Дорога свободы

О том, как Гидеон Джексон трудится и руками и мозгами

Панический страх, охвативший Гидеона, когда он вступил в Чарльстон, нельзя было рассеять доводами рассудка. Это был страх перед непостижимой и грозной загадкой — белым человеком. Это было воспоминание из давних детских лет: Гидеон на веранде большого дома, резкий окрик: «Эй, мальчик! Сюда!» — брошенный ему три десятилетия тому назад. На веранде сидело много белых людей, мужчины в сапогах, облегающих рейтузах и сюртуках из тонкого сукна, женщины в платьях, — Гидеон не помнил каких, он только знал, что красивей ничего нет на свете. У одной женщины ботинок был замаран в грязи. Один из мужчин крикнул: «Эй, мальчик! Сюда!» Дрожа от страха, он отер грязь с ботинка, и мужчина швырнул ему серебряную монету. Гидеон помнил, как он бросился за полетевшим в грязь светлым кружочком, зажал его в руке и обернулся к ним с вопросительным взглядом, а они все покатились со смеху. Для них он был только маленькое черное животное — и он понял это; шестилетний ребенок, он до дна ощутив безысходный страх, мучительное, безнадежное одиночество. Надеяться — право всякого живого существа, но ему было отказано в надежде. С тех пор белый человек оставался для Гидеона запертой на замок дверью; он часто подходил к этой двери, но никогда она не открывалась.

Сейчас его рука лежала на замке. И не так, как в тот раз, когда он впервые вошел в Чарльстон, — о плечо с другими и с винтовкой на плече; сейчас он был один и сердцем его владел страх.

Гидеон бродил по городу. Свои запасы он прикончил, а денег не было ни гроша, но у него нехватало мужества явиться в конвент к майору, о котором было сказано в письме. Он еле волочил ноги от усталости, его мучил голод, и он понимал теперь, что одет, как пугало. Даже

клетчатый платок, свисавший из бокового кармана, не утешал его.

Зачем, спрашивал он себя, ну зачем он ушел из дому? Зачем позволил брату Питеру заманить его в эту ловушку? О том, чтобы явиться в конвент, он не смел и подумать. Но что же делать? Вернуться домой? А что он скажет своим, когда его начнут расспрашивать? Солгать? Кому? Соседям, брату Питеру, Рэчел? Встретить взгляд Джефа, который холодно посмотрит ему в глаза и все поймет? И почем знать, может быть, делегату, не явившемуся на конвент, полагается строгое наказание? Ну, так сбежать, скрыться, исчезнуть? Но что за безумная мысль! Покинуть Рэчел, детей, всех близких — да ведь это не лучше, чем когда раба продавали на юг. С ума он сошел, что ли?

А ноги несли его дальше. Он шел грязными переулками, где после войны начали селиться негры в наспех сколоченных хибарках, среди которых кое-где виднелись более основательные дома, ныне покинутые их белыми владельцами. Женский голос окликнул его: «Ишь, какой молодец! Куда идешь, дядя?» — Он не знал, куда идет. Он прошел через старые кварталы, где высились величавые белые дома с греческими фронтонами, с низкорослыми пальмами у входа, с балконами, с узорными решетками ворот. Тут нечего было ждать приветливого взгляда или ласкового слова — обитатели этих домов скрывались за запертыми ставнями, молча переживая свое унижение — иметь у себя в городе конвент, составленный из таких, как Гидеон Джексон; и Гидеон это почувствовал, как живую стену подавленной ненависти.

Однажды, уже под вечер, Гидеон, проходя мимо красивого большого здания, поднял глаза и увидел над входом надпись крупными выпуклыми буквами «КОНВЕНТ». Он остановился, с трудом разобрал остальное — да, вот здесь, в этом доме будет заседать конвент. У подъезда был выставлен караул — десяток янки, которые жевали табак, лениво опершись на винтовки, — а на тротуаре кучками стояли негры и белые, разговаривая между собой, жестикулируя, иногда повышая голос, чтобы выкрикнуть какой-нибудь звонкий лозунг. Гидеон со стыдом заметил, как хорошо были одеты некоторые из них — один в светлосерых брюках, клетчатом пиджаке и великолепном зеленом галстуке, другой в высоких черных сапогах и белых рейтузах, третий весь в клетчатом, с головы до ног, — о таких роскошных костюмах Гидеон никогда и мечтать не смел, и его ничуть не утешило, что многие были одеты не лучше, чем он, и даже еще хуже — уже совсем без затей, по-деревенски, без галстуков и без шляп.

Гидеон пошел дальше по Митинг-стрит, вышел на набережную и направился дальше, к восточной ее части. В те дни Чарльстон, так жестоко пострадавший от войны, вновь приобретал значение как крупный порт. В гавани стояли суда, а над доками у Ист-Бэй-стртт торчал неровный ряд мачт, словно обломанный край старого гребня. Солнце садилось, и когда Гидеон шел вдоль набережной, вода мерцала и переливалась пурпуром в золотом; старый форт Самтер в туманной мгле по ту сторону залива светился, словно волшебная розовая раковина. И вдоль всей набережной с криком вились чайки.

Но все это только усилило уныние Гидеона. Он был голоден, он озяб, денег у него не было ни гроша, и он не знал, где будет спать эту ночь. На Ист-Бэй-стрит он увидел складской двор, заваленный тюками с хлопком. Три тюка легли так, что между ними получилось что-то вроде маленькой пещеры, и Гидеон заполз туда. Самого скромного утешения — спеть песню, промурлыкать себе что-нибудь под нос — и того он здесь был лишен. Он долго лежал без сна, подавленный и несчастный; прошли часы и часы, прежде чем он заснул.

На другой день, рано поутру, он наткнулся на партию негров-грузчиков. Он проходил мимо пристани, где они сидели, поджидая, пока пришвартуется судно, и сюртук Гидеона вызвал у них шумное веселье.

— Эй, дядя! Ты проповедник?

— Дьякон! Уж это точно!

— Где так вывозил свой сюртук? По хлопку катался?

Их гулкий смех и добродушное зубоскальство не произвели действия на Гидеона; он стоял молча, понурившись, глядя, как они жуют кукурузные лепешки с луком и сыром домашнего изготовления; и его отчаяние было так очевидно, что они перестали смеяться, и один сказал:

— Хочешь лепешку, дьякон?

Гидеон покачал головой.

— Работа есть?

Гидеон опять покачал головой.

— Иди к нам, белый хозяин берет всех, платит пятьдесят центов в день.

Гидеон кивнул. Почему бы и нет? Если не хочешь умереть с голоду, надо работать. Многое на свете ему не по разуму — зато у него есть две сильные руки и крепкая, как у вола, спина, — чем он не грузчик? А пятьдесят центов — не малые деньги.

И весь этот день он таскал тюки, позабыв о своих тревогах. Пот лился по его лицу, мышцы вздувались и перекатывались под кожей — и негры начали говорить о нем с уважением:

— Молодчага! Должно, с южных плантаций!

— Видать, что на хлопке работал!

Он снял сюртук, но с правительственными бумагами не решился расстаться. Он переложил их в карман брюк и время от времени ощупывал плотный, хрустящий конверт — это его успокаивало.

На время будущее перестало существовать, и Гидеон отдался работе, как глубокому, целительному отдыху. В полдень грузчики предложили ему поесть с ними, но Гидеон из какой-то гордости отказался. К вечеру они закончили работу; Гидеон устал и был голоден, как медведь, но зато теперь у него было пятьдесят центов. Вместе с двумя грузчиками, Джо и Гарко, он пошел в харчевню возле Кэмберлендстрит, где старуха-негритянка готовила отменное блюдо из вареного риса, креветок и земляных груш, перемешанных вместе. За десять центов она навалила ему тарелку с верхом да прикинула два кукурузных початка. Гидеон ел доотвала. Хорошо было иметь деньги, купить себе еды, наесться досыта; у Гидеона стало тепло на сердце. Джо хотел потом пойти к одной женщине, особе покладистого нрава и не строгих правил, и предложил Гидеону пойти вместе. Но тот только покачал головой. Это вдруг вернуло его к действительности, заставило вспомнить о Рэчел и о своей беседе с братом Питером и вновь задуматься над тем, куда приведет его неведомый и трудный путь, на который он вступил.

В этот же вечер Гидеон как-то вдруг понял, что страх его нелеп и что явиться к майору Аллену Джемсу и предъявить ему свой мандат будет самым простым и естественным поступком. Впоследствии он часто старался вспомнить, что вызвало в нем эту перемену и когда она произошла — тогда ли, когда он купил за пять центов газету и с гордостью сунул ее подмышку или когда он вошел в дом мистера Джекоба Картера, где ему дали ночлег; которое из мелких событий этого вечера сделало его другим человеком?

Джекоб Картер был сапожник, работящий и почтенный человек, который много лет подряд откладывал гроши, чтобы купить себе свободу. Он выкупился давно и еще до войны и все военные годы жил в Чарльстоне как свободный негр. На окраине города у него был домишко из четырех комнат, и теперь он повесил над дверью записку: «Принимаю на пансион делегатов конвента». Газетчик, у которого Гидеон купил газету, рассказал ему об этом и объяснил, как найти дом Картера; он называл Гидеона «сэр» — может быть, просто потому, что тот купил у него газету, но как бы то ни было, это весьма подняло упавший дух Гидеона.

Пока он разыскивал Картера, уже стемнело. Гидеон постучал. Дверь приоткрылась, в щель брызнул желтый луч света, выглянуло женское лицо, и два глаза подозрительно уставились на Гидеона.

— Что надо?

— Простите, мэм, — проговорил Гидеон. — Мне надо ночлег. Я видел — на двери записка. Это дом Картера?

— Да. А вы кто?

За ее спиной появился мужчина; он немного шире растворил дверь и несколько менее подозрительно оглядел Гидеона.

— Меня звать Гидеон Джексон, сэр. Делегат.

— Делегат?

— Угу. — Гидеон вдруг ощутил жгучий стыд, вспомнив о своем костюме. — Старое платье, — пробормотал он. — Не успел купить городское. Я из деревни.

Картер улыбнулся.

— Входите.

Может быть, именно встреча с Картерами, первыми горожанами, открывшими перед ним свой дом. и освободила Гидеона от страха. Ему отвели маленькую, но чистую комнатку, в которой была кровать с ватным тюфяком — до сих пор Гидеон спал только на соломе, — а на столе стояла самая настоящая керосиновая лампа. Все это великолепие и еще еда два раза в день предоставлялись ему за два доллара в неделю. Гидеон, было, усомнился, хватит ли его делегатского жалованья на такие расходы, но Картеры посмеялись над его простотой и заверили его, что правительство будет платить делегатам уж никак не меньше пяти долларов в неделю, а то и все десять.

Картеры были пожилые люди, притом бездетные. Все страшные военные годы и два послевоенных, когда действовали жестокие «черные кодексы», они всеми силами боролись — и подчас для этого нужно было немалое мужество — за то, чтобы, не роняя достоинства, сохранить свое скромное положение свободных негров и домовладельцев. Но в то время как другие свободные негры с высокомерным презрением относились к безграмотным черным делегатам, вроде Гидеона, вчерашним рабам с плантаций, Картеры принимали их как родных.

Этой ночью в собственной комнатке, весело освещенной желтым светом лампы, Гидеон вступил в единоборство с газетным текстом. Он и раньше видал газеты, но читать их никогда не пробовал. Шрифт был мелкий, отчего чтение подвигалось еще медленней, чем всегда; Гидеон подолгу держал палец на одном и том же слове, разбирая его по буквам, до тех пор, пока ему не удавалось либо понять его, либо догадаться о его смысле. Чаще всего слова так и оставались разрозненными словами, не складываясь в связную мысль: слишком многих Гидеон не понимал, слишком много оставалось незаполненных пробелов. Все же он кое-как разобрал передовицу о конвенте, издевательскую статью, в которой негров сравнивали с мартышками, а будущий конвент — с цирком, зоологическим садом и сборищем обезьян. Он увлекся корреспонденцией о кораблекрушении и, хотя и с пропусками, все же прочитал сообщение о зверствах, совершенных неграми в разных концах штата: он только удивился, почему сам никогда не слыхал о таких случаях.

Наконец, когда глаза у него уже начали слипаться, он разделся и лег на свою мягкую и удобную постель. Матрац был пружинный, и Гидеон несколько раз подкинулся на нем — для пробы: это было все равно, что летать по воздуху. Он заснул, благодаря бога за свою удачу, и во сне создал блаженный мир, в котором он с Рэчел каждую ночь спали на такой кровати.

А на следующий день, долго не колеблясь и не раздумывая и почти не робея, Гидеон отправился к майору Аллену

Джемсу. Миссис Картер почистила и разутюжила ему сюртук, зашила прорехи. Джекоб Картер положил заплатку на левый сапог, в котором уже пальцы выглядывали наружу, и смазал оба сапога каким-то черным салом. Со всей возможной деликатностью Картер намекнул, что клетчатый носовой платок лучше бы спрятать в карман брюк, а не вывешивать на груди, и после долгих уговоров заставил-таки Гидеона надеть одну из своих белых крахмальных рубашек. У Картера у самого их было всего две, он хранил их как драгоценность и надевал только по воскресеньям; но Гидеон полюбился обоим старикам, и они уже обращались с ним, как с сыном.

Они принесли ему в комнату таз с горячей водой, и Гидеон, смывая наросшую за неделю грязь, рассказывал Картеру, чтобы ближе познакомиться, разные случаи из своей жизни, а тот сидел и слушал. Потом Картер, со своей стороны, рассказал ему о Чарльстоне, о неграх и о белых, и о том молчаливом, не сулящем ничего доброго напряжении, которое ощущалось в городе с тех пор, как было объявлено о созыве конвента.

— Говорят, что на одного белого делегата приходится два негра, — сказал Картер. — Да и белые все больше из тех, что здесь зовут белой швалью — которые с Севера понаехали. Беспокойное сейчас время. Да что сейчас — давно уже нет спокойной жизни. Видали вы — всюду солдаты?

— Видал.

— Не люблю этой солдатни, — сказал Картер.

— Почему?

— Да чего они тут сидят? Убирались бы к себе на Север.

— Не будет солдат, не будет неграм свободы, — сдержанно сказал Гидеон. — Не будет конвента.

Картер не стал это оспаривать. Гидеон уже заметил, что маленький сапожник ни во что глубоко не вникал, но сердце у него было доброе и с готовностью отзывалось на чужую нужду. Он был усердный богомолец, и беседа его вращалась по преимуществу вокруг церковных дел.

Перед уходом Гидеон оглядел свой костюм и нашел его весьма приличным: черный сюртук, белая рубашка — тесновата немного, но ничего, сойдет, — черный галстук. Когда на улице люди оглядывались на него, пораженные его ростом, шириной плеч, крупными, правильными чертами лица, он был уверен, что они любуются на его белую рубашку и завязанный узлом длинный галстук.

Майор Джемс был обеспокоен. Мало того что этот учредительный конвент грозил выродиться в какую-то несуразицу, что-то растрепанное и неорганизованное, но еще Чарльстон с каждым днем все больше напоминал пороховую бочку с подожженным фитилем...

Майору Джемсу были хорошо знакомы эти симптомы. Немудрено, — за время этой долгой и жестокой войны он побывал не меньше чем в пяти или шести оккупированных Северной армией городах. Он знал, что город — это живой организм, у которого есть сердце, есть характер, бывают настроения, как мрачные и угрюмые, так и светлые и веселые. Он знал, что всегда можно определить, представляет город опасность или нет, судя по тому, как он реагирует; и как человек, который легко приходит в гнев и гневается бурно и шумно, так и город, который волнуется и кипит от ярости, беспокоил бы майора Аллена Джемса гораздо меньше, чем этот тихий, притаившийся Чарльстон. Слишком много тут было запертых наглухо ставен; слишком много видных людей города уже много дней — целые недели — нигде не показывались. А те, кому по делам или по какой другой причине приходилось выходить из дому, те быстро шли по улице, не глядя по сторонам, и на слова были скупы.

Все это, по мнению майора Джемса, не предвещало ничего хорошего. За этими запертыми ставнями мало ли что могло твориться. Кто знает, сколько в Чарльстоне припрятано ружей? А сколько заряженных пистолетов? Начальник Джемса, полковник Дентон Грэйс, человек, лишенный воображения, сказал ему и ответ: «Бунтовать хотят? Ну и ладно. Они поднимут бунт, — а мы его усмирим, и, по крайней мере, все станет ясно. А вы слишком много пьете и слишком много думаете». Как раз такой ответ, какого можно ожидать от заядлого вояки, неспособного понять заветную мечту майора Джемса — спокойненько провести этот конвент, потихоньку да полегоньку перейти с военных рельсов на мирные, а там, даст бог, получить повышение и шестимесячный отпуск. Юг не нравился майору Джемсу; это была территория врага. Он не доверял ни белым, ни неграм и не понимал ни тех, ни других. К неграм он не

питал никакой симпатии, — он считал их виновниками войны; плантаторов инстинктивно ненавидел, к этому его побуждало воспитание и происхождение — из скромной семьи в Охайо; что же касается белых бедняков-издолыциков, разорившихся мелких фермеров, то он помнил только одно — что они убивали его товарищей, проклятые мятежники!

Но по мере того как собирались члены конвента, являлись к нему и вручали свои мандаты, таяли его надежды на то, что все обойдется благополучно. Какой это был сброд! Какой грязный, грубый, невежественный сброд! Что за дурацкий балаган навязали Югу эти сумасшедшие северные радикалы — Сэмнеры и Стивенсы и им подобные! Бывшие рабы с плантаций, которые шли в Чарльстон пешком, за сто, за двести миль, не подозревая, что туда ходят поезда и что члены конвента имеют право бесплатного проезда; демобилизованные чернокожие солдаты, которые считали себя ровней ему потому, что и они когда-то носили синий мундир и держали в руках винтовку; люди, не умевшие ни читать, ни писать; долговязые белые фермеры из горных районов, которые поддерживали Союз из ненависти к богатым плантаторам; негры-учителя, воображавшие себя учеными, потому что знали азбуку и два правила арифметики, — как же тут удивляться тому, что Чарльстон кипел подавленной злобой!

Майор Джемс начинал склоняться к мысли, что ходячая формула мятежников — «негр — это дикарь с умом пятилетнего ребенка», пожалуй, не лишена справедливости. Это мнение в нем еще укрепилось, когда огромный негр в черном сюртуке, белой рубашке — столь тесной, что она уже начала лопаться по швам, и ветхих, заплатанных штанах, представился ему, как делегат от округа Карвел — Синкертон. Имя негра было Гидеон Джексон; в Чарльстон он пришел пешком. Умеет ли он писать? Свое имя умеет, а больше, пожалуй, и ничего. Умеет ли он читать? Ну, как же. Чем не грамотей — десятка три слов с грехом пополам может разобрать. Понимает ли он свои обязанности как делегата? Обязанности?.. Ну, ладно, скажем иначе: имеет ли он представление о функциях конвента?

Функциях? Ну, где там, он даже слова этого не понял. Надо примениться к нему, объяснить как-нибудь попроще: видите ли, сейчас мы осуществляем реконструкцию штата;

для этого надо прежде всего выработать новую конституцию... Тьфу! Нет, это невозможно. Джемс в отчаянии пошел к полковнику Грэйсу и спросил:

— Неужели, сэр, и этаких тоже регистрировать?

— Если он законно избран, то — разумеется.

— Бумаги у него все с собой. Выходит, что избран — если только это можно назвать законным избранием.

Полковник Грэйс сказал ледяным тоном: — Законность выборов я под вопрос не ставлю. Не забывайте, сэр, что эти негры были верны нам в час нашей самой горькой нужды.

Отношения между обоими офицерами были весьма прохладные; Грэйс по своей воле и с энтузиазмом пошел в армию; он был из семьи аболиционистов.

— Предупреждаю вас, сэр, что этот город не потерпит, чтобы им заправляла безграмотная деревенщина!

— А я вам говорю, сэр, что этот город сделает все точь-в-точь так, как велит наше правительство.

— Они гордые люди.

— Да, именно эта гордость свела полмиллиона людей в могилу, — сказал полковник.

И майор Джемс вернулся к столу и своей подписью и печатью подтвердил право Гидеона заседать в учредительном конвенте штата Южная Каролина.

Когда Гидеон выходил из канцелярии Военного управления, к нему подошел хорошо одетый, светлокожий мулат, отрекомендовался как «здешний житель, Фрэнсис Л. Кардозо», затем спросил:

— Вы делегат?

— Угу.

— Разрешите мне пойти с вами?

— Отчего же, — неуверенно сказал Гидеон, его смущала непринужденность, с которой этот франтоватый, вежливый господин навязался ему в компанию, и пока они шли рядом по улице, он все искоса на него поглядывал. Наконец, тот с легким поклоном спросил: — Позвольте узнать ваше имя, сэр?

— Гидеон Джексон.

Затем Кардозо сказал, что он тоже член конвента, от округа Чарльстон; не придет ли Гидеон к нему домой, познакомиться еще с другими членами конвента? Они соберутся у него сегодня в три часа, чтобы обсудить некоторые вопросы, связанные с их будущей работой. Видался ли он уже с кем-нибудь из делегатов?

— Вроде нет, — пробормотал Гидеон.

— Ну, вот начнется сессия, тогда всех увидите, но я надеюсь, что сегодняшняя беседа поможет нам многое выяснить. Они очень милые люди, уверяю вас, мистер Джексон.

— Что ж не прийти, очень рад, — сказал Гидеон.

— Ну вот и отлично. Стало быть, я вас жду. Разрешите я запишу вам адрес.

Он написал его на карточке а дал Гидеону. Они пожали друг другу руки, и Гидеон пошел дальше, а в ушах у него звенело: «Мистер Джексон», «Уверяю вас, мистер Джексон» — удивительно приятно звучит, и до чего же странно! Чудеса случались с ним на каждом шагу, он чувствовал себя как в церкви, когда поют славословие; и подумать только, что еще вчера он боялся пойти и предъявить свои бумаги. А послезавтра соберется конвент. Сердце у него чуть не выпрыгивало из груди — но это уже становилось для него привычным. Он быстрым шагом шел по улицам, говоря про себя: золотое солнышко пролилось на землю, Иисус Христос сошел к нам с неба. Я родился рабом, и всегда раб, может, до вчера. Мои дети родились рабами. А теперь, смотри! Смотри-ка, что теперь!

Навстречу ему по улице шел белый, прямо на него, в твердой уверенности, что Гидеон посторонится. Но Гидеон был поглощен собой, мир для него перестал существовать. Они бы налетели друг на друга, но в последний момент белый сделал шаг в сторону и одновременно изо всей силы вытянул Гидеона тростью по спине. Гидеон, внезапно возвращенный к действительности, остановился с разбегу, удивленный, посрамленный, чувствуя, как на спине горит рубец от удара, а в груди закипает ярость — ярость и стыд, и желание накинуться на белого с кулаками. Но какой-то внутренний голос запретил ему это и повторял свой запрет все время, пока белый не завернул за угол и не скрылся из виду.

Гидеон пошел дальше. Мир вокруг него опять стал прежним, далеким от совершенства и требующим кое-каких поправок. «Зачем ему надо так делать?» — спрашивал себя Гидеон.

В кармане у Гидеона было еще целых двадцать пять центов. Деньги можно растянуть надолго — это не то, что рис или картофель, плоды земли. Там — точный расчет: столько-то съедается в день, через столько-то дней запасы израсходованы. А деньги — это нечто гибкое: можно купить одно, можно другое, а можно и ничего не покупать. Свежий, прохладный воздух вызвал у него аппетит; он остановился на крытом рынке у стойки, где продавали горячий рис с луком, полная тарелка за пять центов. Потом опять купил газету, пошел на пристань и, усевшись на тюк с хлопком, расстелил ее перед собой; жалящая боль в спине уже почти стихла, и чудо печатного слова вновь захватило его; взволнованный, словно на любовном свидании, так что даже руки у него похолодели и по коже пошли мурашки, он погрузился в чтение.

«Нам сообщают из Джорджии, что надежды на стабилизацию...» — он мысленно подчеркнул это слово и, шевеля губами, принялся разгадывать загадку, которую оно ему загадало: «Стаб-сталб — нет, ста-а би-ли»... Его взгляд перебежал дальше: «Котировка хлопка на нью-йоркском рынке». Что такое котировка? Рынок — это где продают и покупают; знакомое слово. Но почему на этом нью-йоркском рынке продают не просто хлопок, а какую-то котировку, и что из нее делают?.. Глаза у него слипались; он задремал, пригретый солнцем, то и дело просыпаясь и опять заглядывая в газету, задерживаясь на каком-нибудь случайном слове. «Черные дикари из Конго...» Грузчики с песней и уханьем подбрасывали огромные тюки... Где это Конго — в Каролине или Джорджии? «Дикари» — тоже знакомое слово; оно превращало негров в краснокожих, диких индейцев. Вдали по заливу лавировало судно под парусами: за ним стаей неслись чайки. Гидеон поглядел на солнце и сообразил, что уже скоро три часа.

Он явился к Кардозо, держа подмышкой аккуратно сложенную газету, и совсем по-городскому отвесил поклон, когда его познакомили с тремя пожилыми неграми из Чарльстона — мистером Нэшем, мистером Райтом и мистером Дилэни; те удивленно покосились на его костюм и еще выше подняли брови, услышав его мягкое, неясное произношение — деревенский, рабий говор. Гидеон почтительно оглядел их: сразу видно, что образованные люди, и как хорошо одеты, в добротных темных костюмах. Он уже начинал понимать, что люди известного круга предпочитают темную одежду ярким, веселым цветам, которые он видел на некоторых делегатах. Мистер Нэш сказал:

— Я полагаю, мистер Джексон, что вы имеете инструкции от ваших избирателей?

— Мы считаем необходимым выработать точную программу, — прибавил мистер Дилэни.

— Не знаю, — смущенно пробормотал Гидеон.

Кардозо пришел к нему на помощь. — Мы любим пышные слова, мистер Джексон, — сказал он с улыбкой. — Когда человек становится законодателем, он тот свой разум, которым привык руководствоваться, прячет в карман и вытаскивает другой, о котором даже и не знал, что он у него есть.

Гидеон кивнул и решил про себя, что в этой компании лучше только слушать да помалкивать. Мистер Райт смотрел мрачно на будущее. Он сказал Кардозо:

— Но ведь это же факт, Фрэнсис, что, по крайней мере, пятьдесят делегатов неграмотны.

Гидеон порадовался тому, что подмышкой у него заткнута сложенная газета. Что они о нем думают и зачем сюда позвали?

— Тем лучше, — сказал Кардозо.

— Бросьте шутки!

— Я готов согласиться с Фрэнсисом, — сказал Нэш. — Что-то не видать, чтобы грамотные много хорошего сделали.

— Ну, это софистика. Главный вопрос в следующем: получилось так, что простые чернорабочие будут принимать участие в составлении конституции. Не говоря уже о том, какое раздражение это вызывает среди белых, но само присутствие этих людей в конвенте представляет весьма реальную проблему. Как они себя поведут?

— Ну, их можно забрать в руки.

— Как вы считаете, мистер Джексон, — лукаво спросил Кардозо, — вас можно забрать в руки?

— Сэр? — Гидеон чувствовал, что весь этот разговор каким-то образом нацелен в него самого. Его смущение начало сменяться гневом.

— Не сердитесь, мистер Джексон, — сказал Кардозо. — Ведь вы были рабом?

— Был.

— И простым чернорабочим?

— Да.

— Как вы понимаете эту самую конституцию? Нет, я серьезно спрашиваю. Вот вы будете ее составлять; чего вы от нее хотите?

Гидеон оглядел своих собеседников — грузного Нэша, гибкого, любезного, как царедворец, Кардозо, упитанного, вкрадчивого Райта, похожего на откормленного слугу в господском доме. И вся эта комната, в которой они сидели, невероятно роскошная на взгляд Гидеона — с мягкими креслами, с чучелом белки в стеклянном ящике, даже с ковром на полу и рисунками пастелью на стенах. Что это за негры, у которых есть все это? И какое отношение к ним имеет Гидеон? Или другие делегаты, пришедшие в Чарльстон пешком в своих грубых рабочих сапогах?

— Не обижайтесь, мистер Джексон, — не отставал Кардозо.

Гидеон кивнул.

— Обижаться? Нет. Спросили, я отвечу. Вы говорите, — делегат не умеет читать, не умеет писать, простой рабочий с плантаций. Это я. Чего хочу от конституции? Может, не того, что вы. Хочу грамоты — для всех, белых и черных. Хочу свободы, чтоб крепко, как железный кол в ограде. Хочу, чтобы никто меня не толкал на улице. Хочу земли, немного, чтоб негр сеял и собирал сам для себя, всю жизнь. Вот чего хочу.

Наступило молчание, и Гидеону стало неловко, как человеку, который вдруг ни с того ни с сего полез на стену, надерзил, наговорил лишнего, и теперь видит, что все это ни к чему. Немного погодя гости поднялись и стали прощаться, Гидеон тоже встал, но Кардозо потянул его за рукав и попросил подождать еще минутку. И когда те трое ушли, он сказал Гидеону:

— Выпейте с нами чаю. Поговорим. Нескладно я это придумал — свести вас с ними, а?

— Ничего, — кивнул Гидеон. Ему хотелось уйти, но он был так сконфужен, что не знал, как начать прощаться. Вышла жена Кардозо, маленькая, очень хорошенькая, шоколадного цвета мулатка. Гидеон рядом с ней казался великаном.

— Вы там, в горах, все такие большие? — спросила она, просто чтобы завязать разговор, но Гидеон, готовый сейчас во всем видеть обиду, хмуро ответил:

— Я не с гор, я из средней полосы.

— Вы посидите еще? — сказал Кардозо. — Нам нужно о многом потолковать.

Гидеон кивнул.

— Тогда взгляните на это вот с какой стороны, — продолжал Кардозо. — Нас тут маленькая кучка — негров, которым посчастливилось быть свободными неграми. И, может быть, мы, к сожалению, несколько оторвались от своего народа. Нас была горсточка, а рабов четыре миллиона. Но для нас книги были открыты, и мы кое-чему научились — хотя в каком-то смысле, поверьте, мы были еще больше рабами, чем вы. А сейчас создалось такое странное положение, с такими неограниченными возможностями, что многие даже не в силах это понять. Союзное правительство, опираясь на военную силу, созданную им за время войны, обращается к населению южных штатов и говорит: стройте новую жизнь. С самого начала. Новую конституцию, новые законы, новое общество. Белые плантаторы воспротивились этому, но они были бессильны. Тогда они вздумали бойкотировать выборы — и в результате негры, бывшие рабы, выдвинули делегатов из собственной среды и послали их в конвент. Знаете ли вы, Гидеон, что мы, негры, имеем в конвенте абсолютное большинство — семьдесят шесть голосов из ста двадцати четырех? И что из этих семидесяти шести делегатов пятьдесят — бывшие рабы? Сейчас у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год, а сколько времени, как мы получили свободу? Сыны Израиля странствовали в пустыне сорок лет.

Помолчав минуту, Гидеон сказал вполголоса: — Когда боюсь, я не говорю из Писания. Я христианин, но когда очень было страшно, взял винтовку, пошел драться за свободу.

— А что станут делать все эти бывшие рабы в законодательном собрании?

— Что делать? Газета говорит: черные дикари, — нет, они не дикари. У них жена, ребенок, любовь в сердце. Они говорят: это хорошо для меня, это хорошо для жены, это хорошо для ребенка — за это голосуют. Они хотят знания. — за это голосуют. Они знают рабство — голосуют за свободу. Они не гордые — возьмите за руку, поведите, пойдут. Но чтоб опять плеткой по спине — нет. Они теперь знают, что это такое — быть свободным.

Кардозо задумчиво проговорил: — Для этого мне понадобится мужество, Гидеон.

— Мне надо было мужество — прийти сюда в конвент.

— Вероятно, так. Расскажите мне о себе, Гидеон.

Но рассказ шел медленно, с запинками; вечер наступил прежде, чем Гидеон его окончил. Горло у него пересохло, он устал до изнеможения. Но перед его уходом Кардозо дал ему две книги: одна была — Гелдон «Основы правописания», другая — Фицрой и Джемс «Английская фразеология». В первый раз у Гидеона были настоящие книги; он так бережно держал их в своих огромных ручищах, словно они были из яичной скорлупы. Потом он что-то припомнил и спросил: — У вас есть Шекспир?

Секунду Кардозо колебался; затем без улыбки подошел к своей маленькой книжной полке, вынул «Отелло» и подал Гидеону.

— Спасибо, — сказал Гидеон.

Кардозо кивнул, а когда Гидеон ушел, сказал своей жене: — Ну что, если бы я засмеялся!.. О господи! А я чуть было не засмеялся. Какие мы, все-таки, скоты!

Гидеон попросил Картера рассказать ему, что он знает о Кардоза. На того произвел большое впечатление тот факт, что Гидеон был принят в доме у Кардозо — человека, стоящего на другой ступеньке общественной лестницы; но Гидеону эти тонкости были недоступны.

— Он наполовину еврей, — сказал Картер. — Вот почему у него такое имя. Oн очень гордый.

Гидеон, никогда еще не видавший евреев, сказал:

— Вроде негр, как все.

— Много о себе думает, — сказал Картер.

Картер сказал, что Гидеон может пользоваться лампой, а в конце месяца, когда делегатам уж наверное выдадут жалованье, заплатит ему за керосин. Гидеон полночи пролежал, штудируя «Основы правописания»; он выписывал слова на полях газеты, потом читал их вслух, прислушиваясь, что из этого выходит. Его непрестанное бормотание привлекло Картера к его двери.

— Болен? — спросил Картер.

— Учусь, — отвечал Гидеон.

«Основы правописания» оказались замечательной книгой, но в ней ничего не говорилось о значении слов. Как бы достать такую книгу, думал Гидеон, чтобы объясняла, что слово значит? Есть ли такие книги? Он полистал «Английскую фразеологию» и наткнулся на такое место: «Простонародные обороты, как, например: «вроде», «похоже», «примерно», вместо грамматически более правильных и более точных по смыслу: «такой же, как», «мне кажется, что», «как, например» и т. д., являются признаками речи человека необразованного и должны быть тщательно устранены из устной речи, а тем более из письменной. Культурный человек мыслит точно, и грамматическая отчетливость его фразы является отражением ясности его мысли».

Гидеон решил отныне, как чумы, избегать всяких «вроде», но чем дальше он читал о законах построения фразы, тем больше его одолевал страх, тем огромней и непреодолимей казалось ему ученье. Он обратился к Шекспиру, как своей последней надежде; но и та померкла, когда он прочитал:

Яго: Сейчас. Но мой экспромт пока ни с места.

Прирос к мозгам, как птичий клей к сукну.

И он заснул, наконец, с головной болью, с таким отчаянием в душе, какого еще никогда не испытывал.

Кардозо дольше лежал без сна, чем Гидеон. Пустое место на его полке, оставшееся после того, как он вынул эти три книги, зияло перед ним, как провал в его собственной жизни, как провал в истории человечества, в потоке живых существ, с мучительными усилиями пробивающихся сквозь века. Почему он подошел к Гидеону Джексону? Что такое этот негр, гигант с медленными движениями и медлительной речью, явившийся из деревенской глуши, из рабства, из тьмы, и почему в его присутствии Кардозо чувствовал себя таким ничтожеством? Чем измеряется человек? Он,

Кардозо, родился свободным; среди его воспоминаний были такие, как три года в Глазговском университете, как приемы в богатых лондонских загородных домах. Однажды он выступал на большом собрании, его слушали три тысячи англичан, он снискал почет и славу. Он пересек океаны, он бывал гостем у великих мира сего.

Он был священником в Нью Хэвенс, и в его доме встречались аболиционисты и составляли свои планы кампании. В его жилах текла белая и черная кровь, негритянская и индейская, кровь правоверных евреев и кровь христиан. В Чарльстоне даже белые относились к нему с уважением. От Прингля его отделяло меньшее расстояние, чем то, что отделяло Гидеона от него.

И все же он видел в Гидеоне спасение — единственный выход, если вообще возможен был выход, из всей этой тьмы и смуты. Глаза этого огромного невежественного негра были обращены к солнцу, свет которого до Кардозо не достигал. И Кардозо, который не мог заснуть, потому что страхи его были столь многочисленны и честолюбие столь безнадежно, лежал, глядя во мрак, и завидовал освобожденному рабу.

Все приходит в свое время, хотя ожидание иногда и кажется бесконечным; так пришел и день открытия конвента, и Гидеон занял свое место среди других делегатов. В эту минуту ему казалось, что время остановилось. Тридцать шесть лет он прожил на свете — сперва неутешно орущий черный младенец, при рождении убивший свою мать; потом, едва стал ходить, рабочая скотина, которой заглядывают в рот и щупают мускулы и назначают цену. А теперь он сидит среди людей, которые будут создавать новый мир. Тихо. Стой. Не шевелись. Мир застыл на месте. Гидеон сидел, стиснув руки, плотно сдвинув колени, слыша отдельно каждый удар своего сердца, едва смея дышать; да и не так-то легко было дышать в этом зале, где полукругом, ярус над ярусом, шля ряды стульев, и всюду, куда ни глянь, виднелись белые и черные лица; люди в деревенской одежде и в городской одежде, во франтовских костюмах и в самых простецких, в чопорных черных сюртуках и в потрепанных солдатских куртках, старики и молодые, рожденные в рабстве и свободные от рождения, «белая шваль», налетевшие с Севера «саквояжиики» ¹ и долговязые светловолосые загорелые фермеры из глухих горных районов, ярые бойцы за Союз; люди, дравшиеся на стороне мятежников, и рядом, на соседних стульях, люди, сражавшиеся вместе с янки, — нет, тут не легко было дышать.

И как будто этого еще мало, обитатели Чарльстона вышли, наконец, из своего добровольного заточения и набились в зал — посмотреть на этот цирк, этих «обезьян во фраках», этих «черных павианов». Да еще представители прессы — не только местных газет, но и журналисты из Джорджии, Луизианы, Алабамы и других южных штатов, с перьями, напитанными ядом, жаждущие раз навсегда заклеймить эту бредовую затею; нью-йоркские репортеры, искушенные мастера газетной стряпни, ловившие в этой каше какую-нибудь местную черточку, которую просмакуют читатели больших газет; и репортеры из Бостона, сотрудники старых аболиционистских издательств; и уж, конечно, газетчики из Вашингтона, так и сторожившие какой-нибудь скандальчик, от которого потом загудит столица. Прибавьте еще выстроенных вдоль стен солдат — и получится, что в зале яблоку негде было упасть.

Но вопреки всем опасениям, всем предсказаниям и страхам, первый день сессии прошел мирно и в полном порядке. Была сделана перекличка; все время, пока его не вызвали, Гидеон сидел ни жив, ни мертв от страха; но когда он ответил: «Здесь!» и председатель перешел к следующему по списку, Гидеон даже себе не поверил, как все оказалось просто; как будто и в самом деле не было ничего особенного в том, что его голос прозвучал перед всеми этими людьми.

После переклички Орр, бывший губернатор Южной Каролины, обратился к конвенту с речью. Он был здесь по специальному приглашению — любезность со стороны делегатов, желавших показать, что они намерены работать в контакте с влиятельными кругами населения, а не помимо них. Зал притих, и Гидеон нагнулся вперед, стараясь не проронить ни одного слова. Сперва он обрадовался: Орр говорил о крайней необходимости образования для бывших рабов. Но затем он в недвусмысленных выражениях заявил, что настоящее собрание не представляет ни просвещенных, ни состоятельных кругов штата, ни даже тех, которые могут стать такими в будущем. Говорить в данном случае о подлинном народном представительстве, как это делают делегаты, совершенно нелепо.

Многого Гидеон не понял. Он был зол на себя за то, что полувысказанные, данные лишь намеком мысли ускользают от него; за то, что каждое третье, четвертое слово ему непонятно. Что этот Орр — издевается над ними? Презирает их? Оскорбляет?

Когда Орр кончил, аплодисментов было мало. Но все обошлось мирно. Наметили порядок дня для следующего заседания, а затем было объявлено, что члены конвента свободны до завтра.

На улице Гидеон остановился возле кучки делегатов, горячо споривших между собой, и прислушался. Это были негры с плантаций, рослые, дюжие парни с сутулыми плечами, говорившими о годах, проведенных за плугом. Один из них, уже пожилой и черный, как деготь, с длинным лицом и острым взглядом, говорил:

— Образование — у нас нет, а у кого есть? Целые округа без школ. Хозяин — ему все равно, привезет учителя, пошлет детей в Европу. Ну, а мы не просвещенные — вот Орр говорил: нам еще грамоте учиться. А давно мы за это взялись? Два года свободы, один день конвента. Почему он хочет загнать нас назад, в грязь?

Высокий, ширококостый белый протиснулся к нему. — Почему? Э, дядя, — начал он медленно и тягуче, как говорят горцы, — причин довольно.

— Как?

— А вот так. Пора уж вам, неграм, протереть себе глаза. Это самое равенство — ничего из него не выйдет, коли сами не возьметесь за дело. Понятно, что он хочет загнать тебя в грязь; он бы и меня непрочь. Ты негр, а я «белая шваль». Белая шваль выбрала меня, а негры — тебя, и, может, за меня голосовал кое-кто из ваших, а за тебя — кое-кто из моих. Я негров не то чтобы очень люблю, но я люблю так рассуждать, чтобы дважды два получалось четыре. И когда я так рассуждаю, то у меня получается, что кое-чего мы добиться можем, ежели не сваляем дурака; а вот чтобы они когда-нибудь перестали нас считать скотами, — этого, нет, не получается.

— А вы что сделаете, белый?

— Постараюсь не дать маху. Добьюсь чего можно от этого конвента: школ, права голоса. А что мои враги станут говорить — это мне наперед известно.

— Пусть говорят?

— Ну да. Пусть себе говорят. А я скажу свое.

— А земля? Какая польза — школы, голос, если без хлеба?

— Земля, — протянул белый. Он помедлил на этом слове. — Ты только спроси у них земли, братец, увидишь, как они на стену полезут. Нет, земли от этого конвента мы не дождемся. Хочешь земли, так уж ловчись сам: заработай да купи.

— Мы работали на этой земле, может, сто лет. Кто сеет, кто собирает — мы! Теперь плантаторов долой — кому ж земля? У кого права, как не у нас?

— Э, права! Не в правах, дядя, сила, а в собственности. Мне луны с неба не надо, дай вон тот пригорочек...

Спор продолжался, становясь все горячей. Когда белый отделился от толпы, Гидеон пошел за ним и потянул его за рукав.

— Мистер?..

Белый остановился, поглядел на Гидеона очень холодным взглядом голубых глаз и отвернулся. Гидеон чувствовал происходившую в нем борьбу: южанин родом, выросший на Юге, он ненавидел рабство, которое сделало его безземельным батраком, но и негров он ненавидел за то, что экономическое давление столкнуло его в их ряды, и только белая кожа еще отличала его от этих париев,

— Позвольте, сэр, можно поговорить? — сказал Гидеон. — Меня зовут Гидеон Джексон.

— Меня — Андерсон Клэй, — нехотя ответил белый с сухим поклоном и двинулся дальше. Гидеон пошел рядом с ним.

— Позвольте, — опять заговорил Гидеон, — я вроде как... Мне кажется, что... Вы, может, думаете про меня — зазнался... Я не потому, а потому, я слышал, вы говорили о земле. Это мне очень важно, чтоб у негров земля. Думаете, не дадут?

— Держи карман шире.

— А как будем жить?

— А вот об этом ты уже сам подумай.

Еще минуту они шли молча, потом Гидеон сказал:

— Можно, еще другой раз поговорим?

— Пожалуй.

— Спасибо, — сказал Гидеон. — Горжусь знакомством с вами.

Несколько дней спустя Гидеон писал письмо жене. Первый раз в жизни он писал письмо, и каждое слово, которое он выводил на бумаге, казалось ему чудом.

«Дорогая жена Рэчел.

Я думаю о тебе все время я вижу тебя как на картинке ты очень красивая. Мне скучно без тебя как на войне когда я был с янки и мы в разлуке. Я учусь читать и писать из книги и я делегат в конвенте чтобы сделать хорошие законы. Мое жалованье очень большое три доллара в день я почти все откладываю. Когда я ложусь спать я вижу тебя и детей каждый вечер я молюсь храни вас господь. Я пишу так хорошо потому что из книги но я учусь. Я один раз говорил в конвенте про жалованье я очень боялся. Это называется дебаты. Позаботьтесь о Джем. Алленб. если он пришел. Господь с тобой скоро опять напишу».

Таково было письмо, которое Гидеон составил после долгих часов труда глубокой ночью, проверяя каждое слово и аккуратно выписывая его в нарочно купленную тетрадку. Оно согрело ему сердце и опять приблизило его к Рэчел и всем друзьям, оставшимся на плантации. Что-то они скажут, когда узнают, что он выступал в конвенте и участвовал в дебатах? Конечно, это был не важный вопрос, и он совсем не хотел говорить, но как-то получилось, — как, он даже не помнил, — что он вдруг встал и заговорил. Это было во время заседания, на котором обсуждался вопрос об оплате делегатов.

Дискуссию открыл некий мистер Лэнгли, предложивший двенадцать долларов в день. «Я полагаю, труд делегатов этого стоит!» Репортеры бешено строчили. Затем выступил негр, по фамилии Райт, и сказал, что достаточно десяти долларов. «Эта оплата вполне соответствует тому уровню жизни, которого требует достоинство законодателя». С галлереи неслись свистки, председатель стучал по столу, призывая к порядку. Делегат Паркер, белый, предложил одиннадцать долларов — фантастическую сумму для девяти десятых конвента, людей физического труда, в том числе бывших рабов и белых издольщиков, которые годами не держали в руках серебряной монеты. Два делегата из «белой швали» и трое «саквояжников» с жаром поддержали его предложение, но тут взял слово мистер Лесли, негр, и сказал:

— Я согласен получать три доллара в день. Прошу записать в протокол, что мне, негру, этого довольно. Больше моя работа не стоит. Я спрашиваю вас, делегатов, — кабы вы платили из своего кармана, сколько бы вы назначили, по справедливости? Пожалуй, сказали б, хватит и полтора доллара! Что это за разговоры — восемь долларов, девять, десять! Просто жульничество!

Кое-где захлопали. Стараясь перекричать шум, следующий оратор, мистер Мелроз, вопил: — Неслыханное оскорбление! Осмелиться предлагать членам конвента полтора доллара в день!

Тогда-то Гидеон, до забвения себя пораженный этим невероятным противоречием, попросил слова, и был записан, и раньше чем он успел опомниться, его звучный голос уже раскатывался по залу.

— Я слышу, говорят — десять долларов, одиннадцать! Я читал в газете, про нас пишут — грабители, я тогда сердился. Мы не грабители, но как это так... — Тут до него вдруг дошла вся чудовищность того, что он сделал: его бросило в жар и в холод, он стал запинаться. — Я пришел в Чарльстон — первый раз — в армии янки... Сколько мне платили? Может, двадцать центов в день, но я воевал за свободу. Раньше был рабом — ничего не платили, никогда. Теперь пришел в Чарльстон перед конвентом — надо есть, надо работать, пошел на пристань, грузил тюки за пятьдесят центов в день, это хорошая плата. Почему же сейчас вдруг стою десять долларов? — Страх его понемногу рассеялся, он уже более уверенно продолжал: — Тут один говорил — достоинство. Так три доллара в день довольно для достоинства. Будет разница — делегат и грузчик, хоть, может, по правде, и нету разницы. Но десять долларов каждый день — столько я не стою.

Вот каким образом Гидеон выступил в первый раз в конвенте, и его предложение было принято.

Глава пятая