Дорога в мужество

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как синее стекло, протертое фланелью, небо ослепительно сияло; солнце жгло немилосердно; на траве, в бурьяне, втоптанном в землю, еще виднелись капли дождя; сползая к земле, они причудливо серебрились, переливаясь, как живые.

Строй, замерший было, едва командир батареи поднялся из землянки, вновь всколыхнулся, заволновался, как только Мещеряков остановился шагах в тридцати. Некоторые из новичков, с опаской поглядывая на сержантов, заелозили по лицам ладонями и пилотками, вытирая пот, иным почему-то захотелось поменяться местами, и кто-то из солдат предпоследнего призыва уже не выдержал, возмутился: «Невтерпеж, что ли? В строю все-таки, салаги…»

Сергею Кравцову непривычно было стоять на правом фланге. Вовсе не просто оказалось входить в роль командира. До сих пор, представляясь старшим, он ошибался: «Рядовой Кравцов прибыл», потом краснел, запоздало обнаружив оплошность. И если Мещеряков делал вид, что не заметил ни этой оплошности, ни его смущения, то новый взводный — молоденький младший лейтенант, подтянутый, чистенький — морщился, как от зубной боли, и обязательно выговаривал: «Нехорошо, понимаете? Я вот каждую минуту помню, что я — офицер, а вы… Следить за собою надо, товарищ младший сержант. Мямлите что-то невразумительное, а еще, понимаете, награждены медалью «За отвагу».

В кругу «старых» сержантов, хотя они, будто по уговору, всячески старались приблизить, приравнять его к себе, пока он тоже чувствовал себя не на месте: нашивки нашивками, а людей-то нет. Обрадовался, когда сегодня прибыло пополнение. Наконец-то оживет землянка, в которой ему каждая мелочь неотступно напоминает о выбывших товарищах и некуда деваться от этих болючих воспоминаний. Через день-два вернется из артиллерийской мастерской орудие, и тогда все окончательно встанет на место.

Мещеряков с рукою на перевязи молча оглядывал строй. К нему подбежал командир взвода, подал штатно-должностной список личного состава и, отступив на два шага, оправил гимнастерку под ремнем. Командир батареи начал по порядку вызывать людей, и те, выйдя из общего строя, становились правее старшего лейтенанта — по отделениям, по расчетам.

Сергей подумал, что подобное уже было однажды, год назад, только тогда в положении новичков находились Суржиков, Лешка-грек, которых уже нет в живых, и сам он, Сергей Кравцов, чудом уцелевший в последнем бою. Какими мальчишками они были… «Или грудь в крестах, или голова в кустах», а шеи у всех тонкие и длинные. Что думал тогда, глядя на них, Мещеряков? «Как же я с вами, бравы ребятушки, воевать буду?» Что сейчас у него в мыслях? Память о павших? Пожалуй. Но это как постоянная боль, от которой некуда деться, а думает он сейчас наверняка то же самое, что и год назад: впереди новые бои, жизнь и смерть еще не закончили кровавого единоборства, и хочешь не хочешь — поскорее надо готовить умелых бойцов теперь уже из этих вот мальчишек.

Когда Мещеряков назвал его фамилию, Сергей четко отпечатал первые шаги, ведь на него глядит сейчас вся батарея, глядят и те, кто с этой минуты пойдет под его начало. Остановившись там, где положено было остановиться, невольно подумал: «Это место сержанта Бондаревича».

— Первый номер четвертого орудия — рядовой Кочин…

«Асланбеков».

— Второй номер — рядовой Петренко…

«Суржиков».

Шли еще не по-солдатски — стесненно, вразвалочку — незнакомые парни, становились рядом, а он видел тех, кто рядом с ним никогда уже не встанет… Видел так отчетливо, так ясно, что казалось, качнись влево — и прижмешься плечом к плечу Асланбекова, протяни руку — и коснешься руки Суржикова.

— Третий номер — рядовой Заболотный…

«Женя».

— Четвертый — рядовой Шварцман.

«Осипович».

— Гляньте, ребята, командир наш…

— Тих-ха… Не слыхал разве? Из расчета он один… остался…

«Один-один-один…» — стучало в висках, словно кто ударял по ним молоточками. Сергей резко провел ладонью по лицу и увидел свою тень. Тень была короткой, и все-таки, как и прежде, шея на ней вытягивалась длинно и тонко. «Вот ведь как…» — разочарованно подумал он. И тут же успокоил себя: абсолютно неважно, что по виду он остался таким же мальчишкой, каким был год назад, — теперь он стал мужчиной и солдатом. И если даже осудят его сейчас эти хлопцы, пока не нюхавшие пороха, Потом, когда полной мерой сами измерят, почем фунт лиха, — поймут, что порой и мужчины плачут.

Ярилось в небе расплавленное солнце, дымилась земля, как перегретая сковорода, в дымке испарений тонули окрестные холмы, а ближний лес виделся расплывчато, неясно, как сквозь запотевшее стекло. И где-то там, в недалеком лесу, закуковала вдруг кукушка. «Перестань, перестань!» — взывал к ней Сергей с молчаливой мольбою, а кукушка, точно стремясь убедить его, упрямо отсчитывала годы.

И тогда Сергей подумал, что, возможно, эта настойчивая птица не ошиблась и неделю назад. Может, и в тот жаркий полдень она пророчила его товарищам вовсе не долгую жизнь, а долгие годы бессмертия…