Древнее сказание

VIII

Недалеко от озера Гопла, у самой опушки лесов, стоял дом и село Пястуна, которого для краткости звали Пястом. К нему-то стремились старик Виш и молодой Доман, ранним утром оставив городище Милоша. Виш второй день кряду ехал верхом, но чувствовал себя лучше, чем дома, где у него была только одна работа: смотреть за хозяйством, сидя на большом камне у реки.

Из всех окрестных кметов Пястун был наименее зажиточным хозяином, а между тем пользовался большим уважением всех своих собратьев. Род его жил на этом месте уже с давних пор, дед его и прадед хозяйничали когда-то в окрестных лесах, занимаясь главным образом пчеловодством и охотою. Полей у них совсем почти не было; если они и засевали хлеб, то разве только для того, чтобы иметь запас на случай голода. Они привыкли не обращать внимания на свои богатства: потому-то, может быть, они не множились в их руках. Бедную, настежь для всех открытую хату Пястуна знали все; в нее заходил каждый прохожий, брал, что ему нужно было, и шел дальше.

Хижина гостеприимного Пястуна, выстроенная из цельных бревен, даже отчасти покрытых корою, была чрезвычайно старая и низкая. Крыша и стены ее были покрыты толстым слоем сажи, крыльцо узенькое, украшенное простыми столбиками, поддерживающими его небольшую крышу. Пястун и его жена Женица и сын их составляли всю семью. Челяди было у них много; но каждый челядинец скорее казался членом семьи Пястуна, чем слугою, потому что с ним хозяева обращались как с родным. Новые обычаи, которые понемногу начали проникать к славянам от немцев, не успели еще проникнуть в хижину Пяста. Может быть, оттого именно к Пястуну всегда обращались за советами, что под убогой своей кровлею он свято хранил древние предания и обычаи. Гусляры и певцы часто заходили к нему, а если который-нибудь из них приходил погостить у своего друга Пястуна, то по вечерам должен был много петь собравшимся вокруг него слугам Пястуна и его семье. Зимою садились у огня в избе, летом на дворе под старыми липами. Старцы гусляры пели, а молодежь из этих песней узнавала о славном прошлом. На свадьбах, на похоронах и на всех собраниях Пястун всегда занимал первое место, потому что он знал лучше других, в каком месте какую следует петь песню, где что надлежало делать, где и какую жертву приносить богам. В судах тоже; если во время мира случилось где-нибудь в селе или в поле какое-нибудь убийство, Пястун лучше всех знал, какой закон следует в данном случае применить к убийце. А раз Пястун сказал что-нибудь, никто не прекословил и не спорил. Этот небогатый человек имел гораздо большее значение, чем многие из самых зажиточных кметов. Из далеких мест приходили к нему за советом, а если, — что часто бывало, так как Пястун любил проводить два или три дня кряду в лесу, ухаживая за своими пчелами, — не заставали его дома, тогда терпеливо дожидались его возвращения. Пястун вообще мало говорил и чрезвычайно неохотно; раньше чем ответить, он долго расспрашивал, но если раз сказал свое мнение, ни за что не соглашался отказаться от него. Все являющиеся к нему знали об этом и потому, услышав мнение или приговор Пястуна, никогда не противоречили ему.

Это оказываемое всеми уважение к Пястуну, который, живя почти у самого княжеского столба, никогда не старался войти с ним в близкие отношения, было причиною, что Пястун попал в немилость к князю. Но княжеские слуги не смели даже заикнуться перед своим владыкою о Пястуне; и сам князь не хотел заводить ссоры с Пястуном, опасаясь, чтобы он не употребил во зло своего влияния. Нужно еще заметить, что Пястуна нельзя было привлечь ни лестью, ни подарками, особенно лесть была ему противна. Все называли его гордым; может быть, он и был горд в самом деле, хотя никто не помнил, чтобы Пястун злоупотребил когда-нибудь тем значением, какое имел среди своих.

Пястуну в то время, которое мы описываем, было лет около сорока; это был мужчина высокого роста, крепкого телосложения, но с первого взгляда личность его ничем не отличалась от других. Только взглянув ему в глаза, нетрудно было заметить, что у Пястуна здоровый, сильный и спокойный ум. Когда в те тревожные времена все ради одного страха сердились, ругались и вообще больше выказывали гнева, чем чувствовали в действительности, Пястун никогда не терял понапрасну ни слов, ни гнева. Те, которые его не знали, думали, что он молчаливый эгоист, которого нисколько не печалит грустная участь соседей и земляков; между тем Пястун только на вид казался молчаливым и выносливым, холодным себялюбцем. Одевался он так просто, что за работою трудно было отличить хозяина среди его работников: он не любил блестящих безделок и украшений, без которых другие не могли обойтись, а главным образом, не допускал никаких перемен в одежде и образе жизни, если они в чем-нибудь касались древнего обычая и могли его изменить.

В то время, когда у других были две и три жены, так как по принятому обычаю такая роскошь не считалась предосудительной, Пястун жил с одною Женицею, и его жена не была рабыней, покорною слугою своего господина, как жены других кметов; жили они в дружбе и согласии, так что трудно было найти более счастливых супругов.

В его хижине и в селе работали по целым дням — с утра до ночи; Пястун редко когда оставался дома, а если это случалось, так разве только тогда, когда нужно было присмотреть за работою в поле. Виш и Доман встретили Пястуна, с корзиною на плечах отправляющегося в лес к своим пчелам. Они остановились; Виш соскочил с лошади и приветствовал хозяина.

— Мы к тебе, — сказал он.

— Тогда вернемся в избу, — отвечал Пястун.

— Или лучше сядем где-нибудь под деревом, в сторонке, а то твоя хижина на глазах у всех: у тебя бывает много чужих людей; а нам хочется поговорить с тобою наедине…

Пястун удивленными глазами посмотрел на Виша, не отказывая, однако, желанию гостя; он указал рукою на небольшую поляну в лесу, где стоял небольшой сарай для сена. Подобные сараи славяне называли одрынами. В эту минуту одрына была открыта настежь; ее прозрачные, из ветвей сплетенные стены позволяли сидящему в ней видеть всякого приближающегося человека. Внутри, около дверей, лежали две сосновые колоды, как бы нарочно положенные здесь для сиденья.

Всадники оставили лошадей на лугу, а сами сели в сарае. Пястун вынул из корзины хлеб и кусок сыра и положил на колоде перед гостями, но они даже не дотронулись до них. Виш начал говорить первым:

— Ты живешь почти у самого города под княжеским столбом, — начал Виш, — незачем много толковать тебе о том, что у нас делается, как с нами обращаются. Мы к тебе затем приехали, чтобы посоветоваться. Вече нужно созвать…

Виш остановился, Пястун молча, внимательно слушал, а Доман прибавил:

— Если мы теперь не защитим себя, нас истребят всех до одного. Мы должны защищаться. А по старому обычаю надлежит начинать с созвания на вече всех кметов, всех жупанов.

Пястун все еще слушал; Виш начал широко распространяться о том, как они прежде жили по селам и городищам, что с ними нынче стали проделывать, и как князья, недовольные тем, что они, военачальники, по немецкому обычаю вздумали всю власть забрать в свои руки; сколько приходилось им переносить от маленьких князьков, которых является все больше и больше, и как следовало бы начать действовать против них, чтобы освободить людей от их насилия.

Пястун не прерывал его ни единым словом; Виш и Доман по очереди представляли ему печальное положение всех кметов. Наконец, высказав все, они умолкли, ожидая, что скажет Пястун. Он долго еще думал, сидя с опущенною на грудь головою, и, наконец, заговорил:

— Я скажу вам кое-что о старых временах. Вы слышали от своих отцов, а отцы ваши слыхали от своих, что наш язык был когда-то в употреблении и за Лабою, и за Дунаем по берегам синего моря и на западе до Черных гор. Это было счастливое время, {когда мы одни только жили на громадном пространстве, а у соседей дома было много дела. Тогда-то мы хаживали без мечей, с гуслями, мы тогда пахали пашню и хозяйничали у себя дома без князей. Давно, давно уж прошло это время. Со стороны моря напали на нас одни, другие спустились с гор на нашу землю; с оружием в руках напали на нас народы, послушные своим князьям. Мы должны были защищаться. Настал конец нашему счастью, нашим песням, нашему спокойствию. Нужно было взять себе вождей из-за моря, строить столбы, городища и сражаться… А старая свобода все напоминала нам о себе; князь стал нашим врагом. И что же? Вот немцы исподволь вытесняют наше племя и вытеснили уже нас из прежних обиталищ; земли у нас становится все меньше и меньше… Пястун замолчал…

— Ну, прогоним князей, избавимся от них, а немцы влезут нам на спину, — прибавил он через несколько минут.

— Мы и не думаем прогонять князей, — отвечал Виш, — мы только хотели бы этого Хвоста променять на другого. Ты хорошо знаешь, что он с немцами завел дружбу; весь род его льнет всем сердцем к немцам. Нетрудно найти другого. Довольно уже пролилось нашей крови. Вече нам нужно…

Хозяин долго не отвечал: он взвешивал каждое слово Виша.

— Нам и вече нужно, и кое-какие перемены тоже не лишни, — сказал он, — но и то, и другое не так легко сделать. Нелегкое дело задумали вы совершить, точно хотите голую руку положить в улей. Одни восстают против Хвостка и плачутся на него, другие горой за него стоят; согласия не будет, а тем временем немец успеет пронюхать и бросится на нас с оружием в руках в то время, когда мы будем ссориться и драться между собою. Вече нам нужно, нечего спорить, но такое вече, какие бывали во времена отцов наших; прежде всего, нужно согласие. Ну, собирайте старшин на вече.

Они втроем начали считать, сколько кметов и жупанов будет держать сторону Хвостка, сколько их пойдет против него, и оказалось, что немалое количество будет защищать князя, хотя все знали, что он зверь и бессердечный себялюбец.

Вплоть до вечера совещались они в сарае; потом пошли в избу и заняли места у очага. Едва успели они разломать хлеб, как в светлице откуда-то появился небольшой, сутуловатый, с коротко остриженною головою человечек, в коротенькой одежде. Кошачьи глаза его с любопытством рассматривали хозяина и его гостей. Когда заметили этого нежеланного гостя, умолкли все. Это был княжеский слуга, всю жизнь свою скитался он по свету — князь постоянно куда-нибудь посылал его с целью узнавать, что делают и что толкуют люди. Все, и в городе, и в окрестных селах, боялись его и недолюбливали, потому что он умел и высмотреть все, и подслушать, и явиться там, где меньше всего надеялись его видеть, а потом все слышанное и виденное передавал своему господину. Нелегко было ускользнуть от его глаз. Он, точно дикая кошка, садился на деревья, если ему нужно было все видеть и слышать, а самому не быть замеченным; он прятался в чаще ветвей и листьев, закапывался в лисьи норы, в стога сена, укладывался в траве или тростнике. Его звали Зносеком; этим прозвищем он был обязан своему небольшому росту и жалкому виду. Его появление среди кметов служило всегда знамением какой-нибудь беды. Этот ядовитый змей никогда не возвращался в город без добычи, а его добыча состояла из обвинений, которые он умел в удобную минуту передавать своему господину.

Его широкий рот, в котором белели два ряда зубов, смеялся в дверях. Зносек стоял у порога и разглядывал всех присутствующих в избе. Он приветствовал Пястуна и, все улыбаясь, присел на скамье возле него. Гости поглотили все его внимание.

Полная тишина царствовала в избе, одна только Женица, которая суетилась около огня и, как женщина, больше всех опасалась Зносека, подала ему чарку пива. Противный человек взял чарку в обе руки, посмотрел в нее, захохотал и начал как бы про себя хриплым голосом:

— Мать Женица, у тебя сердце лучше, чем у других. Ты вот сжалилась надо мной, а меня никто не привык жалеть, все меня ненавидят! А чем я виноват перед ними, а? Чем виноват? Разве я действительно такой злой, как говорят? Я глаз еще никому не выкалывал, никого не околдовал, я готов служить каждому, слушаюсь всех. А за это все меня топчут ногами, плюют мне в лицо, и всякий рад бы задавить меня, если бы сумел.

И Зносек заливался диким смехом, глотая пиво.

— Откуда же ты знаешь, что люди так ненавидят тебя? — спросил Пястун.

— По глазам вижу! Ого! — отвечал довольным тоном Зносек. — У меня собачье чутье!..

Немного погодя, он добавил:

— А знаете новость?

— Какую новость? — спросил хозяин.

— У его милости в городе, у столба, приготовляют большой пир и великую радость. Нам уже надоело воевать да ссориться. Князь хочет жить в дружбе со своими. Того, которому глаза выкололи, отпустят на волю, чтобы шел, куда глаза глядят. Кто знает, может быть, у него явятся новые глаза? Дядей своих и двоюродных братьев князь пригласил к себе в город, и мы запьем дружбу на веки вечные! Вот вам и новость, и радость большая, а кому же радоваться, если не вам? А потом, когда все князья возьмутся за руки и пойдут все заодно, у нас водворится порядок! Теперь соберутся какие-нибудь жалкие жупаны и лезут к князю, кулаками угрожают, потому что они знают, что князья не ладят между собой! Ого, потом этого не будет!

Зносек все громче хохотал; все молчали. Зносек готов был продолжать свою речь, когда у дверей раздался чей-то голос. Все обернулись к входным дверям. На пороге стоял человек весь в черном, с большой палкой в руках и глазами считал всех, находящихся в избе. Когда он заметил Зносека, не сказал ни одного слова, вышел из избы и сел на крыльце.

— Этот как меня завидел, — сказал Зносек, смеясь, — не захотел даже выговорить приветствия; пропала у него охота погостить у тебя, Пястун!

После этих слов безобразный человек выпил остаток пива, поставил чарку на стол и, остановившись посередине избы, проговорил вслух, держась за бока руками:

— Виш и Доман!! Виш и Доман!..

— Как! Ты меня знаешь? — спросил Виш.

— Я? Дней десять пришлось бы ехать от города до того места, где я никого не знаю, — заметил Зносек. — Собак и тех я знаю; как же не знать мне всех кметов? Вот тот, который вернулся с порога, старый Земба. Не правда ли? Я даже знаю, зачем он пришел к тебе и почему не хотел ничего сказать. С его сыном случилось в городе несчастье. Он подрался со Славоем во время пира, ну, и порезались молодцы. Мы потом опустили его в озеро, чтобы он отрезвился, но он лишку воды захватил… и сдох.

Сказав это, Зносек захохотал, поклонился, прыгнул раз, другой и выбежал из избы.

Долго еще после ухода неуклюжего Зносека сохранялось глубокое молчание в избе; все точно ожидали, что вот отворятся двери, и в них покажется противный карлик. Земба тоже сидел на крыльце и не входил в избу; он дожидался, чтобы Зносек исчез у него из виду. Когда Земба показался в дверях, Пястун подошел к гостю.

— Я пришел к тебе, — начал старик, — пожаловаться да поплакать горькими слезами. Я одинок теперь… Моего сына убили в городе… Мы едва нашли его тело, чтобы сжечь погибшего на костре. Скажите же, братья мои добрые, люди мы или дикие звери, которые не знают мести и позволяют убивать себя всякому, кому это вздумается?

Старик умолк; он, не трогаясь с места, стоял, сложив руки на груди.

— У меня еще двое детей осталось, — продолжал он, — хоть бы этих уберечь! Куда же мне с ними укрыться? Как защитить их головушки от хищного зверя? Хвостек взъелся на меня.

Виш встал со скамьи и приблизился к Зембе.

— Брат, — сказал он, — пора, давно уж пора подумать о нашей судьбе… Садись и давай свой совет.

Небольшой кружок людей, решивших созвать вече, увеличился еще одним человеком.

До поздней ночи совещались притесняемые кметы.

На следующий день, ранним утром, Доман и Виш выехали из хижины Пястуна. Хотя Виш оставил своих людей у Домана, но он так торопился вернуться домой, что не заехал за ними; простившись в лесу с Доманом, старик хорошо известными ему проходами и тропинками поехал прямо по направлению к своему селу. На следующий день он уже приехал в свою хижину; собаки встретили его веселыми завываниями и громким лаем. В хижине мерцал огонек, старуха Яга с прялкой в руках сидела у очага. Она поклонилась своему мужу, по обычаю, до колен. Виш сел на скамью и, снимая сапоги, начал расспрашивать жену обо всем, что произошло У него в доме во время его отсутствия. Старший сын Виша, которого разбудил лай собак, пришел к отцу и рассказал ему обо всем обстоятельно. Волк унес одну овцу; они не сумели поймать хищника, хотя отняли у него добычу. Вишев сын сваливал всю вину на пастухов, которые, вздремнув, не заметили, как подкрался к их стаду волк.

Старик, выслушав рассказы жены и сына, последнему велел остаться с собой. Яга с прялкой ушла в спальню.

— Людек, — обратился Виш к сыну, — мы решили, что нужно созвать старшин на вече накануне Купалы, в Змеиное городище. Разошли по старшинам и по селам и сам поезжай. Делай, как знаешь, даю тебе полную свободу, но помни, что нужно торопиться.

— Лучше я сам поеду, — отвечал сын, — кого мне послать, кого выбрать, не знаю. Лучше сам съезжу.

Однако, несмотря на твердое решение ехать самому, Людек печально задумался, опустив голову на грудь. Старик смотрел на своего сына и тоже задумался.

— Что будет, тому и быть, — проговорил, наконец, Людек, — ехать нужно, завтра же поеду и понесу зеленую ветвь от села к селу.

Разговор этим и окончился.

Проснувшись на следующий день ранним утром, Виш узнал, что сын его, чуть свет, выехал со двора.

Несколько дней прошло с того времени; старик не получал никаких известий от сына и не знал о ходе дела. Жизнь в Вишевом селе проходила между тем так же, как и прежде; редко к ним заглядывал гость или прохожий. Однажды вечером, после знойного дня, старик Виш отдыхал под дубами возле своей хижины. Собаки лежали у его ног. Старик глубоко задумался о сыне, о предстоящих делах и, уставши, вздремнул. Вдруг одна собака вскочила, побежала к реке и нетерпеливо начала бегать, как бы почуяв кого-то; зверя дикого или опасного человека собака издали встретила бы лаем. Старик изумился, заметив, что собака остановилась на месте и начала вилять хвостом, как будто увидела знакомого. Но никого не было еще видно. Собака побежала вперед, виляя хвостом, и начала весело лаять. Виш привстал, посмотрел в сторону тростника, откуда доходил лай собаки, и увидел того, кого меньше всего ожидал теперь видеть — Самбора. Молодой парень стоял среди кустов, точно не смея приблизиться к воротам, но, увидев хозяина, пошел твердым шагом к нему.

Виш выпрямился и, нахмурив брови, поджидал Самбора.

— Ты какими судьбами? Откуда? Как улизнул ты из города? — спрашивал Виш, когда Самбор кланялся ему в ноги.

— Я должен был бежать, хотя с опасностью быть открытым и поплатиться за это жизнью, — отвечал Самбор, — я должен предостеречь тебя. Я не хотел, чтобы твой двор стал жертвой неожиданного несчастья…

— Несчастье? Что такое? Какое несчастье? — спрашивал Виш.

— Три дня тому назад донесли князю: Виш ездит по селам и по дворам и собирает кметов на вече.

— Кто донес?

— Смерда принес эту весть с охоты третьего дня, — объявил Самбор. — Хвостек вскочил, как бешеный, рассердился, сказал, что велит сравнять с землей твой двор, а тебя, отец мой, повесит на первом дереве. Всю свою злость он хочет излить на тебя. Он уже велел людям быть наготове. Я слышал, как князь давал это приказание, и сейчас же бросился в озеро и переплыл его, чтобы предостеречь тебя об этом. Если не сегодня, то завтра непременно они приедут.

Виш стоял, раздумывая о том, что ему теперь делать; он был спокоен; ни страх, ни отчаяние не овладевали его душой. Оставалось только или защищаться в своей хижине, созвав всех живших на его земле, или же поскорее с семейством и всем добром уходить в лес. Последнее нелегко можно было привести в исполнение: одному человеку нетрудно спрятаться в лесу и избежать преследования врага, но по следам стад и табунов животных княжеские слуги сумеют найти беглецов. В лесу же, хотя бы и построив засеки, так же трудно защищаться, как в ограде. Покориться судьбе и выдать себя и своих головою Хвостку — неминуемая смерть или неволя. Старик за себя не боялся, давно уже его манило что-то в могилу, к отцам и дедам, он боялся и беспокоился за судьбу своих сыновей и дочерей. Молча он дал знак рукой Самбору, чтобы тот следовал за ним, и оба пошли к забору. Несколько раз старик останавливался, опускал голову на грудь и задумывался.

В воротах Виш встретил старшего сына, который ездил созывать кметов на вече и только что вернулся. Людек на возвратном пути домой узнал, что в городе, у князя, задумывали против его отца. Он передал другому право созывать старшин на вече, а сам вернулся к отцу. Присутствие Самбора освобождало его от неприятной обязанности передавать отцу печальные известия.

— Сегодня они еще не поспеют к нам прискакать, — сказал старик, — у нас есть еще время подумать, что нам делать, и к утру приготовиться принять незваных гостей. Теперь нужно созвать челядь, затрубить, чтобы пастухи вернулись. Самбор, беги к людям в Рыбаки и Бондари… Кто в состоянии держать меч в руках, пусть сейчас же является. Зажгите трут вместо зеленой ветви… и… скорее!

Смотря теперь на старика Виша, можно было подумать, что он не только не боялся князя и его слуг, но рад был тому, что будет с ними сражаться, что еще раз в жизни примет участие в открытом бою. Парни, сыновья — все, кто жил в Вишевом селе, — осматривали оружие, бежали за людьми в Рыбаки, Бондари и другие усадьбы.

Женщины вышли из светлиц, собирались кучками на дворе, громко рыдая и ломая руки. Эти стоны давили сердце старика; он велел им молчать, и все притихли. Дива с Ягою стояли впереди всех.

— Все вы, женщины с детьми, идите в лес! — крикнул старик. — Веди их в лес, Дива. Вернетесь тогда, когда нас, мертвых или искалеченных, нужно будет или хоронить, или перевязывать наши раны.

Женщины исчезли. На дворе беготня и движение принимали все большие и большие размеры. Старик Виш беспрестанно отдавал приказания, лично заглядывая во все углы, где кипела работа. В хижине Дива, которая рыдала меньше других, собирала женщин и детей, велела заготовлять им хлеба на дорогу. Виш приказал отправить одного мальчугана на небольшой лошадке в ту сторону, откуда ожидали врагов, чтобы он, заслышав об их приближении, сейчас же вернулся в село и дал знать; таким образом, они были обеспечены, что их не застанут врасплох. Всю ночь работали парни, поджидая с минуты на минуту людей из Рыбаков и Бондарей. О враге не было еще сведений. Дива, стоя во главе женщин, готова была по первому известию о приближении княжеских слуг уходить с ними в лес. Никому и в голову не пришло вздремнуть даже на минуту. Собаки выли жалобно. Напрасно старались их унять; они переставали на минуту, но снова подымали протяжный вой, что обитатели села принимали за предзнаменование несчастья.

К утру в село подоспела горсть работников, ведя за собою всех собранных ими жителей усадьбы Виша. Они имели жалкий и вовсе не воинственный вид.

Уже начинало светать, когда высланный мальчуган прискакал к селу с громким криком:

— Едут! Едут!

Он соскочил с лошади и припал к земле, тяжело дыша. Виш расставил своих людей так, чтобы княжеские слуги, подъехав к забору, не могли заметить никаких приготовлений к защите, ни одного человека.

Хижина Виша издали имела свой обыденный вид, но парни, припавшие к земле, притаились за забором и за толстыми стволами деревьев, готовые броситься на врага по первому приказанию хозяина. Старик Виш в одной рубахе, с накинутой на плечи сермягой, без оружия, босиком стоял у ворот и спокойно дожидался незваных гостей.

Вдали что-то загудело, по шуму и топоту легко можно было догадаться, что довольно значительная дружина всадников приближается к селу… Вскоре послышались хохот, веселый говор и крики.

В селе царствовала полная тишина, только аист клокотал длинным своим клювом, хозяйничая в своем гнезде, точно желая дать знать людям, что опасность приблизилась.

Вдруг за кустами старик увидел шапку Смерды и копья нескольких всадников, следовавших за ним. Видно, они надеялись застать Вишевых людей врасплох и смеялись, весело разговаривая между собою.