Дремучие двери. Том I

ПРЕДДВЕРИЕ

— Но разве не безумна и горда была мечта этих утопистов вогнать в «тесные врата» всё человечество и спасти? — прошипел АГ.

— Ну, это, в общем-то, цель Замысла, — улыбнулся AX, — спасти как можно больше «клеток», сделать пригодными для Царства. И это вовсе не Вавилонская башня, как ты опять мне сейчас хочешь возразить. Вавилон — когда грешные и недостойные нагло лезут на Небо, то есть ищут в идее Бога прежде всего земного благополучия. Забыв, что «Царство Моё не от мира сего». У этих же мечтателей было как раз неприятие «такого бога». Некоторые хоть и «выплеснули вместе с водой ребёнка», хоть и видели в небесах лишь дурную космическую бесконечность, но мечтали об «освобождении человечества», счастье, творческом труде… Разве не для этого Господь сотворил мир?

И под счастьем эти искатели истины понимали отнюдь не «бочку варенья да корзину печенья», хотя, конечно, и таких было немало — а служение высокому в людям, справедливый мир творческого труда без праздности, расточительной роскоши, эгоизма, разврата… Никогда не поверю, что Господь их осудит более, чем погрязших во всех этих пороках вампиров, благоденствующих за счёт страданий, пота и крови ближних подобно Евангельскому богачу…

Разве это не неосознанное томление по Царству Божию всех, записанных в Книгу Жизни? «Мои овцы знают Мой Голос…» Дети века сего не мечтают о «счастье человечества», тем более, не кладут за это жизни.

Ну а подлинное откровение, разумеется, выход этих мечтаний за пределы суженного земного сознания в Царствие даётся лишь чудом. Духом Святым. Ибо вера — это чудо.

— Вот-вот, а они вздумали обойтись без Бога!..

— Да не без Бога, чудак-нечеловек, а без дьявола! Они вели себя так, строили такие прекраснодушные планы, будто хозяина твоего нет, князя тьмы, вот что… Назвали первородный грех «буржуазными пережитками», и дело с концом. Мол, не будет буржуазии, не будет и пережитков, одни добродетели. По-нашему — только «Образ Божий». На словах атеизм, а на деле — самая фанатичная вера в «Образ Божий» в человеке.

Ну подумай, откуда «произошедший от обезьяны» по их дурацкому учению и выросший в результате естественного отбора, то есть вражды, варварства, безжалостной конкуренции за место под солнцем Монстр возмечтает «сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор»?

То есть о прорыве в вечность?

Это был бунт не против Бога, а ЗА БОГА. Эти революционные мальчики, лучшие из них, знали глубинами души, что родились для «освобождения человечества», то есть для дела Божия. Ибо если земная жизнь — не процесс выбора между светом и тьмой, то для чего она? «Дар напрасный, дар случайный…» Короткая, многотрудная, с неизбежным смертным приговором.

«Жить, чтобы жить», — это всеобщее современное кредо… Вот где образец богоборчества!

А раз жизнь нам дана с какой-то деятельной высокой целью, если этот дар «не напрасно, не случайно», то мы должны эту цель исполнить.

«Сам я своенравной властью зло из тёмных бездн воззвал; Сам наполнил душу страстью, ум сомненьем взволновал». Так почему же нам, объединившись, не загнать это зло обратно? Почему Церковь терпит порядки этого «лежащего во зле мира»? Почему так пассивно относится к превращению «Святой Руси» в рассадник вампиров, а народ Божий — в пищу для хищников? Разве борьба со злом на земле — не дело воинов Неба? «Измученных отпусти на свободу…» Да, сказано: «не противься злому». То есть твоему личному обидчику. Но не ЗЛУ!

Непротивление ЗЛУ — противно Богу, измена Делу Божьему на земле, ибо ежечасно губит души. И вампиров, и жертв.

Поскольку церковь ушла от этих проблем, активно ищущие Истину искали её вне храмовой ограды. Что было бы, если б Предтеча Иоанн-Креститель закрыл глаза на беззакония царя Ирода? Бог, как известно, «поругаем не бывает», хоть и «предаётся молчанием». Но церковь в этом смысле очень уязвима, особенно на фоне активной деятельности всевозможных сект и других конфессий. Вспомним хотя бы Распутина… Не тебе мне рассказывать, сын тьмы, ваши делишки…

Вот свидетельства из того же «На пиру богов» священника Сергия Булгакова:

«От распутинствующего царя она /церковь/ должна была бы отказаться и раньше, как только выяснилось, что Россия управляется вдохновениями хлыста. В этом попустительстве был действительно великий грех и иерархии, и мирян впрочем, понятный ввиду известного паралича церкви, её подчинения государству в лице обер-прокурора. Слава Богу, теперь Церковь свободна и управляется на основе присущих ей начал соборности».

Да. Да, не удивляйся. Декрет 1918 года о свободе совести и отделении церкви от государства многими был встречен с одобрением:

«Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле даже и оправдать все наши испытания. Это — освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казёнщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хотя и гонима».

Разве не ужасно, что от чиновников требовали справки о причастии? Разве это не кощунство над Замыслом? А анафематизма номер одиннадцать, где провозглашалась анафема всем дерзнувшим на бунт и измену против православных государей, «помазанников Божиих»! Не с них ли начались гонения?

«Итак, вот царь, которого вы избрали, которого вы требовали; вот, Господь поставил над вами царя.

Если будете бояться Господа, и служить Ему, и слушать гласа Его, и не станете противиться повелениям Господа, то будете и вы и царь ваш, который царствует над вами, ходить вслед Господа, Бога вашего.

Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете». /Цар.12;13,14,25/

«…в самую роковую минуту истории не умели уберечь царя от Распутина! Где же сила апостольской церкви, где власть решить и вязать? И там, где должно было раздаться слово апостольское, дело решила шальная офицерская пуля. Но ведь пулей нельзя бороться с мистической силой. Вот и вышло, что распутинская кровь, пролившись на русскую землю, отродилась на ней многоглавым чудовищем большевизма».

— Сильно сказано! — захлопал черными ладошками АГ, — Насчёт «многоглавого чудовища большевизма»… Кстати, что-то мы про Иосифа совсем забыли.

— Вовсе не забыли, сын тьмы, распутываем помаленьку. «А ведь оказалось, что церковь была устранена без борьбы, словно она не дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в городе. Слой церковной культуры оказался настолько тонким, что это не воображалось даже и врагам церкви. Русский народ вдруг оказался нехристианским».

— Вот и ответь теперь, сын тьмы — разве безбожие ввели большевики с Иосифом, «разрушили веру», как некоторые утверждают? Чего ж хотели бы эти товарищи? Чтоб большевики декретом от такого-то числа объявили, что Бог есть и приказал всем беспрекословно подчиниться новой власти, ибо старая всех угнетала… Сослались бы на Писание, что мы только что делали, и… дружными рядами — в храм, славить советскую власть… Так, что ли?

— А ведь я нашёптывал Иосифу такой вариант, — вздохнул АГ, — именно так и нашёптывал…

— Ну, эту мыслишку ещё Наполеон вынашивал на острове Святой Елены: «я возвысил бы Папу выше всякой меры, окружил бы его великолепием и почётом. Я устроил бы так, что ему нечего было бы сожалеть об утраченной светской власти, я сделал бы из него идола, и он оставался бы около меня. Париж стал бы столицей христианского мира, и я управлял бы религиозным миром так же, как и политическим».

1917 г. Доклад на заседании ВЦИК по вопросу о независимости Финляндии. Назначен пред. совнаркома во время отпуска Ленина.

1918 г. Участие в работе 3 Всероссийского съезда Советов. Выступление на заседании ЦК по вопросу о мире с немцами. Выступает на 3 съезде Советов по национальному вопросу. Проводит совещание деятелей рев. крыла соц. партий ряда стран Европы и Америки. Организация отпора немцам. Мобилизация буржуазии на рытьё окопов под контролем рабочих. Борьба против Троцкого и Бухарина по вопросу о Брестском мире. Участие в работе 7 съезда РКП (б). Избран членом ЦК и членом комиссии по выработке проекта программы партии. Участие в работе 4 Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов. Избран членом ВЦИК. Избран членом комиссии по выработке проекта первой Конституции Российской Советской Республики. Выступление с докладом о типе федерации Российской Советской Республики. Полномочный представитель РСФСР по переговорам с украинской радой о мирном договоре. Руководство совещанием по созыву учредительного съезда Советов Татаро-Башкирской Советской Республики.

— Ну, а теперь — что же всё-таки происходило в России во время всех этих съездов и комиссий? — поинтересовался АГ язвительно, — Какие, так сказать, плоды? У меня тут есть несколько свидетельств А. Изгоева. Публициста и общественного деятеля.

«И весь мир, в том числе раньше других социалисты, ужаснулись, когда раскрылись эти кошмарные картины одичания, возвращения к временам черной смерти, тридцатилетней войны, великой московской смуты неслыханного деспотизма, чудовищных насилий и полного разрыва всех социальных связей. Таковым оказался социализм, действительно осуществлённый, испробованный в жизни».

— Ну, что скажешь?

— Только то, что в обществе, где несколько веков одна часть народа пила у другой, высасывала жизненные соки, нарушая Замысел и заповеди, то есть в Вампирии, какой являлась в последнее время Россия, все, за исключением разве что иноков «не от мира сего», были в скрытой форме вампиризмом заражены. Завистью, злобой, ответной жаждой крови — я уже приводил по этому поводу высказывания многих, включая самого Маркса, об «отравленных завистью и ненавистью» пролетариях. Пробило полночь, вот и всё. Человек стал зверем, и социализм тут ни при чём, что под ним ни понимай, под этим социализмом. Это никакая не свобода, просто наступила ночь. Для одних время расплаты, для других — кровавого пиршества. Короче, «кончилось ваше время».

— Но, как известно, чем темнее ночь, тем ярче звёзды. Свидетель отмечает, что абсолютно все атрибуты и достижения рабочего и профсоюзного движения оказались вдруг насквозь буржуазными, исходя из чистого марксистского учения. Включая социальное законодательство, строение политической партии, тактику политической борьбы.

— Разумеется, нельзя вливать молодое вино в старые мехи…

«Православие воспитало душу русского человека. И когда теперь большевики сделали свой опыт и показали нам человека без Бога, без религии, без православия, показали его в том состоянии, о котором Достоевский говорил: «если нет Бога, то всё позволено», то весь мир ужаснулся этой кровожадной, садически-злобной обезьяны. Массовые расстрелы детей, избиения, пытки, величайшие издевательства — и всё это либо по озорству, хулиганству, злобе или, ещё хуже, из корысти — ради вымогательства денег. «Такое дикое и злое животное, как человек»… Мы воочию видели, во что превращается этот человек, освободившийся от Бога и назвавший себя «социалистом». «Человек человеку волк» — вот основной девиз этих страшных дней».

— Ну, Позитив, что скажешь?

— Лишь то, что теперь больше никакие внешние цепи не сдерживали разрушительную, накопленную столетиями хищную злобу новоявленных вампиров. То, что в более-менее скрытой, а порой и в явной форме делали верхи, «звери алчные, пиявицы ненасытные», упорно не желая этого замечать, теперь творили низы. Рабское терпение, которое так восхищало хозяев «волов безропотных», шло отнюдь не от церкви, что и продемонстрировали первые дни революции:

«Человек человеку волк» — вот девиз этих страшных дней, — ужасается свидетель, — «Большевики показали нам человека без Бога…» А ты бы лучше, голубчик, в зеркало поглядел. Вы и были «волками», вы и были «людьми без Бога», хищниками, которые «в Царство Божие не войдут»!

«Мы надрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом, Мёрзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники, Секло начальство, давила нужда…» — да что там, Иоанне, небось, эти строчки знакомы со школы… — «Не ужасайся их пения дикого!

С Волхова, с матушки Волги, с Оки, С разных концов государства великого — Это всё БРАТЬЯ твои — мужики!» Пришлось ужаснуться. Были «братья», стали «волки». Как и предсказывало Писание. В наказание за нарушение Замысла. Как и предупреждал Лев Николаевич: «Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живём уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем её взрыв… Давящие народ классы, кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся в своём положении только насилием, хитростью и оппортунизмом…» Свидетель С. Аскольдов, философ:

«Как всякая тяжёлая болезнь человеческого организма отчасти предваряет смерть и заранее знакомит с нею, так и революции, являясь наиболее опасными болезнями в жизни государств, включают в той или иной степени все основные симптомы смерти, которая, конечно, с религиозной точки зрения является наиболее полным обнаружением мирового зла… именно революции способствуют РАЗДЕЛЕНИЮ добра и зла, выявляя и то и другое в наиболее яркой форме. И, как процессы очищения добра от выявившегося зла, они с религиозной точки имеют некую печать благодетельности и в сущности наиболее реализуют религиозный смысл истории, состоящий именно в разделении добра и зла в их созревших формах. Христианству нечего бояться смерти, как индивидуальной так и общечеловеческой, так как в смерти погибает лишь то, чему и надлежит погибать, т. е. злые начала жизни».

— От себя уточним, что речь, разумеется, идёт о «смерти второй и окончательной» — после Суда, а не о земной смерти.

«Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие». /Втор. 30, I/

«Русская церковь в её эмпирической земной организации была именно тем средоточением и основой религиозной жизни, откуда распространилось расслабление и упадок религиозного духа. Имея мистический страх перед революцией и согласно с духом христианства отстаивая религиозные основы существующей власти… — Только я бы сказал «не духа, а буквы», — перебил сам себя AX, — …существующей власти, Церковь, несомненно, перешла допустимые пределы охранительной политики. Она не видела, что, связывая свою судьбу и авторитет с судьбою русского самодержавия, она обязывалась и блюсти некоторое внутреннее достоинство этой формы и если не вмешиваться в политическую сферу, то по крайней мере быть голосом религиозной совести в государственной жизни, что взывало к этой совести. Но именно в этой своей роли совести общественного организма России со времен Петра 1 православная Церковь была совершенно бездейственна. И в ней начался как бы своего рода внутренний гнойный процесс, для одних служивший отравой, для других — соблазном к хуле и отпадению от Церкви и Христианства… Гр. Распутин — это первый и крупнейший деятель русской революции, ибо именно он был главным фактором глубочайшего падения видимой русской Церкви, прикосновения её болящей язвы до того предела «мёртвой коры вещества», за которым начинается некий мистериум Церкви невидимой. Это именно прикосновение и вызвало в соответственных мистических глубинах отзвук «довольно». И этим «довольно» и была русская революция, которая явилась и небывалым кризисом в жизни православной Церкви». «Много веков русская Церковь находилась под охраной самодержавия. Но это состояние охраняемости она превратила в роль политического служения. То в сознании русского народа, что должно было бы быть носителем святого начала невидимой души России, «Святой Руси», стало оскорбляющим достоинство этого начала внешним, загрязнённым вместилищем. И охрана, начавшая служить не к пользе, а к прямому вреду, была снята».

— Я говорю о так называемом «Удерживающем».

— Ты лучше об Иосифе толкуй, не уклоняйся, — проворчал АГ.

— Я только об Иосифе. Исключительно о нём.

— Ладно, по поводу предыдущего свидетельства. Разве смысл христианства не в соборном спасении, не в несении креста? Чтобы, смиряясь и терпя грехи и слабости других, в данном случае князей, спасать Целое и этих «князей»? «Носите немощи друг друга и этим исполните закон Христов…» — так, кажется, у вашего апостола Павла?

— Я и говорю — была нарушена некая допустимость зла, когда злокачественные клетки грозят погубить Целое, то есть Замысел, когда нарушены отношения любящей семьи. Когда необходима кардинальная операция. Когда «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

«И русская революция свершилась как нежданный Божий суд… Мы твердо убеждены, что русская революция не есть дело рук человеческих, хотя подготовлялась она и человеческими усилиями. Русская революция оказалась судом не только над политикой и деятелями старого режима, но и над той частью русского интеллигентного общества, которая эту политику обличала и с нею боролась. Если бы гуманисты русского общества выступили на одоление звериного начала русской души в союзе со святыми, то весь тон их обличений и образ их действий был бы совершенно другой. Но даже выступая «как сила интеллектуальная», гуманистическое начало было не на высоте своей задачи именно с точки зрения этого самого разума, поскольку не разбиралось добросовестно и до конца в тех явлениях, которые оно критиковало и собиралось преобразовывать. Именно в силу этого русское гуманистическое движение было глубоко проникнуто примитивным материалистическим духом, не позволяющим ему даже задуматься о религии, а следовательно, и о святом начале русской общественности».

«Русский народ оставался по существу чужд гуманизму, зародившемуся и пребывавшему лишь в русской интеллигенции. И когда в нём, благодаря совместным влияниям двусторонних соблазнов справа и слева, умер святой, зверь не покорился человеческому началу, а остался освобождённым от всякого просветляющего и возвышающего его начала».

— А теперь скажи, сын тьмы, разве я не об Иосифе? Его народ — озверевший, соратники, — «не желающие разобраться», всякие там ложные теории, опирающиеся на неверные представления о человеке и Замысле… И разъярённая сопротивляющаяся Вампирия, внутренняя и внешняя, с которой ему предстояло сразиться. И никакой опоры, кроме тайной веры в Своего Бога…

Итак, первые месяцы послереволюционной России:

«Вместо ожидаемого царства справедливости в жизни воцарились обыкновенный «буржуазный» разбой и господство грубой физической силы. Вооружённые люди отымали имущество у невооружённых и слабых, делая это то в одиночку, то толпой. К этому и свелась вся «социальная революция», лишенная какого бы то ни было идеализма. Грабёж привёл и к тем результатам, к которым обыкновенно приводит. В странах, где не обеспечен правопорядок, нет правосудия и отсутствует общественная безопасность, замирает предприимчивость, происходит непомерное вздорожание всех продуктов, силе и насилию противопоставляются обман, лицемерие, стремление уйти в свою раковину, скрыть от всех своё состояние».

«В своей ненависти к «буржуазному миру», освободив народ от «права», социалисты вернули его только к исходному моменту развития… «буржуазного права». В жизни нашей воцарился «зуб за зуб», стали применяться самые жестокие виды смертной казни и позорящих наказаний, расправ без суда и разбирательства.

Социализм в области права оказался возвращением к бесправию. Социализм в области политической дал картину самого отвратительного деспотизма с исключительными законами, неравенством граждан, повседневными насильями, отсутствием каких бы то ни было свобод, с истязаниями в тюрьмах и участках, с массовыми и единичными расстрелами безоружных».

«Классовая борьба» русского «пролетариата» была феерически победоносна. Что означают жалкие успехи германских рабочих, добившихся лишних 200 граммов хлеба, в сравнении с победой русского «рабочего класса», захватившего в свои руки всю государственную власть, все государственные и частные имущества! Мы должны были показать всему миру образцы настоящего социалистического регулирования и питания, и производства, и обмена. И Ларин и Ленин со всей присущей им серьёзностью неоднократно в речах и статьях развивали и великие преимущества и величественные основы нового социального строя. Они не ограничились речами, а перешли к осуществлению своих идей. И показали всему миру, что эти идеи убивают всякую промышленность, останавливают и разрушают всякое производство, разрушают все богатства страны, порождают чудовищную и массовую спекуляцию, обеспечивают верный голод даже при наличности достаточных запасов и ценность бесчисленных бумажных денег поддерживают лишь обесценением человеческой крови.

При «социалистических» порядках наступило чрезвычайное понижение производительности труда. Наши производительные силы при «социализме» регрессировали к временам петровских крепостных фабрик.

«Рабочий контроль» очень скоро обнаружил свою истинную природу… Немедленно уничтожалась всякая дисциплина… Знающие, честные работники изгонялись и даже убивались. Производительность труда понижалась обратно пропорционально повышению заработной платы».

«Прилив сбережений прекратился не только в банки, но и в сберегательные кассы. Оказалось, что народ меньше всего верит народной власти».

«Жизнь строила цены — по законам «буржуазной» экономики. На борьбу социалистов с началом собственности жизнь ответила стихийным, непреодолимым, хотя и извращённым, утверждением этого начала в лице многомиллионной армии «мешочников».

«Такие огромные, массовые, стихийно-неудержимые явления, как отказ крестьян давать хлеб по твёрдым ценам при обесцененных деньгах, как грандиозное развитие мешочничества или катастрофическое падение производительности труда, стали объясняться «контрреволюционной агитацией» правых эсеров и меньшевиков или «саботажем» кадетской буржуазии и интеллигенции… Как люди действия, большевики вместо всяких «экономических законов» схватились прямо за дубину, ружьё и пулемёт, стали расстреливать «спекулянтов» и отбирать их имущество, сажать в тюрьму «саботажников», создавать вооружённые отряды для похода в деревни за хлебом». «Главная причина нынешнего краха русского социализма в его ложном и лживом учении о человеке».

«Никогда Русь не сквернилась таким количеством злодеяний, лжи, предательства, низости, бездушия, как в год революции. И если раньше, в годы реакционного квиетизма, человек, слишком выдвигавший напоказ свою внешнюю религиозность, возбуждал сомнительное к себе отношение, то в годы революции смелое и открытое исповедание человеком своей религиозной веры возвышало его над толпой обманутых и озверелых людей. Социалистическая революция, думая разрушить, утвердила религию в России, очистила и возвысила служителей церкви, напомнив им о жертвенности их служения». — Да, такое свидетельство дорогого стоит, — прошипел АГ, — Что называется, начал этот свидетель Изгоев за упокой, а кончил за здравие. Ибо вся материя мира…

— Не стоит одной человеческой души, — довольно закончил AX. — Дальше ещё поучительнее:

«Они заговорили о защите «социалистического отечества», когда от самого отечества остались только клочки… Возбуждаемые большевиками дела, «о государственной измене», «о сношениях с иностранными государствами» и т. д. явились полицейскими расписками в признании своего поражения.

Социалисты в лице своих наиболее последовательных и деятельных представителей на тяжком для России опыте доказали, что они ничего не понимали в области высших сторон человеческой души, в тех мотивах, КОТОРЫЕ ПОДВИГАЮТ ЛЮДЕЙ НА ЗАБВЕНИЕ СВОЕЙ ЛИЧНОСТИ, НА ПРИНЕСЕНИЕ ЕЕ В ЖЕРТВУ КАКОМУ-ТО ВЫСШЕМУ ЦЕЛОМУ. Все попытки заменить религиозную веру и патриотизм призывами к инстинктам классовой ненависти, жаждой материального благополучия или, в крайнем случае, личного властолюбия приводили не к геройству и самопожертвованию, а к делам трусливой злобы и бесчестного грабежа».

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что Иосиф, видимо, понимал кое-что «в области высших сторон человеческой души», ибо при нём тысячи людей шли и на «забвение своей личности» и на «принесение её в жертву высшему целому».

«На основании своих фантастических объективных законов они поделили человечество на различные группы мелкой, средней и крупной буржуазии, пролетариата и т. д. Они вообразили, что это не просто методологические абстрактные построения их ума, а действительные реальности, что будто бы члены этих групп подчиняются различным «социально-экономическим законам». Они представляли себе, будто на самом деле «буржуи» мыслят по-буржуазному, а пролетариат особо, по-социалистически. Первое же столкновение с действительностью разрушило все эти воздушные замки. Рабочие сплошь оказались такими же «буржуями», как и остальные люди. И социалисты… не замедлили убедиться, что пролетариат глубоко заражён «мелкобуржуазным ядом» и не желает работать за общий со всеми паёк, без индивидуальной выгоды… Вся экономическая политика русских социалистов сводилась к тому, что всё новые и новые и более широкие круги народа объявлялись буржуазными, мелкобуржуазными и контрреволюционными. Всё население России, кроме кучки красноармейцев и большевистских властей оказалось «мелкобуржуазным», да и «социалистичность» этих последних подвергалась большому сомнению».

«В настоящее время социалисты более трусливые и менее честные, хотя и более умные, чем большевистские теоретики, пытаются отвести ответственность за русские события от социализма и свалить её на большевиков. Нас может интересовать лишь общественно-политическая сторона дела. С этой стороны большевики в сравнении с другими русскими социалистами должны быть поставлены на значительно высшую ступень. Эти люди имели, наконец, мужество осуществить свои идеи в жизни. Они показали социализм в осуществлении. Иным он быть не мог. Иных результатов ждать от него нельзя. Урок получился страшный, но, быть может, иного пути к нашему оздоровлению не было». /С. Аскольдов. 1918 г./

Иосиф, в отличие от своих фанатичных соратников, не питал никаких иллюзий ни относительно социализма, ни человеческой природы. Все люди — потенциальные оборотни, вампиры, ждущие лишь тьмы, полночи, чтобы отрасли у них клыки, когти, гениталии чудовищных размеров, чрево необъятное, чтобы можно было впиться в первую беззащитную плоть и душу.

В его Антивампирии вурдалакам и хищникам не будет житья — уж он об этом позаботится! Они боятся осинового кола и света… С кольями проблемы не будет, что же касается света… Пусть он будет искусственным, но мы просветим каждого. Мы построим Великую Крепость и выставим неподкупную охрану. Я отменю тьму и полночь, и ни один кровосос не прорвётся к моему народу. Неважно, как мы назовём его, но это будет первое в мире царство Света. Антивампирия. Пусть искусственного, но света!

Иосиф любил слово «свет». Песни, где оно есть. Назвал фильм «Светлый путь» и дочку — Светланой.

Святой с радостью отдаст всё до последней рубашки, Человек — отдаст лишнее. Вампир — тянет всё в свою пасть, как чёрная дыра. «Лежащий во зле» мир принадлежит вампирам, они поделили Вампирию на зоны, время от времени устраивая грызню, вовлекая всех в эту бойню. Напридумывали «права и законы» чтобы как-то ограничить и упорядочить безудержные аппетиты друг друга.

Иосиф плевал на всякие там «измы» — он задумал заповедник посреди Вампирии, где хищникам не будет житья… А «измы», которым поклоняются его соратники-идолопоклонцы, для него — всего лишь кирпичи, из которых он будет возводить стены будущей крепости. Годится — в дело, гнилой — на свалку.

Он ещё не знал, как надо, но он твердо знал, как не надо.

«Так говорит Господь Бог: вот Я — на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их.

Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную укреплю, а РАЗЖИРЕВШУЮ И БУЙНУЮ ИСТРЕБЛЮ; буду пасти их по правде.

Так как вы толкаете боком и плечом, и рогами своими бодаете всех слабых, доколе не вытолкаете их вон, то я спасу овец Моих, и они не будут уже расхищаемы, и рассужу между овцою и овцою. И поставлю над ними одного пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и он будет у них пастырем». /Иез. 34,10,16,21–23/

— Так что как видишь, сын тьмы, уже был в истории опыт Антивампирии. Иосиф ещё с семинарии знал это место из «Иезекииля» наизусть… Кстати, одно из его подпольных имён — «Давид»…

— Весьма сомнительная версия в атеистическом государстве… И ты всерьёз собираешься на ней строить защиту?

— Ну для начала приведу хотя бы свидетельство «злейшего соратника» Иосифа Льва Троцкого: «Наши дороги так давно и так далеко разошлись, и он в моих глазах является в такой мере орудием чуждых мне и враждебных исторических сил, что мои личные чувства по отношению к нему мало отличаются от чувств к Гитлеру или японскому микадо».

И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.

Потом начнёт светать, и лицо с каждым мгновением рассвета меняется, и это чудо, от которого она не может оторваться, хоть и боится до смерти, что Павлин может проснуться. Она наблюдает за ним сквозь ресницы, и кажется, что они оба где-то глубоко под водой.

Яна знает, что вскоре провалится в беспробудный сон, а когда проснётся. Павлин уже бесследно исчезнет, как и полагается чуду, и раскладушка будет стоять на прежнем месте в чулане, будто и не было никакого Павлина. И начнутся долгие дни ожидания хоть какой-то весточки, звонка, дни добровольных дежурств в редакции возле телефона, когда всё будет валиться из рук, а от каждого звонка перехватывать дыхание. И хуже всего будет одиночество, абсолютная невозможность хоть кому-то признаться в этом наваждении, заболевании под названием Павлин.

Пижон, стиляга, чужак.

И почему-то абсолютная невозможность самой снять трубку и набрать его номер. Не только трубку редакционного аппарата, но и потом в Москве, куда она приедет сдавать зимнюю сессию, ни на секунду не мелькнёт у неё даже мысль зайти в любую будку и за две копейки решить все проблемы.

Обложившись книгами, она будет сидеть в факультетской читалке на Моховой вместе с другими мучениками-заочниками, и двухнедельная бешеная скачка «галопом по Европам», шокирующая, подобно нашествию татарской орды, степенных, привыкших к обстоятельным семинарам преподавателей, почти излечит её от наваждения. Новые друзья со всего Союза. Их совместные воинственные набеги на экзаменаторов, шантаж, слезы, самые невероятные легенды, сентиментальные и романтичные, изысканная дипломатия, которой позавидовал бы Талейран, хитроумнейшие приспособления для подсказок и шпаргалок — катушки с резинками, нашитые под юбкой карманы, бёдра, исписанные под капроном событиями и датами — всё для заветной оценки в зачётке. Всё это будет похоже на весёлую авантюрную игру, но однако с необходимой дозой серьёзности, дающей играющим в неё двадцати-сорокалетним дядям и тётям богатый ассортимент достаточно острых ощущений.

И особенной отрадой будет короткая, двухнедельная их дружба, сплочённость, замечательная именно своей краткостью, ощущением того, что эта сплотившая их детско-взрослая игра вот-вот кончится, Коли-Маши вновь станут Николаями Сергеевичами и Марьями Петровнами, литсотрудниками, спецкорами, корректорами, папами и мамами — некоторые даже дедушками, и разъедутся, разлетятся в повседневную взрослую свою жизнь до следующей сессии.

— Ребята, сюда! Яна знает «Ломоносов — журналист»! Погоди, я за Нонкой сбегаю.

— Яна, держи шпоры по языкознанию, потом Сашке отдашь.

И ужас, мольба о помощи в глазах прославленного футболиста-заочника во время зачётного диктанта:

«Матрёна Саввишна подложила фельдфебелю и фельдъегерю винегрету и под аккомпанемент граммофона завела разговор об акклиматизации…» А после очередного штурма — пиршества в шашлычной на Никитской, журналистские рассказы, споры со всеми преимуществами той самой «взрослости» и жизненного опыта, что делало эти импровизированные встречи, возможно, куда более ценными, чем обычные студенческие семинары.

И чудаковатый надёжный Ромка из первого Меда, их вечерние прогулки от закрывающейся в десять читалки до Павелецкой, где Яна ночует у маминой приятельницы Светы. Покачивающаяся в Ромкиной руке пудовая авоська с книгами, выпрошенными ею на ночь у библиотекарши. Слезы из глаз от ледяного ветра на Каменном мосту, — «Иди за мной, тогда не будет продувать». Ромка похож с этой авоськой на заботливого отца семейства. Тёмное мешковатое пальто без всяких претензий на моду, шаркающая, чуть косолапая походка. И на секунду больно, как хлыстом, полоснёт воспоминание о Павлине, его поистине ковбойской поступи, в которой, как она потом поймёт, он потрясающе копировал Юла Бриннера. И запретные стиляжьи джинсы, и пёстрое оперение, идущее ему, как кожа ядовитой змее.

Кузнецкий мост, Пятницкая, и дальше по трамвайным путям… Их обеды — не в студенческой столовой, а в кафе на Горького, из-за которых, весьма разорительных для студенческого кармана, Ромке потом придётся завязать поясок — это она сообразит потом и устыдится, ибо по сравнению с Ромкой была миллионершей — ежемесячный оклад плюс гонорары.

— Трамвай! Сядем?

— Целый день сидела. Японцы говорят — десять тысяч шагов в день.

— Им легко говорить, там тепло.

— Замёрзла — бежим. Ну вот, а говоришь — разрядница.

— Давай фору — авоська в 15 кг. Старт!

Они бегут вдоль трамвайных путей по тёмной морозной улице, редкие прохожие шарахаются, испуганно жмутся к заборам и стенам. У кирпичного дома прощаются, предстоит ночь зубрёжки. Проветренные мозги теперь способны вместить все книги в авоське.

Однажды Ромка вытащил её на каток ЦПКО. Каталась Яна средне, да и взятые напрокат ботинки вихлялись на ногах. Доковыляв до скамьи, Яна будет прикидывать, что лучше — ковылять ли назад к гардеробу, или, сбросив ботинки, дошлёпать туда в шерстяных носках? И тогда вдруг Ромка неизвестно откуда добудет белую тесьму, натуго зашнурует её видавшие виды «гаги», и они полетят по кругу — в крепкой перевязи его рук, в надёжном пространстве которых ничего не может случиться дурного, и Яна поверит, что не упадёт, не расквасит нос, что она неуязвима и бессмертна, как Антей на земле.

Нечто похожее она испытывала лишь в раннем детстве, на руках у отца. Самолёт и лётчик, гонщик и автомобиль — они несутся, обгоняя всех. Вжик, вжик! Рассекая чьи-то спины, шарфы, свитера, испуганные лица. И плевать ей на Павлина. Она больше не думает о нём. Она думает о том, что совсем о нём не думает.

Однажды, когда после очередного зачёта они спешили в «Уран», на Сретенке упадёт прохожий. Яна услышит крики «Врача! Врача!», увидит, что Роман куда-то исчез и не сразу сообразит, что он и есть врач, что это вокруг него сомкнулась толпа. Она будет искать его глазами, узнает его голос:

— Всем назад, дайте воздуха!

Толпа раздастся, она нырнёт в просвет и увидит Романа без пальто и пиджака, на коленях над чем-то распростёртым, безжизненным, страшным этой распростёртостью прямо на снежном месиве тротуара и синюшной серостью губ, волосинками на голой груди, куда ритмично и неправдоподобно глубоко погружаются его руки с засученными до локтя рукавами рубахи.

— Назад, мешаете! — рявкнул Роман, полоснул по ней яростным невидящим взглядом. Она увидела вспухшие капли пота на лбу, и снова его кулаки погрузятся в грудь, как в тесто, будут месить, месить, она услышит хруст и с ужасом поймёт, что хрустят рёбра, подумает, что надо бы поднять валяющееся на снегу Ромкино пальто — всё это в течение нескольких минут, и тут кто-то сзади отпихнёт её, толпа сомкнётся, а потом наваливающийся вой скорой, санитары с носилками, толпа, метнувшаяся за отъезжающей машиной. Кто-то подаст Ромке пальто, и Яна не сразу поймёт, что его ищущий взгляд относится к ней.

— Ладно, идём.

И нагнавший их мужчина: — Доктор, а здесь что находится? Вот нажимаю — болит.

И оживлённая толпа в фойе кинотеатра, хлынувшая из буфета в зал /они даже не опоздали на сеанс/, и как у него в тёмном зале начало сводить руки, и злобное шиканье: — Тише, мешаете!

Будут показывать «Мост Ватерлоо».

Через несколько дней много лет назад она уедет домой и узнает, что съёмки фильма идут полным ходом, что Павлин уже успел показать себя в полной красе — «все у него дубы и бездари, один он — гений, даже в собственной съёмочной группе его терпеть не могут — если б ты слышала, как он орёт на оператора! А осветителям не платит командировочных, прокучивая их деньги с какой-то «хвостатой» чувихой, которая приезжает к нему из Москвы». Всё это Яне сходу выложат в редакции, она поахает, поужасается, а потом расскажет как можно красочнее о Москве, об экзаменах, новых интересных друзьях, о шашлычной на Никитской и кафе на Горького. О Ромке, намекнув на серьёзность их отношений, находя горькую сладость в своих «откровениях», в публичном отречении от Павлина, в презрении к себе за недостойную бабскую игру, которой она хотела вернуть былое расположение коллектива.

А потом заставит себя пройти мимо съёмочной площадки, где Павлин будет терзать бледного осунувшегося Севу Маврушина, покрикивая то на него, то на оператора Лёнечку, расхристанного, с подозрительно блестящими глазками, а наш фотокор Жора Пушко, тоже слегка навеселе, будет порхать вокруг, упиваясь всей этой киношной кутерьмой. И роковая девица, в дублёнке, без шапки, с перехваченными на затылке в конский хвост волосами, запорошенными снежком, с подведёнными веками и вывернутыми негритянскими губищами в почти чернильного цвета помаде — это воплощение зловещей порочной красоты, будет сидеть бок о бок с Павлином, сверкая коленкой в разрезе юбки, поить его дымящимся кофе из термоса.

Яна остановится только на мгновенье, вдохнет запах кофе, духов роковой девицы, заморских павлиньих сигарет — застрявшую в горле горечь, чуть разбавленную холодком студёного ветра.

— Какие люди!.. Сева, опять тебя несёт из кадра — неужели трудно понять? Стоп! Леонид, мне это осточертело. Конечно, ты не при чем, чужой дядя причём, что ты с утра, как боров. Всё сначала.

Яна ещё не знает, что в этом «работаю-отключаюсь» единственное меж ними сходство. Так же невидяще метнётся прочь павлиний глаз, чтоб сразить «тёпленького» Лёнечку, но то, что было естественным, когда Ромка оживлял прохожего, наполнится вдруг тайным трагическим смыслом. Предательское: «Какие люди!», ловушка, превратившая пьедестал в помост. «О, какие люди!» — и вот она на помосте, отброшенная на виду у всех взглядом Павлина, и зябкая стыдная нагота одиночества, и ком в горле, и прекрасная холёная рука роковой девицы с неправдоподобно длинными пальцами по-хозяйски лежащая на Павлиньем плече.

Скорее прочь! Горький ком разбухает, рвёт горло. Кажется, неосторожное движение — и слезы хлынут из глаз, носа, ушей, из каждой клеточки окаменевшего лица Яны — так она ревела в детстве, от непробиваемости мира. Но сейчас реветь нельзя, надо пронести одеревеневшее, как восточная маска для отпугивания злых духов, лицо мимо Павлина со свитой, мимо прохожих, домов и деревьев, мимо кумушек на маска для отпугивания злых духов, лицо мимо Павлина со свитой, мимо прохожих, домов и деревьев, мимо кумушек на скамье у их «Большого дома». В коричневый прямоугольник двери с ромбами, в тёмное «ничто», вверх по скрипучей лестнице. Яна несёт себя как чашу с драгоценным ядом. Таким горьким. Таким сладким…