Дорога свободы

О том, как Гидеон Джексон сражался за правое дело

Настало утро 18 апреля 1877 года. В Карвеле в низинах лежал туман и, как молоко, растекался по кипарисовым рощам. Четыре пойнтера, проохотившись всю ночь, еле таща ноги, возвращались домой через сосновый лес. Их встречало пронзительное пение петухов и карканье ворон. Кар, кар, кар — орали они, кружась в воздухе; они всегда первыми приветствовали рассвет. Потом на всех фермах вокруг Карвела пробуждались люди и принимались за утреннюю работу; шли доить коров, поглядывали на небо, думали те же мысли, что и вчера и третьего дня и во все дни до этого, с незапамятных времен: какова-то сегодня будет погодка, дождь или вёдро; как бы Нелли опять не опрокинула доенку — брыкливая стала, ну ее к богу; чего это за оврагом опять собака лает, и не охрипнет, окаянная; как славно вороны каркают, уж что, кажется, хорошего в этом карканье, а ведь приятно, потому что привык слышать каждое утро; что сегодня будет на завтрак — свинина или жареная курица; как бы не было у рыжего теленка опять рвоты; что-то поясницу ломит, не разыгрался бы ревматизм, — простые мысли и не бог знает какие важные, но и не вовсе лишенные значения. Солнце поднялось над гребнем холма и вдруг все осветилось и заблистало. В такой холмистой местности бывает, что один склон уже весь облит солнцем, а другой еще в тени. В долинах туман стал взмывать кверху и таять, задерживаясь только где-нибудь над болотным окном. Змеи, медножелтые, черные и пестрые, выползали из нор на солнышко, и толстые черепахи тоже пристроились на кочках погреться. Кролики забирались поглубже в колючий кустарник, по вершинам старых ореховых деревьев запрыгали белки. Олени стали уходить

с лугов в лесные чащи, где они лягут и будут отдыхать весь день.

Закончив работу по дому, мужчины садились завтракать. Горячие лепешки, оладьи, политые патокой, застывшее на холоду сливочное масло с прозрачными бусинками воды на поверхности, грудинка, гренки, яйца, иногда жареная курица или жареная рыба, пахтанье с плавающими в нем комочками сметаны, молоко, жареный картофель, запеканка из желтой кукурузной муки, еще с вечера сидевшая в печке, а теперь нарезанная ломтиками и поджаренная в сале, — эти блюда в том или ином сочетании составляли завтрак в Карвеле, и мужчины, успевавшие к тому времени проработать уже два или три часа, отнюдь не находили его чересчур изобильным. В восемь часов школьный колокол сзывал детей в школу, и они устремлялись туда бегом по целине, через изгороди, через поля — дорог для них не существовало. Кровь играла в них в этот утренний час: они мчались галопом по пашням, утопая в рыхлой земле, с гиканьем взлетали на холм, швыряли друг в друга шишками, пробегая через сосновый лесок. Их дикая, яростная, неуемная энергия наводила страх на Бенджамена Уинтропа; никогда нельзя было сказать наперед, что они выкинут; каждый день таил в себе нежданные приключения и сюрпризы. Уинтроп крепко дергал за веревку колокола, чтобы придать себе бодрость, и утешался философскими рассуждениями о том, что не велика заслуга учить смирных и благовоспитанных детей. Но, вспоминая шестнадцатилетнюю дочь Франка Карсона и ее нахальные круглые яркоголубые глаза, весь день не отрывавшиеся от его лица, он снова робел и принимался размышлять о своих переживаниях. В Отделе помощи школам при конгрегационалистской церкви ему сказали, посылая его в Карвел, что это божье дело; но только после двух месяцев пребывания здесь ему стало понятно, почему бог предпочел свалить свое дело на чужие плечи. Единственным его утешением было несколько отличных учеников — Джэми, сын Ганнибала Вашингтона, дочь Абнера Лейта, еще двое или трое. Сегодня он собирался познакомить старшую группу с творчеством Эмерсона. «Эмерсон», — повторял он про себя, стоя перед школой, прислушиваясь к крикам детей, рассеянно скользя взглядом по залитым солнцем полям и рощам. — «Эмерсон», — произнес он с твердостью.

За завтраком, разговаривая с Марком, Гидеон думал о том, какое гибкое существо человек, как легко выходящее из ряду вон становится для него обычным, как быстро он приспособляется к любым положениям и обстоятельствам. Он говорил Марку:

— Чем сеять еще хлопок, я бы лучше засадил один акр табаком. — Ведь вот могут же они рассуждать обо всех этих простых и обыденных делах, хотя у двери, прислоненные к косяку, стоят две винтовки; теперь в Карвеле мужчины не выходили из дому без оружия.

— Табак у нас не растет.

— Некоторые сорта растут. Конечно, лист будет не такого качества, как в Пайдмонте или Виргинии, но на рынок идет и такой. А эти новомодные штучки, сигареты, еще повысят спрос.

— Табак истощает почву.

— И хлопок тоже. В обоих случаях почва истощается, надо или чередовать культуры, или оставлять землю под паром. Я давно об этом твержу.

— Кабы моя воля, — сказала Рэчел, — я бы все пустила под кукурузу.

— Зачем? Другое дело, если бы мы разводили скот...

— А почему и не разводить? Почему делать все, как при дедах и прадедах?

— Я хочу сегодня поехать за покупками, — сказала Дженни.

— В город?

— Угу.

Марк отрицательно замотал головой.

— Почему?

— В конце недели еще кое-кто собирается в город, с ними и поедешь, — сказал Гидеон.

— Сегодня такая хорошая погода...

— Сиди дома, — распорядился Марк.

— Еще ты мне будешь приказывать! Почему это я должна тебя слушаться?..

— Сиди дома!

Дженни расплакалась. Эллен, сидевшая возле нее, погладила ее руку. Гидеон встал, за ним Марк. В дверях Гидеон поглядел на ружья; секунду он колебался, потом взял одно, вздел его на плечо и вышел.

В десять часов Джеф был у Мэриона Джеферсона. У жены Мэриона, Луизы, по рукам пошли нарывы; это было неопасно, но руки болели и чесались и мешали ей спать. Джеф объяснил ей, как приготовить успокаивающую мазь, потом постоял на крыльце, болтая с Мэрионом. Мэрион благоволил к Джефу еще когда тот был мальчишкой, а теперь, когда он стал ученым доктором, Мэрион смотрел на него, как на божество. Они стояли на ступеньках, толкуя о том, о сем, как вдруг увидели, что через поле, от соседней фермы, к ним со всех ног бежит Трупер. Он подбежал, запыхавшись, перевел дух и крикнул:

— Джеф, я сейчас видел Джессона Хьюгара и шерифа Бентли, вроде к вам поехали. От меня дорога как на ладони, шерифову-то двуколку я узнал, и еще другой с ним сидел, побей меня бог, коли это не Джессон Хьюгар.

— Ну, что ж особенного, — сказал Джеф. — Волноваться тут, по-моему, нечего.

— Может, нечего, а может, и есть чего, — сказал Мэрион. — Давай-ка съездим туда в твоем кабриолете. — Он побежал в дом за ружьем. Его жена испуганно спросила: — Что случилось? Что вы хотите делать?

— Ничего не случилось, — усмехнулся Мэрион. — Просто шериф поехал к Гидеону. Ну и мы поедем, поглядим, в чем дело.

— Только не заводи ссоры, Мэрион. Довольно у нас было горя.

— Было, — сдержанно сказал Мэрион. — Было. Но больше не будет. Не бойся. Мы с ним мирно... Ну а ты, все-таки, добеги до Абнера Лейта, скажи ему, что шериф поехал к Гидеону.

С самого завтрака Гидеон и Марк были заняты тем, что валили высокую сосну. Сперва они глубоко подкопали ее кругом, потом стали рубить толстые влажные корни. Утром, по холодку, это приятная работа: весь отдаешься движению, забываешь обо всем, кроме топора в твоих руках, и гнев понемногу уходит из сердца самым безвредным путем, изливаясь на неодушевленные предметы, которым не больно. Повалив сосну, они оставят ее лежать там всю весну и все лето, к осени она высохнет, и тогда из нее напилят четырехфутовые сухие поленья, которые будут гореть, как бумага. Наконец, сосна зашаталась, длинный ее ствол качнулся в одну сторону, потом в другую — и в эту минуту Марк заметил двуколку шерифа: она уже выехала из-за леска в низине и начала подниматься по склону. Он бросил топор и показал на нее Гидеону.

— Шериф? — спросил Гидеон.

— Да, вроде это его двуколка. Пойду посмотрю.

Гидеон кивнул; оба подхватили ружья и быстро зашагали по направлению к дому. Когда гребень холма скрыл от них дорогу, они пустились бегом и, задыхаясь, добежали до дому через минуту или две после того, как подъехала двуколка. В ней сидели шериф и Джессон Хьюгар, оба в кожаных жилетах, с засученными рукавами; у каждого на коленях лежала двустволка. Рэчел стояла на крыльце, взволнованная и настороженная. При виде Гидеона и Марка у нее вырвался вздох облегчения.

— С добрым утром, шериф, — сказал Гидеон. Дженни и Эллен вышли на крыльцо и остановились позади Рэчел. Фрэк, пятнистый пойнтер Гидеона, принялся скакать вокруг Марка, но заметав, что никто на него не обращает внимания, он лег и стал смотреть, навострив уши. Марк стоял, зажав ружье подмышкой, слегка нагнувшись вперед, — и только Рэчел понимала, что он сейчас как пороховой заряд — безвредный, пока его не трогать, но готовый в любую минуту взорваться. Кивнув на ружье Гидеона, шериф сказал:

— Охотились, что ли, Гидеон?

— Это наше дело, — отрезал Марк. — А вы, когда разговариваете с отцом, извольте говорить ему «мистер». Понятно?

— Мистер, — протянул Джессон Хьюгар. — Мистер!..

— Да, вот это правильно.

— Слушаюсь, мистер, — ухмыльнулся Хьюгар.

— Чем могу вам служить, шериф? — мягко спросил Гидеон.

— Ну, вот это так, — кивнул шериф. — Давай-ка лучше говорить по-хорошему. Ты ведь рассудительный человек, Гидеон, побольше бы таких. Ну и нечего сразу лезть на стену. У меня тут дело, я приехал к вам по делу, а вы на меня с ружьями. Это, знаешь ли, не шутка — грозить ружьем представителю закона. А в особенности для негра. Это, знаешь ли, до добра не доведет...

— Заткни свое хайло! — сквозь зубы проговорил Марк.

— Слушай-ка ты, — сказал Хьюгар. — Слушай-ка ты, черная паскуда! — Палец Хьюгара лег сразу на оба спусковых крючка. — Ты только шевельни своим паршивым ружьишком, я из тебя все кишки выпущу!

Рэчел чуть слышно вскрикнула. Гидеон с такой силой схватил Марка за плечо, что пальцы впились ему в тело словно железные когти.

— Успокойтесь, мистер Хьюгар, — сказал Гидеон. — Никто не собирается в вас стрелять. Шериф Бентли это знает. Он знает, что мы самые мирные люди и законов еще никогда и ни в чем не нарушали. Если мы сейчас ходим с ружьями, так это не потому, что мы против закона, а потому, что недавно был убит один из наших соседей.

— А я тебе вот что скажу, Гидеон, — проговорил шериф. — Очень уж вы, негры, зазнались, это для вас плохо кончится. Послушать вас, так выходит, что он, этот негр, которого кокнули, ехал по дороге, никого не трогал, а кто-то подошел и ни с того ни с сего выпалил ему в голову: Это же чепуха, Гидеон, кто этому поверит? Ясно, что он сам что-то натворил, уж не знаю что, а что-нибудь да было. Дай негру палец — он тебе и руку откусит.

— Да, — подтвердил Хьюгар. — Потому-то мы и здесь.

— Почему вы здесь? — спросил Гидеон.

— Нет, уж это мы будем спрашивать, а ты отвечать!

— Тише, Джессон, — сдержанно сказал шериф. — Гидеон имеет право спрашивать, это и по закону так, ведь мы на его земле. Но мы тоже имеем право кое-что спросить. Мы хотим тихо и мирно уладить одно дело. Видишь ли, Гидеон, вчера после обеда к дому Кларка Гастингса, к заднему крыльцу, подошли трое негров. Кларк был в лавке, дома была только Салли с дочкой. Один из негров и говорит: миссис Салли, мы голодные, дайте, Христа ради, чего-нибудь поесть. Кларк, известно, нищего никогда не прогонит, ну Салли и пошла достать им чего-нибудь поесть, а девочка, ей девять лет, стоит, смотрит на негров...

В эту минуту подкатил кабриолет, в котором сидели Джеф, Трупер и Мэрион Джеферсон. У Гидеона отлегло от сердца, когда он их увидел. Марион и Джеф соскочили, Трупер остался сидеть в кабриолете, держа наготове спенсеровскую винтовку, ту самую, с которой проделал всю войну. Он медленно проговорил своим глубоким басом: — Хьюгар! Ну-ка, сними палец с курка.

Хьюгар побагровел; на лбу у него от переносицы кверху толстым жгутом вздулась вена, все его коренастое тело подобралось, как для прыжка.

— Сейчас же сними, — сказал Трупер.

Бентли зашептал: — Не валяй дурака, делай, как он велит. — Подскакал Абнер Лейт, верхом на неоседланной лошади, как видно, выпряженной из плуга, с винтовкой через плечо. — Делай, как он велит, — повторил Бентли.

Хьюгар разжал пальцы.

— Положи ружье к ногам, — сказал Трупер. — И вы тоже, шериф.

— Да как ты смеешь!..

— К ногам, — сказал Трупер.

Они положили ружья к ногам. Абнер Лейт подошел к стоявшим вокруг двуколки. Из-за поворота дороги показалась повозка Франка Карсона. Хьюгар сказал:

— Я не забыл, Лейт.

— И я не забыл, — ответил Абнер.

— Шериф нам сейчас рассказывал, — заговорил Гидеон, — почему он сюда приехал. — Гидеон повторил то, что было сказано шерифом. — Продолжайте, сэр, — добавил он. — Мы хотим знать, что было дальше.

Подошел Франк Карсон и тоже стал у двуколки. Следя за каждым их движением, Бентли продолжал: — Стоит девочка и смотрит — и тут один из негров вдруг как набросится на нее, давай рвать с нее платье. Она — кричать. Выбежала Салли, другой негр ее ударил. Она поползла к шкафчику, где Кларк держит свой револьвер, тут негры пустились наутек.

— А какое отношение это имеет к нам? — спросил Гидеон.

— Салли узнала этих негров. Они все трое отсюда, из Карвела.

Минуту длилось мертвое молчание. Потом Абнер Лейт засмеялся. — Что за бред... — начал Джеф.

— Помолчи, — сказал Гидеон. — Говорить буду я.

Он обратился к Бентли: — Что же вам нужно?

— Мне нужно арестовать этих негров, Гидеон.

— По какому обвинению?

— Избиение женщины и покушение на изнасилование.

— Кто же эти трое, кого вы обвиняете? — спросил Гидеон.

— Ганнибал Вашингтон, Эндрью Шерман, а третьего Салли видала в лавке вместе с карвеловскими неграми, да не помнит, как звать.

— Хорошо, — сказал Гидеон. — Правда это или неправда, то, что вы рассказали, в это я не вхожу; это нас не касается. Но эти двое, что вы назвали, уже больше недели не были в городе. Ганнибал Вашингтон вчера весь день работал на постройке, клал кирпичи. Эндрью Шерман пахал в поле, двадцать человек его там видели. Все присутствующие это подтвердят. Так что вот вам ваши обвинения, шериф. Никто из Карвела вчера в городе не был.

— Негритянской сволочи нам в свидетели не требуется, — сказал Хьюгар.

Губы Гидеона сжались. Абнер Лейт подошел вплотную к двуколке: — А я, по-твоему, кто? Тоже негритянская сволочь? Ты, Хьюгар, поосторожней!

— Таких, как ты, нам тоже не требуется.

— Жаль, что я давно тебя не прикончил, сукин ты сын, — холодно сказал Абнер.

— Ну, ну, — вмешался Бентли. — Такие разговоры ни к чему не приведут. Мы не хотим беспорядка.

— Мы тоже.

— Но я должен арестовать этих людей. Чего им бояться? Будет им и справедливый суд и беспристрастные свидетели.

— Беспристрастные свидетели найдутся и здесь, — сказал Гидеон.

— Я намерен произвести арест. Вы мне в этом препятствуете. Так, что ли, я должен понимать?

— Понимайте, как хотите, — ответил Гидеон.

— Да, я так понимаю. Мы приехали сюда тихо, мирно, чтобы выполнить дело, возложенное на нас законом. А вы нас окружили и оказываете вооруженное сопротивление. Это очень серьезное дело, Гидеон.

— Вот что, шериф, — сказал Гидеон. — Этих людей вы не получите. Хотите говорить начистоту? Пожалуйста. Заявляю вам, что вы все наврали. Ни один человек в здравом уме не поверит этой дурацкой истории, что вы тут наплели. Вот. Я сказал.

— А я тебя слышал. Я нахального негра за пять миль слышу. Я его нюхом чую. Этих людей я добуду, Гидеон. Хотя бы пришлось мне весь округ поднять на ноги.

— Или весь штат, — кивнул Гидеон. — Всех скотов и мерзавцев, которых вам пригонит Хьюгар. А пока что, убирайтесь-ка вон из Карвела, Бентли. Это наша земля. Вон! К чортовой матери.

Мужчины стояли тесной кучкой, глядя вслед удаляющейся двуколке. Некоторое время все молчали. Потом Абнер Лейт начал ругаться — негромко, но с яростью и необыкновенным красноречием. Джеф сказал: — Пожалуй, не следовало так с ними разговаривать.

Франк Карсон пожал плечами. — Э, все равно. Это уже давно готовилось, и как с ними ни говори, ничего от этого не изменится.

— Да, — сказал Гидеон. — Всю эту неделю, каждый день, я ждал, что это случится. Каждое утро просыпался и думал об этом. Вот так думаешь каждый день, ждешь каждый день, что это придет — а потом и вот оно. Пришло.

Притихшие, присмиревшие, не совсем понимая, почему их изгоняют из их владений в середине школьного дня, дети стояли и смотрели, как мужчины один за другим входят в школу. Несколько старших мальчиков пробрались туда же вслед за взрослыми; никто их не остановил. Добрая половина мужчин, сидевших на скамьях, имела при себе какое-нибудь оружие; все двигались медленно и неуверенно, как люди, которые толком не знают, что им думать, что делать, на что надеяться. Бенджамен Уинтроп стоял у боковой стены и приглядывался к ним; он был встревожен и порядком испуган. Он был молодой человек — колледж он окончил в семьдесят третьем году — и происходил из очень скромной и очень религиозной новоанглийской семьи, возводившей свой род к губернатору того же имени, хотя свою фамилию они и писали немного иначе; и происходя из такой семьи, очень замкнутой, довлеющей себе, Бенджамен Уинтроп хотя и любил человечество, но эта любовь была у него скорей отвлеченным чувством, чем живой, непосредственной привязанностью. Ему потребовалась большая сила воли и длительная борьба с самим собой, чтобы ужиться здесь, среди этих столь чуждых ему, кротких и вместе с тем страстных людей. Теперь, глядя на них, он понимал не хуже, чем они, что это конец. Его работа здесь кончена. Остается только пойти на станцию и сесть в поезд, и чем скорей, тем лучше, может быть, даже сегодня.

Собрание открыл брат Питер. — Братья, — сказал он, — сегодня мы собрались в страхе и гневе. Да поможет нам бог избрать правильный путь, а когда выберем, дай нам бог силы итти по нему до конца. Будешь говорить, Гидеон?

Гидеон откликнулся из задних рядов, где он сидел: — Сегодня не я буду решать, а мы все. О том, что случилось, я могу рассказать не больше, чем всякий другой. О том, что нам делать, я знаю не больше, чем всякий другой. Говорите сами.

Все головы повернулись к Гидеону. Он выглядел старше чем когда-либо, таким старым его еще никто не видал. Заговорил Ганнибал Вашингтон. — Может, все-таки, ты скажешь, Гидеон. За всех нас. Человек или наш, или не наш. Ты — наш, Гидеон. Ты никогда не уходил от нас. Ты не святой; бывало, и ты ошибался, это верно, но никогда ты не важничал, не гордился перед нами, это тоже верно. Говори ты.

— Говорить много нечего, — сказал Гидеон. — Вы все знаете, что случилось. И знаете, почему. И понимаете, конечно, что если они заберут этих людей и повесят, это будет только начало.

Эндрью Шерман сказал усталым голосом:

— Я не хочу, чтобы из-за меня всем было горе. Горя я так довольно. Может, меня еще и не повесят. Положим, я пойду в город, они посмотрят и скажут: это не тот негр. Как они могут сказать, что я тот самый, когда я целую неделю не был в городе?

— Тебя повесят, — сказал Абнер Лейт. — Повесят, как пить дать.

— Повесят, — подтвердил Гидеон. — С этой минуты я ничего не решаю, решать будете вы. Если потом вы пожелаете, чтобы я вами руководил, я буду. Но решить должны вы сами. Эта история — ну, надо же им было придумать какую-нибудь историю, чтобы их действия хотя бы имели вид законности. Ведь всего восемь дней как власть у них в руках. За восемь дней не сломаешь все, что мы строили восемь лет.

— Что же нам делать, Гидеон?

— Это вам решать. Я думаю, что они явятся сюда сегодня же ночью, — а не сегодня, так завтра, но явятся непременно, и не двое, а гораздо больше. Они приступят к выполнению своего плана — уничтожить всех нас, и очень скоро перестанут заботиться о законности. Что же касается вас, то вы можете поступить по-разному. Можете сидеть у себя дома — тогда вас перебьют по-двое, по-трое, может быть, не всех, кое-кто, возможно, и уцелеет. Можете убежать и наняться где-нибудь на плантацию работать за кусок хлеба с салом и соломенную подстилку для спанья — и если будете вести себя очень смирно, то, может быть, останетесь в живых. С белыми немного иначе — они могут перейти к Джессону Хьюгару... впрочем, вряд ли он их возьмет. Нет, и у белых положение не многим лучше. А есть еще выход: стоять всем друг за друга и сражаться!

— Но ведь это же Соединенные Штаты Америки! — воскликнул Джеф. — Есть же у нас закон, есть же у нас суд! Неужели же нет другого выхода, как обрекать себя на уничтожение?

— Выходы есть, — сказал Гидеон. — Я только что их перечислил. Выбирайте. Закон? Вот уже восемь дней как нет другого закона, кроме закона насилия. Суд? Суд не в наших руках — и один тот факт, что это Соединенные Штаты Америки, еще не поможет нам добиться правды. Уничтожение? — Ну, не знаю. Когда старик Осаватоми Браун с отрядом в девятнадцать человек занял Гарперс Ферри, у него было меньше сил и меньше надежды, чем у нас, а он потряс всю страну, он пробудил народ, он заставил его прозреть. Я не предлагаю вам сражаться для того, чтобы умереть; я хочу сражаться для того, чтобы жить. Я хочу сражаться так, чтобы вся страна узнала, что тут происходит.

— Должен быть еще выход, — сказал Джеф.

— Какой?

— Ну, например, тебе поехать в Вашингтон.

— Я уже там пробовал — и ничего не вышло.

— Попробуй опять!

— И опять ничего не выйдет. А кроме того, это будет слишком поздно. Завтра уже будет слишком поздно.

Поднялся Уил Бун и заговорил, лениво растягивая слова: — Положим, мы решим драться. Мне это по душе, за своих я всегда готов постоять. Но только как? Мы ведь не армия. А территория-то какая? Три тысячи акров с лишком. Посчитай все фермы — сколько это пунктов надо оборонять? Что-то получается жидковато.

— Я думал об этом, — сказал Гидеон. — Видит бог, все последние дни я только об этом и думал. Если мы решим драться, надо собрать всех женщин и детей в одно место, такое место, где они будут в безопасности и где могут оставаться несколько дней, пока все это не уляжется. И такое место есть, совсем рядом; и всем разместиться можно, и оборонять легко — это старый дом Карвелов. Он стоит на горе, это выгодная позиция... Я все сказал, — закончил Гидеон. — Теперь решайте.

Через час они приняли решение. Это решение родилось из их силы и их слабости, из страха и гнева, из обиды и страдания и памяти о труде, который они вложили в свою землю. Когда стих гул голосов, Абнер Лейт обратился к Гидеону:

— Мы будем драться, Гидеон. Ты берешь начальство на себя?

— Я вам нужен?

— Ты нам нужен.

Гидеон оглядел всех собравшихся и кивнул. Тяжело ступая, волоча ноги, он вышел вперед. Брат Питер смотрел на него полными боли глазами. Поглядев на часы, Гидеон сказал:

— Сейчас уже почти три часа. Все, что нам надо сделать, надо сделать до темноты. Может быть, они явятся сегодня, может быть, только через несколько дней, я не знаю. Я предлагаю сделать так: сегодня же перевезти наши семьи в большой дом. Отвезти туда продовольствие, одеяла. Днем будем уходить работать на своих участках, а при них оставлять охрану. По крайней мере, будем знать, что они в безопасности. Школьный колокол используем как сигнал тревоги, но школьным зданием, видимо, пользоваться не придется...

Он повернулся к Бенджамену Уинтропу. — Не знаю, как вы на все это смотрите, мистер Уинтроп. Во всяком случае, ваше дело сторона. Занятия в школе придется пока прекратить...

Уинтроп, смущенно потирая руки, ответил: — Я не сторонник насилия, мистер Джексон. Ваших намерений я не могу одобрить — впрочем, это не мое дело. Но очень нехорошо, чтобы дети весь день оставались без присмотра, да еще когда они все в куче...

— Что делать? Другого выхода нет.

Уинтроп, тоном покорности судьбе, сказал: — Хорошо, я еще побуду с вами, пока у вас не наладится какой-нибудь порядок. Вначале всегда особенно трудно...

— Если вы останетесь, мы будем вам очень благодарны. — Гидеон опять обратился к собранию. — Порох и пули, сколько у кого есть, все берите с собой. Из припасов — муку, копченое мясо, то, что легко перевезти...

Они вышли из школы, так же как входили, — по одному, неторопливо, молча. Каждый сзывал своих детей и, собрав их вокруг себя, уезжал или уходил домой. В дверях Гидеона остановил Трупер.

— Я из своего дома никуда не пойду, — сказал он.

— Почему?

Черный великан — он был еще выше Гидеона, еще шире его в плечах, огромный и тяжелый, как каменная глыба, — отрицательно помотал головой.

— Не пойду, — повторил он.

— Это тебе решать, — сказал Гидеон.

Медленно выдавливая из себя слова, Трупер стал объяснять. — Я не то, что ты, Гидеон. Когда был рабом, меня били как никого не били, орясина, говорят, черная дубина, скот бесчувственный. Все время так. Мистер Дадли Карвел, он купил меня на торгу в Орлеане. Очень дорого заплатил, дороже, чем за всех. Работать заставлял больше, чем всех. Утро, день, ночь — все равно работай. Ни поспать, ни отдохнуть. А если порют кого, надсмотрщик сейчас говорит: этому тоже всыпьте для примера, такому здоровому ничего не сделается, ему это как с гуся вода.

Трупер стащил с себя рубашку: — Посмотри на мою спину, Гидеон! — Брат Питер и еще несколько человек остановились послушать; они тоже посмотрели на его спину: вся исполосованная рубцами, она походила на рельефную карту.

— Не пойду из своего дома, Гидеон. Мы с женой па эту землю жизнь положили. Моя земля, ты подумай, моя собственная! Ни хозяина, ни надсмотрщика. Мне иногда на колени стать хочется, поцеловать эту землю. Свой дом, ты подумай, свой! Сижу в своем доме, и жена подает мне есть. Не рабья лачуга, не карцер — свой дом! Никуда не пойду из своего дома, Гидеон. И никто меня не заставит.

— А твои дети? — спросил брат Питер.

— И они со мной. Ничего с нами не будет.

Восемь лет тому назад Гидеон стал бы возмущаться, убеждать, уговаривать. Теперь он сказал: — Хорошо, Трупер. Не хочешь — не надо. Твое дело.

Весь этот долгий весенний день, 18 апреля, карвеловцы были заняты переездом со своих ферм в большой дом. Женщины укладывали на повозки тюфяки и одеяла, кастрюли, еду, какие-нибудь любимые вещицы — календарь, книгу или библию, швейную корзинку, гипсовую статуэтку, яркую литографию. О сегодняшних событиях не разговаривали, хотя раньше, когда они еще были в будущем, только о них и говорила. Даже дети, хотя и взволнованные таким необыкновенным случаем, перевернувшим весь порядок их тихой, однообразной жизни, вели себя смирней, чем всегда. Все стали очень раздражительны. Мужчины выходили из себя по пустякам — оттого, что кто-то положил на другое место пилу или молоток, оттого, что ребенок вертится под ногами; женщины кипятились из-за всякой мелочи; но главный и единственно важный факт все принимали без возражений, без слез. Нагрузив повозку, семья выезжала из дому и, поднимаясь на холм, издали видела, что с другой стороны к нему подъезжает другая семья на другой, такой же нагруженной повозке. Мало-помалу повозки съезжались к дому. К тому времени как все съехались, день уже клонился к вечеру, и старый белый дом с высокими колоннами купался в розовых и золотых закатных лучах.

Гидеон взял с собой несколько книг. Джеф взял хирургические инструменты и кое-какие лекарства из того запаса, что он закупил в Чарльстоне. В большой фургон для сена сложили тюфяки и подушки и, насколько можно удобнее, устроили на них бедного Фреда Мак-Хью. Взяли все оружие, какое было в доме, — старый спенсер Гидеона, кавалерийский карабин Марка, два дробовика и тяжелый, длинноствольный кольтовский револьвер, который Гидеон год назад купил в Вашингтоне. Взяли кухонную посуду, какая получше, и почти все постельное белье. Рэчел хотела его оставить — жалко было таскать с собой; она копила его годами — Гидеон покупал ей понемножку всякий раз, как были свободные деньги, зная, как она радуется, ложась в постель с мягкими белыми простынями, с тонкими белыми наволочками. Но Джеф сказал: — Возьми всё, — не объясняя, для чего это нужно.

Абнер Лейт сказал Джимми, своему девятнадцатилетнему сыну: — Ну, а ты как? Сейчас не те времена, что десять лет назад. Что я с Гидеоном, так это уж так, привык всегда с ним. А тебе незачем.

Год назад Гидеон помог Абнеру купить второй участок в сто акров — для Джимми, чтобы тот мог завести свое хозяйство, когда женится. Теперь юноша напомнил об этом отцу.

— Знаю, знаю. Так ведь это он для меня, а тебе какая забота?

— Я останусь с тобой.

Абнер кивнул и обнял сына за плечи. Такие проявления чувств были редкостью между ними. Юноша высвободился из его объятия и пошел в дом помогать матери.

Брат Питер и мальчики, приемыши Алленби, приехали первыми. Снаружи дом мало изменился; кое-где потрескалась штукатурка, кое-где облезла краска. Если смотреть издали, он казался таким же красивым и величественным, как раньше; вблизи было видно, что стекла выбиты, двери висят на одной петле, что всюду кругом густо растет сорная трава. Мебель вся была продана на аукционе, но опустевшие комнаты хранили еще какой-то отблеск былого великолепия. Широкая внутренняя лестница с перилами из красного дерева и дубовыми ступеньками даже имела еще более торжественный вид среди голых стен. Расписанные от руки обои висели клочьями, но цвет их сохранился. Резные панели орехового дерева как будто ждали, чтобы к ним снова приставили шифоньерки, кресла, диваны, и кое-где под многолетней грязью, среди груды листьев и мусора, натасканного детьми, игравшими в пустом доме, проглядывали квадратики дорогого паркета.

У брата Питера, не обремененного имуществом, переезд отнял немного времени. Трое мальчиков, приехавших с ним, — после смерти мистера Алленби они жили у брата Питера, — вооружившись метлами, принялись наводить чистоту. Потом еще другие пришли к ним на помощь. Не так-то легко выгрести мусор, накопившийся за много лет, но к тому времени, как все съехались, дом уже был более или менее прибран. Гидеон размещал приезжающих. В доме было больше двадцати комнат — много, но недостаточно, чтобы поселить каждую семью отдельно: приходилось, стало быть, жить сообща. В большом бальном зале Гидеон решил устроить общую спальню для мужчин. Женщин с маленькими детьми, стараясь по возможности не разбивать семьи, он развел по спальням. Некоторым, как, например, Джеку Сэттеру, у которого была бабушка, жена, сестра и три дочери, он дал отдельную комнату. Мальчики старше десяти лет и те из мужчин, кому нехватило места в зале, будут спать в столовой; днем здесь же будут происходить школьные занятия. Все съестные припасы сложили в кладовой при кухне, и Гидеон выделил несколько женщин — выдавать продукты и надзирать за стряпней. Другая группа женщин занялась уборкой. Мужчины заклеивали выбитые стекла бумагой, а Ганнибал Вашингтон и еще двое полезли в цистерну, посмотреть, нельзя ля привести ее в годность. Цистерна находилась у самых кухонных дверей, между двумя флигелями и было бы гораздо проще хранить всю воду в ней, вместо того чтобы держать ее в бочках. К закату солнца цистерна была вычищена, и старшие мальчики под командой Ганнибала Вашингтона уже бегали с ведрами и наполняли ее водой из колодца. Одновременно Гидеон послал пять или шесть повозок за дровами.

Несколько семей, у кого были маленькие дети, привели с собой коров и привезли сена. Все карвеловские сараи и хлевы давно погорели, поэтому Гидеон распорядился поставить коров и лошадей в квадрат между флигелями дома, а с открытой стороны загородить повозками.

Удивительно, как много удалось сделать до наступления темноты; это сильно всех подбодрило. Кроме Уинтропа, все тут были свои, все знали друг друга либо с самого рождения, либо, по крайней мере, много лет. То, что могло бы раздражать постороннего человека — мелкие особенности каждого, привычки, чудачества, — им всем было слишком знакомо и ничуть не мешало. Наоборот, их даже веселила новизна обстановки — то, что они все вместе и всё решают сообща и могут посидеть и поговорить в такой час, когда обычно уже ложились спать. Старые большие люстры не были увезены из карвеловского дома, и Гидеон не пожалел свечей в этот вечер — в каждую из главных люстр он велел вставить по двадцать четыре свечи — и яркий свет, преломляясь в хрустальных подвесках, весело озарял комнаты.

Всех мужчин Гидеон разбил на отряды. Для охраны дома достаточно десяти человек; если дежурить всем посменно, считая и старших мальчиков, то каждому придется пожертвовать на это один день в неделю. Очень далеко заглядывать в будущее они не решались, такие мысли пугали их и лишали мужества; и они довольствовались тем, что строили планы на завтра, на послезавтра. Другому отряду Гидеон поручил смотреть за лошадьми. Третий получил особое назначение — разбирать ссоры. Сейчас все идет гладко, но со временем, при совместной жизни, неизбежны споры и недоразумения; их придется улаживать. Надо также использовать детей для разных мелких дел и поручений; кстати, это их развлечет и удержит от шалостей...

Из ящиков и досок Гидеон соорудил что-то вроде стола. Стулья многие привезли с собой; это уже позволяло устроиться с некоторым удобством. После того как был изготовлен, подан и съеден первый совместный ужин и улеглась неизбежная при этом суматоха, Гидеон сел к столу и написал несколько телеграмм. Одну он адресовал редактору «Нью-Йорк Геральд»; за интересным материалом Беннет погонит своих репортеров хоть на край света, даже если этот материал и вполовину не так интересен, как то, что может разыграться в Карвеле. Другую — президенту, третью—государственному секретарю, четвертую — Фредерику Дугласу, старому, всеми уважаемому деятелю негритянского движения. Еще одну он послал Кардозо; в ней он описывал создавшееся грозное положение и в последний раз призывал всех честных людей Юга к единству и совместным действиям. Он писал: «Не забывайте, Фрэнсис, что мы не одни, что наш отказ подчиниться насилию и террору и признать тиранию неизбежной может вдохновить и объединить многие тысячи честных жителей Юга». Он решил также послать телеграмму Ральфу Уолдо Эмерсону, умоляя старика еще раз поднять голос в защиту справедливости. Каждую телеграмму он передавал собравшимся вокруг него мужчинам, чтобы все могли ее прочитать и обсудить. Кончив, он отвел Марка в сторону и сказал ему:

— Я хочу, чтобы ты отвез эти телеграммы. Это очень важно.

Марк кивнул.

— Поезжай прямо в Колумбию. Если выедешь сейчас, как раз поспеешь туда к утру, к открытию телеграфной конторы. Возьми кобылу, Абнер даст тебе седло. Марк, мальчик мой, помни: что бы ни случилось, телеграммы должны быть отосланы. Потом возвращайся сюда.

— Я вернусь, — сказал Марк.

Гидеон сам проводил его. Они вместе вышли из дому. На Марке были высокие сапоги; большой кольтовский револьвер он положил в карман куртки вместе с телеграммами. Он уже попрощался со всеми, весело и небрежно; в том, что он выполнит это поручение, он не сомневался. Ему не терпелось скорей ехать; ночь была ясная, лунная, отличная ночь для поездки верхом. Маленькая кобыла помчится, как ветер; ничто его не остановит, никто его не догонит, и через несколько часов вся страна узнает о том, что происходит в Карвеле. Гидеон с гордостью смотрел на него: ведь это был его сын, этот стройный юноша, не знающий страха, полный жизни, гордый; плод того прошлого, которое было построено им, Гидеоном. Вот оно — живое свидетельство этого прошлого. А будущее уж само позаботится о себе. — Ты не боишься? — спросил он, и юноша только усмехнулся. Когда он уже сидел в седле, к ним подошел Джеф. — Счастливый путь! — сказал он, пожимая колено Марка и улыбаясь ему.

— Спасибо, доктор, — ухмыльнулся Марк, и как всегда, когда он говорил с Джефом, в голосе его прозвучала дразнящая нотка, смесь иронии и почтения. — Я привезу тебе коробку пилюль. — Он тронул лошадь и шагом стал спускаться с холма, мимо гниющих развалин, которые когда-то были хижинами рабов.

Вскоре после этого Гидеон лег спать на своем тюфяке в большом зале. Странно было лежать там, прислушиваясь к хриплому дыханию и беспокойным движениям опавших вокруг мужчин. Серебряный лунный свет, струившийся сквозь высокие окна, еще усиливал овладевшее им чувство нереальности. Все это напомнило ему те уже давние годы, когда он был в армии, — ночлег где-нибудь на бивуаке, далеко от Карвела, далеко от молодой и прелестной Речел, далеко от детей, которых он покинул, ибо бывает время, когда мужчина должен выполнить свой долг. Так, вызывая в памяти то один образ прошлого, то другой, Гидеон уснул, а через несколько времени, сколько — он не знал, он

проснулся от выстрелов. Они гремели где-то по ту сторону долины. Много выстрелов, один за другим, а потом опять немая тишина.

Кэти, жена Трупера, не посмела ему возражать; она любила мужа, но и боялась его. Он был больше и сильней всех в Карвеле, но нравом мягкий, как женщина; его легко было тронуть до слез и так же легко было вызвать в нем бешеный гнев. Кэти уже привыкла к этому; ей неплохо жилось с мужем; она была маленькая и некрасивая, но Трупер не обижал ее, не грешил с другими женщинами, работал как вол и никогда не поднимал руки ни на нее, ни на детей. Были у него недостатки — взять хотя бы его упрямство; уж если он что-нибудь вобьет себе в голову — кончено, это ничем не выбьешь. Как в тот раз, когда он сказал, что не станет брать себе фамилию, как это делали все, не станет — и баста, и нечего об этом разговаривать: у него, слава богу, есть имя; звали его Трупер и так и будут звать, и больше ему ничего не нужно. И теперь, когда он заявил, что останется дома, Кэти даже не пробовала спорить. Она покорно сказала своим девочкам: — Мы останемся тут. — Всякий раз, как она видела нагруженную повозку, проезжавшую мимо их фермы по направлению к большому дому, у нее начинало щемить сердце, — но что она могла сделать? А когда наступила ночь и маленький дом Трупера, казалось, утонул в бездонном молчании и мраке, страх совсем овладел Кэти, хотя она и старалась не показывать это мужу.

Она совсем не спала в эту ночь. Лежа рядом с Трупером, она чутко прислушивалась к ночным звукам. А он спал. Он ничего не боялся — ведь это все его собственность, кто у него отнимет? Она лежала, думая о том страшном, что вот-вот набросится на нее; проходили минуты, проходили часы — и вдруг она что-то услышала.

Она разбудила Трупера. — Послушай!

— Что такое?

Он прислушался — и услыхал быстрый, ровный топот копыт. Он встал с постели, натянул штаны, при свете луны, глядевшей в окна, отыскал свой спенсер и босиком пошел к двери.

— Куда ты? — прошептала Кэти.

— На двор. А ты не выходи!

Он вышел и стал перед домом, сжимая ружье. Вспомнив,

что не взял патронов, он вернулся, набил патронами карман. Дети заворочались в кроватке, он нагнулся к ним, погладил их, успокоил. Потом снова вышел, прислушался; он стоял в лунном свете, голый по пояс черный великан, и мощные, налитые мускулы перекатывались у него под кожей при каждом движении.

Топот стих. Потом послышался снова — с той стороны, где была ферма Гидеона; потом стал глуше — там дорога шла через сосновый лес. Дальше она выходила на пригорок, залитый лунным светом, и Трупер увидел, что по ней движется конный отряд, — Не меньше чем двадцать всадников, вплотную друг к другу, все в белых балахонах и Острых шлыках Ку-клукс-клана. Трупер перевел дух и тихо выругался, но не двинулся с места. Дальше дорога опять скрывалась из виду. Стук копыт смолк. Это они, должно быть, остановились у дома Ганнибала Вашингтона. Они были уже так близко, что до Трупера доносился неясный звук голосов. Потом копыта снова застучали. Следующей была ферма Трупера. Трупер весь подобрался; он стоял, расставив ноги, грудь его слегка вздымалась.

Через минуту он их увидел на дороге, среди пятен лунного света и теней от деревьев. Раздался собачий лай — это охотничий пес Трупера с яростной, бессмысленной отвагой кинулся прямо в гущу лошадей. Всадники приближались шагом, медленно и осторожно, потом, увидев Трупера, совсем остановились. Он стоял перед ними, облитый лунным светом, огромный, неподвижный — не человек, а лоснящаяся черная глыба. Они увидели ружье в его руках, поднятое на уровень груди, нацеленное в них. Они долго стояли на месте, потом еще медленнее, еще осторожней двинулись вперед.

— Что вам нужно? — спросил Трупер. Низкий его голос, хриплый от гнева и ненависти, прозвучал глухо, как дальний раскат грома. Кэти вышла на порог. Увидав белые капюшоны, она стала судорожно всхлипывать.

Всадник, ехавший в голове отряда, сказал:

— Нам нужны Ганнибал Вашингтон, Эндрью Шерман и ты.

— Ну, вот я, — сказал Трупер.

— Положи ружье!

— Ну, вот вам я, — повторил Трупер. Теперь его голос гремел, как литавры. — Вы на моей земле! Прочь с моей земли, сукины дети!

Уловив гневный звук в голосе хозяина, пес свирепо зарычал и вцепился в одну из лошадей. Та встала на дыбы. Кто-то крикнул: «Да пристрелите этого проклятого пса!» Сухо щелкнул револьверный выстрел. Собака перевернулась в воздухе и покатилась по земле, корчась и извиваясь. Трупер, с перекошенным от злобы лицом, вскинул ружье и выстрелил. Один из всадников вдруг осел в седле, покачнулся и свалился набок, повиснув на одном стремени. Лошади испуганно забили копытами. Разом грянуло несколько выстрелов. Пули молотками ударили по телу Трупера, но он шагнул вперед. Он шел прямо на конных, кровь ручейками сбегала по его широкой груди. Его жена, в дверях, кричала отчаянным криком. Кто-то завопил: «Да застрелите же этого скота!»

Снова грянул выстрел, и Трупер пошатнулся. Лошади плясали и кружились вокруг него. Он взмахнул ружьем — рука ку-клукс-клановца, поднявшаяся было для защиты, хрустнула, как сухая ветка. Он снова взмахнул — и приклад разлетелся в щепки от удара о ключицу, глубоко вдавив осколки кости в грудь. Теперь уж в него трудно было стрелять — можно было попасть в своих. Он стащил еще одного с вздыбившейся лошади, встряхнул завизжавшего от страха негодяя, как собака трясет крысу. Кто-то соскочил с лошади, приставил дуло к спине Трупера и выстрелил. Исполинское тело дернулось, замерло — потом осело, как пустой мешок. Человек, которого он стащил с лошади, лежал на земле и стонал. Другой, со сломанной рукой и ключицей, вдруг начал испускать дикие, нечеловеческие вопли. Остальные продолжали стрелять в неподвижное тело Трупера. Кэти выбежала из дому, пытаясь пробраться к мужу. Ее схватили, сорвали с нее ночную рубашку, повалили наземь. Она как-то вывернулась, и тогда один из людей в капюшонах, всхлипывая от возбуждения, ударил ее прикладом по голове. Череп треснул — она умерла сразу, раскинув руки и ноги. Кто-то закричал со злобой:

— Дурак, идиот, что ты сделал!

Они стояли, глядя на мертвое, нагое тело. Потом столпились вокруг человека с переломанной ключицей. Тот, которого Трупер подстрелил, был уже мертв. Этот тоже умирал. Они стояли вокруг и смотрели, как кровь густой струей вытекает из разорванной артерии.

Потом повернулись к дому — там теперь все было тихо. Один пошел в сарай и вернулся, держа на вилах охапку сена. Он кинул ее в открытую дверь. Кто-то зажег спичку. Они подбросили еще сена в огонь, потом еще — и вдруг пламя охватило весь фасад дома.

Тогда закричали дети. Страх, давивший их и заставлявший молчать, вдруг прорвался криком — жалким, беспомощным криком тех, кто боится и не знает и не может понять причины своего страха. Клановцы стояли вокруг и смущенно молчали.

— Там дети, — сказал кто-то.

— А ну их, — проговорил другой. — Этого отродья и то слишком много.

— Где же, однако, все эти черные скоты?

— А я вам скажу, коли хотите знать. В старом карвеловском доме. Больше им негде быть.

Тот, кто заговорил первым, распорядился: — Гарри, ты скачи в город, спроси у Бентли — где же отряд из Калхунского округа? Ведь он обещал, черт его дери, что тут сегодня же ночью будет двести человек. Так где же они, чтоб им треснуть! — Потом он добавил, как бы между прочим: — Скажи ему, Мэтти Кларк в Хэп Лоусон убиты.

И он опять повернулся к горящему дому.

Все мужчины, спавшие в большом зале, проснулись от выстрелов. Столпившись у окон, они смотрели на залитые луной склоны, по которым, казалось, еще перекатывались отзвуки ружейной стрельбы. Потом, схватив ружья, они выбежали на широкую веранду; они стояли у перил, напряженно всматриваясь в светлую дымку лунной ночи. Женщины кричали с верхнего этажа: «Что случилось? Что случилось?..» Дети проснулись и взволнованно гомонили наверху.

Несколько мужчин обошли вокруг дома, но ничего не обнаружили.

Первая мысль Гидеона была о Марке. Потом он сообразил: сейчас три часа утра, — нет, Марк уже далеко. Он вышел на крыльцо. Глядя по сторонам, он спросил Абнера Лейта:

— Где это стреляли, как по-твоему?,

— Да вроде на том краю, подальше, где Трупер живет.

Тут все вспомнили о Трупере и переглянулись. — Ах ты, господи, — тихо проговорил Франк Карсон. — Глядите, глядите! — вдруг закричал Ганнибал Вашингтон.

Во мраке зардело красное пятно; оно быстро росло и разгоралось. Сперва все подумали, что горит сарай или хлев, но вдруг в небо взвились языки пламени, и всем стало ясно, что горит что-то побольше сарая. Зарево все шире разливалось по небу, и наконец кто-то вслух произнес то, что у всех было в мыслях:

— Это дом Трупера.

— Дети!.. Там двое его детей!..

Все толпой бросились с веранды, но их остановил голос Гидеона. — Стойте! Вы с ума сошли! Никто не уйдет отсюда. Ганнибал! Ты можешь незаметно пробраться туда и разузнать, что случилось?

Ганнибал Вашингтон кивнул и пустился бегом: маленький и проворный, он мелькнул по склону, как тень, и растаял в лунном свете. Все стояли молча, только кое-кто искоса поглядывал на Гидеона.

— Мы должны держаться вместе, — сказал Гидеон. — Вы поставили меня начальником, — так слушайтесь моих приказаний. Или выберите другого.

— Хорошо, Гидеон, — мягко сказал Абнер Лейт.

— Джемс, Эндрью, Эзра, вы будете с трех сторон караулить дом. Отойдите на тридцать ярдов и станьте по одному с каждой стороны. Если что увидите или услышите — кричите нам.

Трое названных ушли. Несколько женщин спустились сверху на веранду и шопотом разговаривали с мужчинами. Гидеон отослал их обратно и велел уложить детей спать. Но никто в Карвеле больше не спал и эту ночь. Время шло; все было тихо. Мужчины разбились на кучки и шопотом обсуждали положение. Одни сидели на широких ступеньках, другие стояли, прислонясь к дорическим колоннам, величественно вздымавшимся к темному небу. Все, не отрываясь, глядели на склон, на котором исчез Ганнибал Вашингтон, и, наконец, после часа ожидания, они увидели, что по склону поднимается человек.

— Ганнибал?..

Он подошел, тяжело дыша, с головы до ног мокрый от росы. Сперва он не мог говорить; пришлось подождать, пока он отдышится. Потом он рассказал обо всем, что видел.

— А дети, где дети?

Он покачал головой. — Сгорели, наверно. — Он добавил: — Я подполз совсем близко, я видел мертвые тела, вот как на ладони. Я слышал, что те говорили.

— Что ты слышал? — глухо спросил Гидеон.

— Они ждут, что приедут еще две сотни из Калхунского округа. И еще другое отделение Клана обещало прислать людей. Они говорили — с юга. Наверно, из Джорджии. Они знают, что мы здесь, в этом доме.

Одного из стоявших на веранде, мальчика лет семнадцати, вдруг начало тошнить; он перегнулся через перила, содрогаясь в мучительных приступах рвоты. Зарево уже угасало, но кто-то поглядел в другую сторону — и сейчас же все взгляды обратились туда. Там, над темными деревьями, засветилось новое розовато-алое пятно и по мере того, как оно разгоралось, все, один за другим, поворачивались и смотрели на Абнера Лейта. Он стоял на ступеньках, сжав свои огромные красные кулаки, прикусив нижнюю губу так, что струйка крови текла у него по подбородку. И вдруг он заплакал: длинное загорелое лицо оставалось неподвижным, а по худым щекам струились слезы. Он заговорил шопотом:

— Мерзавцы — все, что у меня было, все, о чем я мечтал, будь они прокляты, будь они прокляты! — человек трудится, строит, придумывает, мечтает, будь они прокляты...

Ганнибал Вашингтон сказал: — Гидеон, почему мы их не остановим? Чего ждать? Чтоб они все сожгли?

— Вот для этого они и жгут дома, — кивнул Гидеон. — Они хотят выманить нас отсюда.

— Я пойду туда, — сказал Абнер Лейт.

— Нет. Ты не пойдешь. Мы позволили Труперу остаться, и теперь он лежит там мертвый, и его жена рядом с ним.

— Я пойду, Гидеон.

— Нет! — Голос Гидеона звучал холодно и непреклонно.

В эту минуту что-то произошло. Крикнул Эзра Голден; и все услышали глухой мерный стук копыт — лошади шли шагом и не одна, не две — много; а затем в лунной дымке возникли призрачные белые фигуры в капюшонах. Их было уже не двадцать, а больше, гораздо больше, — сплошная масса одетых в белое всадников; подъехав к дому ярдов на полтораста, они остановились.

— Эй вы!

— Что вам нужно? — закричал Гидеон. — Кто вы такие?

Звук его голоса поплыл в ночной тишине, колеблясь, постепенно угасая.

— Не валяй дурака, Джексон! Сам знаешь, кто мы. А нужны нам те трое негров.

— Не стоит отвечать, — сказал Гидеон. — Не стоит.

— Мы пришли за ними, Джексон! Подавайте их сюда, а не то мы все ваши хибарки сожжем, все до единой.

Гидеон резко скомандовал: — Рассыпаться вокруг дома! Залечь в траву! Не стрелять, пока не подойдут на пятьдесят ярдов. — Большинство мужчин сбежали с крыльца, рассыпались, притаились в кустарнике и сухой прошлогодней траве. Оставшиеся на веранде легли на пол. Гидеон, Абнер и брат Питер стали за одну из колонн. Гидеон посмотрел на Абнера. Тот старательно целился из своей длинной, старой, но меткой шарповской винтовки. Он стоял неподвижно, застывший, словно каменный, а слезы все катились по его щекам. «Боже, прости нас, — прошептал брат Питер. — Боже, прости нас!» Гидеон поднял свой спенсер и прицелился. Когда он в последний раз смотрел на человека сквозь прорезь этого прицела? Что может быть безумней и бессмысленней убийства, и все же только оно могло решить, кто прав и кто не прав. Белая шеренга двинулась вперед — сперва рысью, потом все медленней. Когда они были в ста ярдах от дому, из длинной винтовки Абнера Лейта сверкнуло пламя — и один из всадников свалился с лошади. Люди в белом начали стрелять с ходу. Когда расстояние сократилось до семидесяти пяти ярдов, раздался треск ответных выстрелов — карвеловцы, вопреки приказаниям Гидеона, открыли огонь. Еще один упал с лошади, другой завопил от боли. Белая шеренга остановилась, заколыхалась и галопом умчалась прочь, растаяв в лунном сумраке.

Люди сошли с веранды, медленно вышли вперед. На траве лежали две фигуры в белом. Двое карвеловцев нагнулись, сняли с них капюшоны. Оба лежавших были мертвы — и оба чужие, никто в Карвеле их не знал; сейчас они в первый раз видели их лица.

Первая схватка — и никто из карвеловцев не пострадал; можно бы радоваться — но всякая радость угасла, когда в небе начало вставать зарево новых пожаров. Дома и амбары, один за другим, превращались в пылающий костер; и каждый такой костер означал гибель чьих-то надежд, чье-то отчаяние, чье-то горе. Женщины и дети, сбившись в кучу, смотрели на огонь. Встало солнце, а дома все еще горели, над пожарами извивались длинные полосы серого дыма.

Женщины приготовили завтрак. Он был подан и съеден, но за столом не слышно было ни разговоров, ни смеха. Гидеон успокаивал себя лишь одной мыслью — что сейчас Марк уже отослал телеграммы.

Марк шагом спустился с холма, а дальше взял наперерез через луга, на которых в прежнее время в Карвеле паслись кровные лошади, ходившие под седлом. Благодаря этому ему не пришлось ехать ни новой дорогой, ни дамбой; тропинка вывела его прямо на шоссе. Маленькая кобыла шла ровной рысью, глотая пространство; она могла итти так часами. Озаренная луной дорога была пустынна; в такую ночь, по свежему ветру, можно было проскакать хоть на край света и обратно. Отъехав миль восемь, Марк перешел на шаг, чтобы дать лошади передохнуть, — и тут он услышал дробный стук копыт. Он спешился, отвел кобылу с дороги в сосновую рощицу, шопотом успокаивая ее и поглаживая ее бархатистый нос. Стоя там, он увидел, как по дороге проскакал отряд человек в двадцать, все в белых капюшонах Ку-клукс-клана. Марк подождал, пока они не исчезли из виду и топот не стих вдали; затеи снова вскочил в седло и поехал дальше.

Сперва появление этих всадников сильно его встревожило. Они, разумеется, ехали в Карвел. Быть может, ему повернуть назад? При том ходе, на какой способна маленькая кобыла, он успеет их обогнать и предупредить своих. Потом он сообразил, что от двадцати человек в большом доме оборониться нетрудно, что отец уже, конечно, принял меры и врасплох его не застанешь; а сам он на обратном пути рискует, что его окружат и застрелят. С этими мыслями он погнал лошадь вперед; она шла своей быстрой,

скользящей рысью; Марк, покачиваясь в седле, иногда засыпал на минуту, убаюканный свистом ветра и ровным ходом лошади. Дорога бежала под ногами, часы проходили. Марк был еще настолько молод, что гордость своим поручением быстро вытеснила в нем тревогу об оставшихся в Карвеле. Он весело разговаривал с кобылой. — Ах ты милочка, ах ты чудная лошадка, что за сердце у тебя, вот это так сердце, сильное, как пушка, большое, как солнце...

Когда темное ночное небо стало бледнеть перед рассветом, Марк натянул поводья и перешел на шаг. Немного погодя он свернул с дороги на небольшой лужок. Лошадь тяжело дышала; им обоим нужен был отдых. Марк очень устал. Обмотав поводья вокруг руки, он прилег на траву — только на минуту, только чтоб отдышаться; уж, конечно, не затем, чтобы спать — разве заснешь на жесткой, сырой земле. Он на секунду закрыл глаза — а разбудило его подергиванье поводьев. Солнце стояло уже высоко. Он поднялся на локте, и кобыла тотчас подошла и нагнула голову, чтобы он ее приласкал. Марк посмотрел на часы; было больше восьми — он, стало быть, спал целый час. Он сел в седло и продолжал путь, и около десяти въехал в Колумбию.

Проезжая через жилые кварталы, он заметил, что встречные поглядывают на него с любопытством. Что-то странное ощущалось в городе — настороженность, угроза. Он поехал прямо на телеграф, привязал лошадь к ограде, вошел. Сон не освежил его; усталость валила с ног; ему хотелось скорей покончить с этим делом, уехать из города, отыскать тенистое местечко где-нибудь в сосновом лесу и залечь спать. Прыщавого мальчишки не было в конторе, за столом сидел только телеграфист, хмурый, черноволосый человек лет сорока. Он воззрился на Марка и несколько секунд пристально его разглядывал; потом встал и подошел к барьеру.

— Чего тебе?

Марк положил перед ним телеграммы.

— Вот. Отправьте, пожалуйста.

Мельком взглянув на листки, телеграфист сказал: — Это очень дорого стоит.

Марк вынул пять бумажек по десять долларов и положил их на барьер.

— Что-то больно много у тебя денег. Откуда бы столько у негра?

Гидеон на прощанье сказал Марку: — Телеграммы надо отправить. Я полагаюсь на тебя. — И Марк заговорил вкрадчиво и подобострастно: — Это по поручению депутата Джексона. Это он дал мне деньги.

— Вот как?

— Честное слово, мистер, — сказал Марк. — Говорю вам, это он мне дал.

Телеграфист начал читать телеграммы. Потом зорко взглянул на Марка, на его пыльную, забрызганную грязью одежду, потом — в окно, на привязанную к ограде лошадь. Марк сунул руку в карман, пальцы его сомкнулись на рукоятке кольта. Телеграфист прочел еще одну-две телеграммы. Потом сгреб их все и сказал:

— Ладно. Отправлю. — Он потянулся к деньгам.

— Отправьте сейчас, при мне, — сказал Марк. В голосе телеграфиста зазвучали резкие нотки:

— Слушай, ты. Отправить столько телеграмм, — на это нужно время. Много времени. И я не привык, чтобы негры указывали мне, что и как делать. Проваливай отсюда, а когда я их отправлю, это тебя не касается.

— Я вам заплатил, — сказал Марк. — Отправьте сейчас.

— Вон отсюда!

Марк вытащил кольт и опер его о барьер, нацелив дуло прямо в живот телеграфисту; своим телом он заслонил револьвер так, чтобы ни со двора в окно, ни от двери его нельзя было увидеть. Палец Марка лег на спусковой крючок. — Отправьте сейчас, — сказал Марк. — Садитесь за ключ и начинайте передавать.

Телеграфист побледнел. Нижняя губа у него задергалась. Он начал, заикаясь: — Это же чорт знает...

— Начинайте передавать, — перебил его Марк. — И без фокусов. Я буду знать, что вы передаете.

Не спуская глаз с Марка, телеграфист отошел к столу и сел. Он положил перед собой телеграммы; тронул ключ; затем ключ застучал: «Внимание центральная внимание центральная говорит станция Сэмтер-стрит Колумбия сообщаю на станции налет негры телеграфьте вокзал сообщите полиции внимание...»

Телеграфист снова и снова повторял сигнал. Он сделал вид, что кончил первую телеграмму, скомкал ее, бросил в корзину, положил перед собой вторую. Вошел прыщеватый мальчишка. Марк глянул на него и указал револьвером: — Стань вон там, у стены. — Мальчишка стал у стены, разинув рот, онемев от страха. Ключ стучал. «Внимание центральная я вынужден продолжать передачу...» Он закончил третью телеграмму, скомкал, бросил в корзину. Пожилой человек купеческого вида вошел в контору. Марк указал ему револьвером — и он тоже стал у стены. Телеграфист бросил в корзину четвертую телеграмму. Ключ все стучал. Пятая и шестая полетели в корзину.

— Все, — хрипло проговорил телеграфист.

— Оставайтесь на месте, — сказал Марк и пятясь стал подвигаться к выходу. — Стойте, где стоите. Не двигайтесь. — Он задом вышел через дверь на улицу, все еще не опуская револьвера. Раздался треск ружейного выстрела, и одновременно жгучая боль пронизала Марку левую руку, как будто по ней ударили раскаленным молотком. Перебитая рука бессильно повисла. Он даже не знал, что бывает такая боль, — кое-как он удержался на ногах, но выронил револьвер. Шатаясь, он подбежал к лошади, отвязал ее, попытался влезть в седло. По улице бежали двое с ружьями. Один остановился, прицелился. Марку обожгло бедро. Еще четверо с ружьями выскочили из-за угла на другой стороне улицы. Отовсюду бежали люди.

Марк вцепился в седло. Ему удалось закинуть одну ногу на круп лошади. — Скачи, детка, скачи! — крикнул он кобыле. Она взяла с места своей ровной, скользящей рысью. Марк лежал поперек седла. Кобыла неслась по улице. Люди с винтовками остановились и начали стрелять, тщательно целясь, как в мишень на стрельбище. Трещали выстрелы, пули били по телу Марка. Одна попала в лошадь, — та споткнулась, упала, сбросив Марка на землю. С пронзительным ржанием она вскочила на ноги и умчалась. Люди с винтовками стали медленно приближаться к Марку, не переставая стрелять, останавливаясь через каждые два-три шага, чтобы перезарядить ружье. Наконец, они уверились, что он мертв. Тогда они подошли вплотную, и один носком сапога перевернул тело.

После первого завтрака в большом доме Гидеон отвел Бенджамена Уинтропа в сторону и сказал: — Вы все еще хотите остаться? Вас они, может быть, пропустят.

— Я всю ночь думал об этом, — ответил Уинтроп. Он был небрит, глаза ввалились. — Я останусь, если вам это желательно. Мне кажется, я могу принести здесь пользу.

— Спасибо. Дай бог, чтобы вам не пришлось раскаиваться.

— Я тщательно взвесил свое решение, — сказал Уинтроп. — Я стараюсь никогда не делать того, в чем после могу раскаяться.

— Не могли бы вы забрать детей наверх и устроить что-нибудь вроде уроков? — сказал Гидеон. — Брат Питер вам поможет. Им очень трудно целый день сидеть взаперти. Все это ужасно тяжело для детей, — они ведь не понимают, в чем дело. Не могли бы вы как-нибудь совсем просто объяснить им, почему мы тут и что мы делаем. Это было бы очень хорошо.

— Постараюсь, — сказал Уинтроп.

— Только не пугайте их. Наоборот, постарайтесь вселить в них надежду. Я считаю, что у нас есть все основания надеяться.

Уинтроп кивнул и пошел искать брата Питера. Женщины в этот час почти все были в столовой. Гидеон обратился к ним с речью. В самых простых словах, ничего не скрывая, он объяснил им, каково положение.

— Случилось только то, — сказал он, — чего нельзя было избежать. Мы должны все держаться вместе. Трупер захотел быть сам по себе, и вы знаете, чем это кончилось. Единственная наша надежда — это вместе все пережить и вместе все построить заново, снова создать что-то прочное, хорошее! за что не жаль заплатить той ценой, которую мы сейчас платим. Я твердо надеюсь, что нам это удастся. Этот дом — выгодная позиция, его легко оборонять. Запасов у нас много, воды сколько угодно, есть медикаменты и даже врач. Мистер Уинтроп согласился остаться с нами и учить детей. Я считаю, что это очень важно. Я считаю, что школьные занятия можно и должно продолжать, что бы ни случилось. Мы здесь, в сущности, целая община, и главный вопрос сейчас в том, сумеют ли все эти отдельные семьи прожить сообща столько времени, сколько понадобится, способны ли мы все это время — долгое или короткое, я не знаю, — дружно делить весь труд и все заботы. Я считаю, что мы это можем. В прошлом нам бывало еще трудней, но мы все преодолели, потому что действовали сообща. Здесь в этом доме у нас есть и негры и белые, негров почти вдвое больше, чем белых. Я считаю, что это не препятствие. Мы уже научились жить и работать вместе и уважать друг друга. Во всем, что мы до сих пор делали, мы исходили из убеждения, что в нашем штате, где негры и белые живут вместе, они должны и вместе работать и вместе строить свою жизнь. Наши враги это отрицают. Они сожгли наши дома, чтобы доказать, что право и справедливость на их стороне. У нас есть другие способы доказать свою правоту. Террор, убийство, разрушение — это не наши методы. Мы взялись за оружие только для того, чтобы защитить свою жизнь и свою землю — и мы докажем всей Америке, что мы послушный закону, дисциплинированный и любящий свободу народ.

Вчера мы думали, что каждый будет попрежнему работать на своем участке. На ближайшее время это невозможно. Отлучаться из дому никому нельзя без особого разрешения. У мужчин будет своя работа: следить, чтобы в цистерне была вода, ходить за скотом, доставать топливо. Кроме того, они будут охранять дом. Все же, что касается домашнего распорядка, я целиком отдаю в ваши руки. Вы, женщины, будете вести дом. Вы будете выдавать продукты и отвечать за них. Вы будете ухаживать за больными и ранеными, если у нас будут раненые. Вы будете делать все, что связано с домашним хозяйством.

Последнее, что я хотел сказать. Прошу вас не отчаиваться. Вам, может быть, кажется, что мы одни. Мы не одни. Мы здесь частица Америки, частица народа — того великого множества добрых и честных людей, которые вместе составляют нацию. Они нас не покинут.

Все утро Гидеон и остальные следили за маленькими фигурками, которые сновали на дальнем краю поля, то скрываясь в лесу, то вновь появляясь на опушке. Они держались вне выстрелов я двигались как будто без всякой цели и порядка. На некоторых еще были белые халаты и капюшоны, но большинство уже их сняло. Карвеловцы рассчитали, судя по тому, что им довелось видеть ночью и подметить сейчас, что всего собралось не меньше чем полторы сотни человек. В одиннадцать часов утра прибыло еще человек пятьдесят; они подъехали с юга и присоединились к находившимся в лесу. Многие из новоприбывших разъезжали вокруг холма и с любопытством поглядывали вверх, на дом, видневшийся на его вершине.

Всех мужчин и старших мальчиков Гидеон разбил на шесть отрядов, по восемь человек в каждом. Каждый отряд имел своего начальника и нес караул по четыре часа, выставляя двух часовых с каждой стороны дома. Всеми отрядами командовал Гидеон, в помощниках у него были Абнер Лейт и Ганнибал Вашингтон. Начальники отрядов все были из старых солдат. Лесли Карсон, бывший во время войны горнистом и сохранивший свой старый и помятый армейский горн, должен был подавать сигнал тревоги. С задней стороны дома, между флигелями, соорудили баррикаду из повозок, перевернутых колесами вверх, оставив узкий проход для скота.

Было около полудня. Гидеон и Абнер, стоявшие на веранде, заметили вдруг, что по склону поднимается человек. Он шел пешком, держа на палке обрывок белой наволочки Ярдов за сто от дома он остановился и закричал:

— Эй, кто там! Джексон! Можно подойти?

— Это Бентли, — сказал Абнер Лейт.

Гидеон крикнул ему: — Подходите!

Десятка два мужчин и кое-кто из женщин вышли из дому; они столпились в одном конце веранды и смотрели на Бентли с угрюмым любопытством, как будто убийства и поджоги придали этому человеку что-то новое, что еще надо было понять. Бентли поднялся по ступенькам и сел, поджав одну ногу и обняв колено рукой. В смелости ему нельзя было отказать: перед ним стояли люди, чьи дома он сжег, чьих соседей он убил, — однако он не побоялся прийти сюда в одиночку и без оружия. Он сказал Гидеону:

— Давай-ка поговорим толком, напрямик и без уверток. С какой радости нам поднимать целую войну? Я только за одним сюда приехал: арестовать троих негров. А смотри ты, что из этого вышло!

— Мне известно, что из этого вышло, — сказал Гидеон.

— Ладно. Выдай нам этих негров.

— А дальше?

— А дальше мы вас оставим в покое.

— И мы пойдем по домам? Или будем жить в лесу, как дикие звери? Или прикажете нам убираться из Карвела?

— Знаешь что, Гидеон, — развязно сказал Бентли. — Ты не прикидывайся невинной овечкой. Сегодня ночью вы застрелили двоих человек. Я мог бы вас всех переарестовать. Но я согласен, хорошо, пусть это будет случайность. Выдай мне тех троих, и я уйду.

— И для того, чтобы их арестовать, вам понадобилось триста человек?

Бентли развел руками. — Это уже не я, Гидеон, это Клан. Я не клановец, ты это знаешь. А у Джессона Хьюгара свои дела. Понимаешь, такой случай, в городе волнение, ребята захотели поехать, ну, может, и увлеклись немножко. А теперь что ж — сделанного не воротишь.

— А двое детей Трупера сгорели заживо, — угрюмо сказал Гидеон.

— Случайность... Увлеклись, я же говорю.

Уил Бун, стоявший в конце веранды, громко и отчетливо произнес: — Что ты с ним разговариваешь? Пристрелить эту сволочь, да и дело с концом.

Бентли метнул взгляд на Буна. — Я это запомню, Уил, — сказал он, коротко кивнув.

— Я вам скажу, что я думаю, — проговорил Гидеон. — Я думаю, Бентли, что вы только потому сейчас живы, что имеете дело с цивилизованными и послушными закону людьми. И когда вы шли сюда, вы это прекрасно понимали. Таким людям, как вы, все-таки не чуждо какое-то инстинктивное, хотя и крайне упрощенное, понимание того, что такое цивилизация. Вам понятна моя мысль?

— Понятна, — сказал Бентли, криво усмехаясь.

— Я хочу, чтобы вы меня поняли. Известны ли вам, Бентли, права граждан нашего штата, нашей страны? Мне они хорошо известны, я ведь помогал составлять конституцию нашего штата. Вы никого не арестуете в этом доме. Наоборот, вы еще ответите за все совершенное вами и вашей шайкой. Вы ответите за убийство Трупера и его жены и за это последнее, неслыханное зверство, которое превзошло все прежние зверства вашего Клана, — за то, что живьем были сожжены двое маленьких детей. Вы ответите за бессмысленный, преступный поджог целого поселка. Вы ответите за смерть миссис Мак-Хью, за мучения несчастного Фреда Мак-Хью, за убийство Зика Хэла, за убийство Анни Фишер — за все истязания и убийства, совершенные в Карвеле. За все это, Бентли, ответите вы и ваша шайка. Мы были терпеливы. Мы делали большое и важное дело — и напрасно старались вы столкнуть нас с этого пути. Мы будем продолжать это дело и впредь. Но с вами мы покончим. И не только с вами и вашими присными, но и со всем, что вас породило. Вот что я хотел вам сказать — и это я говорю от лица всех. Ступайте обратно и передайте это своим друзьям. Скажите им, что мы застрелим всякого, кто подойдет к дому на ружейный выстрел. Скажите им все, что от меня слышали.

— Это все, что ты хотел мне сказать, Джексон? — спросил Бентли.

— Все.

— Хорошо. — Шериф встал, отряхнул брюки, обвел взглядом всех стоявших на веранде, задерживаясь на белых лицах. Потом повернулся и пошел вниз по склону.

К вечеру клановцы предприняли первую настоящую атаку. Около двухсот человек, скинув на этот раз свои белые балахоны, начали подползать по западному склону. Атака была, видимо, хорошо обдумана, выбрано время, когда огромное вечернее солнце висело над горизонтом, заливая дом пылающим алым светом и ослепляя его защитников. Гидеон выставил три отряда для защиты западной стороны. Флигеля находились на этой же стороне, и обороняющиеся частью залегли позади повозок, частью разместились в окнах дома. Остальные восемнадцать человек прикрывали три другие стороны. Каждый навел ружье, заслонив, насколько возможно, глаза от солнца. Женщинам и детям велели оставаться наверху и лечь на пол. Клановцы подползали медленно, стараясь не обнаруживать себя, используя каждый кустик травы, каждую кочку.

— Поглядел бы я на этих героев под Геттисбургом! — сказал Франк Карсон. Он вспомнил, как тогда солдаты сомкнутым строем бесстрашно шли в грохочущий пылающий ад.

Когда они подошли на триста ярдов, Ганнибал Вашингтон, прищурясь, навел свой спенсер, протер прицел и выстрелил. Это был пробный выстрел, расстояние было еще слишком велико. — Мимо, — сказал он, тряхнув головой. Клановцы открыли огонь, но пули их зарывались в землю или, почти уже на излете, ударялись о повозки и стены дома. Мэрион Джеферсон, лежавший неподвижно, целясь из своего длинного охотничьего ружья, выстрелил — и попал. Там, внизу, кто-то завопил от боли. Другие тоже начали стрелять, не спеша, тщательно целясь. Подобравшись на сто ярдов, клановцы поднялись и пошли в атаку. Солнце стояло уже совсем низко, над самой землей, меркнущий его свет не мешал стрелкам, а силуэты бегущих, кричащих людей четко выделялись на оранжевом небе. Вся задняя сторона дома между двумя флигелями засверкала ружейными вспышками. Клановцы не успели пробежать и двадцати ярдов как их натиск был сломлен. Добрый десяток полег на месте. Остальные бросились назад — они улепетывали вниз по склону, кто бегом, кто ползком, многие хромали.

— Прекратить огонь! — крикнул Гидеон. — Довольно!

Наступившая тишина была почти болезненна для слуха. Позади баррикады кто-то застонал. Кто-то другой позвал Джефа. Квадрат между флигелями был погружен в густую тень. Один из раненых зажимал пальцами руку, из которой фонтаном била кровь. У другого, Лэси Дугласа, — это он стонал, — была раздроблена ключица. — Не троньте его, пусть лежит, — распорядился Джеф, накладывая первому жгут на предплечье.

Все стояли молча, озираясь, считая потери, поглядывая вниз по склону. Мэрион лежал без движения, сцепив руки на своем охотничьем ружье. Уил Бун тронул его за плечо — руки разжались, голова откинулась навзничь. Между глаз у него зияла дыра. Подошли другие, остановились, в молчании глядя на лежащего.

Из полутьмы со склона донесся стонущий, всхлипывающий крик. Джеф, стоя на коленях возле человека с перебитой ключицей, поднял глаза и спросил: — Почему вы стоите? Там раненый. Надо же пойти за ним. — Никто не двинулся. Потом Уил Бун снял куртку и прикрыл лицо Мэриона Джеферсона. Гидеон тронул Ганнибала Вашингтона за рукав: — Возьми кого-нибудь, — сказал он, — и сходи за раненым.

Ганнибал сделал шаг — и остановился. — Да ну его к чорту, — сказал Абнер Лейт. — Пусть лежит.

— Ступай, — твердо приказал Гидеон.

Джеф заранее оборудовал одну из комнат под лазарет. Он забрал туда самые яркие лампы, а Эве Карсон и Ханне Вашингтон определил быть сиделками. Теперь они держали над ним лампы, а он ощупывал ногу клановца, готовясь извлечь пулю. Тот был ранен в двух местах — в живот и в ногу. Шансов на то, что он останется в живых, было мало, но все же какой-то шанс был. Джеф нащупал пулю, извлек ее. У клановца было маленькое красное лицо, водянистые голубые глаза. Он что-то пытался сказать, но понять его было трудно.

— Откуда вы? — спросил его Джеф. — Как вас зовут?

— Скривен, — забормотал он.. — Скривен, Скривен... — Но было ли то его имя, или название округа в Джорджии, Джеф так и не понял.

У Лэси Дугласа были сильные боли, и Джеф ничем не мог ему помочь. У него был сложный перелом ключицы. Тяжелый случай: даже если удастся избегнуть заражения крови, ему придется три-четыре недели лежать на спине, в полной неподвижности. Другой был ранен в мякоть руки, и, кроме потери крови, тут не было ничего серьезного.

Джеф возился с ранеными, а в сердце его нарастал гнев и возмущение. Вот он, путь Гидеона; но ведь это же безумие! Что хорошего может дать война? Что, кроме разрушения, смерти, гибели?

Мэриона Джеферсона положили в одной из маленьких комнат в задней части дома, и его жена, сестра, дети и старая мать пришли туда причитать над ним и плакать. Их плач слышен был по всему дому. И туда же, к ним, пошел брат Питер, чтобы поддержать их и утешить. Он сказал им словами древней мудрости: «Господь дал, господь и взял. Благословенно имя господне».

Но почему господь так сделал, брат Питер не мог бы ответить. Его паства была непохожа на паству других проповедников. Вся жизнь этих людей прошла у него на глазах: он видел, как они рождались, как были детьми, как приходило к ним отрочество, юность и зрелость; а теперь он видел, как пришла к ним смерть — не такая смерть, как ей положено быть, — легкая, мирная, естественная, тихий, последний вздох и вечный покой, — но смерть насильственная, грозная и страшная. Брат Питер не понимал. Когда-то он сказал Гидеону: «Ты как маленький ребенок. Жадный ко всему. Опусти ведро в колодец — оно до краев наполнится чистой водой. Вот так же и ты». Так он когда-то думал о Гидеоне. А теперь он не знал. Гидеон стал жестким, и чужим, и непреклонным: когда он вошел в эту комнату и поглядел на мертвого, ни один мускул не дрог-нул в его лице. Он простоял минут пять, глядя на Мэриона, потом кивнул, словно подтверждая что-то в своих мыслях, — и вышел. Ни слова Луизе, чтобы облегчить ее горе; ни слова брату Питеру, ни слова детям...

Гидеон, Ганнибал Вашингтон и Абнер Лейт стояли на веранде и разговаривали между собой — обо всем, что случилось и что еще может случиться, обо всем, что уже сделано и что еще надо сделать. И в эту ночь тоже светила луна, заливая луга и поля серебряным сиянием. Внизу, за деревьями, клановцы разложили костры. Огни этих костров кольцом опоясывали дом, но между ними все же оставались широкие темные промежутки. Весь этот вечер Гидеон думал о Марке. Если все обошлось благополучно, мальчик скоро вернется, разве только он где-нибудь остановился, чтобы выспаться. Проскользнуть между кострами ему будет нетрудно. Марк в лесу как дома. Если нельзя на лошади, он оставит ее и проберется пешком. Но по его характеру больше похоже, что он прорвется на всем скаку и галопом взлетит по склону. Гидеон предупредил часовых. От одной только мысли, что с Марком могло что-нибудь случиться, у Гидеона на сердце сразу становилось тяжко, холодно, пусто. Никому, даже Рэчел, он не мог объяснить свое чувство к Марку: они были одна плоть, одна кровь. Самое полное счастье, какое он знал в жизни, он испытывал тогда, когда бывал с Марком — охотился с ним, работал с ним или сидел и слушал пронзительные рулады его гармоники. С Джефом было иначе. Гидеон сам понимал, что с Джефом было совсем иначе.

Заговорил Абнер Лейт. — У нас убит один, у них четырнадцать, это еще не так плохо, Гидеон.

— Этот один — отец семьи, — сказал Гидеон.

— Больше к нам не сунутся.

— Они дураки, — заметил Ганнибал Вашингтон, — но теперь будут умнее, вот увидишь. Сейчас перетрусили, это верно. В атаку больше не полезут. Но они нагонят еще народу. Соберут шесть, семь сотен — и что-нибудь придумают.

— Кое в чем мы действовали неправильно, — сказал Гидеон. — Выгодней, чтобы стрелки находились на втором этаже и стреляли сверху. Тогда тем не помогли бы кочки. А женщинам будет безопасней внизу.

— Надо экономить патроны, — сказал Ганнибал.

— Да.

О Марке все молчали, только Абнер Лейт сказал: — Давай я попробую пробраться в Колумбию, Гидеон.

— Подождем.

— Я скажу нашим насчет патронов, — проговорил Абнер. — Чтобы только тогда стреляли, когда видят цель. А то палят зря, словно мальчишки в день Четвертого июля.

— Надо сегодня же похоронить убитых, — сказал Гидеон.

— Мэриона?

— Нет, тех. Я не хочу, чтобы утром их увидели дети. — Гидеон помолчал, потом спросил:

— Так сколько у нас всего патронов?

— Вместе с охотничьими?

— Нет. Только для винтовок.

— Около двух тысяч.

— Марк сегодня вернется, — сказал Гидеон. — Вернется. Я знаю.

Позже, когда Гидеон остался один, на крыльцо вышла Рэчел. — Гидеон? — прошептала она.

— Что?

Она подошла и прижалась к его плечу. — Можно, я побуду с тобой? — Гидеон обнял ее.

— Марк скоро вернется, — сказал он.

— Почему ты послал его, Гидеон?

— Потому что верил ему как самому себе.

Они стояли молча, обнявшись, потом она спросила: — Если он вернется, с какой стороны он придет, Гидеон?

— Не знаю. С какой будет удобней.

— Ты думаешь, он придет, Гидеон?

— Думаю, что придет, — сказал он.

— Значит, придет. Как ты говоришь, так всегда и бывает.

Он повернул ее к себе лицом и сказал: — Рэчел, детка, я люблю тебя.

Она подняла руку и погладила его по лицу.

— Верь мне, голубка, я всегда любил тебя. Меня сделали чем-то, чем я никогда не хотел быть. Народу нужен был такой человек, и я стал таким, как ему нужно, а для тебя — для тебя я стал чужим. И я ничего не мог с этим поделать. Может быть, если б я был другим человеком, сильнее, лучше...

— Ты хороший человек, Гидеон, — прошептала она.

— Что я! В том и сила народа, что он мог взять такого, как я, и научать его что делать. И, все-таки, я не знаю. Я не знаю, какой путь правильный. Когда-нибудь будут люди, которые будут знать. Они поймут, почему оказалось возможным то, что происходит сейчас, они сумеют объединить весь народ и построить что-то прочное, что уже нельзя будет сжечь...

— Гидеон, детка, любимый мой, — зашептала Рэчел, как когда-то, в прежние дни:

Они еще долго сидели на ступеньках. Рэчел заснула в его объятиях. На Гидеона тоже временами находила дремота. Он проснулся от того, что Ганнибал Вашингтон тронув его за плечо, сказал:

— Гидеон, уже светает.

И тогда с острой, холодной болью в сердце он понял, что Марк не вернется.

В этот день — второй день осады — клановцы ближе подтянули свои линии. Их теперь было, по меньшей мере, пять или шесть сотен, и действовали они более организованно. Они подползли на расстояние выстрела, выкопали ямки аз земле, залегли и открыли непрерывный снайперский огонь. В загородке, позади повозок, было ранено два мула и корова, их пришлось прирезать, но других потерь не было. Женщин и детей перевели в большой зал, стены обложили матрацами и досками. Гидеон распорядился, чтобы никто не отвечал на огонь, кроме двух лучших стрелков — Уила Буна и Ганнибала Вашингтона. Они забрались на крышу и легли рядом; протерев прицел, они долго, иногда по пять минут, ловили цель на мушку и с бесконечной осторожностью спускали крючок. Уил Бун все рассказывал о своем прадеде — как он за сто ярдов попадал в белку, как он делал то, как он делал это, пока, наконец, Ганнибал Вашингтон, потеряв терпение, не спросил:

— Да кто он был такой, твой прадед?

— Ах ты, глупый негр, вот уж подлинно темнота. Да кто же он мог быть, как ты думаешь? Мою-то фамилию ты знаешь? Ну-ка, сообрази.

Но их меткий огонь привлек внимание клановцев. Две или три сотни винтовок начали бить по крыше. Пули ударяли в карниз, щепки летели в лица лежавшим; после десяти минут такого обстрела Ганнибал Вашингтон с беззвучным вздохом уронил голову на приклад своего спенсера. Уил Бун толкнул его, потом, яростно ругаясь вполголоса, стал стрелять раз за разом, так что винтовка накалилась у него в руках. Но немного погодя и она умолкла.

Их похоронили между флигелями за баррикадой, где стояли коровы, лошади и мулы. Никто не плакал; люди стояли молча, с сухими глазами, с угрюмыми, до странности постаревшими лицами; даже у детей лица были как у стариков. Брат Питер прочитал из псалмов: «В горести воззвал я ко господу, и он услышал меня». Слушая его, глядя на мертвых, Гидеон думал о том, что не помнит такого времени, когда не было Ганнибала Вашингтона, когда рядом, верным спутником всей его жизни, не шел этот маленький негр, похожий на гнома, черный, как уголь, кроткий, спокойный, мужественный; человек с огромным достоинством; мастер на всякое дело; всеобщий советчик, которому все поверяли свои горести, обиды и сомнения. А теперь он лежал в теплой Каролинской земле, рядом с белым, чьим прадедом был Даниэль Бун.

Стрельба продолжалась всю ночь, но на рассвете вдруг стихла. Наступила необыкновенная тишина. В тишине люди сели к столу за завтрак. В тишине Джеф стоял над маленьким краснолицым клановцем, глядя, как тот умирает, так и не узнав ни его имени, ни откуда он, ни какие побуждения привели его в Карвел.

В тишине на поляну вышел Бентли с белым флагом в руках и крикнул: — Можно подойти?

Ему никто не ответил. Он продолжал медленно итти к дому, не доходя пятидесяти ярдов остановился и стал выкрикивать то, что ему надобно было сказать. В Карвеле есть врач, Джеф Джексон. Старый доктор Лид уже неделю пьет без просыпу, от него никакого толку. У них, у клановцев, есть раненые. У одного перебита нога, раздулась, как бревно, надо ее отрезать, не то он умрет. Так вот, не придет ли Джеф Джексон к ним оказать помощь их раненым? Они дают слово, что отпустят его назад.

Абнер Лейт поглядел на Гидеона, и тот с горькой усмешкой сказал: — Видишь, они нас понимают. Они знают нас лучше, чем мы их.

Бентли ушел. На веранду вышел Джеф. — Слышал? — спросил его Гидеон. Джеф утвердительно кивнул. — Да ну их к чорту, — сказал Абнер Лейт. — Пускай подыхают.

— Если этот сукин сын еще раз сюда явится, — проговорил Франк Карсон, — я вгоню ему пулю в глотку.

— Я пойду к ним, — сказал Джеф.

Гидеон схватил его за плечо и так дернул, что Джеф повернулся кругом. — Дурак! — закричал он. — И это мой сын! Да ты что, совсем уж ничего не понимаешь? До сих пор не понял, что мы имеем дело не с цивилизованными людьми? Не с таким противником, какого ты себе представляешь? Они хотят нас уничтожить! Они не люди в нашем понимании этого слова. Их обещания ничего не стоят. Добра и зла для них не существует. С ними нельзя говорить разумно, у них извращенный ум! Вот именно потому, что мы их не понимали, потому, что мы были дураками, воображали, что они подчиняются тем же правилам, что и все люди, преподносили им как на серебряном блюде честь, законность и справедливость, вот поэтому мы и сидим тут! Поэтому они и взяли верх! Поэтому все честные люди на Юге запуганы и затравлены или сбиты с толку!..

— Я пойду туда, — сказал Джеф. — Я врач. Я дал клятву лечить, исправлять то, что люди разрушают.

— Нет, — оказал Гидеон. — Я потерял одного сына. Но тот, по крайней мере, понимал. Он знал, против кого мы боремся.

— Тебе придется меня убить, чтобы удержать здесь, — тихо проговорил Джеф.

— Так суди же меня бог... — начал Гидеон, но Абнер Лейт оказал: — Пусть его идет.

Джеф кончил ампутацию, и раненого унесли; он был почти без сознания, только слабо стонал. Вытирая руки, Джеф заговорил, обращаясь к кучке любопытных, наблюдавших за операцией:

— Теперь ему нужен только покой. Природа уж сама, сделает свое дело. Когда отмершая ткань начнет отходить, швы легко будет снять. Сперва нужно попробовать, осторожно потянуть нитку, очень осторожно, потому что это очень больно. Если она выходит легко, значит — процесс заживления в основном закончен. Теперь лечить его может любой врач. Только бы не было заражения, сейчас это главная опасность...

Джеф устал: доска посреди поля под палящим солнцем — мало подходящее место для операции. А оперировал он по меньшей мере десятерых. Он устал. — Ну, теперь я пойду, — сказал он.

— Сэр!

Джеф, нагнувшись, запирал свой чемоданчик; он поднял глаза на того, кто это сказал. Это был широкоплечий, загорелый человек; он держал руку на рукоятке своего револьвера.

— Я сказал, что я теперь пойду.

— Сэр.

Джессон Хьюгар, стоявший рядом с шерифом Бентли, проговорил: — Ты доктор, Джексон. Такая уж вышла промашка — позволили тебе стать доктором. А когда негры становятся докторами, то и получается вот такая дьявольщина как сейчас.

Джеф секунду смотрел на него, потом защелкнул замок чемоданчика, поднял его и двинулся прочь. Широкоплечий загородил ему дорогу.

— Сэр, — сказал он.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Джеф.

— Я хочу, чтоб ты вел себя, как тебе полагается, черная скотина! Говори «сэр», когда обращаешься к тем, кто выше тебя!

Джеф поглядел на него со смешанным чувством удивления и любопытства. Он испытывал также и страх, и отвращение. Но сильнее отвращения и страха было холодное любопытство, как бы не зависимое от всех остальных его чувств; желание понять этого человека, понять связь между ним и тем, что говорил Гидеон, между ним и всем чудовищным безумием, происходившим в Карвеле.

— Вы хотите, чтобы я сказал вам «сэр»? Да?

— Да.

Джеф кивнул. — Сэр, — сказал он. Потом добавил: — С вашего позволения, сэр, я теперь пойду.

Бентли захохотал. — Ты не пойдешь, Джексон, — сказал Джессон Хьюгар.

— То есть, как это?

— Да так. Не пойдешь — и все.

— Завтра тебе там уже нечего будет делать, Джексон, — вставил Бентли. — Оставайся уж тут.

Джеф смотрел на них: любопытство все еще было в нем сильнее страха. Для научного мышления нет бессмысленных явлений. Все имеет свои причины, свою логику. — Я пришел сюда, — сказал он, — потому что считал своим долгом помогать раненым и больным. Понятно это вам? Я пришел потому, что вы просили меня прийти. Как врач, я не мог вам отказать. Как же вы можете требовать, чтобы я остался?

— Сэр, — крикнул широкоплечий. — Сэр, сукин ты сын, черная скотина!

Джеф покачал головой. — Я ухожу, — сказал он. Он оттолкнул широкоплечего, сделал шаг — и последнее, что отдалось в его сознании, которое в тот же миг перестало быть сознанием, был страшный, оглушительный взрыв. Он рухнул наземь, подмяв под себя чемодан, а широкоплечий, глядя на него, сказал:

— У-у, ч-черная скотина.

Рэчел и Дженни сидели с Эллен, но что они могли ей сказать? Теперь для нее слепота объяла весь мир, тьма поглотила все.

В эту ночь Абнер Лейт сказал Гидеону:

— С Марком что-то случилось.

— Да.

— Может быть, он и не отослал телеграмм.

— Может быть, — сказал Гидеон. Для страдания есть предел; за ним боль уже не ощущается.

— А надо их отослать, — ровным голосом сказал Абнер. — Иначе как же, к чорту, люди узнают, что мы тут? Ни единая душа на всей этой растреклятой земле не узнает, что тут происходит. Мы знаем, что в других местах делается? Они нас тут запечатали, как в бутылке, захлопнули, как в преисподней. А может, весь Юг вот этак же запечатан. Может, никто ничего не знает.

— Может быть, — сказал Гидеон.

— Напиши опять телеграммы. Я отвезу их в Колумбию и отправлю.

— А если их не отправят?

— Так я поеду прямиком в Вашингтон;

— Хорошо, — сказал Гидеон. — Если ты так думаешь, — то хорошо, поезжай.

Абнер взял самую лучшую лошадь, рослого и сильного гнедого жеребца, который раньше принадлежал Ганнибалу Вашингтону. Пробираться пешком было бы безнадежной затеей; прорваться на лошади, пожалуй, было можно. Абнер был уверен, что это ему удастся.

Ему бы и удалось, но когда он был уже в полумиле от дома, лошадь подбило пулей; при падении она придавила и сломала Абнеру ногу. Его нашли, подняли и держали стоймя пока Джессон Хьюгар произносил приговор.

— Для белых, которые якшаются с неграми, у нас есть особое угощение. То самое, каким мы Фреда Мак-Хью попотчевали.

— Ступай к чорту! — сказал Абнер Лейт.

Больше он не произнес ни слова. Его подвесили за руки и всю ночь били плетьми. Джессон Хьюгар собственноручно принял участие в экзекуции. — Я этого сукиного сына заставлю заговорить, — похвалялся он. Но Абнер Лейт так и не разжал губ. Его оставили висеть весь день, но он уже был без сознания, уже не ведал, что сила его была частью силы многих, что он был бойцом в великой и славной битве, уже не помнил о милой земле, кусочек которой он исходил, о добрых товарищах, с которыми вместе жил и боролся.

На другой день Гидеон увидел, что они подтаскивают гаубицу. Они установили ее ярдах в шестистах от дома, и сперва Гидеон даже не мог разобрать, что это такое. Но уже одно то, что клановцы не стреляли целые сутки, показывало, что готовится нечто необычное. Пушка была одним из возможных предположений.

— Ведь это из какого-то арсенала им дали, — сказал Франк Карсон.

— Да, вот какие мы важные персоны, — горько усмехнулся Гидеон. «Вот и все, — подумал он. — Теперь уж все». Со странным спокойствием он сказал Бенджамену Уинтропу: — Уведите детей в подвал. Всех до одного. — Стараешься отсрочить конец; продолжаешь бороться. Продолжаешь надеяться; таково свойство надежды. Все время, наперекор страху и отчаянию, помнишь, что есть еще что-то за пределами того, что происходит с тобой, что-то более важное, чем твой близкий и неотвратимый конец. И это связывает тебя с другими, со всеми маленькими, незаметными, мужественными людьми, которые, наперекор страху, умели высоко держать голову, когда конец был неотвратим.

— Я сделаю так, что все будет хорошо, — сказал Бенджамен Уинтроп. — Мы будем петь. Я их развлеку. — На нем все еще были его большие очки с железной оправой.

— Благодарю вас, — сказал Гидеон.

Гидеон, Франк Карсон, Лесли Карсон и Фердинанд Линкольн стояли на веранде и наблюдали, как клановцы стараются навести гаубицу.

— Горе-артиллеристы, — с презрением сказал Лесли Карсон.

Первый снаряд разорвался ярдах в стах позади дома и гораздо правее. Еще четыре разорвались немногим ближе. Гидеон велел всем войти в дом. Присев за матрацами и досками, они стали стрелять по наводчикам. Расстояние было слишком велико для прицельного огня, но они стреляли, теперь уже не жалея патронов, — потому что надо же было что-то делать, надо же было как-то сопротивляться. Первый снаряд, попавший в дом, разорвался в верхних комнатах; с потолка посыпалась штукатурка.

— Выкиньте белый флаг, — закричал Гидеон. — Выкиньте белый флаг! Попробуем вывести женщин и детей из дома!

Джэк Сэттер, захватив простыню, вышел на веранду. Он стоял, размахивая белым лоскутом, а клановцы прекратили огонь, пригляделись и чуть-чуть изменили угол прицела. Следующий снаряд разорвался на веранде, на том самом месте, где стоял Сэттер.

Брат Питер стоял среди своей паствы, среди женщин и девушек, детей и подростков, едва вступивших в тревожную и сладкую пору отрочества; среди юных девушек с маленькими, крепкими грудями, которые круглились под платьем, как спелые яблоки; среди старух и еще не научившихся ходить крошек, младенцев, не отнятых еще от груди, и малюток, только что постигших искусство выговаривать слова.

Обращаясь к ним всем, он возгласил:

— Господь моя опора и мое спасенье. Кого убоюся?

Наверху грохнул первый снаряд. Мистер Уинтроп обнял одной рукой черного мальчика, другой — девочку, с желтыми, как маис, волосами.

— Кого убоюся? — вопросил их брат Питер.

— Аминь! — ответили все.

— Господь моя сила и моя крепость...

Последняя мысль Гидеона была о начале, о том, как целый народ был в рабстве, как черных людей продавали и покупали, словно скот, и как это развратило других людей, чья кожа не была черной, но чья жизнь тоже протекала в труде; о том, как мало было надежды и как, несмотря на это, люди надеялись.

Последняя мысль Гидеона в ту минуту, когда ударил снаряд, когда снаряд разорвался и навек погасил все его мысли, — последняя его мысль была о силе этих людей, черных и белых, силе, которая помогла им выдержать долгую войну и на развалинах взрастить первые ростки будущего — более прекрасного, чем все прежние мечты человечества. Частью этой силы, ее таинственными и вместе с тем простыми составляющими были люди, которых знал Гидеон, — его сын Марк, его сын Джеф, его жена Рэчел, его дочь Дженни, старик, которого звали брат Питер, высокий, рыжеволосый белый Абнер Лейт, маленький сморщенный негр Ганнибал Вашингтон и еще много других, с кожей разных цветов и оттенков; среди них были сильные и слабые, умные и глупые, но все вместе они составляли то, о чем была последняя мысль Гидеона, — то великое, что так трудно определить словами и что невозможно победить.

Люди, оцепившие холм, люди, скрывавшие свои лица от солнца под белыми капюшонами, стоя поодаль смотрели, как горит старый дом. Дерево было сухое, и раз пожар начался — уже никакая сила на земле не могла его потушить. Дом пылал весь день, и к вечеру от него ничего не осталось, кроме семи высоких труб, которые когда-то сложил отец Ганнибала Вашингтона.

Художники: В. Горяев и В. Вакидин

Технический редактор А. Вилленева. Корректор О.

Сдано в производство 12/IX 1950 г. Подписано к печати 27/XI . 1950 г. А09229. Бумага 84 X 108¹/₃₂ = 4,4 бум. л. — 14,4 печ. л. Уч.-изд. л. 15,2. Издат. № 12/1051. Цена 9 р. 85 к. Заказ № 1296.

Фабрика детской книги Детгиза. Москва, Сущевский вал, 49.