Дремучие двери. Том I

ПРЕДДВЕРИЕ

«Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя — красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням. Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа». И. Сталин «Не только друзья, но и враги вынуждены признать, что наша страна объединена и сплочена теперь вокруг своего правительства больше, чем когда бы то ни было. Что тыл и фронт нашей страны объединены в единый боевой лагерь, бьющий по одной цели. Что советские люди в тылу дают нашему фронту всё больше винтовок и пулемётов, миномётов и орудий, танков и самолётов продовольствия и боеприпасов». /И. Сталин/

«У вас имеется достаточно сил, чтобы уничтожить прорвавшегося противника. Соберите авиацию обоих фронтов и навалитесь на прорвавшегося противника… Мобилизуйте бронепоезда и пустите их по круговой железной дороге Сталинграда, чтобы запутать врага… Деритесь с прорвавшимся противником не только днём, но и ночью. Используйте вовсю артиллерийские и эрэсовские силы. Самое главное — не поддаваться панике, не бояться нахального врага и сохранить уверенность в нашем успехе». /И. Сталин. Из директивы Ставки Верховного Главнокомандующего, 2Завг. 1943 г./

Товарищу Сталину от бойцов, командиров и политработников Сталинградского фронта:

«Перед нашими боевыми знаменами, перед всей советской страной мы клянёмся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности.

Под Вашим руководством отцы наши победили в Царицынской битве, под Вашим руководством победим и мы теперь в великой битве под Сталинградом!»

Колхознику Головатому:

«Спасибо Вам, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Красной Армии и ее воздушных силах. Красная Армия не забудет, что Вы отдали все свои сбережения на постройку боевого самолёта. Примите мой привет. И. Сталин».

«9 августа 1942 года в блокадном Ленинграде была впервые исполнена Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. Она была дописана уже в дни блокады и это придало ей силы и твёрдости. «Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному Ленинграду посвящаю свою Седьмую симфонию», — писал Д. Д. Шостакович. Когда один из немецких офицеров услышал по радио трансляцию Седьмой симфонии, он записал в своем дневнике: «Мы их не победим». / В. Корнев/

«Когда меня спрашивают, что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву.

И. В. Сталин был всё это время в Москве, организуя силы и средства для разгрома врага. Надо отдать ему должное. Возглавляя Государственный Комитет обороны и опираясь на руководящий состав наркоматов, он проделал колоссальную работу по организации необходимых стратегических резервов и материально-технических средств для обеспечения контрнаступления под Москвой. Своей жёсткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного». /Г. Жуков/.

Молотов в беседе с Чуевым:

«— А рядом со Сталиным кто сидит?

— Это Галунский, заведующий юридическим отделом МИДа, он переводил. Но он не только знал языки, он очень хорошо знал законы, поэтому Сталин посадил его рядом с собой, чтоб нас не надули. Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед. Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают. А то, что мы сделали в результате этой войны, я считаю, сделали прекрасно, укрепили Советское государство…

Насчёт Польских границ в Потсдаме… «Сталин говорил о «линии Керзона»: «Что же вы хотите, чтоб мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надёжными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо.

Мы ни на кого не надеялись — только на собственные силы. Что касается могущества державы, повышения её оборонной мощи, Сталин стремился не только не отставать, но быть впереди, несмотря на то, что понимал, что мы вышли на самые передовые рубежи при колоссальной внутренней отсталости — страна-то крестьянская! Но мы и ракетами начали заниматься всерьёз во время войны. Могли бы мы запустить первый в мире спутник в 1957году и первого человека в космос в 1961 — м, если б не стали этим заниматься значительно раньше?

— Мне об этом рассказывал академик Василий Павлович Мишин, — говорю я, — Он долгое время был первым заместителем Королёва, а потом и его преемником на посту Главного конструктора. «Будущий советский космос, — сказал он, — начался в конце войны с обмена посланиями между Сталиным и Черчиллем. Я читал этот двухтомник переписки… Я читал и не обращал внимания на одну телеграмму Черчилля, как всегда, совершенно секретную, где говорится, что в ближайшее время советские войска возьмут польский населённый пункт Дебице, в котором немцы производят испытание крылатых ракет Фау-2. «… Я был бы благодарен, маршал Сталин, — пишет Черчилль, — если бы Вы смогли дать надлежащие указания о сохранении той аппаратуры и устройств в Дебице, которые Ваши войска смогут захватить после овладения этим районом, если бы затем Вы предоставили нам возможность для изучения этой экспериментальной станции нашими специалистами. 13 июля 1944 года».

Сталин ответил, что не знает, о каком Дебице идёт речь, «так как в Польше, говорят, есть несколько пунктов под этим названием».

Английский премьер тут же шлёт новое нетерпеливо», послание, в котором даёт подробнейшие координаты нужного ему Дебице.

Сталин отвечает кратко, что он дал на этот счёт необходимые указания. «…Обещаю Вам, что возьму это дело под свой личный контроль, чтобы было сделано всё, что будет возможно, согласно Вашему пожеланию».

И, действительно, взял под свой личный контроль.

«В тот же день, — рассказывал Василий Павлович Мишин, — мы с Серёгой /С. П. Королёв/ были на ковре у Сталина. Он дал нам указание немедленно вылететь в только что освобождённый от немцев Дебице, собрать там материалы по крылатым ракетам и всё привезти в Москву, и чтоб ничего не досталось англичанам — их разведчики там давно работают.

Так мы и сделали. По обнаруженным чертежам и обломкам нарисовали крылатую ракету и выполнили её в металле в Чехословакии. Нашими разведчиками был обнаружен некий Козак — заместитель главного немецкого ракетчика Вернера фон Брауна, чех по национальности. Он стал нам помогать.

А к Октябрьским праздникам мы отправили в Москву на железнодорожной платформе готовую крылатую ракету, машину «Татра», ящик чешского пива и написали: «Подарок Сталину». Так начинался советский космос».

— Сталин очень внимательно следил за такими делами, — говорит Молотов. — Вот пишут, что он не признавал кибернетику…

— Я имел честь, когда был студентом, слушать в аудитории самого Акселя Ивановича Берга. Это авторитет в науке об управлении! — говорю я.

— Именно Берг был назначен Сталиным заместителем председателя государственного комитета по этим вопросам. Вот на каком уровне решалось дело!

Конечно, мы не кричали об этом на весь мир. Сталин был величайшим конспиратором».

«С тех пор Сталин видел Россию таинственной, её строй более сильным и прочным, чем все режимы. Он её любил по-своему. Она также его приняла как царя в ужасный период времени и поддержала большевизм, чтобы служить его орудием. Сплотить славян, уничтожить немцев, распространиться в Азии, получить доступ в свободные моря — это были мечты Родины, это были цели деспота. Нужно было два условия, чтобы достичь успеха: сделать могущественным, т. е. индустриальным, государство и в настоящее время одержать победу в мировой войне. Первая задача была выполнена ценой неслыханных страданий и человеческих жизней. Сталин, когда я его видел, завершал выполнение второй задачи среди могил и руин»./Шарль де Голль/

«В результате двухмесячных наступательных боёв Красная Армия прорвала на широком фронте оборону немецко-фашистских войск, разбила сто две дивизии противника, захватила более 20 тысяч пленных, 13000 орудий и много другой техники и продвинулась вперёд до 400 километров. Наши войска одержали серьёзную победу. Наступление наших войск продолжается.

Поздравляю бойцов, командиров и политработников Юго-западного, Южного, Донского, Северо-Кавказского, Воронежского, Калининского, Волховского, Ленинградского фронтов с победой над немецко-фашистскими захватчиками и их союзниками — румынами, итальянцами и венграми под Сталинградом, на Дону, на Северном Кавказе, под Воронежем, в районе Великих Лук, южнее Ладожского озера». /И. Сталин/

1943 г Приказ «О введении новых знаков различия и об изменении в форме одежды Красной Армии». Приказ по войскам Юго-Западного, Южного, Донского, Северо-Кавказского, Воронежского, Калининского, Волховского и Ленинградского фронтов. Приказ в связи с завершением войсками Донского фронта ликвидации окружённых под Ленинградом вражеских войск. Присвоение Сталину звания Маршала Советского Союза Предупреждение войскам на Орловско-Курском направлении о возможном наступлении немцев. Приказ в связи с завершением ликвидации советскими войсками летнего немецкого наступления. Приказ в связи с освобождением Донбасса от немецких захватчиков войсками Южного и Юго-Западного фронтов. Участие в работе Тегеранской конференции. Подписание «Декларации трёх держав» о совместных действиях в войне против Германии и о послевоенном сотрудничестве и «Декларации трех держав об Иране».

«Армия может быть сильной только тогда, когда пользуется исключительной заботой и любовью народа и правительства. В этом величайшая моральная сила армии, залог её непобедимости». /И. Сталин/

Свидетельствует Энвер Муратов /1937год/:

«…В зале поднялся с места генерал Сивков и громким басом произнёс:

— Товарищи! Предлагаю выпить за мир, за сталинскую политику мира, за творца этой политики, за нашего вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина.

Сталин протестующе замахал рукой. Гости растерялись. Сталин что-то сказал Тимошенко, который объявил: «Просит слово товарищ Сталин». Раздались аплодисменты. Сталин жестом предложил всем сесть. Когда в зале стало тихо, он начал свою речь. Он был очень разгневан, немножко заикался, в его речи появился сильный грузинский акцент.

— Этот генерал ничего не понял. Он ничего не понял. Мы, коммунисты, — не пацифисты, мы всегда были против несправедливых войн, империалистических войн за передел мира, за порабощение и эксплуатацию трудящихся. Мы всегда были за справедливые войны за свободу и независимость народов, за революционные войны, за освобождение народов от колониального ига, за освобождение трудящихся от капиталистической эксплуатации, за самую справедливую войну в защиту социалистического отечества. Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоёванное трудящимися под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, Родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне.

Сталин осушил свой фужер, все в зале сделали то же самое. Воцарилась тишина. Продолжился концерт.

«Сталин провозгласил тост за танкистов. Далее, пока продолжался банкет, тосты провозглашались только Сталиным: за лётчиков, военных моряков, связистов и мотоциклистов, сапёров, кавалеристов… Каждый раз, когда Сталин произносил тост, он кратко определял, какие задачи будет выполнять тот или иной род войск во время войны».

Свидетельствует К. Симонов /Беседы с адмиралом Ц. С. Исаковым/:

«На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и ещё не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идёшь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернёшь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идёшь мимо них по коридору и думаешь…» «…Тогда я попросил слова и, горячась, сказал об этой железнодорожной ветке, о том, что это не лезет ни в какие ворота, что так мы предприятия не построим и что вообще эта накладка железнодорожных путей на шоссе, причём единственное, — не что иное, как вредительство. Тогда «вредительство» относилось к терминологии, можно оказать, модной, бывшей в ходу, и я употребил именно это выражение.

Сталин дослушал до конца, потом спокойно сказал: «Вы довольно убедительно, товарищ /он назвал мою фамилию/, проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она есть сейчас, не что иное, как вредительство. Но прежде всего тут надо выяснить, кто вредитель? Я — вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем»…

Надо сказать, что он вёл заседания по принципу классических военных советов. Очень внимательно, неторопливо, не прерывая, не сбивая, выслушивал всех. Причём старался дать слово примерно в порядке старшинства, так, чтобы высказанное предыдущим не сдерживало последующего. И только в конце, выловив всё существенное из того, что говорилось, отметя крайности, взяв полезное из разных точек зрения, делал резюме, подводил итоги. Так было в тех случаях, когда он не становился на совершенно определённую точку зрения с самого начала».

«…Меня просто потянуло к нему, я подошёл к нему и сказал:

— Товарищ Сталин! Наш Тихоокеанский флот в мышеловке. Это всё не годится. Он в мышеловке. Надо решать вопрос по-другому. И взял его под руку и повёл к громадной карте, которая висела как раз напротив того места, где я сидел за столом. Видимо, эта карта Дальневосточного театра и навела меня на эту пьяную мысль: именно сейчас доказать Сталину необходимость решения некоторых проблем, связанных со строительством Тихоокеанского флота. Я подвёл его к карте и стал ему показывать, в какую мышеловку попадает наш флот из-за того, что мы не вернём Сахалин. Я ему сказал:

— Без Южного Сахалина там, на Дальнем Востоке, большой флот строить невозможно и бессмысленно. Пока мы не возвратим этот Южный Сахалин, до тех пор у нас всё равно не будет выхода в океан.

Он выслушал меня довольно спокойно, а потом сказал:

Подождите, будет вам Южный Сахалин!.. Я стал говорить что-то ещё, тогда он подозвал людей, да, собственно, их и звать не надо было, все столпились вокруг нас, и сказал:

— Вот, понимаете, требует от меня Исаков, чтобы мы обладали Южным Сахалином. Я ему отвечаю, что будем обладать, а он не верит мне…

Этот разговор вспомнился мне потом, в сорок пятом году… не мог не вспомниться…

…Сталин в гневе был страшен, вернее, опасен, трудно было на него смотреть в это время и трудно было присутствовать при таких сценах. Я присутствовал при нескольких таких сильных вспышках гнева…

Когда я сказал, что видел Сталина во гневе только несколько раз, надо учесть, что он умел прятать свои чувства, и умел это очень хорошо. Для этого у него были давно отработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Всё это были средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты его мнимое спокойствие.

…В Полярном, в кают-компании миноносца, глядя в иллюминатор и словно разговаривая с самим собой, Сталин вдруг сказал:

— Что такое Чёрное море? Лоханка. Что такое Балтийское море? Бутылка, а пробка не у нас. Вот здесь море, здесь окно! Здесь должен быть большой флот, здесь! Отсюда мы сможем взять за живое, если понадобится, Англию и Америку. Больше неоткуда!

Это было сказано в те времена, когда идея создания Большого флота на Севере ещё не созрела даже у самых передовых морских деятелей…

… И вот после всех этих речей Сталин, как бы нехотя, взял слово и сказал:

Что тут говорили: возьмём, победим, завоюем… Война, война… Это ещё неизвестно, когда будет война. Когда будет — тогда будет! Это север!.. — и ещё раз повторил: — Это север, его надо знать, надо изучать, освоить, привыкнуть к нему, овладеть им, а потом говорить всё остальное.

Мне тоже понравилось это тогда, понравилось серьёзное, глубокое отношение к сложному вопросу, с которым мы тогда только начинали иметь дело».

Вот уже несколько лет, как уехал Ганя, жизнь шла себе и шла, они исправно выпускали в год по серии. Популярность семейного союза Градов-Синегина росла. И росла прямо пропорционально интенсивность военных действий на семейном фронте. Всё злее будут жалить завистливые киношные языки, что, мол, Градова «сделала» жена, припоминая скандальный его провал с единственной самостоятельной лентой, что будет в общем-то несправедливо. Денис был, безусловно, талантлив, трагедией его, как режиссёра, стала прикованность к телевизионной многосерийности, он тоже оказался в кабале и всегда тосковал по большому экрану. И там, где ему удавалось, как он говорил, «высунуться в форточку», прекрасно справлялся один, не хуже других. И возможно, стал бы в кино звездой первой величины, не будь этой их роковой короткометражки о бригаде Стрельченко и его не менее роковой страсти к многосерийному детективному «подполью».

Конечно, до него доходили шуточки, типа «Этот град трошки синеват» или «Он не гений, он синегий», обыгрывающие их фамилии.

В победах на любовном фронте Денис, видимо, бессознательно или сознательно самоутверждался — и в собственных глазах, и в глазах общественного мнения. Однажды, когда они ещё на заре туманной юности выясняли отношения, Иоанна опрометчиво заявила, что не будет считать изменой, если он с кем-то переспит, на это ей глубоко плевать, но взяла с него слово, что если он кого-то полюбит, то скажет правду. Иоанна играла вроде бы наверняка — предполагать, что Денис способен на сильные чувства было всё равно что представить, как их холодильник полюбит другую хозяйку. В Денисовой душе морозилось всё — курица, рыба, свинина, морозилось и охлаждалось. У него была одна-единственная страсть — работа, один-единственный идол. Для всего прочего он держал постоянную температуру, близкую к нулю.

Но Иоанна неожиданно обнаружит, что ошиблась не в Денисе, а в себе. Она оказалась патологически старомодной собственницей — пусть холодильник, пусть морозит, но это МОЙ холодильник! Его измены, как выяснилось, приводили её в ярость. Но поздно, слово вылетело. Если б она хоть однажды дала ему почувствовать свою позорную бабью ревность, он бы, скорее всего, утихомирился, перестал комплексовать и равновесие было бы установлено. Но куда там! Чем отчаяннее Иоанна убеждала Дениса, себя и других, что ей плевать на его баб, тем больше их появлялось, и она в бессознательной ярости мстила, пересказывая ему эти шуточки, что «град синеват». И вообще старалась незаметно унизить, куснуть в самое уязвимое место — самолюбие, и наслаждалась, видя, как вибрирует этот прибор со знаком качества и тоже не показывает вида. Хоть и перегревается, но температуру держит. И вот уже на полках фрукты, шампанское, устрицы заморские, и ещё невесть что, и всё чужое, и когда ей об этом докладывают, надо тоже равнодушно улыбаться и «держать температуру», и эта тайная дурацкая кровавая и детская война разгорается, и киношная публика уже предвкушает очередной «ручеёк».

Так Иоанна наречёт периодический распад той или иной элитной супружеской пары в верхах, в результате чего освобождалось два вакантных места и неизбежно начинались новые перестановки, распады и формирования. Весь бомонд приходил в движение, расходился, сходился, скандалил, но не очень. Скандалить считалось моветоном, и, в конце концов, всё утрясалось до очередного «ручейка». «Ручейки» обычно случались в замкнутом узком кругу или близких кругах — киношном, писательском, театральном, поэтому здесь никто особенно не страдал, разве что дети и собаки, игра эта придавала жизни остроту и пикантность, каждый участник получал, в конце концов своё новое место при общем постоянном количестве играющих.

Хуже бывало, если в отлаженную систему попадал чужой из сопутствующей элите среды — научно-технической, общеобразовательной или общепитовской. Когда кто-либо выбирал официантку, манекенщицу, учительницу сына или передовую доярку — такое тоже однажды было. Тогда в системе неизбежно оказывался лишний, и какое-либо милое очаровательное существо, оказавшись не у дел и недоумевая, в чём оно провинилось перед фортуной, попадало почему-то в Денисов холодильник.

Там, правда, жертва быстро разбиралась, что к чему, что здесь ей не светит, и, мобилизовавшись, затевала новый «ручеёк». А Яна напряжённо следила за передвижениями, вычисляя грядущую претендентку на её собственность, ненавидя и себя, и Дениса за это унизительное состояние. Но ничего не могла с собой поделать.

Хельге из Тарту, которая играла у них однажды контрабандистку-англичанку /уж так заведено было — брать на роль иностранцев прибалтов/ будет не из «круга». Костистая, белесая, веснушчатая, с намертво уложенной причёской, неизменно строгой тёмной юбкой и неожиданно смелыми полупрозрачными блузками, сквозь которые просвечивала маленькая безупречная грудь, — она займёт в Денисовом холодильнике обычное рядовое место. И почему именно из-за неё сорвётся Иоанна — неизвестно.

Будет бархатный сезон, Денис с группой уедет на натуру в Гагры. Они обычно предусматривали натуру на Юге или Взморье, чтобы заодно немного отдохнуть, искупаться — на нормальный полновесный отдых времени вечно не хватало, и Яна, автор сценария, ездила с группой. Но на этот раз всё одно к одному не заладится, ей придётся остаться, чтобы побывать на интересном судебном заседании. К тому же начальству сценарий очередной серии покажется чересчур мрачным, придётся садиться за письменный стол и «осветлять». Конечно же ей, Иоанне, в то время как Денис в перерывах между солнечными и морскими ваннами кое-что снимает. Перспектива торчать в душной Москве не очень соблазняла. Но, разумеется, не в ваннах было дело, а в том, что позвонит из Гагр Лиловая, та самая бессменная Денисова ассистентка, успевшая сменить за эти годы несколько мужей, квартир и причесок, но оставшаяся верной Денису и цвету помады, и сообщит, что приехала «эта конопатая б…», хотя никакой роли у неё на этот раз нет. Приехала, как говорит, отдохнуть на Пицунде, но путёвки у неё никакой тоже нет, и вообще она на Пицунду не думает ехать, а сняла комнату в Гаграх и всё время вертится на съёмках.

— Господи, кто приехал?

— Ну эта, как её… Шкаф!

Речь шла о Хельге. Так действительно именовался модный в то время сервант, за которым гонялась вся Москва.

— И ты представляешь, у Гиви в субботу пятидесятилетие, он вечером на вилле собирает банкет, из Пицунды приедут, даже из Москвы, ну и нас он пригласил, а тут она спрашивает: «Как ты думаешь, мне в вечернем платье идти, или попроще?» «В задницу, говорю, тебе идти, — так и сказала, честное слово. — Кто тебя приглашал?» А она эдак хмыкает нагло мордой своей в горошек, — Денис, — говорит, — Я с Денисом пойду. Нет, ты представляешь? Денис её пригласил…

Яна попросит не забивать ей мозги и рассказать о деле, — что успели отснять, какая погода и всё такое, но звонок сделает своё черное дело. Она, значит, должна сидеть в душной Москве над поправками и в судах, лаяться со свекровью из-за Филиппа, которого та совсем распустила, лаяться с самим Филиппом, который слушает разве что своих битлов, ради того, чтоб загорелый Денис повёл свою загорелую прошлогоднюю шлюху в дом, где сам Гиви, милый хлебосольный грузинский писатель, их друг, присылающий к новому году вино «Изабелла», а также все знакомые и незнакомые, будут лицезреть этот триумф её беспросветной глупости.

Именно незанятость Хельге на картине, то, что она приехала «просто так», приехала к Денису, и особенно этот их предстоящий «семейный» визит в гости к Гиви доведут Иоанну до белого каления. Всю ночь духи зла будут нашёптывать ей планы мести, и к утру она сочинит, наконец, сценарий, где зловещая изощрённость замысла подберётся воистину к шекспировским высотам. Духи эти помогут ей, обычно ужасной копуше, в какие-то полчаса покидать в сумку всё необходимое, ничего не забыв, включая джинсовую Денисову куртку и самое своё сногсшибательное платье — последний писк из-за бугра, будто рыбья чешуя, облепляющая тело. И купальник, и даже солнечные очки. Потом они, духи, обмотают её своими щупальцами, усадят в такси и помчат через весь город к аэропорту, где раздобудут мигом билет несмотря на разгар сезона, запихнут в самолёт и там, на, высоте семи тысяч метров, окончательно ею овладеют, распаляя страстной своей злобой, упоительными картинами землетрясения, которое она собралась учинить. И когда самолёт вдруг ухнет в воздушную яму, она испугается не возможной своей гибели, а того, что задуманное злодейство в этом случае не состоится.

— Совсем я, кажется, спятила… — вяло подумается ей, но и мысль эта, и хлопковые нагромождения облаков под крылом, и попутчики в такси Адлер-Гагры, свекровь и невестка, везущие домой палас с жутким названием «медно-аммиачный», и не менее жуткий запах чудища, и их темпераментный трёп с шофёром, утробные резкие звуки с часто повторяющимся, единственно знакомым словом «ара» — «нет, нет» — и петляющая горная дорога, и, наконец, блеснувший за поворотом голубой осколок моря, — всё это будет лишь необходимым изобразительным рядом. А подлинное действо снова и снова разыгрывалось в ней самой, внутри, во многократном сладострастном прокручивании кровавого завтрашнего спектакля.

У хозяйки, где она, то одна, то с Денисом, несколько раз жили «дикарями», свободной комнаты не оказалось. — «Ай, почему не написала, кацо?» — «Да вы не беспокойтесь, тётя Назия, я всего на пару дней, пристройте где-нибудь»… Индийский платок в подарок, и Яне достаётся комнатушка Отарика. Вход туда прямо из сада, головокружительно крутая лестница, но зато увитый «Изабеллой» балкон и полная автономия. Яна довольна, недоволен лишь Отарик, ему придётся на эти два дня переселиться к бабушке, которая «ворчит и храпит». Но Яна знает, чем задобрить Отарика — какой советский мальчишка, будь он Стариком, Петькой или Шамилем, если у него есть телевизор, не бредит Павкой Кольчугиным — Антоном Кравченко? Бесстрашным, хитроумным и непобедимым сыщиком, суперменом и мстителем, от которого не уйдёт ни один гад? Эдаким советским Джеймсом Бондом… Были даже тревожные статьи о поголовной «антонизации» подростков, которые носят рубашки, кепарики — «антонки», лихо сигают с крыш, порой ломая конечности, палят из самоделок и дерутся до крови, подражая своему кумиру, мастеру спорта по самбо и спортивной гимнастике, чаще всего обходящемуся без каскадёров. Употребляют его словечки и пишут на пыльных автомобильных капотах заглавное «А». То есть «Иду на вы! Антон».

Разумеется, Отарик не только знал, что в городке снимается сам Кравченко, но и поведал взахлёб содержание всех отснятых эпизодов, — непонятно было, когда он успевает ходить в школу и готовить уроки. Просьбу Яны передать Павке, то есть Антону Кравченко, записку Отарик, разумеется, встретит с восторгом. И, конечно, мигом простит ей вторжение в свои покои.

— Только тайно, чтоб никто-никто… — шепнула Яна, сунув в его тонкие раскрытые клювом пальцы запечатанный конверт. Пальчики сжались, проглотив добычу, в горячих угольных глазах Отарика заплясали колдовские огоньки, и он исчез, будто и не было мальчика. И так же неправдоподобно быстро — Яна едва успела переодеться с дороги, — появился вновь по невероятно крутой, ведущей на балкон лестнице. Как юный Ромео. Изобразит пальцами букву «У» — «Победа! Всё в порядке» — тоже Антонов жест, и покажет прямо на рукаве футболки размашистый автограф своего кумира.

Она назначила Антону встречу на заваленном пустой тарой клочке пляжа, сразу за второразрядной хачапурной, где и перекусила в ожидании. Хачапури были суховатыми и пересоленными, но зато с пылу-с жару, а кофе и вовсе приличный, по всем правилам, на жаровне с раскалённым песком и хозяином с такими же угольно-калёными, как у Отарика, глазами.

Время тянулось медленно, до шести оставалось ещё четверть часа. Она вспомнила о море. Оно в нескольких шагах, а она ещё даже не искупалась, она совсем забыла о море, хотя прежде всегда первым делом, бросив как попало вещи, бежала в «стихию».

«О, море в Гаграх!.». Реки наводили на неё тоску, да и другие моря — Азов, Прибалтика. Даже Крым. Гагры с их неправдоподобной красотой вызывали мысли о рае, они были волшебством, а она обожала чудеса. Она приезжала сюда, как в рай и уезжала всегда со слезами, она томилась по «морю в Гаграх» на любом другом курорте — в Паланге, Варне, Коктебеле, Пятигорске, по которому однажды долго бродила, любуясь красотами и всё больше мрачнея, и Денис, наконец, взорвался — чего она, собственно говоря, ищет? А она призналась — «моря». Мысль, что где-то здесь должно быть море, досаждала, пока она, плюнув, не взяла два билета на самолёт, хотя до смерти боялась летать, выслушала стойко всё, что думает по этому поводу Денис, и через час уже окуналась в «стихию».

И вот она совсем забыла про море.

За хачапурной, за пустыми ящиками, оно было не слишком чистым, возможно, здесь неподалёку в него сливали всякую дрянь, да и погода была не ахти. И хоть и одела она купальник, но белья сухого не взяла, и полотенце забыла. А когда доплыла до буйка и легла на спину, глядя на расплывающееся над головой вечернее облако с золотисто-розовыми краями, она исцелилась на мгновенье, жизнь снова стала жизнью, море укротило демонов. Но лишь на мгновенье, пока она не увидала прыгающего по ящикам Антона в тёмных очках и надвинутой на лоб ковбойской шляпе, и не свистнула ему особым «Панкиным» свистом.

Он махнет рукой. Действие второе. Ваш выход, Иоанна.

— Ну ты даёшь, — он целует её в щёку. — Фу, лягушка. Где полотенце? Как это нет? Рандеву на помойке. Что вообще происходит?

Она прыгает на одной ноге, вытрясая из уха воду, натягивает на мокрое тело сарафан, ловко освобождается от бикини, трусики падают к ногам. С Антоном она не церемонится, они с незапамятных времён как брат и сестра, на съёмках чего только ни бывало, и спали на одном матрасе, и в деревенской бане приходилось наскоро мыться всем скопом. Мальчики, отвернитесь; девочки, отвернитесь.

Обсыхая на остывающем солнце среди пропахших помидорами и хурмой ящиков, хоть и невелика была вероятность, что кто-то из общих знакомых или Антоновых фанатов заберётся на эту свалку, хоть и сомбреро с очками закрывают ему поллица, но бережёного Бог бережёт, — она изложит ему третье действие и его непосредственную роль.

Он даже очки снял и смотрел на неё во все глаза — разыгрывает она его, что ли? Потом в панике принялся вытирать лицо лифчиком сохнущего бикини. Лифчик она отобрала.

— Ну ты даёшь!.. Нет, это, мать, без меня… Ты меня не подставляй. Он не поймёт.

Она заверила, что не собирается его подставлять, что всё берёт на себя, что с юмором у Дениса в порядке, а осенившая её в Москве идея гениальна, она вон за тысячу километров специально прилетела, хоть и самолёта боится, как чумы — неужели всё зря? И Гиви будет сюрприз, на всю жизнь запомнится…

Да уж запомнится!.. Не, мать, я в эти ваши игры…

Конечно, он подумал о «Шкафе», об этой Хельге, но на сей случай у Яны было заготовлено несколько отвлекающих реплик, из которых следовало, что присутствие денисовой подружки в городе, которое ей, само собой, известно, колышет её не более присутствия в городе этой вот мухи. Она предвидела, разумеется, что Антон заартачится, но у неё всё продумано, отработан текст и подтекст. По сценарию в конце третьего действия Антон должен сдаться, что, в конце, концов, и происходит. Антон, при всём своём патологическом упрямстве, принадлежал им — ей и Денису. И никуда от этого, не денешься.

Это он, Денис, углядел в совсем ещё желторотом провинциальном мальчишке из КВН, великолепно крутящем на сцене сальто, будущего великого и непревзойдённого Павку Кольчугина, хотя пробы были не очень. И она, да и худсовет поначалу никак не могли понять, почему такой странный выбор. Хотя где-то в мистических глубинах её подсознания таился ответ — Яна это чувствовала интуитивно, но никак не удавалось ей ухватить свою догадку за хвост. Так или иначе — Антон Кравченко вот уже второе десятилетие принадлежал им. Из года в год, от серии к серии — сердце телесериала! Антон старел вместе с Павкой, это была его первая и основная жизнь. Маленький театрик там, в родном городке, откуда наотрез отказалась ехать жена его Нина, завлабораторией в «Ящике», был как бы между прочим, между съёмками. И семейная жизнь, и уютный коттедж на две семьи, и отцовство /обожаемые мальчишки-близняшки/ — на всё это почти не оставалось времени. И хотел Антон или не хотел, он всё более становился Павкой Кольчугиным. Она, Иоанна, лепила, придумывала ему эту главную жизнь — подвиги, мысли, женщин.

О, разумеется, Антон был идолом и должен был принадлежать всем и никому — это Яна отлично понимала. И у неё была трудная задача: с одной стороны, советский супермен должен быть безупречно нравственно чист, с другой — сводить женщин с ума, оставаясь при этом непобедимым, но и не вызывая сомнений в своей мужской потенции и мощи. Она придумала ему некую таинственную возлюбленную, иностранку-коммунистку, под разными крышами работающую на нашу разведку, которая появлялась чудесным образом всякий раз, когда Павка оказывался один на один с опасным и трудным заданием, связанным с международной мафией. То под видом стюардессы, то танцовщицы, то роскошной светской дамы, она всегда спасала, снабжала ценными сведениями и вообще всячески «содействовала», каждый раз гримируясь и скрывая от зрителей лицо. Узнаваемая лишь по шраму за ухом под роскошными волосами и ещё кое-какими деталями, из которых следовало, что таинственная незнакомка — опять «та самая». Подруга детства, может быть, даже невеста или тайная жена, но об этом ни гу-гу, и каждый раз после поцелуя в диафрагму подруга детства — иностранка снова исчезала в волнах житейского моря до следующей серии, оставляя Павку-Антона вновь свободным на радость героиням и телезрительницам.

Как ни крути, она, Яна, творила судьбу Павки-Антона даже в большей степени, чем Денис, — Антон чувствовал эту власть и тяготился ею, и бунтовал, порой с ослиным упрямством отстаивая свои идеи и «находки», которые иногда были «в яблочко», чаще — бредом. И тогда Денис психовал, а Яна терпеливо давала Антону самому почувствовать, что гребёт он не туда и повернуть надо «туда». Денис ломал его. Антон Дениса ненавидел и побаивался, Яна подозревала, что он и её в глубине души ненавидит, но, чисто по-женски заставляя его захотеть то, чего хочет она, добивалась куда большего, чем Денис.

Вот и сейчас в этом единоборстве она перетягивает Антона на свою сторону, используя заготовленные в самолёте аргументы, кино развивается по плану. Теперь Антон должен уговорить Надежду Савельевну, гримёршу и, если заупрямится, вывести на сцену ещё одно действующее лицо — Лиловую, закадычную подругу Надежды Савельевны. В поддержке Лиловой Яна, разумеется, не сомневалась.

— Что я, в конце концов, зря летела? Поправки сдавать, времени в обрез, так хорошо придумала, всё бросила, и летать боюсь, теперь вот ещё обратно… Думала — всем сюрприз, ты, во всяком случае, оценишь, а ты… Серый ты, Кравченко! — орала она ему вслед, уже прыгающему прочь по ящикам, скользящему по некондиции из перезревшей хурмы и помидоров, уже сообщнику.

Он обернётся и в бессильной досаде покрутит пальцем у виска.

— Балда, я всё беру на себя! — крикнет она вдогонку.

Он исчезнет, а она опять полезет в море. Ей было то жарко, то холодно. И тогда, и ночью на узкой койке Отарика, где она проворочается почти без сна, то затворяя, то распахивая балконную дверь. И запах зреющей «Изабеллы», и треск цикад. И, как конец света, налетающий время от времени огненный грохот проносящегося поезда, и упоительно-мазохистская мысль, что Денис и эта, «Шкаф», конечно же, сейчас вместе, и его рука на её маленькой точёной груди, и сплетённые тела извиваются, как осьминог, и окно, как у неё, то открыто, то закрыто. И трещат цикады, и пахнет «Изабеллой», и грохочет поезд…

Всю ночь напролёт будут терзать её демоны, снова и снова прокручивая в воспалённом мозгу адскую эту эротику, и она будет пить и пить из ядовитого сосуда, всё более пьянея разрушительной злобой. Это будет захватывающе-мучительно, как заглядывание в пропасть.