, везде нужен хлопок. Уже четыре года нет хорошего сбора. Хлопок сейчас ходкий товар. Дайте нам землю, и мы покажем пример, мы покажем всем на Юге, как надо делать. Как с рисом на островах: негры развели же там рис, только правительство само от них отвернулось; отобрало у них землю, ту самую землю, что они отвоевали у мятежников. Если вы пойдете на это, не побоитесь, то и другие не побоятся. Нам бы только пять лет на своей земле, тогда увидите, лопнем, а хлопок и посадим и соберем. Все выплатим, до последнего цента, еще и с прибылью. Видели вы, как негры работают? Может, бывали на Юге в старое время, при рабстве, тогда знаете, как работали негры под плетью. А я вам скажу: свободный негр на своей собственной земле будет работать вдвое лучше. Уж я знаю. Поверьте мне, мистер Уэнт, я пришел не за милостыней. Я это не от гордости. Старик-учитель, он учит наших детей, он говорил: «Гидеон, не будь гордым, детям нужны книги, бумага, дадут — бери, не будь гордым». Но тут другое, тут не милостыня, даю вам честное слово.

Гидеон умолк; никогда еще он не говорил с белыми так долго и так горячо; он сидел в смущении, опустив голову, разглядывая скатерть. Доктор Эмери рассматривал свои ногти. Все молчали, лишь большие стоячие часы в углу комнаты нарушали тиканьем тишину. Уэнт стряхнул пепел с сигары и спросил:

— Сколько земли в этом Карвеле, Джексон?

— Двадцать две тысячи акров с лишком.

Эмери свистнул. Уэнт покачал головой. — Мы плохо знаем Юг, — сказал он, — а что и знаешь, то забывается. Даже война уже стала забываться.

— В Англии это было бы целое герцогство, — заметил Эмери, — и даже не маленькое.

— А какая там земля?

— Половина хорошей, — ответил Гидеон. — Остальное кустарник, сосновый лес, немного лугов и болото.

— Там как будто есть дом?

— Есть большой господский дом. Карвелы редко приезжали, жили больше в Чарльстоне.

— Как вы думаете, кто-нибудь купит этот дом, годится он на что-нибудь?

Гидеон покачал головой: — Очень уж велик. Плантаторы, даже если сохранили землю, все равно еле сводят концы с концами. Ни у кого не найдется столько денег.

— А во сколько у вас там оценивают все это: землю, дом и прочее?

— Федеральный агент взял довоенную оценку. Это значит, не считая рабов, — четыреста пятьдесят тысяч долларов. Говорят, на торгах земля пойдет по пять долларов за акр. Разделят на двадцать два участка по тысяче акров. Одни пойдут дешевле, другие дороже.

— Вы говорите, у вас там около тридцати семей. Три тысячи акров — это солидная площадь. Я знаю, в Массачузетсе люди на двадцати-тридцати акрах заводили ферму да еще в банк откладывали, а там земля не бог знает какая.

— Это верно, сэр, — согласился Гидеон. — Земля у нас хорошая. Но в каждом участке будет только половина пахотной земли. Можно еще расчистить, но это долго. А потом у нас занимаются не тем, что у вас. У вас одно молочное хозяйство, а нам, кроме кукурузы и овощей для еды, кроме пары свиней, надо еще вырастить хлопок на продажу. А хлопковое поле надо в пятнадцать-двадцать акров, не меньше, а то ничего не заработаешь.

— Ну, а как вы думаете сбывать ваш хлопок?

— Купим старый джин, старую упаковочную машину, купим еще машин сколько надо. Там у нас сейчас прокладывают железную дорогу, до погрузочной станции будет миль десять.

— Мулы есть у вас?

— Немного. Можно еще купить.

Уэнт повернулся к Эмери и спросил: — Ну, что вы скажете, доктор?

— Я видел, как вы выбрасывали деньги на худшие дела

— А вы вступите в пай на одну треть?

— Я не банкир, — улыбнулся Эмери.

— У вас денег больше, чем у меня. На тот свет их с собой все равно не возьмете.

— Ничего, и на этом пригодятся.

— Пойдете на треть? Я гарантирую.

— Гарантируете? На что же вам тогда нужна моя треть?

— Так, для компании, — промолвил Уэнт. — В такую дурацкую историю я еще никогда не ввязывался.

— Вы ведь своих денег тоже на тот свет не возьмете?

— Это верно. Слушайте, Джексон, вы мне обойдетесь в три раза дороже, чем старый Осаватоми, а я еще не знаю, стоите ли вы как человек хоть половину того, что он стоил. Ну, да ладно, я дам вам чек на пятнадцать тысяч долларов. Не благодарите меня. С этим покончено. Лучше расскажите нам что-нибудь о себе.

Уэнт был человек разносторонний. После ухода Эмери он сидел еще почти до утра, беседуя с Гидеоном. Он курил свои длинные черные сигары, пил много коньяку. Кутаясь в халат, маленький человечек рассказывал Гидеону:

— Мне шестьдесят семь лет, Джексон, и я один на свете. Поэтому я больше смотрю назад. Когда я был в ваших летах, Гидеон, еще были живы солдаты революции. Тогда в Новой Англии жил крепкий народ. Вот вам тема для размышлений. Мы пришли сюда со словом божьим и божьим законом, с посохами в руках, лица наши были суровы, и мы ухитрялись добывать себе хлеб насущный на этой скалистой, неприветливой земле. Мы совершали великие дела, Гидеон. В наших молитвенных собраниях жила и дышала демократия. Древние пророки ходили среди нас, а когда в революцию наши фермеры и рыбаки шли в бой, сам господь-бог, живой и справедливый, глядел через их плечо. Теперь все это забыто. Я скоро умру, умрет Эмери, Уолдо становится стар, Торо живет отшельником, Уитьер спрятался от мира, Лонгфелло пишет всякий вздор. Где же вся наша слава? Этот бруклинец Уитмэн рычит, как дикарь, зато громко и всем понятно; есть и другие, а мы уже только сидим и созерцаем собственный пуп. В нас теплится лишь искорка былого огня. Старик Тэд Стивенс поступил правильно, уехав из Новой Англии в Пенсильванию. Но не забывайте: когда мы были сильны и молоды, мы совершали великие дела. Нашим гимном было: «Очи мои зрели пришествие господа бога». Ну, ладно. Пойдем теперь наверх...

Гидеон последовал за Уэнтом. Тот шел медленно, еле передвигая ноги от усталости; на площадке он остановился передохнуть. Они вошли в комнату его сына. Видно было, что в ней давно уже никто не живет. Тут были стопки книг, записные книжки, коллекция минералов, два совиных чучела, портрет девушки карандашом, клюшки для гольфа, пара индейских мокасин, искусно вырезанная модель шхуны.

— Он погиб в Вилдернесе, Гидеон, — сказал Уэнт, — на второй день боя. Мне рассказывал командир его роты. Мальчик был трижды ранен, два раза в руку, потом в голову, и все же остался в строю. Сотни раз, Гидеон, сидя внизу у камина, я думал о мальчике, я старался его понять, почувствовать, стать на его место, представить себе, почему он, израненный, истекающий кровью, полуживой, остался в строю. Вы молодой человек, Гидеон, но в вас что-то есть. Вы будете вождем своего народа. Поймите нас, Гидеон! Что бы ни случилось, не отрекайтесь от нас.

— Что бы ни случилось, — кивнул Гидеон.

— Хорошо. А теперь надо запаковать эти книги, все до одной. Его игрушки и детские книжки на чердаке, их вы тоже можете взять.

— Я не смею, — начал было Гидеон.

— Чепуха. Я уже целый год сюда не заходил. Образ мальчика я храню в сердце, этот хлам мне не нужен. А вам эти вещи могут пригодиться, и это для них самое лучшее применение. Если уж я решился дать вам пятнадцать тысяч долларов, то могу прикинуть еще два десятка грифельных досок и ящик с мелками. Вы мне только скажите, куда послать, а остальное я беру на себя.

Гидеон пытался благодарить его, он и на этот раз не позволил. Лежа в старинной кровати с пологом, в мезонине, где потолок косо спускался к освещенному луной окну, Гидеон долго думал обо всех удивительных вещах, которые ему пришлось увидеть; о том, какими разными бывают люди, независимо от цвета их кожи, и какими разными путями они идут. Это было его благодарственной молитвой: ибо не шума и суеты ищет радость — она приходит в тишине, неслышными шагами. Все на свете можно логически объяснить — все, кроме одного: почему некоторые люди — их, правда, немного — находят свое счастье и пищу для своей души в мечтах о всеобщем братстве?

На следующий день, прежде чем отправиться в Уорчестер к Джефу, Гидеон зашел в амбулаторию доктора Эмери. Но он не нашел здесь того вылощенного, учтивого джентльмена, с которым познакомился накануне; перед ним предстал деловитый ученый в белом халате, который вместе с двумя молодыми ассистентами принимал больных, переполнявших приемную и коридор. Эта часть Бостона напомнила Гидеону Нью-Йорк: лачуги, перекошенные дома, грязные улицы, нищета, бедно одетые ирландцы, итальянцы, поляки. Амбулатория Эмери помещалась в старом доме, недавно отремонтированном и выкрашенном сверху донизу в яркую кремовую краску. Гидеон сидел в кабинете, наблюдая за доктором. Перед ними стоял голый мальчик лет восьми с искривленными руками и ногами, с впалой грудью.

— Видите, Джексон. — Мальчик стоял, скрестив руки, дрожа от холода. — Мы не знаем, что это за болезнь. Каждую неделю у меня с десяток таких случаев, и все

среди бедняков. Я дал ей название Maleficio paupertatis ¹, неплохое определение, а?

Он провел рукой по спине мальчика. — Ну ладно, сынок, одевайся. Видите ли, Джексон, общественное зло проявляется в разных формах. Мы боролись и умирали для того, чтобы освободить наш народ, а не замечали, что у нас под самым носом помойная яма. Ведь это стыд и срам, что мы, цивилизованные люди, до сих пор не можем организовать бесплатное лечение, не можем даже провести необходимую научную работу, чтобы постичь, наконец, эту черную магию, называемую медициной. Страна у нас богатая, а люди болеют и умирают от голода, от недостатка солнца и воздуха. А я занимаюсь раздачей милостыни, иначе мою деятельность не назовешь, и это отвратительно, Джексон, это просто какая-то розовенькая плесень на гнили, и, честное слово, я даже не виню моих прославленных сограждан за то, что они не желают развязывать кошельки.

Потом Эмери спросил Гидеона о Джефе: — Вы уверены, что он на самом деле хочет быть врачом?

— Кто знает? Ведь он еще мальчик, — промолвил Гидеон. — Но он способный. Я это не потому говорю, что он мой сын.

— Видите ли, у нас негру получить высшее образование почти невозможно. Наши медицинские школы не считаются с тем фактом, что негр может хворать сам и лечить других. Когда вы осуществите свою утопию там, у себя в Каролине, вы, я думаю, позаботитесь, чтобы было иначе. Но это, — дело будущего. А пока, — ну что ж, пока он может поступить в Эдинбургский университет в Шотландии, если сдаст экзамены.

— В Шотландии? — Гидеон с сомнением покачал головой. — Это ведь очень далеко?

— Далековато. В Старом Свете, к счастью, еще не додумались, что черная кожа делает человека низшим существом.

— Не знаю, — проговорил Гидеон. — Он еще мальчик. Отослать его одного... Может, на целый год...

— Не меньше чем на три года, — кивнул Эмери, с любопытством следя за выражением боли на лице негра. Гидеон колебался, он бессознательно искал предлог для отказа. — Я-то понимаю, — начал он, запинаясь, — раз для него так лучше, то, конечно... Но вот Рэчел, его мать...

Эмери пожал плечами. — Тогда надо отказаться от мысли, что он будет врачом.

— Он очень хочет, — пробормотал Гидеон.

— Это будет стоить денег.

— Когда я вернусь на Юг, — сказал Гидеон, — я, верно, выставлю свою кандидатуру на выборах. — Он помолчал. — В конвенте нам платили три доллара в день. Полтора доллара буду откладывать. Этого хватит?

Эмери отвернулся. — Этого будет достаточно, — тихо ответил он. Он отошел к окну, постоял, потом снова повернулся к Гидеону. — Послушайте, Джексон, а где сейчас ваш сын?

— В Пресвитерианской школе в Уорчестере.

— А, знаю. Ну что ж, там его научат читать и писать, а больше, пожалуй, ничему. Давно он там?

— Четыре месяца.

— Пусть побудет полгода. Вы говорите, ему шестнадцать? Через два месяца пусть приезжает сюда, и я его за год научу большему, чем они за десять лет. Но имейте в виду, ему придется самому отрабатывать ученье. Мне нужен мальчик — подметать полы, мыть лабораторию, инструменты, посуду. Я вам не какой-нибудь недопеченный аболиционист вроде Уэнта. Если у мальчика есть способности, если он проявит интерес, если он будет стараться, то за два года я его подготовлю к вступительным экзаменам в Эдинбургский университет. Если же нет...

В кабинете его преподобия Чарлза Смита в Уорчестере Гидеон повторил все, что ему говорил доктор Эмери. Смит, тихий, мягкий и робкий человек, сказал: да, Джеф хороший мальчик, очень хороший, серьезный, беспокойства никому не доставляет. Но Гидеон должен понять, что высшее образование — это очень долгое, утомительное дело; Гидеону не следует забывать, что совсем недавно мальчик не умел ни читать, ни писать. Правда, у него большие подражательные способности, он быстро схватывает, но медицина — это профессия, которая требует куда более высоких знаний. Не слишком ли много берет на себя Эмери, говоря, что за два года подготовит мальчика к поступлению в

Эдинбургский университет? На этот вопрос Гидеон не мог дать ответа. И разве медицина единственное поприще, на котором молодой человек может послужить своему народу? А что если ему стать проповедником? У мальчика, безусловно, есть духовные стремления, разве это не указывает на призвание?

— Не думайте, что я неблагодарный, — вы много для него сделали, я понимаю. — Стоит ли говорить Смиту, как тяжело им будет, ему и Рэчел, целых пять лет не видеть Джефа? Понимают ли белые, что значит ребенок для негра? — Но он хочет быть врачом... Так пусть уж делает, как хочет.

— Да, конечно, если только он действительно знает, чего хочет.

— Я поговорю с ним, — сказал Гидеон.

Джеф вырос за время их разлуки, он был теперь еще выше ростом и еще больше похож на отца. Сейчас, после того, как они долго не виделись, это сходство обоим бросилось в глаза. И Гидеону теперь было легко говорить с Джефом, а раньше он не умел. Днем они вместе гуляли по городу. У Джефа было много знакомых, и, здороваясь с ними, он всякий раз с гордостью представлял Гидеона: «Это мой отец». Гидеон уже привык к тому, что люди меняются; он жил в мире, где все непрерывно менялось; и перемену в Джефе он видел, но принимал как должное.

Они вышли из города и пошли по проселочной дороге. Вокруг виднелись красные клены, разбитые на ровные квадратики поля, пастбища, на которых там и сям торчали из земли камни, выкрашенные в красную краску хлевы и белые чистенькие домики — и вся эта давно обжитая земля казалась очень старой и мирной.

— Тебе здесь нравится? — спросил Гидеон.

Джеф сказал: да, ему здесь нравится. Не только потому, что все к нему хорошо относятся, нет, это сложнее. Люди и здесь не святые; бывает и здесь обзовут тебя черной скотиной. Очень многие в городе ненавидят негров и всегда их ненавидели. И, все-таки, здесь чувствуешь себя совсем не так, как на Юге.

Гидеон кивнул. Это ему было понятно, хотя для него самого жить здесь было бы не лучше ссылки. Почему? Трудно сказать; холодная эта страна.

— Я много занимаюсь, — сказал Джеф.

— Это хорошо. — А немного погодя Гидеон спросил: — Ты думал, что тебе делать после школы?

— Я попрежнему хочу быть врачом.

Они вышли на гребень холма, внизу садилось солнце. Фермер гнал домой коров, собака его яростно лаяла. — Пойдем назад, — предложил Гидеон.

Они шли медленно, и Джеф сделал попытку облечь свои мысли в слова. Гидеон молча слушал. — Мы молодой народ, — сказал Джеф. — Понимаешь, что я хочу сказать? — Гидеон кивнул. — Белый мальчик, — продолжал Джеф, — он делает, что хочет или что для него выбрали родители. Ему не надо думать о служении...

Гидеон снова кивнул.

— А я думаю так, — сказал Джеф. — Вот я учусь здесь, а Марк, Кэрри Линкольн и все — их здесь нет. Выходит, мне выпало особое счастье. Значит, я должен за это отплатить. Вернусь домой и скажу: смотрите, вот что я получил, все вам принес. Человек захворает, а я, может, его вылечу.

— Его преподобие Смит говорил — он хочет, чтобы ты стал проповедником. Разве это не служение?

— Пожалуй, — согласился Джеф. — Только я считаю, брат Питер и так очень хороший проповедник. Проповеди — не наука. Его преподобие Смит хороший человек, очень хороший. Но это не для меня.

Гидеон рассказал ему об Эмери и его амбулатории, о предложении Эмери и о том, что негр может выучиться на врача в Эдинбургском университете. Джеф слушал, затаив дыхание. Гидеон изложил все за и против. Эмери может еще передумать. Двух лет, может быть, нехватит для того, чтобы обучить Джефа, да и самому Эмери вся эта затея может надоесть.

— Двух лет хватит, — сказал Джеф, — я тебе говорю, хватит. Я буду делать все, что он велит, до седьмого пота буду работать. Я ему амбулаторию так отмою и вычищу, что она, как золото, заблестит. Честное слово, можешь мне поверить. Это мне не страшно. Все говорят, что из здешних ребят я самый сильный. Тут как-то телега старого мистера Джарвиса застряла в канаве, так я ее один вытащил. Этот белый доктор работой меня не испугает, я хоть целый день готов на него работать, только бы он меня взял. И учиться буду.

Они шли дальше; и Гидеон уже думал о том, как сказать про это Рэчел. Ему хотелось обнять Джефа, прижать его к груди, но он не решился. Гордость, огромная, непонятная гордость переполняла его сердце. Сесть бы рядом с Джефом, поговорить бы с ним обо всем, передать ему все, что он, Гидеон, знает, все, чему его научила жизнь! Джеф вдруг спросил:

— Ты ведь позволишь мне поехать к нему?

— Да.

Уже темнело, и они поспешили назад к дому священника. Джеф ликовал, он весь кипел энергией. Гидеону пришлось прибавить шагу, чтобы не отставать от него.

Перед отъездом Гидеон сказал сыну: — Джеф, мальчик, мы еще не забыли злое, старое время, нам кажется, если ты далеко, значит, ты одинок, мы всё считаем, сколько человек может пройти за день. Но теперь не так: два-три дня, Джеф, и ты здесь или у нас в Каролине. Захочешь, чтобы я к тебе приехал, я приеду; захочешь домой, — не бойся, напиши, я вышлю денег на дорогу.

Он передал Джефу подарки, которые привез для него. Они пожали друг другу руки — и в первый раз за много лет Гидеон поцеловал сына.

Гидеон вернулся в Карвел как победитель, как человек, который не только добился успеха, но в некотором роде совершил невозможное — и тут он узнал о случившейся беде. Едва он успел поздороваться со своими и взять Дженни на руки, как ему начали рассказывать. И тогда он увидел почерневшие жерди — все, что осталось от хлева, — и две высокие трубы на том месте, где были хижины. Люди молча стояли вокруг с угрюмыми тревожными лицами; Рэчел прижалась к нему.

— Где Марк? — закричал он.

Но Марк был здесь, он уже пробивался сквозь толпу к отцу. — Что это значит? — спросил Гидеон. — Как это случилось? Когда? — У него вдруг возникло странное, почти мистическое чувство — он ощутил присутствие смерти, и он стал оглядываться, ища, кого же нехватает. У Мариона Джефферсона была забинтована рука. Ада, жена Ганнибала Вашингтона, держала на руках младенца — он родился совсем недавно, уже после отъезда Гидеона. Жизнь шла рука об руку со смертью.

— Что случилось? — повторил Гидеон.

Люси, жена Эндрью Шермана, вдруг заплакала. Эндрью стал гладить ее по голове, успокаивать. — Ну, Люси, не надо, не надо... И тут Гидеон понял, что ее девятилетнего сынишки Джеки, которым она так гордилась за его светлую кожу и неземную красоту, плод смешения в его жилах крови двух «лучших семей» Южной Каролины, что ее Джеки больше нет. Он посмотрел на брата Питера, и тот промолвил: — Бог дал, бог и взял.

— Как это случилось? — спросил Гидеон.

Брат Питер стал рассказывать, другие иногда вмешивались, дополняя его рассказ. Каждый вспоминал какую-нибудь подробность, которая ускользнула от остальных. Это случилось через четыре дня после отъезда Гидеона. Они и раньше слышали о таких вещах, но в Карвеле этого еще не бывало. В тот вечер, около девяти часов, они расходились после вечернего моленья. Брат Питер устроил его в сарае, потому что на дворе было холодно. Он читал в этот раз — этого он никогда не забудет — проповедь на стих из сотого псалма: «Возвеселитесь перед господом все племена и народы. Радуйтесь, служа господу». Выйдя из сарая, они еще постояли немного, разбившись на кучки, разговаривая между собой, как всегда после богослуженья. И тут они увидели: на холме за западными пастбищами вдруг вспыхнул огромный крест. Одна из женщин пронзительно вскрикнула, и тогда все посмотрели и увидели.

Женщины подняли крик, дети перепугались насмерть. Да, Гидеон представлял себе, как это было: сперва ничего — тихое весеннее небо, ясный закат, потом вдруг на нем огненные полосы, зловещий пылающий крест. Мужчины кое-как успокоили женщин и детей. Брат Питер рассудительно заметил, что знак святого креста, будь он огненный или кровавый, не может причинить людям зла. Одних это успокоило, другие, кто уже слыхал о Ку-клукс-клане, поджали губы, но промолчали. Постояли еще, пока крест не догорел, потом пошли по домам; у многих было все-таки неспокойно на сердце.

— А я, — сказал Ганнибал Вашингтон, — я подумал: сам собой крест на небе не загорится; значит, его кто-то зажег. Тут что-то неладно. Я и говорю Труперу: пойдем, посмотрим, что там такое.

Захватив ружья, они обошли луг и взобрались на холм с другой стороны. На вершине никого не было, но, как и следовало ожидать, они нашли обуглившийся крест, сколоченный из двух сосновых жердей. В воздухе стоял резкий запах керосина, по земле было разбросано сено. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло. Кто-то поставил крест, обмотал его сеном, смочил керосином и поджег. Нелепая, безобразная, ребяческая выходка; они уже слыхали о таких; и она озадачила и смутила их больше, чем настоящая опасность.

Дома их ждали. Ганнибал Вашингтон рассказал обо всем, что они видели. Алленби заметил: «К нам эта сволочь еще не заявлялась». Тут подошел Абнер Лейт и с ним братья Карсоны, Франк и Лесли, все трое с ружьями. «Эй, кто там есть?» — кричали они, пробираясь в темноте. Они из дому заметили крест и пришли узнать, что случилось.

— Может, и ничего, — сказал Ганнибал Вашингтон.

— А может, это Клан. Сейчас все про него говорят. А может, просто кто пошутил, дурак какой-нибудь.

— Не знаю, кто у нас может шутить такие дурацкие шутки, — сказал Абнер Лейт. Потом еще много говорили и спорили, обсуждали, что делать. Делать, собственно, было нечего. Сейчас все хотели знать мнение Гидеона. Правильно ли они поступили? Что можно было сделать в ответ на такие идиотские выходки? Кто-то предложил было выставить стражу, а другой резонно заметил, что они послушные закону люди и живут в цивилизованной стране; против кого им выставлять стражу? Да и нельзя же выставлять ее каждую ночь.

— Ты с этим согласен, Гидеон? — неуверенно спросил брат Питер.

— Вы были правы, — кивнул Гидеон. — Ну, дальше?

— Дальше все пошли спать. Легли позже, чем всегда, но, в конце концов, все уснули. Случилось это, должно быть, под утро. Теперь все в один голос говорят, что их разбудил стук копыт. Кое-кто из женщин с криком вскочил, — им это показалось продолжением какого-то страшного сна; кое-кто из мужчин, перетрусив, остался в постели. Ганнибал Вашингтон, Эндрью Шерман, Фердинанд Линкольн и Трупер спали с заряженными ружьями у изголовья; услышав стук копыт, они схватили ружья и выбежали наружу. Брат Питер, Алленби и еще с десяток мужчин тоже выбежали, но эти были безоружны. По их рассказам, дело было так: появились всадники в белых саванах, человек двенадцать, все с ружьями — этого, впрочем, сперва никто не заметил. По крайней мере у половины в руках были просмоленные факелы; и когда негры выбежали из дому, старый сухой хлев уже пылал в огне, над горящим сеном с шипеньем взвивались языки пламени. Коровы и мулы ревели от страха. Трупер признает, что первым выстрелил он; когда он услышал, как ревут мулы, он сгоряча выстрелил в одну из белых фигур, но он хорошо помнит, да это помнят и другие, что он не попал; он стрелял, не целясь, вне себя от гнева. И в ту же минуту, должно быть, испуганные выстрелом, люди в белых саванах повернули лошадей, побросали факелы, дали нестройный залп и ускакали.

— Понимаешь, Гидеон, — говорил Алленби, — что это за трусы. Один единственный выстрел — и все разбежались. Сколько страху напустили — белые саваны, огненные кресты, ночные налеты, — а как только поняли, что мы вооружены, так и струсили. Улепетнули, как кролики. Только после этого, и то еще не сразу, мы заметили, что Джеки Шерман лежит на земле. Пуля попала ему между глаз. Это, значит, когда они палили на прощанье. Шальная пуля. А мы и не заметили. Мы были заняты пожаром, спасали скот, а мальчик даже не вскрикнул, бедняжка.

Люси Шерман снова зарыдала. Брат Питер досказал Гидеону остальное. Смерть мальчика всех потрясла, никто уже не мог по-настоящему бороться с огнем; скот удалось спасти, но хлевы и две хижины сгорели дотла. На пожар прибежали Абнер Лейт, Фред Мак-Хью с сыном, Джек Сэттер и братья Карсоны. Ганнибал рассказывал, что, когда Абнер Лейт посмотрел на мальчика, он так выругался, — негры даже никогда еще не слыхали такой ругани. — Знаешь, Гидеон, — сказал он, — ведь мы чего только не думали, мы на всех белых думали, даже на них, а потом они прибежали, — видим, нет, не то. Мальчику жизнь, конечно, не вернешь, а все легче.

— Что же вы потом сделали? — спросил Гидеон. В его ровном, сдержанном голосе звучала такая ярость, что, казалось, говорит не он, а другой человек.

— Что можно было сделать, Гидеон? — возразил Алленби. — На другой день Абнер Лейт взял мула и поехал

в город. Говорят, он чего-то требовал от шерифа, а шериф поднял его на смех. Ты знаешь такого Джессона Хьюгара? Он в старое время торговал неграми.

— Знаю.

— Ну вот, Абнер слышал, что он теперь заправляет местным отделением Клана. Абнер публично обвинил его во всем, а тот, говорят, обругал его, сказал, что он с неграми — одна лавочка. Они подрались, и, говорят, Абнер чуть его не убил. Собралась толпа, Абнер поднял ружье и крикнул: «Ну подходи, кто первый?» Чарли Кентон был с Абнером в одной роте — он вступился за него, а потом Абнер сел на мула и уехал. На другой день Ганнибал запряг лошадь, и мы вместе поехали в Колумбию, мы говорили с майором Шелтоном.

— Что сказал Шелтон?

— Он сказал, будут приняты меры. Понимаешь, Гидеон, есть у них такое выражение: «будут приняты меры».

Гидеону майор Шелтон сказал то же самое. «Можете быть спокойны, уже принимаются надлежащие меры». Шелтон был высокий, сухой человек с надменно прищуренными глазами; он окончил Уест Пойнт девять лет назад, был еще молод и проклинал судьбу, которая занесла его в это южное захолустье на полицейскую должность, где он снискал неприязнь всех, кого уважал, и симпатии лишь тех, кого он презирал.

— Что это за надлежащие меры? — спросил Гидеон.

— Меры военного характера, которые я не обязан и не намерен обсуждать с вами. Вашу жалобу приняли. Начато расследование.

— А пока что ребенок убит, этим все и кончится.

— Этим, положим, не кончится, — нетерпеливо возразил Шелтон. — Не пытайтесь истолковывать мои слова превратно, мистер Джексон. Насколько я понимаю, смерть ребенка была чистой случайностью. Тем не менее мы делаем все от нас зависящее для того, чтобы разыскать преступников.

— Случайность! — воскликнул Гидеон. — А то, что эти бандиты в белых халатах зажгли крест, ворвались в нашу деревню, подожгли хлевы, которые, кстати сказать, нам не принадлежат, майор Шелтон, а являются пока что собственностью правительства Соединенных Штатов, — это что, тоже случайность?

— Весьма сожалею...

— Сожалеете?.. А вы интересовались здешним отделением Клана? Проверили таких людей, как Джессон Хьюгар? Вызвали его, допросили?

— Не кричите на меня, Джексон. Я не собираюсь действовать по указке каждого негра, который разводит истерики и просит у нас защиты.

— Послушайте, сэр, — сдержанно сказал Гидеон. — Я не развожу истерик. И я ничего у вас не прошу. Я требую того, что мое по праву. Конгресс обеспечил нашему округу военную защиту, пока у нас не будет гражданской администрации. Либо вы обеспечьте нам защиту, либо мы это сделаем сами. Я сам был на войне. Я был сержантом в 54 -м негритянском Массачузетском полку. Мы не копали канавы и не строили стены, как негритянские рабочие батальоны; у нас были свободные негры и беглые рабы с Юга, мы дрались в девяти сражениях, на каждые десять человек у нас было восемь убитых или раненых. Мы штурмовали форт Вагнер, может, помните? Четыреста человек полегло, и среди них наш полковник Шоу. Мятежники изуродовали его тело и швырнули в одну яму с неграми за то, что он, белый джентльмен, командовал негритянским полком. А помните нашу песню? Может, воевали в этих краях, так слышали, как поют солдаты: «Райские врата раскрыты, там ждут полковника Шоу». Я не люблю об этом говорить, это было давно, это все прошлое, старое, злое прошлое. Но я вам говорю: если вы не обеспечите нам безопасность, мы обеспечим ее сами.

— Я немедленно положу конец всяким беспорядкам, — резко сказал майор Шелтон, — кто бы ни был их зачинщиками, белые или черные.

— Хорошо. Мы будем защищаться сами, — ответил Гидеон.

Вернувшись в Карвел, Гидеон созвал всех на собрание, и негров и белых, и сказал им:

— Вы уже знаете, что принесла моя поездка на Север. Бостонский банкир Исаак Уэнт дал мне чек на пятнадцать тысяч долларов. Теперь мы купим землю, и никто ее у нас не отнимет. Нас будут травить — уже начали. Я считаю, надо отстаивать свои права, надо организовать милицию, и пусть она раз в неделю проходит обучение, пока это нужно.

Долго спорили. Франк Карсон напрямик заявил, что он не желает проходить военное обучение под начальством негра. Он воевал под командой Стюарта, и вся эта затея ему не по душе. Гидеон предложил, чтобы обучением милиции занялся Фред Мак-Хью, который был в армии унтер-офицером. Проголосовали и приняли; Фред согласился. В помощники себе он выбрал Ганнибала Вашингтона и Абнера Лейта. Алленби спросил, не будет ли это против закона, и Гидеон ответил, что, поступая так, они всего лишь осуществляют свое право на ношение оружия, дарованное им конституцией, что они и раньше его носили, с самой войны, и что их военные занятия лишний раз покажут этим бандитам в ночных рубашках, что их голыми руками не возьмешь. В этом он, повидимому, был прав, ибо прошло много времени, прежде чем клановцы вновь появились в окрестностях Карвела.

Слепая девушка, Эллен Джонс, спросила Гидеона о Джефе, и он все рассказал ей — как Джеф будет работать у доктора Эмери и как потом, может быть, поедет в Эдинбург, то есть бог знает в какую даль, за море, на самый край света. Гидеон видел теперь, что девушка любит Джефа. Почему он раньше столь многого не замечал? «Может быть, пять лет», — проговорила она таким голосом, как будто хоронила все свои надежды.

— Может быть, — подтвердил Гидеон. Он жалел ее, он старался, как мог, ее утешить, но про себя думал: «Зачем же Джеф допустил, чтобы это так далеко зашло?» Теперь он постоянно думал о Джефе. Он думал о нем, когда видел, как другие мальчики шутят с девушками. Он думал о нем, когда смотрел на Марка, который рос не по дням, а по часам.

Эллен часто приходила к Рэчел. Им было о чем поговорить. С Гидеоном Рэчел редко говорила о Джефе. «Это очень хорошо для него, тут и думать нечего», — сказал Гидеон. И Рэчел согласилась. Иногда Гидеон вдруг спохватывался, ему вдруг становилось ясно, что течение все дальше и дальше уносит его от Рэчел, тогда он становился особенно нежен и ласков с ней, старался ей угодить даже в самых мелочах. А она твердила:

— Гидеон, Гидеон, да не тревожься ты обо мне.

— Я люблю тебя, Рэчел, милая.

Но он и говорил это иначе, не так, как прежде; все изменилось в нем: речь, манеры, мысли, поступки. Когда в

присутствии Рэчел среди женщин заходил разговор о ней и о Гидеоне, она принималась с жаром превозносить его достоинства. Она говорила им, что во всем мире нет другого такого, как Гидеон, она раздувала в них ревность, восхищение и зависть. Но себя она не могла этим утешить. По ночам она просыпалась и часами лежала без сна рядом с Гидеоном. Однажды что-то подсказало ему, что она не спит, и он окликнул ее:

— Ты что, детка?

— Ничего.

— Ну, так спи.

Немного погодя она сказала:

— Джеф уехал. Ах, боже мой, я хочу ребенка.

— У нас уже есть двое славных мальчиков и дочка.

— Хочу ребенка. У меня в сердце пусто.

— Это уж как богу угодно, — прошептал Гидеон. — Дети родятся или не родятся, от нас не зависит.

— Ты не веришь в бога.

— Рэчел, Рэчел, дорогая...

— Дети родятся у тех, кто любит.

— Я люблю тебя, детка, — сказал Гидеон. — Люблю всей душой. Поверь мне.

— Джеф уехал, — с отчаянием в голосе проговорила Рэчел, — уехал и все

Было решено, что Абнер Лейт, Гидеон и Джемс Алленби поедут на торги покупать землю. Гидеону дали доверенность на совершение купчей, а Даниэль Грин, янки-юрист, недавно поселившийся в Колумбии, достал план продаваемой земли. Все время, что еще оставалось до торгов, карвеловцы изучали этот план и на все лады делили землю. Как это сделают правительственные землемеры, где пройдут границы тысячеакровых участков, на которые предполагалось ее разбить, никому не было известно, но они старались предусмотреть все возможности. Целую неделю Гидеон вместе с Абнером и Франком Карсоном бродили по карвеловской земле. Они находили места, о существовании которых раньше не имели понятия. Франк Карсон заметил, что в одном месте, где русло ручья опускалось на целых семь футов, можно без больших затрат установить водяную мельницу, тогда они смогут сами молоть кукурузу. Они обнаружили платановый лес, высокий

и густой, прекрасное место для жилья. Когда, увидев семисотакровую полосу болота, Абнер Лейт сказал: «Вот уж этого нам никак не надо», — Гидеон потребовал более тщательного осмотра. Оказалось, что деревья на болоте все молодые, их нетрудно будет выкорчевать; земля очень плодородная, чистый чернозем, не земля, а сплошь жирный перегной. «Посеять рис, так это в год два хороших урожая», — сказал Гидеон. У кого есть рисовое поле, тот никогда голодать не будет. Размечтавшись, они уже строили планы, как они проложат гать через болото, — тогда до железной дороги будет всего четыре мили. Растирая пальцами комочек земли, Франк Карсон сказал: — Построю себе домик вон там на холме, где платаны. Посею один рис и буду продавать, и тогда не надо мне никакого хлопка, чтобы он провалился. Я еще не видал, чтобы человек разбогател на хлопке.

— А я посею хлопок, — сказал Гидеон. — На хлопок еще будет большой спрос. Хочу видеть, как лопаются коробочки, и думать — это мое, мое собственное.

— А по-моему, в низинах всегда малярия, — заметил Абнер.

Они двинулись дальше. Они шли по нескончаемым сосновым лесам, потом выходили на холм и тогда видели, как земля раскинулась во все стороны, словно беспредельный океан. Франк Карсон задумчиво посмотрел вниз и тихо проговорил: — Случалось мне и раньше видеть землю, да так я на нее никогда не смотрел. Так, наверно, смотрел мой прадед, когда в первый раз пришел в эти края, налегке, с ружьем за плечами и куском мяса в мешке.

За время, остававшееся до торгов, они осмотрели всю Карвеловскую землю. В поле снимали урожай. Земля хорошо уродила в эту благословенную осень 1868 года. Наскоро сколоченные закрома были битком набиты желтым зерном, грубые навесы укрывали сено и скот. Появился спрос и на хлопок, который сажали белые; и однажды ночью карвеловцы услышали пронзительный гудок первого товарного поезда.

Двадцать второго октября Гидеон, Абнер Лейт и Джемс Алленби приехали в Колумбию, поставили лошадь в конюшню и слились с толпой, спешившей на первый большой публичный аукцион. Даниэль Грин, которому они поручили вести торг, увидев издали Гидеона, замахал рукой и стал проталкиваться к нему, то исчезая в толпе, то появляясь вновь. На нем был клетчатый костюм и белая соломенная шляпа, в углу рта торчала толстая черная сигара. «Здравствуйте, Джексон, здравствуйте!» Карманы его были набиты бумагами и планами.

На торги съехался народ со всех концов штата. Недавно прошел дождь, грязные улицы столицы штата были запружены телегами, каретами, верховыми лошадьми. Для аукциониста соорудили нечто вроде кафедры и поставили ее на ступенях Капитолия — этой недостроенной каменной громады, возвышавшейся на вершине холма, с которого открывался вид на десятки миль во все стороны. На импровизированных стэндах висели карты конфискованных за неуплату налогов земель, ярким цветным карандашом были отмечены участки. Плотная толпа окружала стэнды. Тут были самые различные люди: чарльстонские джентльмены, негры-батраки, спекулянты с Севера, фермеры из дальних районов, плантаторы из Нового Орлеана и даже из Техаса. Тут были представители Моргана, представители унитарианской церкви, представители двух английских земельных компаний. В продажу было назначено сто шестнадцать тысяч акров земли.

Кто-то потянул Гидеона за рукав. Он обернулся — прямо на него смотрели слегка улыбающиеся глаза Стефана Холмса. Непринужденный, приветливый и вежливый, как всегда, Холмс любезно поклонился, когда Гидеон представил ему Абнера Лента и Джемса Алленби.

— Покупаете, Гидеон? — спросил Холмс.

— Да.

— Значит, мы здесь по одному делу. Я представляю Дадли Карвела, полковника Фентона и до некоторой степени самого себя.

— Карвеловская земля вас интересует? — спросил Гидеон как можно более непринужденно.

— Пожалуй, или еще что-нибудь в том же роде. На дом Дадли не претендует, это ведь всегда было нечто вроде белого слона. Я слышал, вы пытались сделать заем в Чарльстоне.

— Я сделал заем в Бостоне, — ответил Гидеон.

— Вот как! Ну что ж, давайте уговоримся не мешать друг другу, для этого хватит и посторонних. Кстати, Гидеон, ведь это у вас недавно были неприятности с этим, как

его...

С Кланом, — подсказал Гидеон.

— Свора мерзавцев, — проговорил Холмс. — Ну, очень рад, что повидал вас, Гидеон... и вас, сэр, и вас.

Когда он отошел, Лейт заметил: — Видать птицу по полету. Что, он был офицером?

— Кажется, да.

— Хорош. Интересно, сколько у него было негров до войны? Мне думается, такой родную мать зарежет.

Немного погодя начался аукцион, и с этой минуты для Гидеона и его друзей, да и для большинства присутствующих пошла сплошная неразбериха. Двое аукционистов выкрикивали наперебой: «Участок четвертый, Чипден, двадцать второй, северный; правительственная цена два доллара, восемьсот акров, идет за два доллара, два доллара, два доллара, три, три доллара десять центов, пятнадцать центов, пятнадцать...» Грин с потухшей измятой сигарой в зубах, задыхаясь, подбежал к Гидеону. — Посмотрите. Вот межевой план. Тут размечено — двадцать три участка, каждый немного меньше тысячи акров. Дом идет отдельно и двести акров в придачу. Правительственная цена один доллар за акр!

Гидеон, Лейт и Алленби выбрались из толпы и стали разглядывать план.

— Выбирайте три участка, — сказал Грин, — а из остального замену.

— Как это?

— Сначала самую лучшую землю. Я ее отмечаю А1. — Они указали три наиболее желательных участка. — А теперь, если с этими не выйдет... — Быстро взвесив все за и против, Гидеон и Абнер пронумеровали остальные двадцать участков. — Предельная цена пять долларов?

— Пять долларов, — подтвердил Гидеон. — Но постарайтесь купить дешевле.

— Сделаю все, что могу, — бросил Грин и нырнул в толпу. Голос аукциониста продолжал свой монотонный речитатив. Со всех сторон выкрикивали цены. Земельные агенты продирались к помосту. Торги начались в девять утра, в полдень они были в самом разгаре, но до Карвела еще не дошла очередь. Наконец, в два часа пошел первый карвеловский участок. Гидеон видел, как Грин, стоя рядом со столиком аукциониста, выкрикивает цену, но следить за всем происходящем Гидеон не поспевал. К пяти все кончилось. Поверенный вынырнул из толпы, измученный, помятый, но с торжествующей улыбкой на лице: — Есть!

— Какие?

— Два из тех, что я отметил А1. — Грин разложил измятый план на дощатом настиле и опустился на колени; Гидеон, Абнер и Алленби нагнулись над ним. — Эти два ровно по четыре доллара. — Лейт закричал от радости, запрыгал, хлопая себя по ляжкам. — Ах, чорт возьми! Гидеон! Глянь-ка! Это же платановый холм! А вот оно, болото, а земля-то, земля какая, не земля, а пух! — Счастливо улыбаясь, Гидеон опустился на колени рядом с Грином. — Где же третий?

— Тот, который был четвертым в замене. Интересно, между прочим, на него цену взогнали до пяти долларов. Вы, правда, хорошо знаете эти места?

— Как не знать, конечно, знаем! — воскликнул Абнер.

— Семь тысяч триста за два первых участка. Это дешевка, Гидеон, это просто даром! Четыре тысячи семьсот пятьдесят долларов за третий. Вот у вас и земля! Почти что три тысячи акров.

Они с триумфом возвращались домой. Старый Джемс Алленби правил мулами, а Гидеон и Абнер распевали пьяными голосами: «Сирень молодая покрылась росой, мне грустно, родная, что ты не со мной». Абнер не пожалел двух долларов на кувшин маисовой водки, и за долгий путь от Колумбии они с Гидеоном выпили его весь до донышка. Гидеон пить был не мастер, он пил редко, да и то самую малость. Так что и на этот раз три четверти пошло Абнеру, и только остаток Гидеону, но действие на обоих было одинаковое. Гидеон кричал всем встречным: — Мы — это завтра! Мы — это будущее! — В Карвеле Алленби рассказал, как все было. Рэчел, смеясь, укладывала Гидеона в постель; он тащил ее за собой, а она отталкивала его, приговаривая: — Как тебе не стыдно, Гидеон, как тебе не стыдно... — Но все это так напоминало ей прежнее время, когда оба они были молоды; Гидеон смеялся и пел своим густым басом, пока, наконец, не уснул.

На другой день брат Питер созвал всех на собрание. Гидеону он сказал: — Брат, если забудешь господа бога, если не смирение будет у тебя в сердце, а гордость и бахвальство, то и господь бог забудет тебя. — Потом, уже мягче, добавил: — Ты поведешь наш народ, Гидеон. Это тебе испытание от бога. Неси его со смирением. Не гордись, Гидеон! Если удалось тебе сделать доброе, так только потому, что люди верят в тебя. И я в тебя верю, уже давно поверил. Не обмани меня, Гидеон. Ты теперь ученый, ты пойдешь все выше и выше, как по крутой лестнице. Оглянись, Гидеон, посмотри вниз.

— Прости меня, брат Питер. Я не хотел никого обидеть.

— Знаю, что не хотел, ты добрый. Но послушай меня, Гидеон, загляни в себя и обрети в сердце бога. Обрети бога и доверься ему.

— У тебя свой путь, — мягко сказал Гидеон, — а у меня свой. Но тебя я так почитаю, как никого на свете.

— Верю тебе, Гидеон, — промолвил брат Питер. Свою проповедь он начал так: — Сказано в Книге чисел: «Мы пришли в землю, куда ты послал нас, и воистину она течет млеком и медом; и вот плоды ее». — Он говорил медленно и отчетливо. В стране безземельных им выпало счастье владеть землей. Это милость божья, но это также искус, возложенный на них, ибо когда негр покупает землю, тысячи злобных глаз следят за ним. — Трудитесь на ней так, чтобы быть благим примером, — закончил брат Питер.

После проповеди начался раздел земли. Это надо было сделать немедленно, раз они хотели теперь же перебраться на новые участки и построить какие-то убежища на зиму. Гидеон предвидел, что будет трудно — но что будет так трудно, он не ожидал: все кричали, спорили, ссорились из-за каждого клочка земли, завидовали друг другу, бранились, белые встали против негров, негры сплотились против белых. Наконец, Гидеон закричал на них:

— Хватит! Довольно! Дурачье! Подумайте, чего мы добились, а из-за пустяков готовы перервать друг другу глотки! Мы вот как сделаем. Выберем одного, проголосуем, и пусть он делит землю. Ну, кого? Говорите.

Все хотели Гидеона, но он отказался. Тогда назвали Алленби и брата Питера. При голосовании брат Питер получил на три голоса больше. — А тебе кто землю выберет? — спросил его Трупер. И брат Питер ответил: — Возьму, что останется. Это не важно. — Все переглянулись, сконфуженно улыбаясь. После этого дело пошло лучше.

Тут же вскоре настало время новых выборов, и на этот раз все приняли их как простое и естественное событие, вполне в порядке вещей: люди сами не замечали ни перемены в себе, ни тысячи мелочей, вызвавших эту перемену. Год назад они шли на выборы с ружьями. Теперь другое дело. Изменилась страна, изменились люди. Будущее стало уже настоящим, и они были частью его. Ранним утром в первый четверг ноября они все вместе, и негры и белые, отправились в город. Уже ощущалась близость зимы, по пыльной дороге гнало ветром сухие листья. Негры, все как один, решили голосовать за республиканцев; но Абнер Лейт сказал, что, прав он или не прав, а он все-таки будет голосовать за демократов. За них голосовал его отец, за них голосовал его дед, и ему не пристало нарушать обычай. Но в город они пошли все вместе.

Часть II