Дремучие двери. Том I

ПРЕДДВЕРИЕ

«Ушли в прошлое и не вернутся больше тяжелые времена, когда Красная Армия отбивалась от вражеских войск под Москвой и Ленинградом, под Грозным и Сталинградом, ныне наши победоносные войска громят вооружённые силы противника в центре Германии, далеко за Берлином, на реке Эльба.

За короткий срок освобождены Польша, Венгрия, большая часть Чехословакии, значительная часть Австрии, столица Австрии — Вена.

Красная Армия овладела при этом Восточной Пруссией — гнездом немецкого империализма, Померанией, большей частью Бранденбурга и главными районами столицы Германии — Берлина, водрузив над Берлином Знамя Победы…

Блестящие победы, одержанные советскими войсками в Великой Отечественной войне, показали богатырскую мощь Красной Армии и её высокое воинское мастерство. Наша Родина в ходе войны получила первоклассную кадровую армию, способную отстоять великие социалистические завоевания нашего народа и обеспечить государственные интересы Советского Союза». /И. Сталин. Приказ Верховного Главнокомандующего I мая 1945 года/

Надписи бойцов Советской Армии на стенах германского рейхстага:

«Мы пришли с мечом в Берлин, чтобы навсегда отучить немцев от меча».

«Пусть эти развалины долгие годы напоминают немецким разбойникам о богатырской силе Красной Армии». /Ткарлий, С. Еравреба, С. Голуюн/ «Мечтали добить зверя в его берлоге и добили».

«9 мая — за кровь отца». Ивченко.

«Мы защищали Одессу, Сталинград, пришли в Берлин!» Лётчики 2-й воздушной.

«Слава Русскому народу. Здесь были Ивошкин, Бобрышев, Григори, Шалаев, Леденев, Козмина, Сергеев, Волков, Моршенко, Жиголи и др».

«Здесь были из Ленинграда: майор Андреев, Охрименко, Михайлин. Мы пришли сюда за тем, чтобы Германия к нам не ходила».

«Были и мы. Из Якутии, из Донской обл., из Чувашии. Коннов Ф. Ф».

«Слава советским богатырям! Конст. Исаев Новосибирская обл. Сибирь — Берлин». «Великому Сталину, водрузившему Знамя Победы над Рейхстагом УРА! Саранск — Берлин, л-т Горохов Н. Н».

«Наступил великий день победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побеждённой и объявила безоговорочную капитуляцию…

Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил окончательный день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом.

Великие жертвы, принесённые нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряжённый труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, — не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вековая борьба славянских народов за своё существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией.

Отныне над Европой будет развиваться великое знамя свободы народов и мира между народами.

Три года назад Гитлер всенародно заявил, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться». Это было три года назад.

Но сумасбродным идеям Гитлера не суждено было сбыться, — ход войны развеял их в прах. На деле получилось нечто прямо противоположное тому, о чём бредили гитлеровцы. Германия разбита наголову. Германские войска капитулируют. Советский Союз торжествует победу, хотя он не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию.

Товарищи!

Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился. Начался период мирного развития.

С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!..

СЛАВА НАШЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ КРАСНОЙ АРМИИ, ОТСТОЯВШЕЙ НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ И ЗАВОЕВАВШЕЙ ПОБЕДУ НАД ВРАГОМ!

СЛАВА НАШЕМУ ВЕЛИКОМУ НАРОДУ, НАРОДУ-ПОБЕДИТЕЛЮ!

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ С ВРАГОМ И ОТДАВШИМ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗА СВОБОДУ И СЧАСТЬЕ НАШЕГО НАРОДА! /Обращение И. Сталина к народу 9 мая 1945 г/

— А это что, опять ваучёрт приволок? — АХ недоумённо уставился на экран, — Гроб какой-то в лентах, на лентах надписи… Что за дела?

— Его работа, листовка со Страницы Истории лет сорок спустя. Это по случаю годовщины образования СНГ. Народная расшифровка аббревиатуры. Промотать?

— Чего уж, пускай себе…

СНГ:

Гимн «демократов»:

— Но это потом, а покуда… Тут ещё военные материалы…

Оба вытирали слезы. АХ — белые, АГ — чёрные. АХ — с горя, АГ — со смеху.

«Сталин подчеркнул, что Совет по делам Русской православной церкви будет представлять собой орган связи между правительством и патриархией. При этом он сказал Карпову: «Подберите себе двух-трёх помощников, которые будут членами вашего Совета, создайте аппарат. Но только помните, во-первых, вы не обер-прокурор Синода, а во-вторых, своей деятельностью БОЛЬШЕ ПОДЧЕРКИВАЙТЕ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ЦЕРКВИ». Обратившись к Молотову, Сталин заметил: «Надо довести до сведения населения о нашей встрече, а также потом сообщить в печати об избрании патриарха».

Встреча завершилась. Митрополит Сергий и сопровождающие его иерархи ещё раз поблагодарили за приём и поддержку нужд церкви правительство СССР, лично Сталина, заверили его в полной поддержке духовенством и верующими политики партии и государства, ведущих борьбу с жестоким агрессором», /М, Лобанов/

«Сталин. Большую операцию в мешке не спрячешь.

Черчилль. Нужно было бы, чтобы наши штабы подумали о том, чтобы замаскировать эти приготовления и ввести неприятеля в заблуждение.

Сталин. Мы в таких случаях обманываем противника, строя макеты танков, самолётов, создавая ложные аэродромы. Затем мы при помощи тракторов приводим эти макеты танков и самолётов в движение. Разведка доносит противнику об этих передвижениях, причём немцы думают, что именно в этом месте готовится удар. В то же время там, где действительно готовится наступление, царит полное спокойствие. Все перевозки производятся ночью. Мы создаём в ряде мест до 5–8 тысяч макетов танков, до 2 тысяч макетов самолётов, большое число ложных аэродромов. Кроме того, мы обманываем противника при помощи радио. В тех районах, где не предполагается наступление, производится перекличка между радиостанциями. Эти станции засекаются противником и у него создаётся впечатление, что здесь находятся крупные соединения войск. Самолёты противника иногда день и ночь бомбардируют эти местности, которые в действительности совершенно пусты.

Черчилль. Правду приходится охранять путём неправды. Во всяком случае, будут приняты меры для того, чтобы ввести врага в заблуждение». / Материалы Тегеранской конференции/

«Рузвельт. В Соединённых Штатах может быть поднят вопрос о включении Прибалтийских республик в Советский Союз, и я полагаю, что общественное мнение сочтёт желательным, чтобы когда-нибудь в будущем каким-то образом было выражено мнение народов этих республик по этому вопросу. Поэтому я надеюсь, что маршал Сталин примет во внимание это пожелание. У меня лично нет никаких сомнений в том, что народы этих стран будут голосовать за присоединение к Советскому Союзу так же дружно, как они сделали это в 1940 году.

Сталин. Литва, Латвия и Эстония не имели автономии до революции в России. Царь был тогда в союзе с Соединёнными Штатами и Англией, и никто не ставил вопроса о выводе этих стран из состава России. Почему этот вопрос ставится, теперь?

Из ПРИКАЗА N227:

«Враг бросает на фронт всё новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперёд, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население».

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке… Такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.

Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны, территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция — наши отцы, матери, жёны, братья, дети. После потери Украины, Белоруссии, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, — стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас уже сейчас нет преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину.

Из этого следует, что пора кончать отступление. Ни шагу назад!

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

«Можем ли мы выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно, и наш фронт получает всё больше и больше самолётов, танков, артиллерии, миномётов.

Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, авиаэскадрильях. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину».

Предписывалось также снимать командующих армиями, командиров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск. Те же меры предполагалось применять и к командирам и комиссарам полков и батальонов за оставление воинами без приказа боевых позиций. Этим приказом вводились штрафные батальоны.

«Я, как и многие другие генералы, видел некоторую резкость и категоричность оценок приказа, но их оправдывало очень суровое и тревожное время. В приказе нас прежде всего привлекло его социальное и нравственное содержание. Он обращал на себя внимание суровостью правды, нелицеприятностью разговора наркома и Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина с советскими воинами, начиная от рядового бойца и кончая командиром. Читая его, каждый из нас задумывался над тем, все ли силы мы отдаём борьбе. Мы сознавали, что, жестокость и категоричность требований приказа шла от имени Родины, народа, и важно было не то, какие будут введены меры наказания, хотя и это имело значение, а то, что он повышал сознание ответственности у воинов за судьбы своего социалистического Отечества.

А те дисциплинарные меры, которые вводились приказом, уже перестали быть непременной, настоятельной необходимостью ещё до перехода советских войск в контрнаступление под Сталинградом и окружения немецко-фашистской группировки на берегу Волги. /Маршал Василевский/

«…По моему глубокому убеждению, И. В. Сталин, особенно со второй половины Великой Отечественной войны является самой сильной и колоритной фигурой стратегического командования. Он успешно осуществлял руководство фронтами, всеми военными усилиями страны на основе линии партии и был способен оказывать значительное влияние на руководящих политических и военных деятелей союзных стран по войне. Работать с ним было интересно и вместе с тем неимоверно трудно, особенно в первый период войны. Он остался в моей памяти суровым, волевым военным руководителем, вместе с тем не лишённым и личного обаяния.

И. В. Сталин обладал не только огромным природным умом, но и удивительно большими познаниями. Его способность аналитически мыслить приходилось наблюдать во время заседаний Политбюро ЦК партии. Государственного Комитета Обороны и при постоянной работе в Ставке. Он неторопливо, чуть сутулясь, прохаживается, внимательно слушает выступающих, иногда задаёт вопросы, подаёт реплики. А когда кончится обсуждение, чётко сформулирует выводы, подведёт итог. Его заключения являлись немногословными, но глубокими по содержанию и, как правило, ложились в основу постановлений ЦК партии или ГКО, а также директив или приказов Верховного Главнокомандующего». /Василевский/

«Думаю, Сталин в период стратегического наступления Советских Вооружённых Сил проявил все основные качества советского полководца. Он умело руководил действиями фронтов, и всё советское военное искусство за годы войны доказало силу, творческий характер, было значительно выше, чем военное искусство хвалёной на Западе немецко-фашистской военной школы.

Большое влияние Сталин оказал на создание делового стиля работы Ставки. Если рассматривать этот стиль начиная с осени 1942 года, то его характеризовали: опора на коллективный опыт при разработке оперативно-стратегических планов, высокая требовательность, оперативность, постоянная связь с войсками, точное знание обстановки на фронтах.

Составной частью стиля работы И. В. Сталина как Верховного Главнокомандующего являлась его высокая требовательность. Причём она была не только суровой, что, собственно, оправданно, особенно в условиях войны. Он никогда не прощал нечёткость в работе, неумение довести дело до конца, пусть это допустит и очень нужный и не имевший до того ни одного замечания товарищ».

«…Сталин ответил:

— Если это так, то и не надо наступать сразу всюду. Поставьте Толбухина в оборону, ограбьте его и отдайте всё, что можно, Малиновскому, пусть он наступает. Потом, когда основные задачи, стоявшие перед Малиновским, будут решены, поставьте его в оборону, ограбьте его, отдайте максимум возможного Толбухину и толкайте его в наступление. Вот это и будет правильная координация сил двух фронтов.

Я нарочно оставляю без изменений выражения, применённые Верховным, чтобы передать читателю обычный колорит его речи. Он говорил, как правило, точно, скупо и прямо». /Маршал Василевский/

В начале лета следующего года, когда она опять блаженствовала, бегая трусцой по ильичёвским холмам и лесам, Денис с Антоном снимали натуру в Прибалтике, свекровь лежала в больнице, а Филипп, вместо того, чтобы пойти вразнос в пустой квартире, неожиданно увлёкся радиотехникой и стал прилично зарабатывать, превратив свою комнату в мастерскую. Наступил день, когда Яна привезла свекровь домой из больницы, и та, вручив ей запечатанный конверт с надписью: «Передать в «Правду» или «Известия», сказала, что это одна старая большевичка из соседней палаты, узнав, что свекровь имеет родственные связи со знаменитым детективным дуэтом, сунула ей конверт в коридоре, чтобы Яна или Денис передали конверт по назначению.

Что за бред — я ей что, курьер? Что там такое?

Свекровь не знала «Она сказала, что лишь исполнила просьбу больной женщины, а теперь уж пусть Яна поступает, как хочет».

Какая-нибудь шиза, а мне потом расхлёбывать, — Яна решительно вскрыла конверт. Авторша жаловалась в самую что ни на есть центральную прессу, что в такой-то больнице персонал в лице медсестры Варвары Степановны Златовой вместо того, чтобы лечить больных передовыми научными методами, сбивает их с толку всякой святой водой, маслами, молитвами и прочим колдовством, чем наносит непоправимый вред их здоровью. А на днях и вовсе сообщила, что к желающим под видом родственника может прийти священник. И вообще ведёт религиозную пропаганду в том смысле, что Бог есть.

Больная — коммунистка и ветеранка, просила вышестоящие инстанции навести в больнице порядок, оградив пациентов от тёмных невежественных сил и сектантов.

Яна хотела сразу же порвать письмо, но тут ей пришло в голову, что ведь стервозная бабка напишет снова, — в больнице делать нечего, пиши да пиши себе, — и какое-нибудь очередное письмецо найдёт своего дурака. И тогда Варваре Степановне не поздоровится.

Узнав по телефону, когда дежурит Златова, Яна поехала в больницу.

Варвара Степановна показалась поначалу типичной «Марией». Была у Дениса такая классификация женских типов, загадочная для непосвященных, но в которой все работающие с Денисом прекрасно ориентировались. По возрасту, степени интеллектуальности, комплекции, сексуальности, социальной среде и характеру женщины у него делились на 12 категорий: Марья, Мария Петровна, Мария, Мэри, Маня, Маша, Машенька, Маруся, Муся и Мурка. Если он говорил, что для съёмок нужны две Марьи, Маня и пять Маш, это означало двух бабок, простую женщину /Манья — из деревни, Маня — из города/, а пять Мань — девушки-студентки. «Мария» означало суховато-замкнутую тургеневскую молодую женщину, распростившуюся с иллюзиями, ну и так далее.

Стройная, закованная в снежно-белый халат и шапочку, без тени косметики, тугая коса скручена на затылке, молниеносно-цепкий, как бросок лассо, взгляд, не оставляющий никаких сомнений, что эта «коня на скаку остановит».

Варвара Степановна мгновенно пробежала глазами «телегу».

— Так вы из газеты?

— Что вы, не бойтесь, — Яна вкратце рассказала, как к ней попала «телега», — А пишу я, в основном, для телевидения. Телесериал «По чёрному следу»… Смотрели?

— Мы его выкинули, телевизор. Ничего такого, просто сгорел, и выкинули. Спаси вас Господь, не знаю, как вас…

— Иоанна.

— Тогда я Варя. Присядьте вон там, я скоро освобожусь, чайку попьём. Варенье есть домашнее… Только халат наденьте, как следует, у нас тут строго.

Яна видела из-за ширмы, как она ловко орудует шприцем, бинтами-тампонами, колдуя над распростёртыми на кушетке жёлто-восковыми телами — шли, в основном, старики, видимо, заслуженные. И препротивные — скандалили, хныкали, ворчали, требовали кто отменить уколы, кто назначить, кто снотворное, кто свежие журналы.

— Ну и терпение у вас!

— Погодите, вот будете в их возрасте… Знаете, когда всё болит? Вот и капризничают. Больные — что дети. Больно, плохо, страшно, непонятно почему и за что… Вот и надо чью-то руку подержать. Вы ведь болели наверное, помните?

Нет, новая её знакомая была не совсем «Марией», скорее, «Машей», а может, даже «Машенькой». Сколько ей? Тридцать? Тридцать пять, двадцать восемь? Яна всё больше чувствовала с ней какую-то странную связь. Ей бы давно встать и ехать по делам, которых, как всегда, пропасть, а она сидит, как приклеенная в этой богадельне.

Потом они пили чай в подсобке, среди сеток с больничным бельём, склада уток и клистиров.

— Не бойтесь, никакая я не сектантка, упаси Боже, я православная, с сектантами нас даже чай не благословляют пить.

— Со мной можно, — улыбнулась Яна, протягивая пустую чашку, — я тоже не сектантка. Какое изумительное варенье!

— С вишнёвым листом. Вы… да, вы православная. Крестили в детстве — старорежимная бабуля или тётя, скорее, суеверная, чем верующая, но и то слава Богу. С тех пор в храме вы, скорее всего, ни разу не были. Может, не хотите неприятностей, если в партии, или считаете, что это место для тёмных фанатичных старух, а вера должна быть в душе…

Яна улыбалась и согласно кивала. Ей было Интересно, куда Варя клонит. — И душа ваша знает, что Бог есть. Вы Его вспоминаете, когда что-то случается, кричите: «Помоги!»… А потом даже забываете поблагодарить. И опять не верите в Его к вам любовь, а Евангелие у вас если и есть, то пылится на полке. Так ведь? Абсолютная идея. Высший разум, бесстрастный компьютер, который глотает наши жизни, как этот… на картине… Ну, который пожирает своих детей. Тут мне один говорит: «Проглатывает Бог нас с нашим жизненным опытом и совершенствуется». Из академии наук больной. А зачем, говорю, вашему богу совершенствоваться, если он — абсолютная идея? Если к нему не прибавить, не убавить? Молчит. Лучше б Евангелие прочёл… Вот вы тоже не читали. В лучшем случае пролистали разок, и в сторону. А его надо каждый день читать. Вы не обижайтесь, вокруг все такие, не вы одна. Мы все смертельно больны, но никто об этом не желает слышать. Вы уж простите…

— Да нет, всё правильно.

— Опять накинулась, а это нельзя. Батюшка говорит, это от гордости. Ты, говорит, Варвара, самого Господа хочешь обойти. У каждого к Нему своя дорога, не гони лошадей… Записанные в Книгу Жизни обязательно придут, услышат, не гони… Вот не слушаюсь, дура я…

Она достала из кармана старухино письмо, разгладила на столе и вдруг расплакалась.

— Варенька, да вы что, из-за какой-то поганой старухи, — начала было Яна, но Маша-Машенька-Мария неожиданно принялась убеждать, что старуха эта чуть ли не святая, что в войну она вытащила из боя сотни раненых, у неё самой несколько тяжёлых ранений, живого места нет, и двоих сирот воспитала, которые в ней души не чают, приходили почти каждый день, «Мамочка да мамочка». И от квартиры она отказалась в чью-то пользу…

Мария. Мария Петровна?.. С именами зашкалило. Яне становилось всё интереснее.

— Что ж эта святая стукачка вас-то решила погубить?

Глаза у Вари мгновенно высохли. Она сказала, что всё, ей некогда, к сожалению, и вообще дальнейший разговор не имеет смысла, потому что дальше Яна всё равно не поймёт, потому что дальше этот самый невидимый барьер, когда глаза не видят, а уши не слышат. Потому что дальше надо особое восприятие мира, а Яна, если даже и верит в Бога, то силы тьмы для нее так, пустой звук.

— Может, вы и правы, но я очень хочу понять. Я попытаюсь, объясните…

— Ну хорошо. Вы знаете, что такое духовная брань? Брань — это «война», Вся наша жизнь — непрерывная духовная война. За души. С Богом ты или с дьяволом. Не знаю, верил ли Достоевский в дьявола, он тоже пишет, что сердца — поле битвы. А у нас здесь, в больнице — последняя черта, передовая, понимаете? Жизнь или смерть. Здесь все силы ада восстают, только б не пустить душу к Богу. Тут великая осторожность нужна. Бесконечно пожалеть и помочь. С любовью, смирением… Это я виновата — поспешила со священником. А силы у меня слабые, и молитва слабая… Вот тьма и взяла верх, и погибло всё…

Опять слезы.

— Бросьте, Варенька, хотите, я сама с ней поговорю? Я тоже знаю, как с ними надо, журналисткой работала. Спасибо, мол, за сигнал, примем меры…

Удивлённый взгляд.

— Так ведь умерла она. Сегодня ночью. Я думала, вы знаете…

Яна опять села.

— О, Господи! Значит, вы хотели ей позвать перед смертью священника…

— Игорь Львович сказал: ждите, скоро конец. И сама она знала. Она попросила сказать ей правду.

— Постойте, значит, она перед смертью пишет на вас жалобу и умирает без покаяния? Бред какой-то. Жалобу, что вы хотели ей помочь спасти Душу? Ну пусть она в это не верит — жаловаться-то на что? Ну пусть придет священник на всякий случай, а вдруг что-то там есть? Ну пусть один шанс из миллиона — хуже-то не будет! Дальше-то всё, шлюсс. Так она эту свою яму с червями защищает, пишет жалобу. На смертном одре! Это уже никакой не атеизм, это антивера какая-то… Безумие!

— Ну вот вы и поняли, что такое духовная брань. Это когда вопят: «Нет вечной жизни, нет Бога, нет Царства Небесного, есть только вечная смерть, гроб и черви, и ради того, чтоб они нас сожрали вместе с душой нашей, мы отвергаем и Царствие, и бессмертие, и замысел Бога о человеке, и пишем жалобы. Ведь не просто не верим, а отвергаем!»

— Ну и хрен с ней, земля ей пухом!

— Эх вы, а говорили «пойму»… «Бред, мол, безумие»… Что же вы её не жалеете, если она в их власти, если не в себе она? Не в себе, а с ними! Ведь если вы верите в Свет, надо признать и тьму, ведь не может Бог творить все эти ужасы. Думать, что Бог виноват в зле — хула на Бога! Они есть, и мы добровольно пляшем под их дудку. Нам вместе надо быть, добрыми, жалеть друг друга. А мы даже мёртвых пинаем…

— Ладно, Варенька, письмо-то никуда не попало, всё хорошо…

— Чего хорошего, если оно ей теперь в осуждение? Я её спровоцировала, ввела в грех богоборчества… Моя вина, Господи… Эй, Хохлова, что у тебя в палате под койками творится, а? Задницу отъела, лень нагнуться. Что «вытирала» — ты нагнись, нос-то сунь!

Последние слова относились к заглянувшей в подсобку нянечке. Яне пришлось себе признаться, что образ Вари с постоянно меняющимся имиджем то восторженно-романтической немолодой девы, то смиренной богомолки, то по-бабьи жалостливой сиделки, то грубовато-деловой медички становился всё более расплывчатым и всё менее соответствующим её и без того смутному представлению о верующих. И всё более интригующим.

— Но, Варя… Если она, как вы сказали, такая уж хорошая, а Господь милостив — разве Он не простит?

— Многое нам, конечно, неведомо, предстоит ещё Суд. Но зачем нам дана жизнь, если не для выбора между Богом и дьяволом? Если ты добровольно не хочешь служить в армии Света, или, ещё хуже, служишь тьме и так, во тьме, твое время кончилось — как может Господь насильно забрать тебя в Свет? Это было бы против твоей воли, разве не так? А нам дарована свобода. Бог не может отнять у нас свободу.

— Вот что, давай сожжём это проклятое письмо, — предложила Яна, — Вместе с конвертом. Нет его и никогда не было, а? Это рукописи не горят. А жалобам — туда и дорога.

Мысль эта неожиданно Варе понравилась. Чиркнув спичкой, она перекрестилась.

— Господи, сотри мой грех и невольный грех чада Твоей новопреставленной перед Тобой. Моя вина. Господи, вычеркни эти слова из Книги Твоей. Ты ведь всё можешь. Господи. Измени время, чтоб ничего не было, никакого письма… И ты проси! — приказала она Яне, — Креститься-то хоть умеешь?

Яна перекрестилась. На блюде с кроваво-красными остатками варенья, корчась, погибало скомканное письмо покойницы. По ставшему вдруг иконописным Вариному лицу метались отблески пламени, и Яна вдруг явственно ощутила, что сейчас, в этой полутёмной подсобке, среди бельевых тюков и больничных «уток», действительно происходит нечто таинственно-непостижимое, связавшее вдруг её, Варю и чокнутую эту большевичку, брезгливая неприязнь к которой сменилась забытой щемяще-блаженной болью. Болью где-то на самом дне души, где хранилась лишь память о Гане, о детстве, первом крике Филиппа, да ещё двух-трёх прекрасных мгновениях, когда останавливалось время…

Уж не колдунья ли она, эта Варя? «Маша-Машенька-Мария»… Всё в Яне замерло, задрожало от детски-явственного предвкушения чуда. Близкого, «при дверях».

— Я вас задержала, наверное? Хотите, домой отвезу?

— Спасибо, Яна, я на дачу.

— И мне на дачу. У вас где? Жаль, совсем в другую сторону. Тогда до вокзала, ладно? Так хорошо, что мы познакомились…

Варя сдалась.

— Ладно, тогда подождите в коридоре, я из холодильника черешню возьму, ребятам купила. У меня их как-никак трое.

— Ото! Сколько же вам?

— Тридцать четыре, — ответила она без всякого кокетства, — Халат давайте.

В углублении, делящим коридор на два крыла, так что получался небольшой холл, стоял цветной телевизор, столик со стопкой газет и журналов. Двое больных в пижамах играли в шахматы.

Чудо висело на стене между традиционными репродукциями Васнецовской «Алёнушки» и Левитановской «Золотой Осени». Небольшой этюд, почему-то сразу приковавший взгляд Яны, хотя лишь подойдя вплотную, она разглядела в правом углу знакомое Ганино «ДИ».

Сердце кувыркнулось. «Ди-и, Ди-и», — серебряно зазвенел в ушах колокольчик чуда. Картина Гани?! Даже не картина — фрагмент. Мёртвое бледно-восковое лицо в таком же бледном ореоле подушки и чья-то коснувшаяся лица рука — удивительно передано её движение — рука едва коснулась, она протянута откуда-то из светлой глубины картины, она будто выткана из этой разгорающейся светлости, и вместе с тем это обычная рука, видны жилки, вены, но оттого места, между сомкнутым глазом и сомкнутым ртом, где пальцы коснулись лица, начинается жизнь, движение жизни. Едва уловимая наливающаяся розовость щеки, жизнь бежит от кончиков пальцев к уголку мёртвого глаза, ресницы вот-вот дрогнут, мёртвого рта — уголок ещё неживой, но уже и не мёртвый, а дальше — мёртвая белизна другой щеки, лба, подушки, переходящая в густеющую тьму вечной смерти.

Эта неуловимая грань, таинственный порог — вечная ганина тема. Только прежде из ганиных картин уходила жизнь. Здесь — уходила смерть.

— Вот, повесила, иконы-то не разрешают, — услыхала Яна за спиной тихий Варин голос, — Пошли, я готова. «Воскрешение дочери Иаира», евангельский сюжет. Вроде как картина, не икона, а мы её освятили. И больным помогает удивительно. Некоторые даже тайком на неё крестятся и прикладываются.

— Варенька, откуда это у вас? — спросила Яна, чувствуя, что ей лучше не оборачиваться. Всякие обычные объяснения вроде «Я знаю Дарёнова» или «Дарёнов — мой друг» были в отношении Гани совершенно невозможны, — Дарёнов… он… Это что, у вас «оттуда»?..

Варя, как ни странно, тоже ответила, что всё расскажет в машине, потому что есть шанс успеть на электричку, а потом — большой перерыв, следующая лишь через сорок минут.

В машине Варя сообщила, что Дарёнов уже почти полгода как вернулся /Яна подумала, что Регина, конечно, знала, но она, Яна, почти не бывает теперь ни на Мосфильме, ни в Домах этих, ни на вечеринках/, что он учится в Духовной Академии в Загорске, но живопись не бросил, сейчас пишет серию на Евангельские сюжеты. Квартиры у него своей пока нет, часть картин хранится у них в доме /Дарёнов с её мужем познакомились заграницей и теперь дружат/. «Воскрешение» Ганя разрешил повесить в больнице, и ничего, сошло. Но чтоб она, Яна, о Дарёновских картинах никому ни гу-гу /Сама знаешь, религиозная тематика, за ним и так наверняка следят/. И вообще Дарёнов никому специально не сообщил о своём приезде, ведёт крайне замкнутую жизнь /Варя сказала «почти в затворе»/ что для готовящегося стать священником вполне естественно.

Ганя, с которым она простилась навсегда — здесь… В это невозможно было поверить. Не тот Ганя на дне души, некий символ, обозначение того невозможного состояния, которое зовётся счастьем, который был всегда с ней, а Ганя материализовавшийся, до которого можно дотронуться, услышать голос, изменившийся, постаревший, как и она, но от этого не переставший быть Ганей. Священник ли, пастух, космонавт, нищий, живой или мёртвый — он всё равно Ганя, он есть и будет. Пока она есть — он с ней, и это главное. И если им лучше не видеться, значит, оно действительно лучше. Так благоразумно думала Яна, а Варе она просто сказала, что если Дарёнов захочет её увидеть, пусть даст знать через неё, Варю.

Они подъехали к вокзалу, до электрички оставалось десять минут, а Варя всё медлила выходить. Потом сказала, что у Дарёнова, возможно, будут каникулы, они с мужем пригласили его пожить и поработать у них на даче и, если он скажет «добро» на встречу сЯной, Варя даст ей знать заказным на Ильичёвскую почту до востребования.

— Если Бог даст, ничего не случится…

— Вы уж. Варя, осторожней на своей «линии фронта». Небось, не раз вызывали, предупреждали?

— На войне, как на войне.

— Еще хорошо, что письмо ко мне попало.

— Так оно для тебя и писалось, — неожиданно сказала Варя, — Неужели не поняла до сих пор?..