Дорога свободы

О том, как Гидеон Джексон и его сын вернулись в Карвел

Марк встретил их на станции. Джефу этот стройный, красивый юноша-негр показался совсем незнакомым человеком. Он был невысокого роста, едва по плечо Гидеону, но хорошо сложен: узкобедрый, широкоплечий; кожа у него была много светлее, чем у остальных членов их семьи, движения — так легки и ловки, что Джефу сразу же пришло на ум сравнение с диким зверем, смелым, уверенным в своей силе, совершенно гармоничным. На нем были синие штаны и коричневая кожаная куртка. Он стоял в ленивой позе, прислонясь к кабриолету. Увидев Гидеона, он улыбнулся и помахал рукой, а затем с нескрываемым любопытством стал разглядывать брата.

— Здорово, сынок, — крикнул Гидеон и начал кидать вещи в багажник. У них были какие-то особенные теплые отношения, Джеф это сразу заметил по той дружеской простоте, с какой они пожали друг другу руки.

— Погодка-то, а? Это для вашего приезда, — заметил Марк; потом, обращаясь к брату, сказал: — Здорово, Джеф. Не узнаешь меня?

— Ты вырос, — проговорил Джеф. Он положил свой багаж рядом с вещами Гидеона. Потом пожал брату руку; они стояли друг против друга, Марк слегка улыбался. Гидеон обошел кабриолет, поглядывая на них, радуясь своему необыкновенному счастью — видеть их здесь обоих вместе, — серьезного большого Джефа и этого веселого, красивого мальчика. — Я буду править, — сказал Гидеон. — Садитесь.

— Доктор Джексон? — ухмыльнулся Марк.

Вроде этого. Послушай, а сколько тебе теперь лет?

— И этого не помнишь? Двадцать.

— Двадцать, — повторил Джеф.

— Садитесь, — сказал Гидеон. — Прошу вас, доктор, — промолвил Марк, отвешивая ему поклон и указывая на сиденье. — Да ну же, скорей, — торопил Гидеон. Все трое втиснулись в одноместный кабриолет, и Джеф обнял Марка за талию. — Ну как Шотландия? — Скучно там. — Ты и говоришь-то как иностранец, — с холодком в голосе сказал Марк. — Надолго приехал? — Может, и надолго. — Ты Карвела не узнаешь, — сказал Марк. — Мы тут тоже не сидели сложа руки.

Гидеон молча слушал их; так хорошо было сидеть в старом кабриолете вместе с сыновьями, держать в руках вожжи и править маленькой вороной кобылой. Был ясный мартовский день, не жаркий, но и не холодный, как раз такой, как полагается ранней весной, а ранняя весна в Южной Каролине — чудесное время, нигде она не бывает так хороша. Лошадь была еще молодая, всего пяти лет, он купил ее два года назад; маленькая, проворная, она бежала по дороге ровной рысью. Гидеон любил править; зимой в Вашингтоне он часто мечтал о том, как сядет в кабриолет и будет погонять лошадь, прислушиваясь к мерному стуку копыт. Когда они свернули с проселочной дороги и въехали на бревенчатый настил, проложенный через поросшее кипарисами болото, он гордо сказал Джефу:

— Мы это построили четыре года назад. Это вдвое сокращает путь до железной дороги.

— Мы еще много кое-чего построили, — заметил Марк, с ноткой самодовольства в голосе. Приятно было утереть нос Джефу, который ни в чем этом не участвовал, а где-то далеко был занят тем, чем и Марк непрочь был бы заняться. Гидеон искоса взглянул на них. — Джеф приехал совсем, — проговорил он. — Он останется у нас. — Вот как? Ну, ему здесь будет скучно.

Гидеон рассказал Джефу, как они прокладывали дамбу. Большинство карвеловцев работало когда-то на строительстве железной дороги, и как сооружать дамбу им в общих чертах было известно. Они сами, без инженера, проложили эту дорогу через болото, прямую, как стрела, длиною в целых полторы мили. — Когда я упомянул об этом в Конгрессе, — сказал Гидеон, — только один из моих коллег проявил интерес: он спросил, какое мы имели право строить на государственной земле.

Марк посмотрел на отца. Джеф тихо напевал:

Мой папа на охоте, ой, да, да!

Мой папа на охоте, ой, да, да!

— Ты это еще помнишь?

— Я много кое-чего помню, — сказал Джеф.

Дженни стала большая, стройная, с высокой грудью, — совсем уже взрослая девушка. Джеф обнял сестру и мать. — Ты такой большой, такой большой. — Не больше, чем был, — улыбнулся Джеф. Рэчел заметнее постарела, чем Гидеон, она плакала от переполнявшего ее счастья, нежно гладила лицо Джефа, ерошила его курчавые волосы.

Гидеон с Марком стояли в стороне. Марк сказал отцу: — Я читал в газетах...

— Ну?

— Как это вышло? И чего теперь ждать?..

— Я еще сам не знаю, чего ждать, — ответил Гидеон. — Об этом поговорим после.

— Плохо нас знают в Вашингтоне, — заметил Марк, — коли думают уничтожить нас одним росчерком пера.

— После поговорим.

— Плохо они нас знают.

Джефа повели осматривать дом. Для них самих все вдруг опять стало здесь новым. Дом был бревенчатый о пяти комнатах и беленый снаружи. Труба была сложена из красного кирпича. «Огнеупорный кирпич», — заметила Дженни. Рэчел показала ему кухню. Целый набор ярко начищенных оловянных кастрюль висел на стене; на полу стоял железный таган. Но что самое замечательное — в кухне был водяной насос. Рэчел накачала чистой холодной воды. — Попробуй, Джеф. — Пришлось попробовать. Он выпил стакан и похвалил воду. — А у других тоже такие дома? — спросил Джеф. — Ты все-таки член Конгресса...

— Всякий построил себе такой, какой ему хотелось. Люди разные — и дома разные. Но жаловаться нам не приходится. Земля у нас хорошая, кто любит и умеет работать — для того она хорошая. — Джеф спросил, что сталось со старыми хижинами, в которых они жили, когда были рабами, и Гидеон ответил, что стоят, где стояли, только пустые. — И никто в них не живет? — Нет, — сказал Гидеон. — Большой дом тоже никто не купил, никому он не нужен. — Что-то странное было в его голосе, что заставило Джефа внимательно посмотреть на отца. — Если у доктора будет время, — сказал Марк, — мы как-нибудь сходим в большой дом.

В Рэчел боролись два желания: то ли скорей подавать на стол горячие оладьи и жареную курицу, то ли сперва показать Джефу весь дом. Нет, она не станет ему ничего говорить о кроватях с пружинными матрацами, пусть сам увидит. Она повела его в спальни.

— Где живет Эллен? — спросил Джеф.

— У брата Питера. Все дети Алленби живут у него.

— Ей, верно, трудно было, когда старик умер?

— Она тогда пришла к нам, — промолвил Марк. — Хотела остаться здесь.

— А потом ушла?

— Ушла.

— Она знала, что я приеду?

— Знала. Все знают. Погоди, все сюда прибегут.

Рэчел положила руки на кровать, слегка надавила напружины, потом отпустила. — Мягко, как в люльке. Попробуй, Джеф. — Джеф нажал. — Да ты сядь. — Улыбаясь, он сел на кровать. — Ну давай же, давай, вниз, вверх. — Он покачался, затем встал и обнял мать. Теперь ее тянуло в кухню; они быстро прошли через другие спальни, через маленькую гостиную, уставленную мягкой викторианской мебелью, где также стоял письменный стол Гидеона и его книги.

Потом они сидели за столом в кухне, и Джеф расхваливал ее оладьи. — В Шотландии нет кукурузного хлеба? — Джеф сказал, нет, и в помине нету, там о нем и понятия не имеют. Чтобы доставить Рэчел удовольствие, он съел больше, чем ему хотелось, а она снова начала плакать; она все смотрела на него и гладила ему руки. — Ну, полно, мама, теперь ведь уже все хорошо. — Но она не могла удержать слезы.

Гидеон и Марк вышли на крыльцо. — Что она так волнуется? — с беспокойством проговорил Гидеон. Никогда она еще не обнаруживала с такой силой своей болезненной тоски по Джефу, теперь она дала волю своему чувству. — Я распрягу лошадь, — сказал Марк.

— Он, наверное, захочет поехать к Эллен.

— Ты думаешь?

— Да

— Так ведь они все приедут сюда. Тут с ней и увидится. Я распрягу.

Гидеон кивнул. Марк увел лошадь, Гидеон стоял на крыльце, прислонившись к столбу. На душе у него было невесело. Это должно было быть началом, а вот, оказывается, это конец. Он решительно тряхнул головой; нет, только дурак может так думать. Одно дело — Вашингтон, этот нездоровый город, переполненный голодными и честолюбивыми неудачниками, другое дело — тут, дома. Вашингтон это не Америка, Америка — это то, что окружает его здесь, только умноженное в миллион раз, — вот этот деревянный дом с простой мебелью, дубы и белые акации, укрывающие его в своей тени. Пологие склоны, поля, на которых скоро взойдут хлеба, табак и хлопок, этот плуг, который Марк оставил невдалеке от дома, с сошником, облепленным мокрой весенней землей, — и все это принадлежит ему, Гидеону; как можно это у него отнять? Ради этого он воевал, был рабом, трудился, надеялся; человека не оторвать от земли, которая впитала его кровь, которая ощутила его свободную поступь. Человек крепко, обеими ногами, стоит на этой земле.

Вошел Марк. — Она пришла, — сказал он Джефу, кивнув через плечо. Джеф вышел один из дому. По дорожке в вечерней тени деревьев шли брат Питер и Эллен, старик держал девушку за руку. За то время, что Джеф его не видел, брат Питер отрастил бороду; ему было теперь под шестьдесят; высокий, худой, величественный, он был похож на патриарха. Борода его была совсем белая; он немного прихрамывал. Гидеон говорил, что последнее время он все хворает. Когда рабу с плантации переваливает за сорок пять, он уже мало на что пригоден, ревматизм заползает к нему в суставы, его трясет малярия, и сверх того обнаруживается расширение сердца — результат долгих, неисчислимых часов труда. Зато девушка была такой же, как и прежде, только фигура ее немного пополнела и округлилась. Она стала старше, более зрелой, и все же осталась точь-в-точь такой, какой ее помнил Джеф, так же высоко держала голову, и блестящие черные косы попрежнему падали ей на плечи.

Джеф подошел ближе, брат Питер и девушка остановились. Старик наклонился и что-то тихо сказал ей на ухо. Она стояла не двигаясь. Брат Питер улыбнулся и тихо промолвил:

— С приездом, сынок.

Джеф остановился в нескольких шагах от них. Лицо Эллен было обращено к нему. Тогда он подошел, взял ее за руку и сказал: — Здравствуй, Эллен. Ты меня не забыла? — Она едва заметно кивнула.

— Пойду в дом, поздороваюсь с братом Гидеоном, — сказал брат Питер. — А вы потом приходите, когда надумаете.

Джеф кивнул, и старик ушел. Джеф все еще держал Эллен за руку, а она стояла, не двигаясь, прямая и тихая. На ней было зеленое ситцевое платье, синяя накидка на плечах, черные чулки и черные туфли. Наконец, она заговорила: — Джеф, я изменилась? Такая ли я, какой ты хотел меня увидеть?

— Да, такая.

— Никакой перемены, Джеф?

— Перемены всегда бывают. Но ты такая, какой я хотел тебя увидеть.

— Я стала старше, Джеф.

— Мы оба стали старше.

Джеф взял ее за руку и повел вниз по склону холма к полю, которое пахал Марк. Как в прежние дни, он стал рассказывать ей о том, как садится солнце. Он был снова в Карвеле, и счастье переполняло его, он опять воспринимал все так же страстно и чутко, как в юности. Пасмурное, окутанное дымом и ржавым туманом небо Шотландии стало лишь частичкой смутно припоминаемого прошлого; здесь над ним стояло прозрачное голубое мартовское небо, по которому луч заката прочертил золотые, оранжевые и розовые полоски. Здесь земля была сочная, теплая, мягкая; ни он сам, ни люди его крови не созданы для скалистых, обнаженных гор. Наконец-то он вернулся домой, и так же, как и Гидеон, он чувствовал, что только здесь может обрести силу и покой. Он говорил Эллен о том, каким было небо здесь, сейчас, а не в Шотландии. Он наклонился над пашней, раскрошил пальцами комочек пахучей земли, потом положил его Эллен на ладонь. — Далеко отсюда до Шотландии? — спросила она, и он сказал, что не меньше

четырех тысяч миль. Но такие цифры не укладывались у нее в голове, для нее это было просто где-то очень далеко, на другом конце света.

— Хорошо, что ты вернулся. Но ты теперь другой, Джеф. Ты мужчина. Доктор. Мой отец тоже был доктором. Ты это знал, Джеф?

— Как же не знать.

Они медленно поднимались к дому; на полугоре у скамьи, которую сколотил Марк, они остановились и сели отдохнуть. В сгущавшихся над холмом сумерках дом казался маленькой приземистой коробочкой. Там, наверху, были люди, оттуда доносился шум голосов. По другую сторону холма на узкой дороге, что вела к дому, не прекращался стук копыт. Сверху кто-то крикнул:

— Джеф, где вы там?

— Это нас зовут, — промолвила Эллен.

— Ладно, сейчас пойдем.

Они все сидели на скамье; стало совсем темно. Где-то, не умолкая, лаяла собака. Наконец, Джеф спросил:

— Ты думала о том, чтобы выйти за меня замуж, когда я вернусь?

— А ты хочешь на мне жениться?

— Хочу.

— На слепой?

— Подожди. Придет время, — сказал Джеф, — и я додумаюсь, как вернуть тебе зрение.

— Нас зовут, — проговорила Эллен.

Он взял ее за руку и повел к дому.

Весь Карвел собрался у Гидеона. Возле конюшни стояли стреноженные лошади и мулы. Женщины привели с собой детей, многих Джеф видел в первый раз, они родились уже после его отъезда. В доме было полно, даже на крыльце толпились люди. Они окружили Джефа; те, что постарше, забрасывали его вопросами, он не успевал отвечать. Поодаль стояли молодые парни, которые были детьми, когда он уезжал. Девушки не сводили с него глаз. Женщины плакали вместе с Рэчел. Джефа удивило, что среди них было так много белых, и они запросто разговаривали с неграми. Кое-кого Джеф знал: вот долговязый и рыжий Абнер Лейт, а вот этот, коренастый, с глазами-щелками — это Франк Карсон; другие были ему незнакомы. Среди них было много ровесников Джефа, эти светловолосые загорелые парни смотрели на него с любопытством, но без всякой враждебности. Был здесь и новый учитель, янки из Род Айленда, по имени Бенджамен Уинтроп.

— Ваше присутствие здесь, доктор Джексон, — сказал он, — принесет общине неоценимую пользу. Я полагаю, вы останетесь у нас?

— Надеюсь, — кивнул Джеф.

К нему подошел один из белых, Фрэд Мак-Хью, маленький, ссохшийся человек.

— У меня жена все хворает, — обратился он к Джефу. — Может, ты приедешь посмотришь ее?

— Хорошо, завтра приеду, — согласился Джеф.

— У нее боль в животе, — сказал Мак-Хью. — Точно какой червь ее гложет.

— Я приеду, — повторял Джеф.

Марк принес гармонику. Он сидел на крыльце и наигрывал: «Гонит меня мама домой в Атланту, эх в Атланту, эх в Атланту». Вокруг него теснилась молодежь, они отбивали такт, пристукивая каблуками, хлопая в ладоши. Гидеон откупорил три бутыли маисовой водки — каждый должен был выпить. Рэчел вместе с другими женщинами возилась у плиты. А над темными полями плыла громкая песня: «Гонит меня мама домой в Атланту, эх в Атланту...»

Брат Питер сказал Гидеону: — Вот и мы получили награду. Мы вкушаем счастье. — И кое-кто из стоявших рядом, склонив голову, сказал: — Аминь.

— Поедем со мной, — предложил Джеф Марку на другой день.

— Кому можно гулять, а кому надо и работать.

— Успеешь еще поработать.

— Поезжай с ним, — сказал Гидеон. — Я за тебя попашу. — Он уже надел свои старые, стоптанные башмаки, простые штаны и темную рубаху. — Поезжай, — повторил он. Марк запряг кобылу, они сели в кабриолет и поехали к школе. Это было белое бревенчатое здание, состоящее всего из одной комнаты. С одного боку к нему была пристроена маленькая колокольня; таким образом оно служило двум целям — это была и школа и молельня. Около тридцати мальчиков и девочек разного возраста сидели на широких скамьях. У Уинтропа была нелегкая задача: преподавать детям разного возраста все предметы, да еще следить за порядком. Работы у него было по горло. Он был взволнован и польщен посещением Джефа. Детей тоже взволновало такое событие, поэтому Уинтроп, объясняя Джефу свои методы обучения, вынужден был то и дело призывать их к порядку. Класс разбит на группы по возрасту, рассказывал он, пока он занимается с одной группой, другая выполняет самостоятельное задание.

— Это трудновато, — признался он. — Если бы было два учителя и два класса, было бы куда лучше. Однако я пришел к заключению, что в некоторых случаях это вовсе не обязательно. Ведь если я рассказываю старшим о литературе, малышам тоже невредно послушать.

— Конечно, — согласился Джеф.

— Видите ли, я здесь внове. У моего предшественника, мистера Алленби, были свои методы. Надо сказать, не слишком современные.

— Знаете, мистер Уинтроп, ведь совсем недавно и вообще-то школа была для нас только мечтой...

Они поехали дальше.

— Я хочу заехать к Мак-Хью, — сказал Джеф. — Ты знаешь, где он живет?

— Знаю. Это зачем, к его больной жене?

— Он хочет, чтобы я ее посмотрел.

— Стало быть, у нас теперь свой доктор.

— А разве это плохо?

— Да нет, бывает и хуже.

Джеф искоса поглядел на Марка, но тот больше ничего не сказал. Мак-Хью жил недалеко от старого господского дома. У него был небольшой, но аккуратный домик, обсаженный кустами, — редкое явление в этих краях. Жили они вдвоем с женой, одиноко, почти ни с кем не встречаясь, детей у них не было. Войдя в дом, Джеф увидел, что все здесь в запущенном состоянии.

— Давно она больна? — спросил он Мак-Хью.

— Да вот уж год. То получше ей, то опять хуже. Теперь совсем слегла. Прошлой ночью не кричала, только стонала да плакала. — Он проводил Джефа в спальню, где в кровати лежала худая бледная женщина, лет сорока. — Это сын Гидеона, Джеф. Он доктор, учился в Англии. Он

славный малый, Салли. Он посмотрит тебя. Хорошо, Салли?

Она ничего не ответила и продолжала молча лежать, глядя в потолок. — Вы, пожалуйста, выйдите, — сказал Джеф, обращаясь к Мак-Хью. Тот ушел. Женщина лежала не шевелясь. — Позвольте, я вас посмотрю, — сказал Джеф. — Я доктор. Может быть, я смогу вам помочь.

— Можешь, так помоги.

Джеф начал ощупывать ей живот, она громко застонала от боли. Выйдя, Джеф спросил Мак-Хью, дожидавшегося у двери: — Вы вызывали доктора Лида?

— Вызывал.

— Что он сказал?

— Сказал, что она умрет, — пробормотал Мак-Хью.

— Сказал он, что у нее?

— Я его и не спрашивал, разве он ответит? Он нас, карвеловцев, не любит. Сказал, что умрет. И все тут.

— А ты знаешь, что у нее, Джеф? — спросил Марк.

— Мне кажется, знаю. По-моему, это аппендицит. Это воспаление одной кишки, маленького отростка, вроде пальца. Иногда, по непонятным для нас причинам, он начинает воспаляться и если не уследить, может вызвать гангрену. В начальной стадии помогает лед. Сейчас уже поздно.

— Так что ж, она, значит, умрет? — спросил Мак-Хью.

Джеф утвердительно кивнул головой.

— И ты ничего не можешь сделать? Боже мой, неужели так-таки ничего не можешь?

— Когда я работал у доктора Эмери, — сказал Джеф, — я видел, как один хирург оперировал такого больного. Он вырезал этот отросток. Больной поправился. Больше мне таких операций не приходилось видеть. Эдинбургские врачи считают аппендицит смертельным.

— А ты мог бы сделать такую операцию? — спросил Марк.

— Не знаю...

— Ну попробовать-то ты можешь? Раз ей все равно помирать!

— Я не знаю, как это надо делать, — сказал Джеф. — Нельзя же пробовать, если не знаешь как.

— Почему нельзя?..

Джеф внимательно поглядел на Марка. Мак-Хью не спускал с них глаз, верхняя губа у него дрожала. — Послу-шай, Джеф, — сказал он. — Я давно знаю Гидеона. Было время, мне говорили: слушай, Мак-Хью, не смей знаться с этим негром. Знаешь, как это делается: присылают тебе записку в пятнах крови, в ней написано: не смей знаться с этим негром. Потом пришел Гидеон, стал уговаривать, давай вместе покупать землю. Я согласился. С тех пор мы с ним всегда заодно. Я ходил в Айкен наблюдать за голосованием, там одного белого вымазали в дегте, а потом в перьях вываляли за то, что голосовал за негра, вот после этого мы завели охрану, и я был в охране. Ты спрашивал Гидеона про меня? Вот спроси, что, я когда-нибудь отказывался? Спроси его, как я сказал этому сукину сыну Джессону Хьюгару...

— Ну ладно, — махнул рукой Джеф. — Если я ничего не предприму, она все равно проживет не дольше чем несколько дней, и у нее все время будут мучительные боли. Вот что, Марк, поезжай домой. Привези мою сумку, несколько чистых простынь и полотенец. Скажи матери, пусть тоже приезжает. У вас есть виски? — спросил он МакХью. — Хорошо, пойдите к ней, успокойте ее и начинайте давать ей виски — не сразу, а понемногу, чтобы ее не стошнило; много не давайте, не допьяна, всего не больше получашки. Постойте, сначала затопите печку и поставьте кипятить воду. С кем из женщин она дружит?

— С Эллен Лейт, — проговорил Мак-Хью, бледный, напуганный.

— Привези ее, Марк. Ваша жена может встать? Вы понимаете, Мак-Хью, что я собираюсь делать? Я вскрою вашей жене живот и вырежу этот больной отросток. Это будет очень больно. И это будет тяжелое зрелище. Но сделать это надо немедленно.

Мак-Хью молча кивнул.

— Мне нужно ваше разрешение. Вы должны мне сами сказать, что вы согласны.

— Я согласен, — прошептал Мак-Хью.

— Поймите меня хорошенько, Мак-Хью. Мне никогда еще не приходилось делать такую операцию. Я даже толком не знаю, как ее делать. Если я допущу ошибку, жена ваша умрет. Даже если я все сделаю правильно, может начаться заражение, и она может умереть. Всякая операция сопряжена с риском, ну а тут, в таких примитивных условиях, тем более.

— Я согласен, — сказал Мак-Хью.

Джеф вернулся домой под утро, Гидеон ждал его на крыльце. Уже светало. — Ты не ложился? — устало спросил Джеф.

— Нет. Мне было много о чем подумать. Она еще жива?

Джеф кивнул. — Сейчас она спит. Думаю, все будет хорошо... Нет, я уверен. Все будет в порядке.

— Пойди ложись. Поспи.

Джеф улыбнулся и покачал головой. Он сел на крыльце рядом с Гидеоном. Кругом становилось все светлее. Вот над горизонтом показался край солнца. Где-то закричал петух. — Боже мой, — тихо произнес Джеф. — Подумать только!.. Ведь всего два врача во всем мире делали эту операцию до меня. А ведь как это просто, когда знаешь. Подумать только, что я сейчас сам это сделал, голыми руками сделал, ты понимаешь, голыми руками.

— Я думал об этом, — сказал Гидеон.

— Знаешь, сколько людей умирает каждый год от аппендицита? Тысячи. Сельский врач ставит диагноз — острое кишечное расстройство, или отравление, или опухоль. А это все аппендицит...

Гидеон кивнул и положил руку Джефу на плечо.

— А ты еще не хотел, чтобы я приезжал сюда.

— Не хотел, — подтвердил Гидеон. — У меня были причины, Джеф.

— Нет никаких причин, — сказал Джеф. — Знаешь, когда я был мальчишкой, я часто тебе завидовал. Ты был как одержимый, ты строил новый мир. Ну вот, а теперь я тебе больше не завидую. Теперь я тебя понимаю. Я тоже буду строить. Здесь, в Карвеле. Я буду строить...

— Ляг, поспи.

— Да не могу я спать, — улыбнулся Джеф. — Боже мой. разве я могу сейчас уснуть?!

Через неделю Эллен и Джеф поженились. Весь Карвел набился в маленькое школьное здание. Брат Питер в черном облачении вопрошал: «Берешь ли ты эту женщину в жены, Джеф Джексон?..» Гидеон смотрел и думал, как все это странно, как идет время, медленно и верно. Он чувствовал, что он стар, что в каком-то смысле он отжил свой век. Он стоял, обняв Рэчел, и прислушивался к голосу брата Питера, этому спокойному, уверенному, звучному голосу, который Гидеон привык слышать всегда, всю свою жизнь...

Джеф выбрал себе для постройки дома небольшой участок земли около школы. Земля эта принадлежала общине. Она была в свое время выделена для школы и кладбища, и Джеф в шутку заметил, что ему как раз подходяще быть поблизости от того, и от другого. О постройке дома позаботился Гидеон. У карвеловцев уже был большой строительный опыт. Материал был свой: толстые бревна, тонкий тричетвертидюймовый тес, сладко пахнущий сосной, для настила полов; широкие дубовые доски на обшивку стен. Все это заготовили на лесопилке, потом свезли сюда. Искусный каменщик Ганнибал Вашингтон сложил печи и трубы. Джеф потратил немало времени, составляя план дома: светлый кабинет, небольшая комната на две койки и просторное помещение, из которого когда-нибудь он сделает операционную.

— Это будет самый большой дом в Карвеле, — сказал он однажды Гидеону.

— Так и должно быть, — ответил тот.

— Но откуда взять денег?

— Даст бог, на это у меня денег хватит, — улыбнулся Гидеон.

— Не могу я больше брать у тебя. Ты и так мне давал все эти годы.

— Не беспокойся об этом, Джеф. Тебе понадобятся еще инструменты, мебель, койки. Еще что-нибудь?

— Но все это стоит дорого.

— Ничего, устроим. Кое-что ты, вероятно, найдешь в Колумбии, но, пожалуй, лучше посмотреть в Чарльстоне. Мы как-нибудь туда съездим.

У Гидеона были еще и другие причины для поездки в Чарльстон; вот, кстати, вместе и поедут, приятно будет показать Джефу город. Пока что Джеф и Эллен жили у Гидеона. Между Эллен и Рэчел была тесная дружба и полное доверие; Гидеон относился к Эллен более сдержанно. Однажды Джеф спросил его: — Ты недоволен тем, что я женился на Эллен?

— Нет, почему же, — ответил Гидеон. — Кого любишь, на той и надо жениться. — И он старался сам в это поверить, старался убедить себя в том, что так и должно быть.

Только потом он понял, что весь этот месяц март 1877 года он жил в каком-то иллюзорном мире. Странно было бы Гидеону Джексону верить, что можно остановить солнце, что время может стоять на месте; но еще более странно было то, что эти несколько недель он был по-настоящему счастлив. Это счастье омрачали кое-какие мелочи, и все же это было настоящее счастье. В первый раз за десять лет Гидеон отложил в сторону книги, ему не хотелось ни читать, ни заниматься, ни думать. Он уступил Джефу свой кабинет для приема больных, которых приходило с каждым днем все больше; а сам по целым дням работал с Марком.

Гидеон и Марк были разные люди, совсем непохожие по характеру и складу, но они отлично понимали друг друга. Марку чуждо было жадное стремление вперед, отличавшее Джефа и Гидеона; тем непременно нужно было охватить весь мир, огромный и загадочный; мир Марка был уже и понятнее, а потому в каком-то смысле и полнее. Марк был грешником; брат Питер об этом знал и огорчался, но это было понятно ему; Марк любил женщин — он был полон здоровья и свободы, как чаша, до краев наполненная жизненной влагой. Невысокий и худощавый, он был, однако, выносливее Гидеона и мог наработать больше, чем тот; он умел пить с белыми столько же, сколько и они, не отставая от Джо, сына Лесли Карсона; вдвоем они могли выпить целых полгаллона маисовой водки. Он любил танцевать. Когда он играл на своей гармонике, старая музыка становилась новой. Он знал все старые песни, протяжные, жалобные песни рабства, но в его устах они звучали иначе, он сообщал им новый ритм, вливал в них новую жизнь...

Марк обожал отца. Марк знал, как возделывать хлопок, но Гидеон знал это лучше; Марк знал землю, но и тут преклонялся перед авторитетом Гидеона. Они вместе работали в сарае у кузнечного горна, натягивали на колесо новый обод. Обнаженный до пояса, Гидеон орудовал молотом, как заправский кузнец. Ему было сорок пять лет, но руки у него были сильны попрежнему; он взмахивал молотом, и каждый удар по наковальне гулко отдавался в ушах. «Эх, да стукнем», — подпевал Марк, поворачивая железную полосу: — «Эх, да стукнем». Гидеон все сильней и сильней ударял молотом. Пот градом катился у него по лицу. Потом они шли на сеновал; надо было перекидать все сено в новый сарай. Они работали не спеша, мерно взмахивая вила-ми, и напевали: «Ах, как ломит мне спину, я болен, я стар...» Они вырубали кустарник, очищая место для посева; топоры взлетали ввысь и с силой вонзались в древесину. Они возвращались домой утомленные, грязные, но веселые и довольные собой.

— Не скажу, чтобы это было очень разумно в твоем возрасте, — заметил Гидеону Джеф.

— В моем возрасте, — улыбнулся Гидеон.

— Если б ты занимался этим постоянно, тогда другое дело. Но ведь большую часть года ты ведешь сидячий образ жизни...

Гидеон с Марком собрались на охоту. Гидеон взял винтовку, надеясь поднять оленя, а Марк захватил дробовик, сказав, что его удовлетворят и кролики. Было свежее, холодное утро. Они свистнули обоих своих пятнистых пойнтеров, набили карманы хлебом и пошли прямиком через поля. Блаженно улыбаясь, они тихонько напевали свою любимую песенку: «Мой папа на охоте, ой, да, да. Мой папа на охоте, ой, да, да». Собаки носились взад и вперед по лугу. Отец и сын почти все время молчали; то, что у них обычно мало было о чем поговорить, не имело значения, — им хорошо было вместе.

Они вернулись под вечер, когда уже почти совсем стемнело. Оленей Гидеону никаких не попалось, зато у Марка в сумке лежали два кролика. Он понес их в сарай, чтобы снять шкурки, выпотрошить и отдать собакам внутренности в награду за работу. Гидеон пошел в дом. Навстречу ему вышел Джеф, какой-то странный, с каменным лицом, с жестким взглядом, какого Гидеон еще никогда у него не видел. Он провел отца в кабинет. Там сидел Абнер Лейт, стиснув на коленях свои большие красные кулаки.

— В чем дело? — спросил Гидеон.

Абнер Лейт как-то чудно поглядел на него. — Ради бога, что случилось? — Джеф кивнул на дверь в спальню; они вместе прошли туда. Там, у изголовья кровати, сидела Рэчел с застывшим лицом. На кровати лежал человек, весь обмотанный бинтами; он тихо стонал, слегка подергиваясь. — Мак-Хью, — прошептал Гидеон. — Да, — сказал Джеф.

Гидеон подошел к кровати, — Фред, Фред, — позвал он. Мак-Хью не ответил, он только слегка подергивался и ти-хо стонал. Гидеон взял его за руку. — Фред, Фред, — это я, Гидеон.

В кабинете к ним присоединился Марк.

— Его избили? — спросил Гидеон.

— Да. Только это слишком слабо сказано — избили.

— А что с его женой?

— Померла, — тихо сказал Абнер Лейт. — Эти сукины дети убили ее. Гады! Они стащили ее с кровати и убили.

— Кто? — шопотом спросил Гидеон.

Джеф рассказал ему все, что им удалось выспросить у замученного, потерявшего рассудок Мак-Хью. Прошлой ночью к нему в дом явилось шестеро клановцев в своих белых балахонах. Они подняли его и жену с кровати, хоть он и пытался им объяснять, что жена больна, что это ее убьет. Они притащили их в сарай, подвесили за руки к балке и стали бить плетью.

— Жена его вряд ли много мучилась, — сказал Джеф. — Она, вероятно, сразу же потеряла сознание. Рана открылась, и она умерла. Зато Фред висел и смотрел на нее, пока мы их не нашли, а это было около трех часов дня.

— Он выживет? — спросил Гидеон.

Криво усмехаясь, Джеф сказал: — Это чисто академический вопрос. Он потерял рассудок, и у него искалечены руки. Работать он, во всяком случае, уже никогда не сможет.

— Ну, что мы теперь решим? — сказал Абнер Лейт. — Чего я хочу, — это ты, Гидеон, сам понимаешь. Но мне интересно, что ты намерен делать.

— Пора бы тебе обо всем рассказать нашим, — заметил Джеф.

— Я не говорил, потому что не видел в этом пользы.

— Пора бы уж рассказать, — повторил Джеф.

— Хорошо. Завтра, — кивнул Гидеон. — Завтра созовем собрание.

Джеф поджидал Марка на крыльце. Он остановил его, схватив за руку. — Марк!

— Ну?

— За что ты на меня злишься?

— Я? Я ни капельки на тебя не злюсь.

— Что ж так у нас с тобой и будет?

— А у нас с тобой, по-моему, все хорошо.

— Что я сделал? — спросил Джеф.

— Ничего ты не сделал.

— Это потому, что я уезжал, а ты оставался здесь, так, что ли?

— Нет.

— Ну, а в чем же дело?

— Да ни в чем, — сказал Марк. — Ничего нет. Сколько раз тебе повторять? Ровнехонько ничего.

— Ну, хорошо. Не сердись.

— Я и не сержусь.

— Когда мы были детьми, тогда было иначе.

— У детей все иначе.

— Ты думаешь, я против Гидеона?

Марк ничего не ответил.

— Ты знаешь, что нам грозит? Он тебе говорил? Говорил он, что он об этом думает?

— Я его не спрашивал, он и не говорил.

— Он думает, что всему пришел конец. Ты знаешь об этом?

Марк кивнул.

— Ну, и что же ты собираешься делать?

— Он знает, что делать, — ответил Марк.

Здание школы было переполнено. Тут были и негры и белые, все в рабочей одежде, в синих штанах или синих комбинезонах, в красных и коричневых рубахах, в тяжелых кожаных башмаках. У белых была обветренная загорелая кожа, но загар покрывал только руки, лицо и шею. Кожа негров была самых различных оттенков — от черной, как деготь, до чуть желтоватой, как слоновая кость. Считая с учителем Уинтропом и восемнадцати-девятнадцатилетними юнцами, в комнате было больше пятидесяти человек. Тут был один врач, один проповедник, один учитель и один член Конгресса; главным занятием остальных было земледелие. Они разводили хлопок, но также сажали табак, рис, кукурузу, держали коров, свиней, лошадей. Они составляли общину под названием Карвел; то, что они создали здесь, десять лет назад было невозможно, да и сейчас, пожалуй, не существовало нигде за пределами Юга. Их объединили война, разруха, смерть, рабство и освобождение; они начали на голом месте, в буквальном смысле

слова; и теперь, оглядываясь кругом, они могли сказать: все, что построено здесь, каждая мелочь, — все это дело наших рук. Они сами создали все: школы, дома, мельницы, идеи, потому что раньше у них ничего этого не было. Одним шагом они перешагнули века, разделявшие феодализм и демократию.

Обо всем этом думал Гидеон Джексон, стоя сейчас перед ними, глядя на них, взвешивая их взглядом, узнавая знакомые лица, вспоминая жизнь каждого из них. Джеф хотел строить — и Гидеон вдруг, с отчаянием в сердце, отчетливо представил себе, как много, какие прекрасные вещи можно было бы построить! Он сказал:

— Вы все меня знаете. Я уже не первый раз говорю с вами.

Да, они знали его; они за него голосовали, они разъезжали в фургонах по всей округе и убеждали народ, что голос, поданный за Гидеона Джексона, не пропадет

даром.

— Вы знаете, что произошло с Фредом Мак-Хью. Сегодня утром мы похоронили его жену. На нашем маленьком кладбище рядом со школой уже лежат четверо умерших насильственной смертью, убитых здесь, в Карвеле, за последние восемь лет. Это ужасно. Всякий, кто убивает человека, по какой бы то ни было причине, совершает ужасное преступление. Но те, кто убивает только ради того, чтобы запугать свободных людей, это уже не люди, а дикие звери. Вам известно, для чего истязали Мак-Хью, для чего его жену замучили до смерти: только для того, чтобы внушить белым, что им больше нельзя вместе жить и вместе работать с неграми.

Почему это так важно для наших врагов? Зачем им нужно, чтобы белый научился ненавидеть негра, презирать его, унижать; чтобы негр, в свою очередь, стал бояться белого, относиться к нему с подозрением, избегать его? Может быть, это нужно потому, что негры и белые в самом деле разные люди и в самом деле не могут жить и работать вместе? Но ведь Карвел и еще тысяча подобных же Карвелов по всему Югу доказали, что это не так. Может быть, это нужно потому, что есть опасность смешения рас, что негры совращают белых женщин, как об этом повсюду кричат клановцы? Но мы прожили здесь почти десять лет, и этого ни разу не случилось. Наши дети учились вместе в одной школе, но все-таки этого не произошло. В чем же тогда дело? В чем же состоит это великое преступление, которое мы совершили здесь, в Карвеле, которое совершается неграми и белыми по всему Югу, когда они подают друг другу руки? Нам это очень важно понять, не только неграм, но и белым.

Я не хочу вас пугать, друзья мои. Видит бог, у меня было довольно причин для страха, когда я был в Вашингтоне. Но когда я вернулся домой, все предстало мне в ином свете. Я успокоился: здесь мой дом, и все эти люди — мои друзья. Они знали меня еще рабом, знали, как я убежал от своего хозяина Дадли Карвела, как я вернулся, так же как и многие из них, вернулся на эту огромную плантацию, где уже не стало ни хозяина, ни надсмотрщиков, ни кнута, ни насилия. Я огляделся вокруг и подумал: здесь царит разум, здесь есть все, что составляет радость жизни. И я сказал себе: те ужасы, которых я боялся, не могут произойти здесь у нас, где мы вместе с вами строили новую жизнь. И вот некоторое время я наслаждался обманчивым счастьем.

Это кончено, друзья мои. Теперь я хочу рассказать вам правду; я хочу, чтобы вы поняли, почему Мак-Хью лежит сейчас у меня с искалеченными руками, почему умерла его жена, почему он потерял рассудок. Я хочу рассказать вам, почему, возвращаясь из Вашингтона, мы с сыном были вынуждены ехать в особом вагоне с надписью «Для цветных». Я хочу рассказать вам, почему вопли и стоны раздаются по всему Югу, от Техаса до Виргинии. И самое главное, я хочу, чтобы вы поняли, почему отныне белых будут натравливать на негров, как собак на овец. И если это удастся, то Карвела скоро не станет, словно его никогда и не было, словно это был только сон.

Чем объяснить, что никто из жителей Карвела не принадлежит к Клану? Чем объяснить, что по всему Югу честные фермеры, в поте лица обрабатывающие землю, не принадлежат к Клану? Кто же принадлежит к Клану, если, как пишут наши газеты, он выражает протест негодующего, поверженного, страдающего Юга? Откуда появился Клан? Кто его создал? Если его цель спасти Юг от диких варваров-негров, то почему на каждого негра он истребляет двух белых, почему он явился сюда в Карвел и убил больную жену Фреда Мак-Хью?

Я долго не мог понять, что представляет собой Клан, как он действует, для чего он был создан. Теперь я это знаю; вы тоже это знаете. У Клана есть одна цель: уничтожить на Юге демократию, истребить свободных фермеров и таким путем разобщить негров и белых. Негр станет батраком, в сущности таким же рабом, каким был до войны. И когда это совершится, когда он если не по названию, то по сути дела снова станет рабом, тогда он потянет за собой и белых. Горсточка белых будет обладать богатством и властью — как это было и до войны. Но только горсточка. А участь остальных — нищета, голод, ненависть, ненависть, которая, как язва, будет разъездать тело нации.

Вот в нем заключалось преступление Фреда Мак-Хью. Его подвергли истязаниям для того, чтобы Абнер Лейт, Джек Сэттер, Франк Карсон, Лесли Карсон, Уил Буя — каждый белый, живущий в Карвеле, зарубил это себе на носу, и в тот день, когда с нами начнут сводить счеты, вел себя, как приличествует белому. Теперь я обращаюсь к вам: решайте сами; для вас есть выход, который, впрочем, никуда не ведет. Присоединяйтесь к Клану, помогайте ему, не сопротивляйтесь — и вы сами себя уничтожите. Вам известно, что это за люди, эти подлые, развращенные выродки, эти бывшие негроторговцы, надсмотрщики, палачи, хулиганы, шулера, жулики, шерифы, которые храбрятся теперь, когда можно с ружьем итти на безоружных, но у которых в свое время недостало храбрости на то, чтобы пойти на фронт, на то, чтобы умереть в бою, как умирали тысячи южан. Много о них нечего говорить; когда они стащили с кровати Салли Мак-Хью, когда они подвесили ее за руки и запороли до смерти, они достаточно себя показали. Это подонки, это отбросы нашего народа. На каждого такого у нас на Юге найдется не меньше сотни честных, порядочных людей. Но эти отбросы организованы, а честные, порядочные люди — нет. У них есть деньги; у них есть наймиты, которые защищают их в Вашингтоне; у них есть главари, богатые плантаторы, которые руководят и управляют ими. У нас ничего этого нет. И я скажу: слава богу, что нет.

Что же нам делать? Я знаю, чего бы хотел мой друг Абнер Лейт: взять ружье и убить Джессона Хьюгара. Но это не выход. Потерять голову, начать убивать так же, как убивают они, — это не выход.

— Ну, а где же выход, Гидеон? — закричал Абнер Лейт. — Почему ты нам не расскажешь, что было в Вашингтоне?

— Я расскажу. В Вашингтоне нас предали. Нас предала республиканская партия, моя партия, партия Эба Линкольна, — и ценой был президентский пост. Плантаторы уплатили эту цену. И вот теперь, когда Хейс станет президентом, войска будут выведены из Колумбии, из Чарльстона, отовсюду. И хозяином на Юге станет Клан.

— Ага, ты это признаешь!

— Признаю. Я вам сказал, что буду говорить правду. Но что же нам делать? Сходить с ума? Бесноваться? Убивать? Расстроить таким образом наши ряды и проделать за них всю работу, прежде чем они сами за нее возьмутся? Этого вы хотите? — Гидеон замолчал и внимательно посмотрел на своих слушателей. — Этого вы хотите? — повторил он. — Если это то, чего вы хотите, тогда мне здесь делать нечего — я ухожу.

Наступило долгое молчание, потом Франк Карсон сказал: — Продолжай, Гидеон, говори, что ты хотел сказать.

— Хорошо. Не забывайте, что мы еще сильны. Здесь, в этой комнате, нас пятьдесят человек. У нас есть оружие, есть патроны; мы вместе проходили военное обучение и вместе работали. Я считаю, что, если мы не будем горячиться, мы сумеем защитить себя. С другой стороны, одна оборона ничего не даст. Мы ведь не хотим просто погибнуть со славой. Надо организовать других, тысячи таких же, как мы, по всему Югу. Я поеду в Чарльстон. Я повидаюсь с Фрэнсисом Кардозо и другими негритянскими лидерами. Я уже с ними договорился о встрече. Там будут и белые лидеры — Андерсон Клэй и Арнольд Мерфи. Быть может, сообща мы найдем способ предотвратить насилие. Я ничего не обещаю. Я даже не очень надеюсь. Я не знаю. Но дайте мне попробовать. После еще хватит времени и для другого. Дайте мне попробовать. Оставим жизнь Джессону Хьюгару. Если мы его убьем, это ничего не изменит в ходе событий. Если же я чего-нибудь добьюсь... Дайте мне попробовать.

Все молчали, потом несколько человек кивнули головой.

— Ладно, — тихо промолвил Абнер Лейт. — Попробуй.

Эллен не могла уснуть. Из-за перегородки всю ночь до-носились тихие стоны Фреда Мак-Хью. В этих стонах Эллен слышала голос своего прошлого, того страшного прошлого, которое она уже начала забывать; теперь оно возвращалось к ней, все, чего она не хотела помнить, — блуждания в лесу, смерть, крики боли. Она лежала и слушала, дрожа от страха. Наконец, не вытерпев, она разбудила Джефа.

— Что ты, милая? — спросил он. — Что ты?

— Я боюсь.

— Чего же тут бояться?

— Боюсь... — Лежа с ним рядом, она касалась его широкой могучей груди, сильных узких бедер, плотных, выпуклых мускулов, расслабленных сном. Она провела рукой по его шее, подбородку, губам, сомкнутым векам. Ночью, в темноте, они были одно существо; она прильнула к нему и зашептала: — Джеф, Джеф, Джеф.

— Ведь я тут, Эллен. С тобой. Я всегда буду с тобой.

Но она не могла побороть страх. Она лежала, прислушиваясь к стонам больного, отрывистым, страдальческим стонам, которые он испускал во сне. И вдруг она ощутила, что тьма втягивает ее словно в глубокую воронку, в бездонный черный колодец, из которого выплывают призрачные фигуры — Алленби и другие — выплывают и снова тонут, выплывают и тонут. Она изо всех сил прижалась к Джефу, но это не помогло.

— Я не возражаю против сути ваших заключений, — сказал Кардозо Гидеону. — Я возражаю против той драматической формы, в которую вы их облекаете.

— А меня не интересует абстрактная суть. Меня как раз интересует реальная форма. Ведь с ней-то и приходится иметь дело.

— В этом я согласен с Гидеоном, — проговорил Андерсон Клэй.

Они сидели в гостиной Кардозо — восемь человек, пятеро негров и трое белых. Четверо были из Южной Каролины, один из Джорджии, двое из Луизианы и один из Флориды. Они говорили уже три часа и еще ни до чего не договорились.

Одни были настроены воинственно, другие напуганы. Половина с радостью ухватилась за возможность хотя бы на время найти успокоение в словах. Они возвращались все к тому же — рассказывали о своих достижениях, о том, чего им удалось добиться. Наконец, Гидеон резко их оборвал.

— Теперь всему этому пришел конец. Все это уже в прошлом, кончено, похоронено. Сегодня это не имеет никакого значения.

— Позвольте, позвольте, десятки негров и белых бедняков заседают в палате представителей, в Сенате, в правительствах штатов, многие занимают посты губернаторов...

— Говорю вам, все это кончено.

— По какой, собственно, причине? — невозмутимо спросил Кардозо таким рассудительным тоном, что его реплика казалась доводом, хотя никакого довода в ней не заключалось. — Вы знаете, Гидеон, как я вас уважаю. Но не кажется ли вам, что ваши заключения носят несколько эмпирический характер, чтобы не сказать хуже?

— Вы хотите сказать, что на основании отдельных случаев — тут линчевали негра, там замучили, там действовали угрозами — и на основании того, что сенатор Холмс раскрыл передо мной свои карты — на этом основании еще нельзя предсказать дальнейшее? Это вы хотите сказать? Я паникер, по-вашему?

— В какой-то степени — да.

— Но вот вы, Фрэнсис, год назад были казначеем штата, а теперь вы уже не казначей. Как это получилось? А если я скажу, что меня больше не допустят в Конгресс, так это тоже надо еще проверить? Что ж вы думаете, я дальше собственного носа ничего не вижу? Если бы это было так, Фрэнсис, я и сейчас был бы рабом, и остальные четыре миллиона негров тоже были бы рабами.

Вмешался Капра, маленький пожилой негр, когда-то бывший представителем в Конгрессе от штата Флорида.

— В вашей личной безупречности никто не сомневается, — сказал он.

— Плевать мне на мою личную безупречность.

— Но послушайте, Гидеон, вы утверждаете, что республиканская партия предала реконструкцию ради победы на выборах. Мы сами принадлежали к этой партии. Мы посвятили партии свою жизнь, партия боролась за нас, дала нам свободу. У вас ведь нет доказательств. Вы говорите, что через десять дней войска будут выведены с Юга; но у вас нет доказательств. Вы утверждаете, будто начнется террор, будто все, что мы построила, будет разрушено. Но где доказательства?

— И сейчас уже разрушается, — устало проговорил Гидеон. — Посмотрите кругом. В этом вагоне негру ехать нельзя, на этой скамейке сидеть нельзя, только для белых, только для белых. В школу негров не принимают. Мы сами построили эту школу, а теперь она не для негров. Присяжным заседателем негру быть нельзя — защитник возражает. В прошлом году судьей был негр или белый бедняк, а теперь это плантатор или лакей плантаторов, и он поддерживает возражение защитника. Негр теперь только на скамье подсудимых, а на скамье присяжных негров нет.

— Я признаю это, — кивнул Кардозо. — Мы вынуждены были пойти на компромисс.

— Разве это компромисс? — усмехнулся Андерсон Клэй. — Разве вы, Фрэнсис, идете на компромисс с воздухом, которым вы дышите, с пищей, которую вы едите? Ведь все это основа нашей жизни, ее скелет, кровь и плоть. Невозможно итти на компромисс с сукиным сыном, который жаждет вашей крови!

— Вы рассуждаете так, потому что вы белый. Спросите-ка негра...

— Бросьте, мне уже надоело это слушать! Мы добились того, что у нас есть, только потому, что белые и негры шли вместе. Гидеон прав. Послушаться вас — и мы погибнем поодиночке, все полетим к чорту.

Эйблс, который три года назад был государственным секретарем, опросил Гидеона: — Но зачем, собственно, было партии предавать нас, как вы утверждаете? Для какой цели?

— Затем, что мы уже сделали все, что от нас требовалось. Мы сломали хребет плантаторам. За последние восемь лет Америка стала промышленной страной, ее промышленность сейчас крупнейшая в мире. Север уже завладел Западом и Юго-Западом. Даже на Юге открываются фабрики. Пусть теперь плантаторы снова заводят себе рабов. Северу это уже не страшно.

— Но народная партия...

— Нет сейчас никакой народной партии, — проворчал Клэй.

— И все-таки, Гидеон, мы не можем пойти на то, чего вы хотите, — устало промолвил Кардозо. — Возродить милицию из негров и белых бедняков, после того как она была упразднена? Но ведь это значит нарушать закон.

— Народ — вот закон.

— Я не ожидал от вас, Гидеон, такого примитивного понимания. Народ осуществляет свои права через закон.

— Вот в конституции и есть такой закон, который подтверждает право народа носить оружие и создавать милицию!

— Мы могли бы, конечно, обратиться в Верховный суд, только на это уйдут месяцы. Вы предлагаете созвать конвент с целью объединить все силы Юга, поддерживающие реконструкцию. Но ведь это же вызовет взрыв, Гидеон. Это как раз и породит насилие.

— Так. Значит, если мы выступаем в свою защиту, мы порождаем насилие?

— Да.

— Ну, а если насилие все равно будет? Уже и есть!

Эйблс покачал головой: — Какой толк в этом разговоре,

Джексон? Мы снова и снова повторяем одно и то же.

— Вы все так думаете? — спросил Гидеон. Он чувствовал, что у него уже не осталось сил; всякой борьбе бывает конец — и конец, повидимому, настал. — Значит, все кончено, господа? Так. Видите ли, одно дело, когда газеты поднимают вопль о том, что мы заводим себе золотые плевательницы, что мы выбрасываем миллионы на украшение зала законодательного собрания зеркалами и позолотой, что мы вымогаем у беззащитных южан тысячи долларов взятками, что мы развращаем юношей и девушек, что мы идем на поводу у саквояжников, у обезумевших от жадности янки, которые вертят нами как хотят, — все это я читал в газетах. И это одно дело, господа. Но другое дело сидеть здесь с вами — и слышать от вас, что мы не имеем права поднять голос в свою защиту, что мы не должны и пробовать добиться единства на нашем трижды проклятом Юге. Я люблю свою родину, господа; я не хотел так говорить, но я вынужден; я люблю ее потому, что она моя, потому, что она была добра ко мне, потому, что она вселила в меня смелость, чувство собственного достоинства, надежду. Неужели я в этом одинок, господа?

Все молчали; кто сидел, устремив взгляд в пол, кто смущенно поглядывал на Гидеона. Андерсон Клэй слегка улыбался.

— Значит, вы все согласны с мистером Эйблсом?

Опять никто не ответил.

— Но самое любопытное, — тихо проговорил Гидеон, — что даже те достижения, на которые вы сейчас ссылаетесь, скоро будут забыты. Забудут о неграх, которые заседали в палате представителей и в Сенате, о неграх, которые создавали суды и школы, обо всем этом забудут, друзья мои. Нас перестанут считать людьми. Нас до того задавят, что мы потеряем человеческий облик, что мы станем ненавидеть белых с такой же злобой, с какой они ненавидят нас. Мы будем замучены и унижены, как ни один народ на свете. И сколько пройдет времени, друзья мои, прежде чем мы снова увидим свет? Сколько времени? Подумайте об этом.

Гидеон пригласил Андерсона Клэя пойти с ним и познакомиться с Джефом. Они шли вдоль белых каменных оград, по залитым солнцем тихим улицам Чарльстона. Был ясный весенний день, напомнивший Гидеону другой такой же весенний день в этом городе много лет назад. Верхушки карликовых пальм оделись свежей зеленью. Пели птицы, сверкая ярким оперением. Бледноголубое небо кое-где было затянуто легкой дымкой. Все это было так знакомо и близко Гидеону, так противоречило его мрачному настроению. Город был так красив, он казался таким мирным и утонченно культурным, что одним своим обликом успокаивал тревогу и разгонял черные мысли.

— Мне всегда хотелось пожить тут, — сказал Андерсон Клэй — Совсем бы сюда переселиться.

— Да, хороший город.

Помолчав, Клэй сказал:

— Знаете, Гидеон, в каком-то смысле они были правы, а вы нет. Они будут жить дальше, а вы...

— Они будут жить и понемногу меняться, — задумчиво проговорил Гидеон. — С каждым годом на них будут нажимать все сильней, с каждым годом будут еще что-нибудь отнимать у них. Они и не заметят, как это произойдет. По-вашему, это лучше?

— Я не говорю, что лучше.

— Но скажите, вы с самого начала считали, что дело наше безнадежно?

— Видите ли, Гидеон, мы слишком мало знали. Мы начали на пустом месте, мы ощупью пробирались в темноте. У нас была одна мысль: строить, создавать — школы, суды, больницы, дороги, даже людей. Пожалуй, все мы — ваши земляки, мои — немножко сошли с ума, когда увидели перед собой свободу — свободу, которой, казалось, и конца не будет. Строить! Больше они ни о чем не думали. А те хотели разрушать, и они организовались для этого. Для того, чтобы нам тоже организоваться, десяти дней мало, Гидеон. Года, и то мало.

— Что же будет?

Клэй пожал плечами. — Будем драться. Это мы можем, мы дрались и раньше, мы умеем драться. Но они это учли. Драться нам придется в одиночку.

Джеф ждал их на набережной.

— Это мой сын, — сказал Гидеон, — доктор Джексон. Джеф, это Андерсон Клэй, мой старый друг. — Джеф и Клэй пожали друг другу руки.

— Я слышал, доктор, вы приехали в Чарльстон за медицинским оборудованием?

— Мы строим в Карвеле небольшую больницу.

— На будущий год я приеду в Карвел, — сказал Клэй.

— Вы это говорите уже девять лет, — улыбнулся Гидеон. — И каждый раз обещаете приехать на будущий год.

— Нет, верно. На будущий год, Гидеон. — Они не спеша пошли вдоль набережной. Клэй и Джеф беседовали о Шотландии, о медицине, о том, что в штате нет хорошо оборудованных больниц.

— Подождите. Дайте нам время, — сказал Клэй.

— Да вот, скажем, все эти старые помещичьи дома, как у нас в Карвеле, — проговорил Джеф. — Стоят пустые, без всякой пользы. А ведь какую больницу можно оборудовать в таком доме! Просторную, чистую. Больные будут на свежем воздухе...

Гидеон взглянул на Андерсона Клэя.

— Вот чем бы надо заняться политикам, — заметил Джеф.

— Да, — кивнул Клэй. — Я слышал, вы только что женились. Поздравляю.

— Спасибо, — отозвался Джеф. — Странно, — добавил он, помолчав. — Я вот не знаю, к чему привело ваше совещание, и это меня даже не интересует. Мы все равно будем строить, мы все равно будем продолжать свое дело. То, что один человек продал свою душу, чтобы попасть в Белый дом, не может это изменить.

Они шли не спеша. Море отливало всеми цветами радуги в закатных лучах солнца. Чайки то падали вниз на волны, то победоносно взмывали ввысь. На парапете висела маленькая незаметная надпись: «Только для белых». Окутанный дымом, в гавань входил пароход. Следом за ним, качаясь на волнах, шла гичка, и несколько мальчишек, сидевших в ней, весело смеялись. По улице со стуком прокатила коляска, а через дорогу, за чугунной оградой, на зеленом газоне двое детей прыгали через веревочку.

В Карвеле наступило какое-то странное затишье. Впервые за много лет Гидеон вдруг обнаружил, что ему нечего делать. Когда на другой день после его приезда брат Питер зашел его проведать, Гидеон сидел на ступеньке крыльца, упершись локтями в колени, опустив голову на руки. — Так и сидит часами, — сказал Марк.

— Добрый вечер, брат Питер, — произнес Гидеон, отвечая на приветствие.

— Устал, Гидеон? — спросил брат Питер.

— Угу.

Подобрав длинные полы своего черного сюртука, брат Питер сел рядом с ним. Он прислонил к крыльцу свою старую трость, снял высокую черную шляпу, положил ее на ступеньку. Потом со вздохом облегчения он вытянул ноги и проговорил: — Далеконько до вас. А ноги-то уж не те, что в молодости.

— Да.

— Не те, совсем уж не те.

Гидеон не ответил. На крыльцо вышла Рэчел. Брат Питер начал было подниматься, но она остановила его: — Сидите, сидите. Очень рада, что вы пришли.

— Спасибо, сестра.

— Останетесь с нами поужинать?

— Что ж, я непрочь, премного благодарен, — ответил брат Питер. Рэчел посмотрела на Гидеона, но тот даже не обернулся. Брат Питер покачал головой. Рэчел постояла

еще с минуту, потом ушла в дом. Брат Питер снова уселся. — Хорошая женщина сестра Рэчел, — сказал он. — Славно умеет готовить, славно умеет угостить, а, Гидеон? — Да.

Помолчав, брат Питер продолжал: — Ты расскажи, Гидеон, тебе легче будет. Всегда легче, когда расскажешь. Не копи в себе. Уж ты мне поверь. Что, в Чарльстоне ничего не вышло?

— Да. Не вышло.

— Не надо унывать, Гидеон. Может, не так плохо. Бог дает, бог и отнимает, мера за меру. У тебя нет веры, Гидеон.

— Хорошо, если бы дело было только в вере, — слегка улыбнувшись, промолвил Гидеон.

— Только в вере, Гидеон. Только в вере. Человек приходит в мир нагим, нагим он уходит из мира. А жизнь — это испытание. Искус. Я не про бога — я давно знаю, ты неверующий. У тебя большая сила, Гидеон, но она, может, была бы еще больше, кабы ты верил. Хорошо, я не буду про бога. Будем говорить о людях. Оставим пока бога в покое, Гидеон, он не обидится, поговорим о людях. Ты веришь в людей, Гидеон?

— В людей?

— Да, Гидеон. Веришь?

Гидеон задумчиво поглядел на старика. Брат Питер смахнул пылинку со своей черной шляпы. Это был подарок его прихожан. Четыре года подряд, кроме разве дождливых дней, он ходил в этой шляпе, и она все еще была как новая.

— Мне кажется, я верю в людей, — проговорил Гидеон. — Не знаю...

— Как же ты не знаешь? Может, люди и плохие, может, и грешные, но посмотри, что они сделали: вчера негр был рабом, сегодня он свободный человек!

— А завтра опять станет рабом, — сказал Гидеон.

— Ты так думаешь? Хорошо, положим, мы все погибнем, все, кто здесь есть. Думаешь, не останется после нас следа, не останется чего-то такого, чего до нас не было? Думаешь, не будут больше раздаваться песни ликования?

Гидеон не ответил. Вечерело. Садилось солнце. С поля вернулся Марк, мельком взглянул на них и прошел в дом. — Скоро ужин, брат Питер, — промолвил, наконец, Гидеон.

— И то правда. А я, кстати, проголодался. Даром что старик, а аппетит хоть молодому впору. Это от ходьбы. Ты иди, брат Гидеон, а я потом приду.

Гидеон встал и пошел в дом. Джеф только что кончил мыть руки под краном. — Брат Питер будет с нами ужинать, Гидеон, — сказала Рэчел.

— Знаю.

Джеф вышел из кухни. Рэчел обернулась, посмотрела на Гидеона и подошла к нему.

— Гидеон?

— Что?

Рэчел тронула его плечо, погладила ему руку. — Я все буду терпеть, Гидеон, — тихо сказала она. — Но не могу видеть, когда у тебя горе. От меня уже мало пользы, но не могу, не могу я видеть, когда у тебя горе.

Гидеон обнял ее и так стиснул, что у нее перехватило дыхание. С медвежьей силой, с отчаянием он прижимал ее к груди, а она, задыхаясь, лепетала: — Не могу, не могу я, Гидеон...

— Рэчел, Рэчел, детка.

— Ну улыбнись, Гидеон.

Он улыбнулся, и она тихонько прилегла к нему на плечо, перебирая пальцами его рукав.

На другой день, когда Гидеон вместе с Эллен и Джефом стояли перед строящимся домом, глядя, как Ганнибал Вашингтон выкладывает кирпичную трубу, к ним подъехал возвращавшийся из города Абнер Лейт. Бросив вожжи, он вылез из повозки и подошел к Гидеону.

— Где ты этому научился? — спросил он Ганнибала Вашингтона.

— Отец научил. Это ведь он сложил все семь труб в господском доме.

— Да ну?

— А как же, — сказал Ганнибал Вашингтон. — Никто как он. Давно это было.

— Когда его построили, дом-то?

— Да лет пятьдесят тому назад.

— А кажется, будто он всегда тут стоял, — заметил Абнер и легонько потянул Гидеона за рукав. Гидеон отошел с ним за повозку. — Я только что из города, Гидеон, — заговорил Лейт. — Похоже, ты был прав: президент, видно, и впрямь пошел на сделку с этим сукиным сыном Уэдом Хемптоном. Войскам в Колумбии уже дан приказ готовиться к отправке. Десятого апреля будут грузиться в эшелоны.

— Кто тебе сказал?

— В газете есть. Вот, почитай. — Абнер порылся в повозке и, вытащив газету, ткнул пальцем в заголовок: «Второе освобождение Юга». — Здесь все сказано. В городе только об этом и говорят. Джессон Хьюгар военную форму нацепил, собирается маршировать на победном параде в Колумбии. Ты мне не велел задираться, ну я и не задирался, посмотрел только на этого сукина сына, полюбовался. Где это он воевал, интересно знать? Я всю войну в боях был, где меня только не носило, а что-то Джессона Хьюгара я там нигде не встречал.

Гидеон стал читать, быстро бегая взглядом по строчкам: «...в дружеском согласии с губернатором штата президент Хейс подписал приказ, который окончательно утвердит на Юге демократию и самоуправление. Десятого апреля будут выведены последние федеральные части...»

— Весело будет, — проворчал Абнер Лейт.

— Что?

— Эх, зря мой дедушка не переселился на Запад. Старик Даниэль Бун приходил ведь к нему, уговаривал — давай перебираться в Кентукки. А мой старикан — ни в какую, уперся, умная головушка. Ах чорт бы его побрал, да переехал бы, дурак, хоть в Кентукки, хоть в Иллинойс, хоть к чорту на рога, хоть на край света, только бы подальше отсюда. Хоть на Тихий океан...

— Замолчи, — оборвал его Гидеон, кивнув в сторону Эллен. Ганнибал Вашингтон и Джеф смотрели на них.

— Что ты думаешь делать, Гидеон?

— Сегодня — шестое? Остается четыре дня. Поеду в Колумбию. Не знаю, что можно сделать. Но что-нибудь постараюсь придумать.

По приезде в Колумбию Гидеон отправился в телеграфную контору компании Уэстерн Юнион на Сэмтер-стрит и, составив телеграмму, протянул ее через барьер приемщику. Это был прыщеватый парень лет девятнадцати. — Прочи-тайте, пожалуйста, вслух, — сказал Гидеон. Парень поглядел на него и ничего не ответил.

— Я говорю, прочитайте.

Парень начал читать.

«РЭЗЕРФОРДУ ХЕЙСУ

БЕЛЫЙ ДОМ

ВАШИНГТОН ОКРУГ КОЛУМБИЯ

ГОСПОДИН ПРЕЗИДЕНТ УМОЛЯЮ ВАС ОТЛОЖИТЬ ВЫВОД ФЕДЕРАЛЬНЫХ ВОЙСК ИЗ КОЛУМБИИ ТЧК ПОСЛЕ РОСПУСКА МИЛИЦИИ ИЗ НЕГРОВ И БЕЛЫХ БЕДНЯКОВ ЕДИНСТВЕННОЙ ЗАЩИТОЙ ВСЕХ КТО ПОДДЕРЖИВАЕТ РЕКОНСТРУКЦИЮ ЯВЛЯЮТСЯ ФЕДЕРАЛЬНЫЕ ВОЙСКА ТЧК ОПАСАЕМСЯ БЕСПОРЯДКОВ И ТЕРРОРА ТЧК МЕСТНЫЕ ЛОЙЯЛЬНЫЕ РЕСПУБЛИКАНЦЫ НЕ МОГУТ ПОНЯТЬ ПОЧЕМУ ВСЕ СТОРОННИКИ СОЮЗА ОТДАНЫ НА ПРОИЗВОЛ ИХ ВРАГОВ ТЧК ВЗЫВАЕМ К ВАШЕМУ СОЧУВСТВИЮ ПРОСИМ ПОМОЩИ

Гидеон Джексон

Член Конгресса от Южной Каролины

— Сколько это будет стоить? — спросил Гидеон. Подумав, парень ответил: — Десять долларов.

Гидеон пристально посмотрел на него, достал кошелек, заплатил и вышел. Парень подошел к телеграфисту и хвастливо сказал:

— Вот дурачье эти негры, сколько им скажешь, столько и платят. Ни один не умеет сосчитать, что стоит телеграмма.

— Вот погоди, тебя когда-нибудь вышибут за это! Сколько он тебе дал?

— Десять.

— Ладно, половина моя. Ну давай, буду отправлять. — Парень подал телеграмму, телеграфист заглянул в нее, присвистнул и стал читать внимательнее. — Кто это тебе дал?

— Какой-то верзила негр.

— Вот что, отнеси-ка эту телеграмму судье Клейтону. Скажи, я спрашиваю, отправлять ее или нет. Да смотри, держи язык за зубами!

Минут через двадцать парень вернулся. — Судья забрал телеграмму и дал мне доллар.

— Половина моя!

— Судья сказал, чтобы мы помалкивали, а то будет нам на орехи.

С телеграфа Гидеон пошел к полковнику Дж. Л. Уильямсу, начальнику федерального гарнизона в Колумбии. Полковник был занят. Гидеон прождал полтора часа, прежде чем его приняли. — Извините меня, — сказал полковник. — Сегодня меня прямо разрывают на части. Все хотят со мной говорить.

— Да, — кивнул Гидеон. — Наверно, и я к вам по тому же делу. Вот копия телеграммы, которую я послал президенту. Ответ будет, может быть, через день, а может быть, и дней через десять. Но, прошу вас, пока он не придет, не отправляйте всех войск.

Полковник прочитал телеграмму и покачал головой.

У меня приказ...

— Знаю, полковник, что приказ, — возразил Гидеон. — Но я ведь прошу не за себя одного. Речь идет о жизни и смерти тысяч людей.

— Не могу, — проговорил полковник. — Очень сожалею, но не могу.

— Вы понимаете, что здесь начнется, когда войска уйдут?

— Даже если и понимаю, все равно я обязан выполнить приказ. Обратитесь к генералу Хемптону, командующему округом...

— Это бесполезно, — сказал Гидеон. — Он не согласится. Я сам знаю, что такое приказ. Я служил в армии, полковник.

— Да, это бесполезно.

— Но ведь вы понимаете, что президент не может оставить без внимания эту телеграмму.

— Меня отдадут под суд.

— У меня есть кое-какие связи в Вашингтоне...

— Не могу я это сделать, — повысив голос, проговорил полковник. — Поверьте мне, сэр, не могу, как бы я этого ни хотел. Вы думаете, у меня у самого нет глаз? Но я солдат, а не политик.

Минуту Гидеон стоял молча, сжав зубы, оледенелый от страха, с отчаянием в сердце. — Очень жаль, — проговорил он, наконец.

— Мне тоже, — сказал полковник.

Гидеон ушел.

До десятого апреля он оставался в Колумбии, то и дело наведываясь на телеграф. Десятого он увидел, как федеральные войска шли грузиться в эшелоны. После этого он уехал обратно в Карвел.

В полдень пятнадцатого апреля жители Карвела услышали пронзительный крик женщины. Этот душераздирающий вопль огласил всю окрестность; со всех сторон стали сбегаться люди. Навстречу им из лесу выскочил насмерть перепуганный мальчик. Всхлипывая, он кричал: «Лошадь пришла! Лошадь пришла!» Карвеловцы побежали следом за этим мальчиком, Джэдди Хейлом, на ферму его отца. Зик Хейл — так звали отца мальчика — был пожилой негр мирного нрава, добрый семьянин, усердный работник. У него было хорошо налаженное хозяйство, он всегда ухитрялся собрать больше хлопка и продать его с большей выгодой, чем его соседи. На ферме они увидели жену Зика, Франки Хейл, она все еще кричала, как безумная, не умолкая ни на минуту. Возле дома стоял запряженный лошадью фургон; они заглянули внутрь и отшатнулись.

Позже, по отрывочным рассказам жены и сына, удалось установить, как все это произошло. Зик Хейл поехал в город купить себе новые башмаки, а сыну — подарок ко дню рождения; мальчику как раз исполнилось десять лет. На обратном пути он, должно быть, ехал медленно, наслаждаясь погожим весенним днем. Он всегда, когда можно, ездил шагом, жалея лошадь, особенно в жаркую пору дня. Где-то на дороге к медленно двигавшемуся фургону подошел человек и, вскинув двустволку, выпустил оба заряда в голову Зика Хейла. Напуганная выстрелом лошадь понесла, а Зик Хейл повалился навзничь в фургон. Лошадь мчалась галопом до самого дома, тут ее переняла Франни Хейл, заглянула в фургон и увидела, что бывает, если в человека выстрелить в упор из двустволки.

Зика Хейла похоронили, а на другой день, в первый раз за последние девять лет, жители Карвела вышли работать в поле с ружьями за плечами.