Древнее сказание

VI

Прямо от княгини Хенго возвратился на первый двор, где дожидался его Смерда. Оба они отправились в темную, очень слабо освещенную избу, где обыкновенно ели рабочие и челядь. Окно, как и все вообще, закрывавшееся ставнею со стороны избы, выходило на двор; как раз напротив этого окна были княжеские комнаты. Смерда и Хенго, стоя у окна, очень удобно могли видеть, а отчасти и слышать все, что происходило на пиру.

Теплый вечерний воздух позволял открыть окна, а это тем более приходилось им на руку, что в избе духота стояла страшная.

Князь, видно, любил старый мед и веселье, потому что пир оживлялся с каждою минутою; он начался веселым говором, а теперь гудел веселыми песнями, криками и неумолкающими возгласами. Иногда веселое настроение переходило границу хорошего расположения духа: слышались споры, ворчливые голоса начинали обзывать друг друга ругательствами; иногда на минуту водворялась тишина, а за нею сейчас же следовали крики и брань. Хотя слов нельзя было расслышать, но по звукам нетрудно было догадаться, что в княжеских комнатах веселье начало переходить в зверское остервенение. Ужинающие, привыкшие к подобному шуму, спокойно относились к спорам, происходившим в княжеских избах. Один Хенго с боязнью прислушивался к странным крикам. Смерда, заметив это, улыбнулся и покачал головою.

— Все это старшины, жупаны, кметы, — сказал он немцу, желая объяснить ему происходивший у князя странный шум и гам. — Князь дает им пить вволю; напившись, они болтают весело; а подчас один, другой скажет что-нибудь обидное, а князь иногда бывает нетерпелив. Случается, гости поссорятся, которого-нибудь задавят… что ж! одним меньше. Иногда дело доходит до кулаков, один другого и убьет, а нам какое до них дело?

Песни становились все громче, по временам они напоминали рев диких зверей, смех не смех, а какой-то вой; гнев походил на ворчание собак, готовых броситься друг на друга. Снова все притихло, раздавались только победные возгласы; а там шум снова начинался, новая ссора, новая драка, иногда слышались удары мечей… и опять тишина. Хенго слышал громовый голос князя, который точно вихрь проносился среди бури. Месяц поднимался все выше и выше, наступила ночь, на дворе царствовала тишина. Теперь еще явственнее долетали до Смерды и Хенго голоса пьяных кметов. Хенго, изнуренный дорогою, готов был заснуть, но любопытство заставляло дожидаться конца этого пиршества. Смерда, сидя тут же на скамье, слушал.

В княжеских светлицах все притихли. Видно было, как поднимаются к губам руки с чарками вина. Все охрипли. После продолжительного молчания первым заговорил князь. Он смеялся и издевался над кем-то. Едва успел он кончить, как буря снова поднялась, точно по его приказанию. Теперь даже его громкий голос, прерываемый ядовитым смехом, не мог остановить ее. Князь смеялся, а другие бранились меж собою. Послышались звуки разбиваемых сосудов; столы и скамьи падали с шумом, какие-то тени заслоняли собою свет, руки поднимались вверх; ужасный крик раздался в сенях и на дворе.

Челядь поднялась на ноги. В княжеских светлицах буря шумела: крик, стук, гам, треск, призывы о помощи, которые прекращались как бы под давлением сильной руки. Все это сливалось в один дикий ужасный шум, а над ним царил протяжный, адский смех.

Хенго выглянул через окно. В дверях княжеского дома он увидел большую, черную массу, освещенную луною. Это была груда людей, связанных по рукам и по ногам; они грызли друг друга зубами, царапали, душили один другого; связанная длинными веревками, груда человеческих трупов и еще живых людей передвигалась медленно; точно морской вал, передвинулась она в преддверие, а оттуда рухнула на двор. Затем началась ужасная борьба: связанные душили друг друга; виднелись обнаженные мечи, ищущие еще живых голов; руки сжимали все, что в них попадалось. Князь стоял на крыльце, подбоченившись, и хохотал во все горло, хохотал ужасно, дико.

Движущаяся масса человеческих тел ползала по двору, не будучи в состоянии развязать веревок, сжимающих ее в одно целое. Иногда только отпадал от нее недвижный труп, обезображенный, с раздавленными членами.

На земле, в красных лужах крови луна спокойно отражала свой образ. Оставшиеся еще в живых несчастные жертвы прятались под лестницы и заборы. Несколько человек, более живучих, старались привстать, но силы их оставили, и они со стоном упали на землю, чтобы уже более не подняться. Умирающие наполняли воздух душу раздирающими криками.

Когда все стихло, князь ударил в ладони. По данному знаку Смерда позвал княжеских слуг и с ними выбежал во двор.

— В озеро эту падаль! — крикнул князь. — Очистить двор! Вынесите этот навоз!

Отдавая это приказание, князь пил мед из чарки, которую поставил на скамье, и сам опустился на нее.

Несмотря на лунную ночь, слуги зажгли смолистые лучины, а князь спокойно смотрел на умирающих своих товарищей, на свои жертвы. Еще не все умерли. Несколько полуживых кметов, издавая последнее дыхание, ревели и изрыгали проклятия; на земле валялись трупы.

У самой лестницы лежал умирающий старец; умирая, он проклинал:

— Чтоб ты сгинул, Хвост проклятый… ты, и кровь твоя, и потомство твое, и род, и имя. Чтоб ты пропал, провалился сквозь землю!

Князь хохотал, глядя на проклинающего его старика.

В воротах показалось несколько женщин, с испугом взиравших на эту резню. Между тем челядь под начальством Смерды деятельно очищала двор, относя трупы к стене; здесь срывали с них одежду, брали мечи из окоченелых рук, обрывали ножны, снимали сапоги… Ободранные тела несли на насыпь, откуда бросали их в воду, несмотря на то, что во многих жизнь еще не угасла. Слышно было, как тела падали в воду; смех вторил этим похоронам. Слуги забавлялись бросанием тел в озеро. Вороны поднялись с башни и, прилетев на озеро, кружились над ним, каркая и махая крыльями.

Хенго сидел на скамье; он остолбенел, он опасался тронуться с места, он невольно боялся и за себя. Он не мог понять, чем провинились эти жертвы, кто они и почему князь, вместо того чтобы жалеть их или сердиться, неистово хохотал.

Хенго, не зная, что делать, потихоньку вышел из избы и около стен хотел пробраться к сыну, в сарай. Князь в это время прохаживался перед своим домом, напевая какую-то веселую песню. Быстрый его глаз заметил немца в тени.

— Эй, ты! Поди сюда! — крикнул князь и, как собаке, указал ему на свои ноги. Хенго боязливо приблизился. По походке, по движению и по словам нетрудно было заметить, что князь напился допьяна.

— Вот видишь! Хороший ужин! — говорил князь, смеясь. — Что ж, немец, видел ты, как они весело забавлялись? Им жарко было, — ну теперь они купаются в озере! Они сами передушили друг друга… Они сами… Моих людей там не было ни одного… А мед, а ум зачем? Эй! Вы, саксонцы и франки проклятые, вы все умники, а? А кто бы из вас сумел избавиться от этой дряни?

Князь хохотал, держась за бока.

— Для моих людей останется много одежды, а для меня земля и лошади. Вот так пир, и меду не жаль!

Князь не мог удержаться от смеха.

— Напейся и ты меду, рыжее рыло! — закричал он.

Хенго кланялся до самой земли, желая избавиться от тяжкого испытания, но тщетно. Мальчик поднес ему большую чарку меда, а когда он не решался напиться, князь велел ему насильно лить в горло. Двое слуг поймали немца, придержали его, а мальчуган открыл ему рот пальцами и, смеясь, вылил ему мед в горло. Немец поклонился за угощение и намеревался уйти, боясь за свою голову, которую легко можно было потерять в эту минуту, но князь сел на скамью и призвал его. Немец подошел к скамье.

— Что видел, — начал полусонный князь, — расскажи старому графу. А как я начал, так и окончу. Ни один не ускользнет из моих Рук. Сыновьям я оставлю мир дома… Кметам хотелось слишком высоко летать… нужно было их обуздать… Скажи, что я их не боюсь… а помощи не прошу… что я их уже много передушил и до последнего уничтожу.

Вдруг Хвост как будто бы вспомнил о чем-то и дал знак рукою, чтобы Хенго подошел ближе.

— Видел ты моих молодцов? Выросли? — начал он, не дожидаясь ответа немца. — Они должны быть не малы. Сильны они? В отца или в мать? Ходили на врага?

Хенго старался дать ответы на все вопросы князя, которого он боялся. Князь дремал, глаза его сами закрывались. Он спросонья бормотал про себя:

— Я заведу у вас порядок, будет вам лад. Будет у вас Ладо… за бороду буду вешать у дороги… Я один здесь князь и властелин… Моей быть воле, не вашей!.. Вон с этою падалью… вон!

Он открыл глаза, заметил стоявшего перед ним немца и улыбнулся.

— Видел охоту? — обратился князь к Хенго. — Удачная охота… зверь жирный… мои вороны покушают досыта…

Он начал напевать какую-то песню и снова вздремнул.

— Племянник безглазый… еще двое их осталось… и этих приведут… они уже клялись уничтожить меня… Жизни я у него не отнимал… пусть гниет в темнице…

Он начал считать по пальцам.

— Войтас… Жирун… Гезло… Курда… Мстивой… пять семейств… Баб должны завтра сюда пригнать… и стада…

Он смеялся, болтал и дремал. Хенго боялся тронуться с места, не получив от князя разрешения. Самбор тоже вышел на двор, — спать ему не хотелось, — а явилось желание посмотреть на свирепого властелина. Молодой парень тихонько подошел к спящему князю; прислушиваясь к его бормотанию, он невольно грозно посмотрел на него, встряхнул головою и медленно тем же путем возвратился в избу.

Между тем князь уснул крепким сном. Храпение его раздавалось все громче и громче, голова все ниже опускалась на грудь. Немного спустя в дверях показалась женщина и двое парней. Несмотря на сопротивление пьяного Хвоста, они насильно подняли его и повели, вернее, потащили в дом. Двери за ними захлопнулись.

Хенго, опьяневший от меда, испуганный разыгравшейся перед его глазами кровавою драмою, придерживаясь стен, направился нетвердыми шагами к своим лошадям и здесь лег на соломе.

На дворе погасли лучины. Луна освещала черные лужи застывающей крови и забытые у преддверия трупы, не могущие до сих пор еще проститься с жизнью; кровь еще струилась из ран несчастных кметов; они, опьяневшие от меда, не чувствовали, как остатки жизни уходили из них. Дворовые и челядь, показывая на них› пальцами, хохотали и глумились над умирающими.

— Всем им так будет, кметам, жупанам и старшинам, которые не хотят слушаться его милости, нашего князя.

Смерда заглядывал во все углы и закоулки двора; слуги расходились ночевать поодиночке. Тишина царствовала теперь в городе, где недавно еще раздавались звуки песен и стоны умирающих. Собаки выли, почуяв кровь, а вороны, каркая, садились на верхушку башни, где были их гнезда, или кружились над водою. По недосмотру Смерды несколько забытых жертв умирало спокойно.

Когда Хенго проснулся на следующее утро, солнце успело уже пройти часть своего ежедневного пути. Над ним стоял Герда и старался разбудить отца, так как князь звал немца к себе. Когда Хенго, умывшись, побежал к нему, князь сидел один у стола в своей избе; перед ним стояло жареное мясо, чарки пива и меду. Его затекшие кровью глаза свирепо перебегали с предмета на предмет. Он долго смотрел на немца молча. Наконец проговорил:

— Я знаю, зачем тебя прислали, — начал он с гордостью. — Скажи, что я им благодарен, но в помощи их не нуждаюсь и нуждаться не буду. А если бы когда-нибудь случилась в ней надобность, я обращусь к ним сам. Мне удобнее без них, они даром не придут и каким-нибудь пустяком не зажмешь им ртов. Знаю я их. Возвращайся к ним и передай мой поклон старому графу; пусть учит хорошенько моих парней воевать; пусть живут там и вернутся, когда я прикажу; теперь же не время. Здесь еще нужно чистить; не скоро еще я избавлюсь от этих червей. Старый граф пусть успокоится, — прибавил князь, — хотя здесь народ дикий, привыкший к своеволию, но я сумею его обуздать.

Князь напился пива и задумался. Хенго стоял перед ним. Наконец он указал немцу дверь.

Едва Хенго успел выйти от князя, как у порога встретил того же мальчугана, который вчера позвал его к княгине. Ее милости угодно было призвать к себе немца с товаром. Хенго, взяв свой узел, отправился к ней.

Княгиня, окруженная своими слугами, дожидалась немца в той же светлице, где он видел ее вчера. Слуги княгини были так же бледны, как и их госпожа: лица их, быть может, еще недавно подернутые красным румянцем, выцвели здесь, вдали от родины, среди чужих. Хенго, как опытный торговец, знал, что кому следует показать. В Вишевой хижине он показывал металл среднего достоинства, желтый и красный, здесь же он вынул из сумки серебряные кольца, золотые листики и цветы, выделанные из тоненьких золотых листочков, которыми женщины обшивали платья. Женщины немного оживились, глядя на блестящие безделки; они брали их в руки, прикладывали к платьям. Хенго и не заметил, как весь его товар разошелся по рукам. Он стоял, не смея сказать ни слова, когда мальчуган отворил дверь и в комнату вошел князь в колпаке, закрывавшем ему почти совсем глаза. Стоя у порога, он смотрел на женщин, любуясь личиками тех, которые были моложе и красивее своих товарок. Князь бросил взгляд и на товар, но как-то презрительно при этом улыбнулся, а когда княгиня заметила ему, что для ее женщин все это пригодилось бы, князь, смеясь, приказал немцу оставить все, что принес.

Немец не посмел даже заикнуться об уплате за его товар, а князь и не думал об этом. Наконец, когда Хенго, желая спасти хотя бы оставшееся в суме добро, начал ее связывать, князь нахмурился и крикнул:

— Скажи графу, что мы все это принимаем в подарок для Брунгильды, и пусть он наградит тебя за это. Нечего здесь долго стоять. Советую тебе возвратиться к своим поскорее, да не оглядываться.

Хенго не дожидался, чтобы ему вторично преподали этот совет, и немедленно вышел, упрекая себя, что показал дорогой товар. Он уже был за дверью, когда княгиня, сжалившись над ним, выслала одну из своих прислужниц сказать ему, чтобы он не печалился, что она вознаградит его за товар. Немец обрадовался и остановился в сенях. К нему вышла какая-то старуха и повела его в ближайшую избу. Здесь груды мехов и разного добра валялись на полу. Старуха позволила ему выбрать, что придется по его вкусу. Хенго, радуясь, что хоть чем-нибудь вознаградит свой убыток, подарил серебряную цепочку старухе, наложил себе на плечи мехов и разных кож, сколько был в состоянии нести, и торопливо выбежал к лошадям.

Суетливая беготня на дворе и крики и призывы как бы указывали ему, что ему нужно немедленно уходить отсюда, если не желает потерять ни имущества, ни жизни. Когда Хенго вышел во двор, где стояли его лошади, до него долетели крики и охания женщин, стоявших у стен города.

Ворота были заперты. Со стороны моста слуги князя загораживали путь; Хенго теперь только увидел, что толпа всадников и пеших воинов, между которыми было много женщин, требовала входа в город, желая говорить с князем.

Смерда и его товарищи бичами и копьями старались удержать напиравшую толпу. Плач, проклятия, охания и угрозы наполняли воздух страшным шумом.

Это были семейства кметов, жупанов и старшин, вчерашних княжеских гостей, которые уже узнали о страшной резне… Нельзя было уверить их, что ничего подобного не было: окровавленные трупы плавали по озеру у самого моста, некоторые лежали на берегу, выброшенные сюда волною. Женщины плакали и протягивали к ним руки, стоя на коленях и вырывая себе волосы в отчаянии. Трупы — это ведь мужья их и отцы! Братья их и сыновья, скрежеща зубами, стояли под стенами города и проклинали Хвоста, не щадя самых оскорбительных названий.

Усиливающийся с каждою минутою шум и крик услышал князь и вышел на крыльцо, остановился и, подбоченившись, смотрел на своих слуг, отталкивающих толпу от входа в город. Толпа с каждою минутою становилась все больше. Разъяренные кметы показывали князю сжатые кулаки, но он хохотал над их бессильным гневом.

Все это продолжалось довольно долго, наконец Смерда, по приказанию князя, впустил в город троих из осаждающих. Несчастные шли с обнаженными головами, заливаясь слезами; подойдя к тому месту, где стоял князь, они хотели заговорить, но он начал первый.

— За что же вы проклинаете меня? — крикнул он. — Сукины сыны, ослушники! Чем я виноват? Я не трогал их, ни одного из них я не приказывал убивать, хотя я мог это сделать, и они заслужили казнь; им давно уже следовало отрубить головы. Кто их заставил ссориться и драться между собою? Изба в крови, весь двор в крови; они нарушили спокойствие моего столба. Как собаки, они грызли друг друга и подохли.

Князь грозно показал кулаки.

— Поделом! Старая славянская свобода засела им в головы! Всем так будет, всем, кто только вздумает добиваться свободы. Трупы плавают, можете ловить их, никто вам не мешает. Убирайтесь домой, пока еще целы ваши головы! Не я их убийца, повторяю вам.

Он еще не окончил своих угроз, когда из-под лестницы, где росла высокая трава и густой лопушник, поднялся полумертвый человек; он едва держался на поломанных ногах. Лицо его, покрытое кровью, обезображенное и изуродованное, казалось лицом мертвеца. Искалеченный княжеский гость, участник шумного пиршества, обратился в сторону князя и, подняв вверх обе руки, закричал охрипшим голосом:

— Не он нас убил! Он невинен! Он только дурману подсыпал в мед… натравливал брата на брата… дразнил, вызывал… Глаза налились кровью, мы потеряли сознание… Он невиновен! Он… он, — повторил несчастный, стараясь подойти ближе к князю, — он… собачье отродье… сам немой… чтоб он сдох, как собака!

Полный негодования, полумертвый кмет нагнулся, поднял лежавший у его ног камень, на котором виднелись следы засохшей крови, и бросил его в сторону князя. Должно быть, гнев его был велик, потому что, несмотря на его слабость, камень свистнул в воздухе и, попав в окно, разбил раму. В ту же минуту княжеские слуги бросились к разъяренному старику и набросили ему петлю на шею. Старик упал; слуги вытащили мертвеца к насыпи, чтобы бросить его в воду.

Кметы отошли в сторону; увидев у ног своих обезображенное тело своего брата, они грозными криками мщения потрясли воздух… Никто не посмел тронуть их, и они, никем не задерживаемые, вышли к своим, а несколько времени спустя гурьбою, с криком и гамом, отъехали от города. Остались только женщины у моста, желая убрать тела убитых воинов.

Княжеские слуги вышли из города не с тем, чтобы помочь женщинам, но желая выбрать из них более красивых и увести их в город. Трех красавиц, несмотря на их крик и сопротивление, слуги силою привели в город. Князь с улыбкою смотрел на шалости своих людей.

Немного времени спустя тишина воцарилась в городе. У стен, по берегам озера, женщины относили в сторону мертвецов, которых вода выбросила на берег. Другие на лодках плыли к тем трупам, которые еще носились на поверхности воды.

Хенго торопился привязать к лошадям остатки своего имущества и полученные от княгини меха и кожи, чтобы поскорее убраться из города. Хенго и Герда, еще более испуганный, чем его отец, торопливо бежали, чтобы до полудня успеть выехать за городские стены. На пути они встретили поджидавшего их Самбора. Опечаленный и унылый Самбор подошел к немцу. Он убедился сначала, не подсматривает ли за ними кто-нибудь из слуг.

— Добрый человек, — обратился он к Хенго, — мне кажется, ты не злой человек, скажи, на обратном пути проедешь ты мимо Вишева села?

Не смея или не желая отвечать, Хенго наклонением головы подтвердил догадку Самбора.

— Передай им мой поклон, — просил Самбор, — я скучаю без них, хотя здесь нет недостатка в веселье и славно живется у князя. Чего же еще? Смеху вдоволь!.. Расскажи им все, что ты видел, и как мы тут славно пируем!.. Они будут радоваться, что я здесь. Может быть, я бы убежал отсюда, и стены, и вода, и колоды не удержали бы меня, если бы здесь не было так весело. Расскажи, — повторил он, — обо всем, что ты здесь видел.

Хенго, видимо, был недоволен этою задержкою; он смотрел то на своих лошадей, то в сторону города, боялся звука собственного голоса и потому кивнул Самбору головою.

— Скажи им, — прибавил еще Самбор, — что вчера здесь было много кметов, многие из них поплатились жизнью, и какие похороны им были! Обещают, что каждый день будет такое веселье. В темнице, под башнею, не считая племянника, которому вырезали глаза, сидит тоже несколько кметов; придет очередь и для других.

Хенго, все кивая головою и оглядываясь на башню, дал знак рукою Самбору, чтобы он посторонился. Немец и его сын сели на лошадей — времени нельзя было терять понапрасну. Князь со своего крыльца видел, как они тронулись, но ничего не сказал. Когда Хенго очутился за стенами города, лицо его повеселело. Он предпочитал пустыню княжескому гостеприимству.

Отец и сын поскакали тем же путем, которым вчера Смерда привел их в город. Дорога была так же пустынна, как вчера. До тех пор пока можно было видеть высокий столб и летающие над ним стада черных хищников, немец с боязнью оглядывался по сторонам, как бы ожидая с минуты на минуту приказания вернуться обратно в город. Герда не смел проговорить ни слова: бедняга еще дрожал от испуга. Вскоре они въехали в густой лес и здесь вполне успокоились. Хенго, привыкший к скитаниям, запомнил до мельчайших подробностей те места, по которым вел их Смерда. Однако ж, осторожный немец, желая избежать возможной встречи более грозных людей, чем слепые гусляры, предпочел ехать лесом, заранее обдумывая место ночлега, потому что не рассчитывал в один день доехать до Вишева жилища. Наши спутники смело проехали вброд реку. До сих пор они никого еще не встретили на пути. Вдали только козы, увидя людей, бежали в лес, а стаи птиц перелетали на соседние болота.

Начало вечереть… Хенго увидел на пригорке большой камень, окруженный множеством меньших. Это место он хорошо запомнил. Здесь они отошли от реки в глубь леса и остановились на небольшой поляне. Корму для лошадей было здесь много. Хенго и Герда развели огонь, построили небольшой шалаш из ветвей и улеглись в нем на земле.

Майская ночь прошла скоро; чуть свет завывающая вдали и приближающаяся к ним буря разбудила их громовыми ударами и ливнем. Хенго заторопился. Немного спустя они уж сидели верхом, готовые тронуться в путь. Хенго обратился к сыну с увещанием.

— Ты смотрел и слушал, — сказал он сыну, — видел все, что происходило в городе. Я велел тебе молчать и делать вид, что ты не понимаешь их речи! Молчи и теперь — не говори ни слова.

Хенго, а за ним Герда поскакали вперед, направляясь к Вишевой хате. Дождь не переставал идти ни на минуту, лошади скользили по мокрой земле; всадники волей-неволей должны были убавить шагу. Солнце начало просвечивать сквозь тучи, когда они увидели заборы, избы и столбы выходящего из них дыма… На лугу паслись лошади и жеребята.

Виш стоял на пригорке у реки и осматривал свое хозяйство; собаки лежали у ног старика. Немец издали поклонился хозяину, и старик сейчас же направился к нему. Собаки готовы были броситься на чужого, но Виш заставил их притихнуть и отошел прочь.

В глазах Виша виднелось любопытство; он, казалось, был крайне удивлен тем, что немец вернулся от князя цел и невредим; он внимательно осматривал своего гостя, бросая взгляд так же на его сына, лошадей и сумы.

— О, что-то недолго пробыл ты в городе, — сказал он, улыбаясь. — Как устроил свои дела, ничего?

— Э, нечего было делать там, даром время терять не хотелось, я и уехал, — отвечал Хенго. — Притом же мне надо было поскорее выехать из незнакомых мест.

Отвечая Вишу и убедившись, что собаки не бросятся на него, немец передал поводья Герде, а сам отправился за хозяином. Когда они остались одни, Виш посмотрел в глаза немцу, как бы желая прочитать в них то, чего Хенго не хотел сказать.

— Какие новости в городе? — спросил он.

Хенго долго молчал, как бы не зная, что ответить на этот вопрос.

— Немногое пришлось мне видеть, еще меньше слышать, — сказал он после некоторого раздумья. — Парень ваш присылает всем поклон… ему там, кажется, понравилось.

— Молодому везде хорошо, — проговорил как бы про себя хозяин и вздохнул.

Из ответа немца нетрудно было заключить, что ему не хотелось отвечать на вопросы хозяина. Виш начал осторожно расспрашивать Хенго о князе, о жизни в городе, о том и другом, что его интересовало, но, не получая удовлетворяющих его любопытство ответов, замолк.

Парни встретили Герду у ворот как хорошего знакомого, отвели его и его лошадей в сарай. Герда дрожал, не будучи в состоянии успокоиться от вчерашнего испуга и сегодняшнего дождя, промочившего его до костей. Челядь Виша, заметив, что парень дрожит как в лихорадке, и не зная, что он понимает их язык, почти насильно повела его в хижину, где веселый огонь пылал на камине.

В этой избе женщины приготовляли тесто для хлеба, пересеивали муку, а служанки, напевая веселые песни, вращали жернова.

Почти не было работы дома или в поле, за которою, по тогдашним обычаям, славяне не пели бы веселых, а иногда и печальных песен. Песня — это был лучший друг труда, особенно женского. Молодые девушки, точно птички, пели все время, пока были молоды. Песне обучались вместе с родным языком. Славяне пели, погоняя скотину в поле; пели песни в честь Гонилы, пася свой скот; женщины пели за прялкою, пели, вращая жернова, пели, когда радовались чему-нибудь или печаль-горе тяготило их. Были у них старые песни, которым дочери обучались у своих матерей, чтобы потом выучить им своих внучат; песни, созданные целые века тому назад, из которых — по пословице — и одного слова нельзя было выбросить. Но кроме этих были и веселые или заунывные песни, которые выходили прямо из сердца поющего, а кто их первый запел, тот сам не знал, откуда они явились и как сложились у него. Кто-нибудь подслушает, прибавит к ним два-три слова, изменит в них что-нибудь третий, и так рождались эти песни от многих, никому не известных отцов; как вдовьи гроши шли они в народную сокровищницу, неведомо кем брошенные в нее, увеличивая народное богатство.

Когда Герда вошел в избу и услышал эти песни, которые его родная мать любила напевать на чужой земле, когда испытывала горе и заливалась слезами, он невольно прослезился. Сердце у него билось так сильно, как будто тут же около него стояла его родная мать. Он забыл, что ему запрещено говорить, что он должен прикидываться немым, и невольно вырвалось у него:

— Мать моя… родная!

У самых дверей стояла Дива; присматривая за слугами и прислушиваясь к их песням, и она тихо что-то напевала. Она одна только услышала произнесенные Гердою слова. Мальчик, заметив свою ошибку, покраснел и забился в самый темный угол. Дива подошла к нему и, протянув к нему руку, дотронулась до его плеча. Герда дрожал как в лихорадке.

— Не бойся, — сказала она ему, — я никому не скажу.

Она отошла к очагу, налила пива в горшок, приставила его к огню, затем поднесла Герде, который с жадностью схватил поданный ему напиток, смотря на Диву глазами, блестящими от слез.

Этим взглядом он благодарил Диву. Девушка взяла Герду за руку и повела в сени. Герда взял ее руку, как в детстве брал когда-то в свои ручонки руку матери, и поцеловал. На руке Дивы осталась его слеза.

— Мне запретили говорить! — едва слышно проговорил Герда. — Отец убьет меня, если узнает! Не говори никому, не говори! Я не немой, мать моя говорит по-вашему; она из ваших!

Дива гладила его рукою по голове.

— Ничего и никого не бойся, — сказала ему Дива, — расскажи мне, что видел ты в городе?

— А, ужасные, страшные дела! От них волосы дыбом становятся на голове, и дрожь по костям пробегает! Я видел там кровь… целые лужи крови… всю ночь слышал стоны умирающих и смех дикий, точно голос филина!

Он умолк, боязливо оглядываясь.

— Говори, — сказала ему Дива, — всю правду говори, как сказал бы ее родной матери, если бы она велела тебе рассказать обо всем, что ты видел там.

Нежный голос девушки растрогал мальчика.

— Нам нужен твой рассказ! — прибавила она, лаская Герду, и наклонилась к нему.

Герда со слезами на глазах начал ей рассказывать обо всем, что происходило вчера у княжеского столба, какой кровавый пир устроил князь, как на дворе убивали друг друга опоенные кметы, как потом их мертвые тела бросали в озеро, как князь хохотал при этом, а вороны каркали и собаки выли с радости или боязни. Он говорил ей потом, как голодные собаки князя пили кровь из луж, которыми был переполнен весь двор, как на следующий день утром плакали и горевали женщины, как они собирали трупы и проклинали князя.

Герда рассказывал, а Дива бледнела, ее нежное девичье лицо приняло мужественное выражение, глаза, казалось, горели тысячами огней из-под черных ресниц, а ее белые руки сжимались, как будто бы она в них держала меч. Все выше и выше гордая красавица поднимала свое чело, на котором гнев и печаль менялись с каждою минутою, покрывая его то красною, то мертвенно-бледною краскою.

Герда приходил уже к концу своего рассказа, когда Виш и Хенго вошли в сени. Словоохотливый мальчуган, опасаясь быть замеченным отцом, едва успел проскользнуть из сеней около стен и заборов в сарай, где стояли лошади, припал к земле и накрылся куском сукна, которое ему попалось под руки. Дива, как вкопанная, стояла в сенях, не будучи в состоянии тронуться с места. Когда Виш, проходя около нее, посмотрел ей в лицо, он прочел в нем, что в ее душу попала искра, от которой закипели в ней гнев и месть. Дива глазами объяснила отцу, чтобы он теперь ее ни о чем не спрашивал. Виш понял свою любимицу и прошел мимо нее с Хенго, делая вид, что не обращает никакого внимания на свою красавицу-дочь.

Едва Хенго успел войти в избу, как все песни затихли. Женщины точно по волшебному мановению умолкли. Смех только пробежал от одного конца избы к другому, как ветер по верхушкам деревьев. Теперь слышен был треск горящих дров на очаге, жернова шипели, у огня кипела вода, да остатки дождя мерно катились с крыши и падали на камни перед окнами.

Хенго приняли, как подобало принимать гостя, но немец сидел за столом, угрюмый и недовольный собою; он молчал, и, казалось, рот его не намерен был открываться для ответов. Напрасно Виш расспрашивал, напрасно старуха Яга, которая принесла большую миску с кушаньем, старалась узнать, как живется ее Самбору — Хенго отделывался незнанием.

Небо начало проясняться. Черная туча, принесшая с собою бурю, все еще стояла над лесом; по темной ее одежде передвигались молнии, точно змеи, но над хижиной Виша лазурное небо улыбалось, а солнце посылало ласкающие лучи свои. Пернатые певуньи стряхивали остатки дождя со своих крылышек, сидя на крыше хаты или чирикая и летая вокруг дома. Ласточки собирали тину для своих жилищ, а воробьи вели нескончаемые споры из-за найденного зернышка. Аист собирался в путь-дорогу.

Немец едва дотронулся до кушанья. Он, видимо, был не в духе. Виш, отдав оставленные у него сумы Хенго, простился с ними молча, и вскоре немец исчез в лесу. Виш, стоя у ворот, смотрел вслед за отъезжающими. В это время к нему подошла Дива. Виш улыбнулся своей любимице ласково. Каждый раз, как старик взглядывал на свою красавицу-дочь, всегда на лице его можно было заметить улыбку. Она обыкновенно улыбкою отвечала на улыбку старика, но теперь она не могла смеяться: печаль и горе подавляли ее. Красавица взяла отца за руку и повела к реке, чтоб наедине переговорить с ним.

— Ничего тебе немец не говорил? — спросила она.

— Молчал, точно могила, — отвечал старик.

— А мне удалось многое узнать от немого мальчика, — начала Дива. — Сын Хенго рассказал мне ужасы! Тебе необходимо знать все — от столба дуют все более и более грозные ветры. Послушай! Мальчик не врал, он дрожал весь от испуга, рассказывая мне вчерашнюю историю, и плакал.

Дива вполголоса начала объяснять старику все, что узнала от Герды. Виш слушал молча; он, точно камень, ни одним движением, ни одним словом не выразил гнева или ужаса. Дива давно уже закончила свой рассказ, а Виш все слушал… Долго еще думал старик свою думу, наконец поднял голову и глубоко вздохнул.

— Пора! — произнес он. — Пусть совершится, чему не миновать. Нужно созвать вече: давно уж его не было, без него люди потеряли голову. Пора нам посоветоваться, разослать призывы, собрать всю братию. Пусть берут мою старую голову, если она им на что-нибудь пригодится; что прикажут, все сделаю, а ты, красавица моя, молчи!

Дива подошла к отцу и поцеловала его в руку.

— Коляда не оставит тебя! — сказала она.