Древнее сказание

IX

Увидев старика, Смерда повернулся к своим людям, дал им знак рукой: дружина разбежалась во все стороны, окружила Вишев двор и остановилась, точно опасаясь, что кто-нибудь выйдет из нее тайком.

Смерда с тремя слугами подъехал к воротам, нисколько не подозревая, что здесь поджидали его. В городе до сих пор не заметили, что Самбор исчез; не знал об этом и Смерда.

Виш стоял в воротах, с поднятой головой, ожидая нападения со стороны княжеских слуг. Безоружный старик не казался ему страшным. Смерда, насмешливо улыбаясь, обратился к Вишу.

— Вот я снова к тебе в гости! — крикнул он издали. — Рад ты мне, не правда ли?

— Я всегда рад гостям, — отвечал Виш спокойно.

— Князь присылает тебе поклон и приглашает к себе на козлятину, на чарку меда да на дружеский разговор, — сказал Смерда насмешливым тоном. — А чтобы ты скорее к нему пожаловал, меня прислал за тобой.

Виш молчал некоторое время.

— Я рад бы поклониться князю, — сказал он, ударяя на каждом слове, — но я стар, а он молод. Я сам себе господин и господин на своей земле; он властелин в городе… Если у него есть ко мне дело, может сообщить о нем через посланного.

Смерда, все ближе приближаясь к старику, стал ругать его.

— Молчи ты, старый негодяй, непослушный наглец! — кричал Смерда. — Я приехал не в гости звать тебя, а судить, я привез с собою веревки. Тебе вздумалось собирать людей на вече! Ты…

— Да, я! — отвечал Виш, не трогаясь с места. — Я… Каждый из нас, старшин, имеет право сзывать людей на вече! Так было с незапамятных времен, так будет, пока мы живы!

— Научим мы вас вечевать! — кричал взбешенный Смерда и, подъехав к старику, поднял руку на него. Виш спокойно отошел в сторону.

— Ты ел хлеб под моей крышей, — проговорил он, — я зла тебе не желаю. Уходи прочь, прошу тебя, и скажи князю, что вече будет, хотя бы ты убил меня.

Виш не успел еще выговорить последних слов, как Смерда призвал своих, и несколько человек с криком и визгом бросилось на неустрашимого старика, который теперь только вынул меч из-под платья. Из-за изгородей, заборов и хижин все работники, челядь и сыновья Виша намеревались броситься на отряд Смерды. Но Виш удержал их на месте знаком руки: он хотел избежать пролития крови.

Княжеские слуги, испуганные появлением вооруженных людей, готовых защищать Виша, отскочили назад.

— Мы будем защищаться! — крикнул Виш. — Уходите, повторяю вам, если не хотите вашей разбойничьей кровью оросить моей земли… А ты, — с гневом обратился он к Смерде, — ты — изменник! Тебе ли пристало нападать на своих и служить чужим! Ты — подлый раб!..

Лицо Смерды налилось кровью, он заметался во все стороны, ругал своих людей и крикнул им:

— Бейте и режьте!

Град стрел посыпался с обеих сторон. Работники Виша, горевшие нетерпением вступить в рукопашный бой с людьми Смерды, теснились у ворот, к которым с другой стороны напирали княжеские слуги со Смердой во главе. Старик Виш оставался в самой середине этой толпы, не будучи в состоянии выйти из нее. Забор и ворота трещали от напора сражающихся.

Старший сын Виша Людек, защищая отца, ударил мечом по голове Смерды и, разрезав пополам шапку, нанес ему сильный удар в голову. Кровь потекла из раны обильной струей. Почти в то же самое мгновение копье одного из княжеских слуг вонзилось в грудь старого Виша; рубаха его покраснела от крови, лившейся из раны. Старик дрожащей рукой схватил копье, вонзившееся ему глубоко в грудь, вытащил его, но железо и кусок дерева осталось в ране. Виш, схватившись обеими руками за грудь, издал протяжный, жалобный стон и упал на руки сына.

Увидев труп своего господина, рабочие и челядь с бешенством бросились на княжеских слуг. Сражение началось; луки и пращи были на время забыты: кулаки и зубы — вот оружие, которым начали мстить городским людям работники старого Виша. На крик и шум подоспели на помощь к Смерде те, которые обходили заборы, желая напасть со всех сторон на дом Виша. Их неожиданное появление несколько смутило защитников. Но это продолжалось только одно мгновение: стоявшие во дворе в свою очередь ударили по осаждающим; заметив это, прежние бойцы бросились на Смерду и его слуг и успели их несколько отодвинуть от забора. Труп Виша, облитый кровью, возбуждал в них новые силы для борьбы.

С обеих сторон одинаковое количество людей нападало друг на друга. За одного старца слуги его положили на месте нескольких смердовых воинов. Смерда был тяжело ранен; когда его глаза стали заплывать кровью, он удалился с поля сражения и приказал своим отступать. Оставшиеся в живых княжеские слуги стеснились около своего вождя и отступили к реке. Победители не преследовали их; они довольствовались едкими насмешками и ругательствами, которые посылали вслед Смерде и его товарищам. От реки доходили до них только крики и шум; слуги Виша не оставались в долгу, отвечая тем же.

— Собачьи сыны! Невольники! Рабы! Змеи! Предатели! Изменники!..

Такие слова раздавались то с одной, то с другой стороны. Кулаки и мечи поминутно подымались вверх.

— Идите-ка сюда! — кричали одни.

— Попробуйте подойти! — отвечали другие.

Между тем в кустарнике, на берегу реки, Смерда обвязывал себе голову, а сыновья Виша подняли труп отца и понесли его в избу на постель. Плач и крик раздавались теперь в Вишевой хижине.

Никто не думал начинать снова сражения. Голоса понемногу притихли. Теперь можно было наверное рассчитывать, что Смерда оставит их в покое. Действительно, Смерда был доволен и тем, что виновник и зачинщик погиб, и думал о возвращении к князю. Ни он, ни люди его не хотели подвергать своей жизни новой опасности, не считая себя более сильными, чем их противники. Они довольствовались угрозами и легли на землю недалеко от ворот, где оставались до позднего вечера. Людек велел зорко следить за каждым их движением, чтобы они ночью внезапно не бросились на село. Ночь наступила, говор притих, казалось, что княжеские слуги заснули.

Высланный мальчуган, подползший на четвереньках до того места, где стояла дружина Смерды, увидел, как они, пользуясь темнотой ночи, перешли реку вброд и по противоположному ее берегу поехали в сторону княжеского столба. Теперь, оставив несколько человек на часах, можно было отдохнуть хоть на время. Дорого обошелся им этот отдых.

В светлице, на своей постели, лежал труп старика, который сжатою рукою все еще держал кусок дерева, глубоко засевший в его груди, облитой черною застывшей кровью. Лучина горела на очаге, оба сына сидели в светлице и заливались горькими слезами. Некому было думать о похоронах, потому что все женщины все еще сидели в лесу.

Самбор побежал за ними в лес; долго звал он их, пока на зов его ответили; затем сошлись жена Виша, его дочери, невестки, служанки и внучата. Среди глубокой ночи возвращались они из лесу. Женщины рыдали, пели, охали, вырывая себе волосы, а лес глухим стоном вторил им, как будто сочувствуя их горю.

Впереди шла Яга с распущенными длинными седыми волосами, со сложенными на груди руками, с закрытыми глазами. Дочери вели ее под руки. Они тоже распустили косы, сняли венки с голов, разорвали свою одежду. Одна Дива молчала и следовала за всеми как полумертвая.

Печальные стоны, плач и грустные песни женщин растрогали мужчин, и они стали рыдать. Когда отворили двери в светлицу, все женщины бросились к трупу старика.

Огонь начал гаснуть на камнях: кто-то подбросил пучок лучин, огонь снова запылал пламенем и осветил такую страшную картину, что один вид ее заставил рыдать тех, которые уже целый день плакали и стонали.

На дворе собаки выли, в сараях ревели коровы и ржали лошади. Наконец Дива поднялась с земли. Старуха Яга последовала ее примеру, одни только плакальщицы остались лежать на земле, оглашая воздух плачем и песнями. Мать и дочь принялись одевать умершего.

Пепелище находилось довольно далеко от хижины, на песчаной поляне в середине леса. Работники отправились туда приготовить дров для костра, собрать камни на могилу, потому что не хотели долго держать трупа несожженным, чтобы дух старца мог скорее улететь к отцам своим и братьям.

Ночь прошла среди приготовлений и плача… К утру старый Виш сидел на скамье, точно живой. На него надели лучшую одежду, препоясали лучший меч, на голову надели шапку с белым пером; лук, праща, каменный топор отцов и кремневое долото Дополняли одежду и вооружение умершего на поле брани старца.

Серопегий конь, на котором совершил Виш последнее путешествие, стоял возле хижины в сарае. Ему суждено было погибнуть на костре вместе со своим господином…

У ног покойника сидела Яга с опущенной головою. Старуху-вдову нарядили в самое красивое ее платье и платки, на шее у нее блестели янтарные бусы. Старуха вздыхала и стонала, сидя у ног покойника мужа. Немного подальше от нее сидели плакальщицы, царапая себе грудь руками. Они плакали и завывали. В глубине избы стояли сыновья Виша, отирая слезы руками.

— …Ушел ты от нас, — пели плакальщицы, — нет тебя более, господин наш, оставил ты нас сиротами. Отошел ты к отцам своим, к ясным духам, воевать будешь с черными духами. На земле у тебя было все, чего душа твоя желала… Земля обширная, зверей бездна, без счета скотины, запасы хлеба, тысячи ульев и мед белый… И любили тебя люди… И жену имел ты верную и любящую, послушных детей, покорную челядь, лошадей быстроногих… И бросил ты, господин наш, и нас всех… и детей… и жену свою… и никогда к нам не вернешься… Взгляни на оставленных сирот, рвут они волосы, слышишь их стоны… Открой веки, Виш, воин непобедимый; враг напал на тебя… Изменник-враг убил тебя… Но кровь твоя отомщена… Месть ненасытна; последний из твоего рода будет еще мстить твоим врагам, и будет так во веки веков, пока останется в живых хотя один из племени убийц и разбойников…

Песня эта повторялась много раз, сопровождаемая стонами, плачем и рыданиями.

Начинало уже светать, когда вернувшиеся с работы в лесу работники объявили, что на поляне готов уже костер. Сейчас же были посланы люди Виша к соседям с приглашением от старухи Яги и сыновей Виша на скорбный хлеб.

Печальное шествие тронулось из села. Четыре работника несли сидящее тело покойного, за которым вели лошадь старого кмета, его собак, несли одежду и оружие. Плакальщицы окружили тело Виша, напевая песни и издавая ужасные стоны. За ними следовали седовласый Слован и Яга, которую поддерживали две ее дочери; все, без исключения, работники и работницы вышли проститься с любимым всеми хозяином. В селе не осталось ни одной живой души. Все избы настежь были открыты.

Чтобы дойти до поляны, на которой сжигали тела умерших, приходилось проходить через густой лес, окружающий со всех сторон поляну; лес этот защищал могилы от чужих. На поляне несколько рядов больших камней обозначали могилы прежде умерших кметов. Засохшая трава была единственным украшением этого жилища мертвых.

У самого входа, на плотно убитой земле, находился огромный костер, сложенный из сосновых бревен, поддерживаемых четырьмя высокими колодами, глубоко вбитыми в землю с четырех его сторон. Рядом с костром стояли зольники, горшки, мисы и маленькие глиняные сосуды, в которые после сожжения костра должны были положить пепел и обетные жертвы; на земле лежал хлеб, калачи, мясо, пиво и мед — все приготовленное для совершения обряда тризны. Лучезарное, ясное солнышко и теплый майский день делали погребальный праздник еще более торжественным и спокойным, точно добрые духи выражали этим свою радость, что к ним прибудет старый Виш.

Женщины окружили Ягу, которая молча целовала по очереди всех детей своих, точно на веки вечные прощаясь с ними. Они не говорили ни одного слова; со вчерашнего дня старуха хранила глубокое молчание, но все предчувствовали, все знали, что она решилась умереть вместе со своим мужем и ни за что не согласится остаться на земле одна, осиротелая, без мужа.

Плакальщицы громко пели и стонали, когда сыновья Виша и его работники внесли тело покойного на костер и посадили его в самой середине, укладывая вокруг него все, что вместе с ним следовало предать огню. Тут было собрано все, чем пользовался при жизни старик дома, за работою и на охоте. Сосновые колоды, уложенные одна на другую, точно лестница, вели к трупу, окруженному оружием и одеждой.

Еще не совсем усадили Виша на костре, еще не успели привязать его, когда Яга, горячо поцеловав Диву, медленным шагом направилась к костру. К ней подбежали сыновья, желая удержать ее, но она рукою их слегка оттолкнула; подошли к ней дочери, Яга дала им знак рукою, чтобы они отошли в сторону; маленькие внучата бросились к ней с плачем, но она указала на них рукою своим дочерям, чтобы те взяли детей на руки… Яга, не останавливаясь, твердым шагом, подошла к костру; остановившись здесь, она посмотрела в последний раз на всех окружающих и смело поднялась по ступеням на костер, к своему мужу; Яга упала к ногам покойника и, обняв их руками, сидела недвижно, точно умершая.

Плакальщицы все громче охали и стонали. Работники привели верного Вишева коня и привязали его к столбу, связав ему ноги. Рядом поставили любимых Вишевых собак. Плакальщицы начали бегать вокруг костра. Плач и стоны увеличивались. Наконец, зажгли с четырех сторон смолистые лучины. Едва успели зажечь их, как весь костер объяло пламенем. Дым и пламя закрыли покойника и Ягу.

Огонь с жадностью пожирал костер. Неописуемый пронзительный крик присутствующих огласил воздух. Ветер усиливал пламя, которое своими огненными языками лизало сосновые бревна, превращая их в уголь. Рубиново-красные бревна опускались все ниже и ниже. Окружавшие костер мужчины и женщины пристально смотрели на обуглившиеся трупы Виша и Яги, ожидая, когда души их улетят к небу.

Наступила минута, когда следовало отгонять злых духов, черных богов; четыре работника, верхом, держа в руках длинные копья, поскакали вокруг костра, а все присутствующие, махая руками, подбрасывая вверх мечи, неистово кричали.

Костер все еще горел. Из-за облаков дыма, из светлых языков пламени все еще видны были два почерневшие тела, из которых одно сидело, другое лежало у его ног. Наконец, нижние колоды начали ломиться. Обугленные трупы рухнули в огненную бездну. Песни притихли, души покойников вознеслись к небу. Сыновья и дочери покойных продолжали бросать в огонь все, что было у них дорогого, что могло пригодиться на том свете их отцу: оружие, куски металла, камни.

Между тем служанки наполняли миски, корыта и горшки кушаньем для живых и умерших, могильной жертвою для духов.

Костер, все уменьшаясь, превратился в груду черных углей и пепла. Мужчины подбирали разбросанные по сторонам куски дерева и углей, дожидаясь, когда священный огонь сам погаснет. Солнце клонилось уже к закату, когда сгорели остатки костра; оставшиеся красноватые угли были залиты водой, принесенной из священного источника.

Только теперь к костру подошли женщины, неся глиняный зольник, чтобы положить в него несгоревшие остатки костей, угля и всего, что вместе с покойником, истребленное огнем, с ним же перешло на тот свет.

Печальное шествие: мужчины, женщины и дети, неся зольник, горшки и мисы, направились к тому месту, где предполагалось насыпать могилу Вишу, около могил его отцов и братьев. Посередине поставили зольник с пеплом и накрыли его крышкой. Около него расставили горшки и мисы с кутьей. Сыновья и дочери Виша, каждый из его работников, все спешили принять участие в работе сооружения его могилы. Под звуки песен и стонов принялись они сооружать своему старому хозяину могилу.

Женщины уселись вокруг могилы, плача и напевая заунывные песни. Теперь песни были более спокойные — дух Виша улетел. Могила была насыпана. Ночь покрыла своим мрачным покровом и могилу Виша, и окружающих ее, и черный, уныло шумевший лес.

На том месте, где стоял костер, мужчины развели огонь, и началась тризна.

Соседей собралось много. Дети Виша угощали всех, со всеми пили мед и пиво. Большие бочки пива и меда стояли у огня, к ним подходили все, гости и рабочие, утолить жажду. Около мисок и корыт, наполненных кушаньем, сидели мужчины; отдельно от них, немного подальше, расселись женщины.

Вдруг раздались звуки гуслей, и говор умолк: только ветер ходил по лесу и вторил песне Слована. Слован пел:

— Дом твой опустел, одинокий стоит в лесу. У детей твоих нет более отца. Ты, старик, отошел к своим отцам пить белый мед и пировать. Старый воин… воин старый! Волосы твои, как снег, белы, белы; но молоды руки твои. Кто же сосчитает, кто воспоет, что оставил ты на земле… Сколько зверей пало от руки твоей; сколько бортей, сколько ульев ты воспитал, взлелеял; скольких врагов убил ты, скольким несчастным дал пищу. Виш старый, сын Збоя, не вернуться тебе более на нашу землицу. Землей мы тебя засыпали, пепел твой облили слезами. С тобою пошла верная жена, конь твой милый, рог твой звучный. Виш мой старый, сын Збоя, не вернуться тебе более. Летать будешь по ясному небу, молотом бить будешь немецких духов. Костер зажгли тебе большой… О, Лада! Лада! Лада!..

Все повторили за певцом: "Лада!" И громкий крик разнесся по поляне, по лесу и по всей окрестности. Людек, держа в руках чарку с медом, запел печально:

— Отец добрый… Виш воин и господин наш, мы отомстим за твою кровь. Кровью за кровь расплатятся они; жизнь за жизнь отдать должны! Кровь за кровь!

Все мужчины, родственники Виша, поднимая руки, громким голосом крикнули:

— Кровь за кровь!

Подле Людека стоял только что прибывший Доман; он крикнул громко один:

— Кровь за кровь!

Все повернули к нему головы. Он стоял с опущенной на грудь головой, он плакал, точно родного отца потерял, и говорил полупеснею, полусловом:

— Виш старый пусть радуется… Быть тому, чего он хотел… быть тому, что он повелел… Несутся воины, едут воины… И старшины уж созваны… В городе страх большой… Бледный Хвостек собирает своих рабов. Пойдем на вече, понесем окровавленное платье, положим его перед старшинами и будем молить о мести…

Ему вторили, повторяя каждое его слово и поднимая чарки с медом, все вблизи его находившиеся мужчины. Молодежь не могла удержаться, чтоб не проклинать Хвостка и всех его рабов, обращая в сторону Гопла сжатые кулаки.

По мере того, как бочки опоражнивались, увеличивался говор и шум; старики начали рассказы об умершем: как он среди войны и труда провел свои молодые годы, как он любил своих, как все его любили, как он гостя считал неприкосновенным, святым. А между тем чарки с медом переходили из рук в руки, жажда мести увеличивалась с каждой минутой.

Женщины сидели в стороне и тоже пели тихим голосом.

Поминающие оставались на поляне целую ночь, весь следующий день и следующую ночь; тризна кончилась только на третий день. Молодежь бросала мечи и копья, бегала и скакала верхом, стараясь обогнать друг друга, пробовала свои силы, стараясь пересилить один другого в рукопашном бою. Все это продолжалось до тех пор, пока в бочках был мед, а утомление не изнурило мужчин; женщины, сидя, дремали. Тогда только начали расходиться по домам, прощаясь с могилой умершего и украшая ее зелеными ветвями.

Доман пробыл до самого конца; когда сыновья Виша оставляли поляну, он пошел с ними, провожая их до дому.

На пути он остановил их.

— Послушай, Людек, — обратился он к старшему, — не знаю, следует ли теперь говорить об одном важном деле, или нет… но мне необходимо вынуть из сердца, что я в нем ношу, и показать вам. Сядем здесь и поговорим.

Они сели под дубом; Доман пожал руки обоим братьям и сказал:

— Я всегда хочу быть с вами; я желаю быть вашим братом, будьте же и вы мне братьями.

— Согласен! — ответил Людек, наследовавший от отца его спокойный и твердый характер и мужество; он говорил редко и мало, но раз решившись на что-нибудь, сдерживал свое слово, хотя бы пришлось поплатиться кровью.

— Что же вы думаете теперь делать? Смерть отца необходимо отомстить; иначе нельзя. Смерда убил его… но Смерда не главный виновник, он действовал так не по своей воле. Что же вы думаете делать?

— Ты давеча хорошо сказал, — ответил Людек за себя и за брата, подумав немного, — понесем на вече окровавленное платье и отцову рубаху, покажем их старшинам и скажем: за вас и ваше дело Виш положил свою голову, за вече; пусть же вече приказывает, как отомстить за смерть нашего отца…

Он посмотрел в глаза Доману.

— Да, — отвечал Доман, — пусть старшины постановят, как поступить в этом деле, а если не хватит вам рук, чтобы достойно смыть нанесенную обиду, мои руки всегда готовы вам помочь.

Глаза Домана горели, видно было, что не на этом он хотел остановиться; он поднял глаза, но сейчас же снова опустил их.

— Я хочу быть вашим братом… братом вашим, — добавил он.

— Мы твои братья! — в один голос отвечали оба сына Виша и пожали руку Домана.

— Не выбрал я времени просить старого Виша, — сказал Доман, — так вам скажу… Я хочу взять вашу сестру.

Наступила минута тягостного для всех молчания. По тогдашнему обычаю сестры выходили замуж по старшинству. Не спрашивая Домана, оба брата догадались, что он думал о Диве. Людек опустил голову.

— Брат Доман, — проговорил он с трудом, — Дива не хочет идти замуж. Это не новость. Она уже давно пожертвовала собою богам. Она не для детей, не для прялки, не за горшками смотреть ей… Священный огонь, священный ключ, песни и ворожба — вот чем будет заниматься Дива. В жены она тебе не годится. Отдал бы я ее тебе охотно, но как же мне идти против ее воли?

Последовало молчание; Доман, опустив голову на грудь, нетерпеливо рвал руками свою бороду.

— О, — сказал он, — разве это редко случается, что пока она в девках, в голове ее зарождаются разные думы, а возьмет ее кто-нибудь в жены, она все забудет. Дива пришлась мне по душе; мне нравится в ней и краса ее, и характер. У меня всего вдоволь, сделаю ее княгиней, разве птичьего молока только не будет у нее…

Людек отрицательно махнул головой.

— Чем же я могу помочь? — сказал он. — С богами и духами спорить я не в силах. Младшую сестру, если захочешь, могу отдать тебе. Она не хуже Дивы, тоже красавица. Хотя бы она и не рада была, возьмешь ее.

Он посмотрел на Домана. Доман сорвал зеленый лист, приложил его к губам и, глядя куда-то вдаль, молчал; когда лист упал с его губ, он сказал:

— Если бы ты приказал девке, она должна бы тебя послушаться; ты теперь хозяин, что прикажешь, то и должно вершиться. Да, каждая девка думает, что будет служить богам и духам; но разве следует слушать их?

— Я не властен приказать Диве, — сказал Людек.

Лицо Домана налилось кровью, глаза горели, и он тяжело дышал.

— Э! — крикнул он. — Вот каково твое братское чувство! Диву не хочешь отдать потому, что от другого кого-нибудь ждешь большего выкупа.

— Доман, брат… Я не хочу никакого выкупа. Я правду истинную говорю.

— Хочешь, чтобы я стал вам братом, чтобы и я с вами поклялся мстить Хвостку, так отдай мне сестру, — повторил Доман.

— Младшую отдам…

— Я старшую хочу, или ни одной.

— Не могу! — спокойно, но твердо отвечал Людек.

Доман привстал, сорвал зеленый лист и, по привычке, приложил его к губам. Постояв немного, он отошел в сторону.

— Отец твой наверное отдал бы мне ее! — вскричал он гневно.

— Никогда…

— Хочешь иметь меня на своей стороне, отдашь Диву, иначе… Людек вздрогнул; Доман начал уже выводить его из терпения.

— Так и не надо! — крикнул он.

— Значит, ты хочешь видеть во мне не брата, а врага? — сказал Доман.

— Подкупить тебя я не могу, значит, принужден буду обойтись без тебя, — отвечал Людек равнодушно.

Доман задрожал от злости.

— Эй, Людек, брат! Не хорошо ты делаешь, говорю тебе. Ради девки ты не хочешь утешить отца в могиле вражескою кровью. Эй, эй!..

— Я уже сказал, — отвечал Людек, — не могу…

— Тебе теперь друзья нужны, а ты сам делаешь недругов! — злобно смеясь, говорил Доман. — У тебя ума, как я вижу, нет.

Они посмотрели друг другу в глаза. Людек, стараясь не дать воли вспыхнувшему в нем гневу, еще раз заметил:

— Не могу!

Доман собирался уйти.

— Не хотите по доброму согласию отдать, — крикнул он, — так я ее не сегодня-завтра — возьму силою.

— А мы силою же будем защищать ее!..

— А, посмотрим!

— И мы посмотрим!

При последних словах они отошли друг от друга, презрительно глядя один на другого. Они не пожали руки друг другу. Младший брат стоял за Людеком, который заменял ему теперь отца.

Доман надвинул шапку на глаза и ушел от них. Его лошади стояли недалеко от поляны и могил. Через некоторое время раздался лошадиный топот вдали. Доман уехал.

Людек все еще стоял на том же месте в надежде, что Доман вернется. Услышав топот, и он двинулся в путь. В лесу раздавались звуки ломающихся ветвей и лай собак. Доман с каждой минутой все более удалялся от них.

На обратном пути домой Людек и его брат встречали своих людей, которые, напевая песни, возвращались в село. Тризна и пир изнурили их больше, чем могло бы изнурить сражение.

На следующий день в Вишевой избе и на селе пошла обычная жизнь. Женщины суетились у огня, Дива за прялкою сидела у окна, служанки вертели жернова. Движение было даже больше обыкновенного, потому что похороны оставили свой след на каждом шагу. Старухи Яги, которая всегда управляла хозяйством, не было. Ее место заняли теперь жена Людека: она над женщинами, муж — надо всеми имел теперь полную власть.

Вечером на крыльце сидели две сестры, Дива и Живя; обнявшись, они пели печальные песни, глядя куда-то вдаль задумчивыми глазами. Людек подошел к ним. Как только сестры завидели брата, они привстали перед ним, как перед хозяином. Он остановился перед ними. Дива подошла к нему.

— Скажи на милость, зачем это ты обворожила Домана? — спросил он.

— Я? — краснея, спросила красавица. — Я и ворожбы не знаю и ворожить не умею, да и Домана знать не хочу.

— Он из-за тебя стал нашим врагом, — сказал Людек. — Он хочет взять тебя у нас… Угрожает нам…

— Я дала обет служить богам, — спокойно пояснила Дива.

— Он знает об этом, но слушать не хочет.

— Чем же я виновата?

— Эй, Дива! — сказал брат. — Лучше бы тебе выйти за него, у нас был бы брат, а так врага мы себе в нем наживем.

Дива встряхнула головой, слезы закапали из ее глаз; она взглянула на брата и обратилась к нему с печальной улыбкой:

— Не заставляй меня, — умоляла она тихим голосом, — нарушить клятву… Оставь Диву в покое. Я буду прясть пряжу, носить воду, петь песни.

Сказав это, она поклонилась в ноги Людеку. Живя, не говоря ни слова, подошла к брату, тоже поклонилась ему в ноги, обняла его колени и тоже стала просить, чтобы он не неволил Диву выходить замуж.

Людек опустил голову и молча ушел. Сестры остались одни на крыльце.