ПРЕДДВЕРИЕ

Вышинский: Значит, эта реставрация капитализма, которую Троцкий называл выравниванием социального строя СССР с другими капиталистическими странами, мыслилась, как неизбежный результат соглашения с иностранными государствами?

Радек: Как неизбежный результат поражения СССР, его социальных последствий и соглашения на основе этого поражения.

Вышинский: Дальше?

Радек: Третье условие было самым новым для нас — поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.

Вышинский: Четвёртое условие?

Радек: Четвёртое — раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье — Японии, Вышинский: Насчёт каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?

Радек: Да, были углублены те решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в виде растянутых на долгие годы поставок продовольствия, сырья и жиров. Затем — сначала он сказал это без цифр, после более определённо — известный процент обеспечения победившим странам их участия в советском импорте. Всё это в совокупности означало полное закабаление страны.

Вышинский: О сахалинской нефти шла речь?

Радек: Насчёт Японии говорилось — надо не только дать ей сахалинскую нефть, но обеспечить её нефтью на случай войны с Соединёнными штатами Америки. Указывалось на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом.


* * *

«Не следует также забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены. Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро». Правда, они опять вошли в милость, но в своё время их судили как троцкистов, и у них не было больше никаких шансов выдвинуться в первые ряды. Они были в некотором смысле разжалованы, и «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно». /Леон Фейхтвангер/

«Уличающий материал был проверен нами раньше и предъявлен обвиняемым, — отвечали советские люди Фейхтвангеру. — На процессе нам было достаточно подтверждения их признания. Пусть тот, кого это смущает, вспомнит, что это дело разбирал военный суд и что процесс этот был в первую очередь процессом политическим. Нас интересовала чистка внутриполитической атмосферы. Мы хотели, чтобы весь народ, от Минска до Владивостока, понял происходящее. Поэтому мы постарались обставить процесс с максимальной простотой и ясностью… Мы вели этот процесс не для иностранных криминалистов, мы вели его для нашего народа».

«В первую очередь, конечно, было выдвинуто наиболее примитивное предположение, что обвиняемые под пытками и под угрозой новых, ещё худших пыток были вынуждены к признанию. Однако эта выдумка была опровергнута несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и умственным состоянием. Таким образом, скептики были вынуждены для объяснения «невероятного» признания прибегнуть к другим источникам. Обвиняемым, заявили они, давали всякого рода яды, их гипнотизировали и подвергали действию наркотических средств. Однако ещё никому на свете не удавалось держать другое существо под столь сильным и длительным влиянием, и тот учёный, которому бы это удалось, едва ли удовольствовался бы положением таинственного подручного полицейских органов; он несомненно, в целях своего удельного веса учёного, предал бы гласности найденные им методы. Тем не менее противники процесса предпочитают хвататься за самые абсурдные гипотезы бульварного характера, вместо того чтобы поверить в самое простое, а именно, что обвиняемые были изобличены и их признания соответствуют истине».

«Советские люди только пожимают плечами и смеются, когда им рассказывают об этих гипотезах. Зачем нужно было нам, если мы хотели подтасовать факты, говорят они, прибегать к столь трудному и опасному способу, как вымогание ложного признания? Разве не было бы проще подделать документы? Не думаете ли вы, что нам было бы гораздо легче, вместо того чтобы заставить Троцкого устами Пятакова и Радека вести изменнические речи, представить миру его изменнические письма, документы, которые гораздо непосредственнее доказывают его связь с фашистами? Вы видели и слышали обвиняемых, создалось ли у Вас впечатление, что их признания вынуждены?» «Этого впечатления у меня действительно не создалось. Людей, стоявших перед судом, никоим образом нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, представшими перед своим палачом. Вообще не следует думать, что это судебное разбирательство носило какой-либо искусственный или даже хотя бы торжественный, патетический характер».

«Помещение, в котором шёл процесс, не велико, оно вмещает, примерно, триста пятьдесят человек. Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холёных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринуждёнными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью всё происходящее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссёру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизёры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств должны были быть выдающимися режиссёрами и психологами». /Леон Фейхтвангер/


* * *

«Мы заканчиваем вечное движение германцев на Юг и Запад Европы и обращаем взор к землям на восток. Мы кончаем колониальную торговую политику и переходим к политике завоевания новых земель. И когда мы сегодня говорим о новой земле в Европе, то мы можем думать только о России и подвластных ей окраинах. Сама судьба как бы указала этот путь…» /А. Гитлер/


* * *

«Под гром восторженных оваций в честь творца Конституции великого Сталина Чрезвычайный Восьмой съезд Советов единогласно постановил: «Принять за основу… проект Конституции».

«Трудно описать, что делалось в Кремлёвском зале. Все поднялись с мест и долго приветствовали Вождя. Товарищ Сталин, стоя на трибуне, поднял руку, требуя тишины. Он несколько раз приглашал нас садиться. Ничего не помогало. Мы запели «Интернационал», потом снова продолжалась овация. Товарищ Сталин обернулся к президиуму, наверное требуя установить порядок, вынул часы и показал их нам, но мы не признавали времени». /А. Суков, рабочий/

«Мне и Дусе сказали: завтра с вами будет беседовать товарищ Сталин. Не знаю, какое у меня было лицо, но Дуся вся вспыхнула, засветилась, глаза у неё буквально засияли». /Ткачиха А. Карева/

«Спешу поделиться с вами величайшей радостью: в Кремлёвском дворце я увидела самого дорогого нам человека на Земле. Сидела как очарованная и не могла оторвать взгляда от лица товарища Сталина». /Н.Ложечникова, ткачиха/


* * *

«Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба…

Пьеса эта… не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление благоприятное для большевиков: если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав своё дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы». /И. Сталин/


СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:

Творец сошёл на землю, «стал человеком, чтобы мы обожились»… Распял Свою земную плоть и жизнь, чтобы соединить человека со своей божественной природой. «Возьми свой крест и иди за мной…» То есть распни свою земную жизнь, жертвенно служа Замыслу о грядущем богочеловечестве. Умри для служения Вампирии, Мамоне, убив в себе алчного блудливого зверя и эгоиста — без этого соединение в Доме Отца невозможно, ибо туда «не войдёт ничто нечистое».

Однажды Лев Толстой нарисовал на листе бумаги треугольник, на вершине которого — Бог, а два угла в основании — люди. И сделал вывод, что в процессе сближения человека с человеком оба автоматически тем самым сближаются с Богом, ибо высота короче сторон… Думается, Лев Николаевич тут не совсем прав, ибо большинство людей сближаются во грехе — фашисты, например, идолопоклонники, сексуальные меньшинства, бандиты всех мастей, монополии и т. д. У Иоанна Лествичника есть книга о духовном пути человека к Богу, о восхождении постепенном по внутренней духовной лестнице /лествице/, выше и выше. Думается, что не на плоскости «лежащего во зле мира», не в сближении в совместном грехе возможно восхождение к Небу, а в совместном движении к Вершине. Не треугольника, нет, а горы или пирамиды, по которой избранникам предназначено, завещано, каждому своей тропой, подниматься, восходить… То есть освобождаться от «притяжения дурной материальности», бесконечности страстей и желаний, от зверя в себе, в милости и добре к другим, восходящим рядом с тобой, в связке с ними и взаимопомощи.

Только так, разными тропами, но ВОСХОДЯ, мы сближаемся друг с другом и с Вершиной. Пирамида… Не в этом ли разгадка её мистических свойств?

Смею утверждать, что Советский Союз был именно восхождением в связке, идея коммунизма сознательно или интуитивно была принята народом как раз соответствием своим глубинному восприятию православно-русской идеи — соборному восхождению налегке к Царствию Любви и Свободы от земных пут…

Восхождению налегке согласно Писанию:

«Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, Ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания». /Мф. 10, 9-Ю/

Идея коммунизма привлекала именно высокими принципами служения ради великого общего дела. Пусть ради счастья грядущих поколений, где тебе не будет места, то есть жертва без награды, что особенно ценится Творцом. Акт чистой Любви… И нет никакого сомнения, что Господь и Царствие Его жили в сердцах таких избранников. Они были счастливы, служа стране, ближним и дальним, ибо жизнь их соответствовала вписанному в сердце Закону и Замыслу.

Мало знать чистописания ремёсла, расписать закат или цветенье редьки.

Вот когда к ребру душа примёрзла, ты её попробуй отогреть-ка!

И когда это солнце разжиревшим боровом взойдёт над грядущим без нищих и калек

— Я уже сгнию, умерший под забором, Рядом с десятком моих коллег.

— Ха-ха-ха! — как сказал бы Иосиф, — заболтал чёрными ножками АГ, — многого хочет Владимир Владимирович! Грядущее-то получилось «ИЗ», а не «БЕЗ» нищих и калек!

Грядущее из нищих и калек… «Бойтесь ваших желаний, они иногда осуществляются», — как предостерегали мудрецы. Ладно, ладно, продолжай.

— Великое могущественное государство, самоотверженный творческий труд во имя высокой цели, каждому — хлеб насущный. Школы, институты, библиотеки, театры… Охрана народной нравственности, развитие национальных культур, сохранность и доступность лучшего в духовном российском наследии…

«Спасать», правда, приходилось кнутом и пряником, но Иосиф был пастырем многонационального невоцерковлённого /чтобы не сказать «неверующего»/ стада. И Господь его будет судить как пастыря-кесаря. Это и Булгаков признавал, написав «Пастыря» — о юном вожде.

Они были счастливы, потому что он поставил их на Путь, оградил от погибели духовной, от рабства у Мамоны.

Можно ли запретить верить? Сама постановка вопроса — хула на Бога, сомнение в Его Божественности. Вписанные в сердце Закон и Замысел подвластны лишь Творцу. Разумеется, можно человека соблазнить, сбить с пути, запугать, наконец, но не запретить веру, о чем свидетельствует вся история христианства.

Бог всё равно прорастёт в сердце стоящего на Пути.

Да, нельзя было активно верующим сделать чиновничью карьеру, но разве можно одновременно служить Богу и Мамоне? Сколько душ Иосиф уберёг от соблазна стяжания, зависти, ненависти, злобы, блуда!

Много было крови, греха, насилия и убийства, но пастырь — Иосиф взял на себя грехи государства, своей паствы, бывшей у него в послушании, во имя сохранения Антивампирии.

Кстати, святому Владимиру, который страшился производить казнь преступника, духовный отец сказал: «Чадо, Господь взыщет, если ты помилуешь, а он соблазнит народ».

Однажды Иосиф получил письмо. От В. Крымова, писателя-эмигранта из России: «Я пишу Вам, как одному из самых крупных государственных деятелей в современной России. Я пацифист и интернационалист, но всё-таки я люблю Россию больше всякой другой страны. Мне отсюда м. б. видно кое-что, что Вам не так ясно, при всей Вашей осведомлённости изнутри…

Нужно во что бы то ни стало сохранить власть в Ваших руках, вожаков пролетариата, ничего не щадя. Помните:

«Кто не способен на злодейство, тот не может быть государственным человеком». Прежде всего армия. Она не должна воевать, но она должна быть. Все должны знать о ней преувеличенное. Чем больше всяких военных демонстраций, тем лучше… Никаких средств не надо щадить в заботах об увеличении населения России и полном его воспитании. Это самое страшное оружие против капиталистического мира. Сегодня ясно, что современная Россия может дать новый закон истории: размаха маятника в другую сторону может и не быть; он может навсегда остаться слева… Не нужно лжи, но нужны две правды, и о большей умолчать на время и тем заставить верить в меньшую; а когда понадобится, малая отступит перед большой. Не надо притеснять религию, это УКРЕПИТ её. Привлекайте частный капитал. Пока государственная власть у вас — это не представляет никакой опасности… Проявление современного русского творчества нужно поддержать, не жалея затрат. Скажем, литературу, м. б. балет. Нужно бросить в остальной мир яркие кристаллики современной России: этим можно иногда сделать больше, чем самой широкой пропагандой… Революция сделала уже колоссально много. Но эксперимент затягивается, нужны какие-нибудь реальные результаты».

Автор просил не публиковать его письма. Иосиф почти каждую строчку подчеркнул красным карандашом и положил письмо в особую папку.

— Ладно, продолжу СЛОВО:

На земле душа в плену — у собственной падшей плоти, необузданных желаний и страстей /кстати, «страсти» — переводятся как «страдания»/, у родовой необходимости, у «лежащего во зле» мира. У дурной взбесившейся материальности. Человек в плену, кроме того, у самого себя, он в клетке с открытой дверью, в которой томится, мечется, бьётся, но выходить не хочет.

Хотя душа, дух, образ Божий рвутся на волю, ввысь, к Небу.

Они грезят не о свободе клетки золотой, просторной, комфортной, не о свободе таскать корм у других птиц, уводить их подружек и заставлять малых птичек чистить себе, любимому, перья. Это — свобода вообще НЕ ХОТЕТЬ клетки со всеми её привилегиями и благами. Не свобода куролесить и бесчинствовать в комфортной клетке, а СВОБОДА ОТ КЛЕТКИ. Свобода Неба, свобода вылететь в дверцу, открытую Спасителем. Который заплатил за эту возможность свободы Своей Кровью.

Это — СВЯТАЯ СВОБОДА в отличие от «дурной». И всякая душа живая стремится к ней, тоскует и мечтает о ней тайно или явно.

«Ты создал нас для Себя и не успокоится душа наша, пока не найдёт Тебя»… Вечная жажда соединения с Творцом. Иного, подлинного бытия.

Часто несвобода внешняя приводит в свободе внутренней, часто в ссылках, лагерях, тюрьмах под замком внешним случались чудеса достижения вершин свободного духа. То есть несвобода от свободы «дурной» /будем называть её для удобства «отвязанностью»/ приводила к свободе СВЯТОЙ. А вкусивших её уже не загонишь обратно. Поэтому так трудно бывших «совков» загнать в дурную количественную бесконечность буржуазного рая.

Образ, Дух Божий в человеке жаждет бесконечности качественной. Мечты, Истины, Бессмертия… Любви и Света, наконец, хоть ты опять меня попросишь «не говорить красиво»… В сердце каждого есть некий чудесный, почти, как правило, пересохший, забытый и заброшенный ключ, который оживает и наполняется волшебной живительной влагой лишь когда прикасаешься к Истине, к вечному Источнику, делами добра, милосердия, высокого творчества. Когда выходишь «на работу жаркую, на дела хорошие»… И оживает, радуется неземной радостью душа — это то самое «Царствие внутри нас», тот самый невидимый индикатор счастья, который срабатывает каждый раз, когда мы становимся на Путь, который называется Жизнь. Подлинное бытие.

Никакие гонения, запреты, декреты и лекции по научному атеизму не могут убить в человеке Образ Божий, тайное ведение о Замысле — «все да едины будут в Любви, Свете и Истине». Это не вопрос деклараций, анкет и даже не вопрос хождения или нехождения в Церковь, хотя церковные таинства — исповедь, причастие, миропомазание, крещение, соборная молитва и т. д. имеют огромное значение для верующих в их исцеляющую животворящую силу. Просто никакое правительство, никакая власть, земная и неземная, не говоря уже о советской власти, не могут «отлучить нас от любви Божией»…

«…скорбь или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч… Но всё сие преодолеваем силою Возлюбившего нас… Ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь…» /Рим. 8, 35,37.38/.

Человек может отречься лишь сам, сознательно, ведая, что творит. Никто не может вмешаться в отношения Творца и человека «по образу и подобию». Свет или тьма? Это вопрос судьбы в вечности, пригодности для Будущего Века, соответствия Замыслу — беззаветное служение восходящему Целому. Богочеловечеству, зреющему в историческом процессе меняющихся поколений.

«Дорога к солнцу от червя…» И кесарь, и государство, отлучив свою паству от ведения о Боге и от таинств, берут ответственность за находящихся в послушании подданных, вот и всё. Перед Небом.

Прислушивающийся к показаниям вписанного в сердце Закона совести, идущий на Зов обязательно встретится с «Неведомым Богом»… «ищите и найдёте; стучите, и отворят вам…» /Мф. 7, 7/

Внутренний компас в человеке чутко реагирует на уклонение от Пути и на приближение к Пути — тоской или высокими состояниями покоя или «радости духовной», благодати, которые не спутаешь с земной «душевностью». Такие состояния случаются часто в периоды величайших жертв и страданий, войн, длительного заключения. Лосев, например, писал, что никогда так свободно и раскованно не мыслил, как в концлагере.

Несколько армий сражаются в великой битве Добра со злом у Дверей Царствия. Дверь — Спаситель, Христос. «Я есть дверь»… Только Он может судить, кто войдёт в Царство. Армии — разные религиозные конфессии и одинокие воины, а также так называемые «атеисты», верящие в Закон Неба без веры в собственное бессмертие, в награду или наказание «там». Пригодное к жизни в Будущем Веке состояние души, свободный выбор души — пропуск в Царствие. Оно, как мне кажется, может быть дано благодатью Спасителя и невоцерковлённым по тем или иным причинам праведникам, стоящим на Пути; православным, «рождённым свыше», личной или соборной молитвой, материнской молитвой, молитвой святых, церковными таинствами… Я выбираю Путь и пытаюсь идти, и мне помогает Господь, как помогает каждому избранному. «Много званых, но мало избранных», — то есть «избравших Путь»…

Само по себе воцерковление, на мой взгляд, означает лишь, что я записался в армию Христову. Но если я при этом дезертирую и не собираюсь воевать — разве я «избравший»? Разве не приму ещё большее осуждение?

ИЗБРАННИКИ — избравшие Путь — вот что главное. Церковь в данном случае лишь лечебница, где каждый избранник, сознающий себя больным и немощным на Пути, обращается к врачующим таинствам и к Спасителю, взявшему на Себя грехи мира.

Преодолеть свою падшую природу человек может лишь чудом благодати Божией. «Без Меня не можете творить ничего». Просто личность свободной волей или избирает Путь, пытается идти, и тогда Господь невидимо становится рядом и помогает; или человек, сознавая себя погибающим, взывает ко Христу. Который ставит его на Путь и даёт силы идти.

Можно закричать, как тонущий Петр: «Господи, погибаю!» и схватить протянутую Руку… Можно идти на Зов, не ведая, чей Он… Но именно Пути, состояния сердца ждёт от нас Господь. Вечного устремления ввысь, на Зов. К прекрасному и непостижимому.

Вопрос спасения — не теоретический и не юридический — это вопрос чуда, тайны. Любви Небесной и ответной свободной любви твари к своему Творцу и Спасителю. Ожившего, растопленного сердца, побеждённого жертвенным подвигом Самого Бога.

Первая ступень, начало премудрости — страх Божий /рабы/. Вторая ступень — разумный расчёт, например, у Паскаля — «пари на Бога». Что выгоднее — верить или не верить, упование на награду в Царствии /Это — наёмники/. Третья, высшая ступень — сыновство, ответная любовь детей Неба к Творцу и Его Замыслу.

Когда же вы поймете, что всякую добрую мысль вам посылает Господь?.. И когда вы строили дома, в тайге или в пустыне, сажали сады, выращивали хлеб, лечили, учили, сеяли «разумное, доброе, вечное» или защищали противостоящее царству Мамоны отечество, то есть право всё это делать, — «работу жаркую, дела хорошие», а не гнаться за длинным рублём, высасывая кровь у ближнего, — Господь всегда был рядом с вами. Его Образ в вас. Его Дух Святой в вас.

Это прекрасно знают все, кто делал когда-либо бескорыстное благо для других. Не из расчёта, а просто по велению сердца… Прекрасно знают это особое дивное состояние души, близости Господа. Его Божественного прикосновения, когда не нужно никакой иной награды… Только бы остановилось мгновенье… Ибо сделать кому-то добро — сделать самому Спасителю.

Церковь — стык Божьего и человеческого. Божественная благодать изливается на каждого, на добрых и злых, как солнечный свет, но грех препятствует её проникновению в душу, делает её омертвелой, непроницаемой.

Церковь помогает излечить душу и тело для восприятия благодати.

Если государство препятствует человеку в его греховной жизни, оно, порой в лице самого «удерживающего» кесаря, тоже помогает расчистить почву для восприятия благодати. То есть является помощником, соратником Церкви, Замысла. Угодное Богу государство ограничивает степень падения подданных и наоборот. Тут дело в мере вмешательства в такие сферы, в средствах, в исторической обстановке… В степени причастности кесаря к Замыслу, осознания своей роли в свершении Замысла, в степени «ведомости» Творцом, немощи и одновременно силы Божьей, проявляемой в «немощи», не дающей пастырю и кесарю впасть в прелесть.

Есть мудрая молитва старцев: «Господи, дай мне силы свершить то, что я могу изменить; терпение — перенести то, что я не могу изменить, и мудрость отличать одно от другого».

Не может человек, приносящий плоды добрые, действовать от имени сатаны, какую бы веру он ни исповедывал. Не может полководец сражаться против собственной армии, ибо разделившееся в себе царство не устоит. Не может человек, искренне служа Небу, приносить злой плод.

Патриархи Сергий и Алексий Первый называли Иосифа Сталина богоданным вождём. Крупный учёный и богослов архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), кстати, сидевший при Сталине, тоже считал его богоданным…

«Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для мира… Поэтому я как православный христианин и русский патриот низко кланяюсь Сталину». /Священник Дмитрий Дудко/


БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

1940 г. Принимает в Кремле участников героического дрейфа ледокола «Седов». Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 6 сессии Верховного Совета СССР I созыва. Участие в работе 3 сессии Верховного Совета РСФСР I созыва. Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 7 сессии верховного Совета СССР I созыва. Приём в Кремле представителей народов «Бессарабии и Северной Буковины, членов Полномочных Комиссий сеймов Литвы, Латвии и Государственной думы Эстонии.

1941 г. Руководство работой 18 Всесоюзной конференции ВКПб. Речь в Кремле на торжественном заседании, посвящённом выпуску командиров, окончивших военные академии. 6 мая — назначение председателем Совета Народных Комиссаров СССР.


* * *

Итак, в середине пятидесятых Ганя оказался в Ленинграде. Приближалась хрущёвская оттепель, время выставок, отчаянных дискуссий, разного рода фестивалей и эрозии железного занавеса. Вот в это-то отрадное для всей творческой интеллигенции, особенно студенчества, время Ганя начал замечать в себе полное отсутствие интереса к волнующим оттаивающее общество проблемам. Когда стали говорить, что вождь оказался не «великим другом и вождём», не «полётом нашей юности», а совсем наоборот, что белое оказалось чёрным, добро — злом, а правда — ложью, когда стали критиковать «порядки в вагоне», менять полки и занавески, бегать в запрещённый прежде вагон-ресторан и другие вагоны, иногда совсем туда перебираясь, срывать портреты и вешать новые, Ганя в те годы хрущёвской оттепели продолжал безучастно сидеть на прежнем месте у вагонного окна. Он видел стремительно несущееся навстречу будущее, которое тут же за спиной превращалось в прошлое. Если же сесть спиной к движению, увидишь лишь уносящееся прочь прошлое. Настоящего за окном не было. А суета в вагоне, брюзжанье, что пора бы новому проводнику нести чай, и заманчивый комфорт других вагонов, — всё это слишком казалось реальностью, чтобы быть ею. Реальностью были лишь раз и навсегда проложенные рельсы, мелькающее за окном время и не их проводник, который был сам всего лишь пассажиром в этом поезде смертников, а Машинист, — безглазый бессмертный, единственно ведающий, когда кому сходить навсегда из уютных вагонов в ночную тьму. Безглазый, потому что рельсы надёжно вели в никуда, сойти с них поезду было невозможно. Бессмертный, пока есть работа, есть, кого убивать. Бессмертный, пока идёт поезд, убийца всякой жизни, — он обрушится в никуда вместе со своим пустым поездом, как капитан, исполнивший долг до конца.

Только у него хранятся проездные билеты, нанизанные как чётки, на нить жизни, он дремлет, перебирая их костяшками пальцев, время от времени отрывая использованные и выбрасывая через окно в несущееся прочь прошлое.

— Любопытно, — думал Ганя, если бы эти билеты с проставленными датами казни были розданы пассажирам на руки — занимались бы они с таким же упоением купейно-вагонными общепоездными проблемами временного своего пристанища. Наверное, нет. Даже те, у кого были в запасе несколько десятков лет, наверное, с особой остротой осознали бы, что уходить придётся одному. Точная дата — неужели она так много значит? Ведь в любом случае через несколько десятков лет не останется никого среди едущих ныне. Почему они живут так, будто никогда не сойдут с поезда? Что создаёт эту странную иллюзию бессмертия? Мы — человечество? Пока оно живо — жив и я? Какой абсурд! Почему все безумно боятся какого-то всеобщего конца света и не понимают, что начало и конец света у каждого свой, персональный? Рождение и смерть. Каждый — замкнутый в себе мир, имеющий начало и конец. И когда рушатся прекрасные миражи вроде «нашего паровоза», летящего вперёд ко всеобщему счастью, когда трагическая обыденность жизни придавливает к земле, — остаётся лишь пировать во время чумы в ожидании, когда тебя позовут на выход «без вещичек».

Вкалывать, размножаться, развлекаться и отвлекаться, кто как может. И даже пытаться превратить этот наш общий катафалк во всемирный образцово-показательный передвижной состав прогресса. Одна из его работ так и изображала бесконечную вереницу сцепленных друг с другом катафалков, из которых торчали то ноги в чёрных чулках и спортивных шароварах, то рука с нанизанным на вилку недоеденным куском мяса, или с папкой для бумаг, с пистолетом и садовым секатором, мёртвые головы в бигудях, строительных касках и профессорских шапочках.

Жизнь — трагическая бессмыслица, это было ясно, но не плакать же теперь, в самом деле, целыми днями! И если строить проекты счастливых, весёлых, передовых и технически оборудованных катафалков глупо и смешно, не говоря уже о том, чтобы во имя этих проектов проливать свою или чужую кровь, если постараться вести бездумно-животную жизнь пошло, а эгоистически-элитарную — низко, то и спрыгивать раньше времени с поезда всё-таки не стоит.

— Я — художник, — в который раз убеждал себя Ганя, — Избранник Божий. Я могу говорить с самим Творцом на языке творчества, а не задаваться бесполезными вопросами о смысле сотворённого Им мира.

И Ганя, не из конъюнктурных соображений, а чтобы просто утешить себя, старался по-прежнему замечать и писать лишь мажорное и прекрасное. Но если прежде это удавалось само собой, то теперь приходилось искусственно поддерживать в себе жизнеутверждающее мироощущение. Впрочем, он пил, как все, не больше, быстро шёл в гору. Ленфильм, Союз художников, персональные выставки, благожелательная пресса. Тётка умерла, завещав ему квартиру. Женился, родилась дочь, купили машину. Алла получила права.

В том, что случилось, виноват он и только он. Алла спивалась — он это видел и ничего не предпринимал. Она была с ним несчастна — она оставалась взбалмошным ребёнком, абсолютно не умеющим сдерживать свои чувства, неистовые и в горе, и в радости. Эта её первобытная естественность, так его привлекавшая на заре их романа, обернулась для него ловушкой, исправительной колонией строгого режима. Любое проявление неискренности, несправедливости, чёрствости с его стороны мгновенно замечалось ею, и, если он не подавал признаков раскаяния, выносилось на всенародное обсуждение — родственников, друзей, просто первых встречных. Если он виноват, надо всем вместе помочь ему исправиться — искренне считала она, и против этого трудно было возразить, если воспринимать мир и всех, как она, по-детски, изначально хорошими, где просто надо ставить друг друга в угол для обоюдной пользы. Ганя не поддавался, защищая своё право быть плохим и постепенно зверея.

Он перестал бывать дома, неискренность сменилась прямой ложью, несправедливость — злобой, чёрствость — жестокостью. Теперь тигр дрессировал свою дрессировщицу, приучая её к звериной своей природе; защищая звериную свою свободу и право быть диким.

Внешне Алла вроде бы поддалась, но загнанный внутрь протест против несовершенства бытия в лице собственного мужа и действительности обернулся бегством от этой действительности. Когда после пары бокалов шампанского / пила она только шампанское, сладкое или полусладкое/ раскрасневшаяся, с фосфоресцирующими, бесподобно подкрашенными глазами проповедница начинала призывать ко всеобщей любви, правдивости и целомудрию — вокруг сосредоточивалась толпа гостей. Говорила Алла красиво и трогательно, детским чуть завывающим голосом и какими-то странными импровизированными притчами: «А ещё жил однажды в Китае мальчик…» Под «живущим в Китае мальчиком» подразумевался, разумеется, он, Ганя, — Алла всегда использовала для своих сюжетов особо тяжкие его проступки за последнюю неделю. И хотя понятно это было только им двоим, Ганя приходил в бешенство. Он специально купил ей машину и не стал сам учиться водить, но Алле удавалось укрощать самых суровых гаишников. Она целовала блюстителя порядка в щёку и просила прощения. Поцелуй бывал самый невинный, но это-то и срабатывало. И еще искренность. Она никогда не говорила: «я больше не буду», не придумывала всяких оправдательных историй, как другие дамы за рулём. «Выпила два бокала шампанского, — говорила она, — вот таких, больших. Пожалуйста, простите меня…» В тот вечер она выпила гораздо больше…

Она стала пить дома и рассказывала свои притчи дочери. Ирка оказалась ещё более благодарной слушательницей, чем гости, — она с рёвом требовала всё новых и новых сказок про мальчика из Китая и девочку с Бирмы и не желала без них ни есть, ни ложиться спать. Когда Ганя оставался с Иркой один, на неё не было управы. Ганя почувствовал, что начинает ненавидеть и дочь.

В тот вечер Ганя видел, что Алла напивается, и нарочно дразнил её, флиртуя с именинницей, её подругой из Дома Моделей, люто ненавидя и Аллу с её баснями из биографии Игнатия Дарёнова, и восхищённых слушателей, и своё унижение. Задыхаясь от злобы, он налил себе полный стакан коньяку и разом опрокинул за здоровье «Елены Прекрасной» — именинницы.

Это была его последняя в жизни выпивка.

В бутылке, как потом выяснилось, оказался не коньяк, а коньячный спирт — подарок из солнечной Грузии, убойный напиток, от которого Ганя совершенно отключился и позволил не только Алле сесть за руль, но и посадить рядом Ирку.

Он пришёл в себя через несколько дней в реанимации, ломаный-переломаный. Ему сказали, что они тоже в больнице.

Похоронили их родственники.

Потом он вернулся домой в тёткину квартиру, в их квартиру, где всё оказалось нетронутым с того рокового дня. Разбросанные чулки — Алла всё подбирала недраную пару, косметика, волосы в щётке, недопитая бутылка кефира в холодильнике и заплесневелый кусок булки на столе — Алла вернулась с подиума голодной и накинулась на еду, хотя их уже ждали в гостях — она пережила блокаду и совсем не умела переносить чувство голода. Ганя смотрел, как она давится хлебом и кефиром и злился. Что-то сказал, она заплакала, не хотела идти, потом помирились, пришлось ей опять подкрашивать глаза…

Иркины книжки, игрушки вокруг разбросаны. Мать приказывала убрать — так и не убрала. Цветы в горшках засохли, повсюду сновали тараканы.

У него была срочная работа для новой Ленфильмовской ленты, Ганя ушёл в свою комнату и стал писать. Голова ещё кружилась, всё болело, но правая рука была, слава Богу, цела. Он рисовал, рисовал… Приехала с Урала мать, поплакала, прибрала квартиру, набила холодильник продуктами, наготовила борща и котлет, пирожков на месяц вперёд, опять уехала…

Когда он, наконец, решился покинуть своё убежище, поел знаменитого материнского борща с пирожками, вспомнив забытый с детства вкус, привык к удобно переставленной ею мебели, к необычной чистоте и тишине, к уютному абажуру над обеденным столом — мать купила сразу два — ему и себе на Урал, — Ганя впервые заплакал. Не столько над ними, мёртвыми, сколько над собой. Он был более мёртвый, чем они, он ничего не чувствовал. Ничего, кроме усталости, тупой боли во всём теле и целительного постепенного погружения в непривычную тишину и чистоту квартиры, в забытую сладость свободы. Так жили они когда-то вдвоём с тёткой…

Пусть его брак был неудачным, пусть он не был хорошим отцом, но неужели он действительно не любил их, свою жену и свою дочь? Полгода назад, когда Ирка болела, он в панике метался по городу, пока не достал нужное лекарство. Что это было — животный инстинкт, страх за потомство? А теперь, когда их будто волной смыло и от него уже ничего не зависит — никакой боли. Будто отломился искусственный зуб и рана даже не кровоточит. Господи, уж не чудовище ли он? Кого он вообще любит или любил? Себя? Нет, себя он презирал и ненавидел, он оплакивал свою мёртвую бесчувственность, своё кромешное одиночество, которое только сейчас осознал — он всегда был им болен, сколько себя помнит. Кровеносные сосуды, связывающие его «Я» с прочим миром, оборвались или вообще отсутствовали, он был чужеродным черенком, отторгающим дерево и потому умирающим.

Это было странное чувство — он мыслил, ощущал окружающий мир и одновременно отторгал его. Самозащита, приведшая к полной беззащитности. Свобода и смерть.

Он содрогался от отвращения и жалости к себе, а главное, от бессилья что-то в себе изменить. Потом достал из книжного шкафа спрятанную когда-то от Аллы бутылку шампанского, и тут его осенило — он придумал, как себе отомстить! Подсудимый и обвинитель в одном лице, он сам вынес себе приговор — ни капли спиртного пожизненно. И сам взял себя под стражу.

На сороковины Ганя сжёг мосты, объявив на поминках присутствующим о своём решении. Аллину бутылку и ещё авоську купленной водки распили друзья и родственники, Ганя же под недоверчивые взгляды присутствующих тянул приготовленный тёщей компот из сухофруктов и мрачно упивался сознанием, что наконец-то заставил себя страдать. Невыносимыми были и разговоры за столом, и сами гости, и весь этот исполненный фальши похоронный ритуал. Но ещё невыносимее — перспектива остаться наедине с собой, когда все уйдут, и мысль, что он трус и не может просто спрыгнуть с поезда. Наказание в самом деле оказалось не по силам. Действительность без привычно защитного «кайфа» вновь обрушилась на него бессмысленной вагонной суетой летящего в никуда поезда. Бессмысленной была возня вокруг жалких жизненных благ, вокруг идиотских худсоветов — бега вверх по идущему вниз эскалатору — в конце концов неизбежно выдыхаешься, садишься на ступени и покорно съезжаешь вниз вместе со всеми. Вокруг жалких кулуарных разговоров за столами и столиками, все это «можно — нельзя», все эти «Измы», пути-горизонты и бои местного значения вокруг путей-горизонтов. Вагон — детский сад, инкубатор с похотливыми приворовывающими воспитателями.

Ганя заперся дома, отключил телефон и сочинил для себя новую жизненную программу — правильный образ жизни, гимнастику, самоограничение, разрыв с прежними компаниями. Свобода. Вне времени, пространства, хищных ограниченных проводников, прежних ненужных связей и семейных обязанностей.

Две недели он занимался йогой, обливался ледяной водой из-под крана, боролся с желанием пойти в привычно-злачные места, кому-то позвонить, кого-то навестить, давился овсяной кашей, работал без отдыха над поправками и пожеланиями начальства.

Когда, наконец, он всё исправил, поправил, когда тело избавилось от прежних недомоганий, а душа — от страстей и суеты, когда он изгнал из себя всех чудовищ себялюбия и приготовился наконец-то наслаждаться подлинным покоем и свободой, он вдруг с ужасом обнаружил, что его, Игнатия Дарёнова, больше нет. Только оздоровленная йогой и аскезой телесная оболочка и пустота внутри, страшная леденящая пустота. Даже не пустота, а ничто.

Может быть, это и было то самое «божественное ничто», блаженная нирвана, то самое состояние, которого надо было не пугаться, а слиться, раствориться, исчезнуть в дурной бесконечности вселенной. Но Ганя, неожиданно осознавший, что кроме тех самых чудовищ себялюбия, страстей и суеты, которых он возненавидел и изгнал, в нём ничего нет; что он безнадёжно пуст — только телесная оболочка и ледяное дурное ничто, — этот Ганя просто в панике бежал.

Пусть чудовища, страсти, сомнительные связи, надоевшие споры и унизительно-тупая вагонная суета — лишь бы не это. Он покинул своё купе, пробрался в тамбур и распахнул наружную дверь. Таков, наверное, ад, если он есть. Умчался поезд, навсегда оставив тебя наедине с собой. Лишь твоё «Я», пронизанное ледяным кромешным «ничто».

Загрузка...