Древнее сказание

XIX

На следующий день в пястовой хижине жизнь потекла прежним порядком. Наступил тихий вечер, солнце золотило верхушки деревьев. На сарае, в своем гнезде, копошился неугомонный аист, с луга доносилось лошадиное ржание, овцы вернулись с пастбища и нетерпеливо ждали, пока их пропустят в ворота. Воробьи бойко чирикали, ласточки высоко кружились в воздухе, предсказывая назавтра ведро. Со стороны озера, куда-то на запад, пролетали целые стаи гусей и уток.

Пяст сидел у стола, о чем-то задумавшись; здесь, в его уголке, жилось так спокойно и мирно, а там, в окрестности, все приходило в движение. Вооружились решительно все. Мышки объявляли по селам тревожную весть: еще в эту ночь должны зажечься костры на горах. Посланные скакали от одного кмета к другому. У княжеского столба жизнь так и кипела. Княжеские стада сгонялись с полей, чтоб спасти их от неприятеля, который толпами все чаще стал появляться у самой опушки леса. Из пястовой хижины, где жили старик-отец с сыном-малюткой, некого было послать в дружину: одни только слуги вооружились, чтобы с другими отправиться вместе.

Какие-то дикие возгласы раздавались вдали. Трудно было понять: ликуют ли кметы или кричит княжеская дворня.

Пяст вышел на двор, оглядываясь по сторонам, и не мог оторвать глаз от темного замка, у которого с минуты на минуту должен был загореться кровавый бой. Лично для Пяста война являлась совсем некстати. Сын его достигал семилетнего возраста, а по обычаю семилетнему мальчику надлежало дать имя, благословить его; между тем кто же в такое беспокойное время согласился бы в гости приехать, разделить отцовскую радость? Напрасно было и приглашать даже самых близких соседей. Время слишком тревожное.

Он стоял еще на дворе, когда к воротам подъехало двое всадников. Оба были в чужестранных одеждах; по выражению лиц их легко было заключить, что это мирные люди, не причастные воинственному движению, среди которого случайно кинула их судьба. Внимательно посмотрев на кмета, они советовались между собою: видно, не знали, что предпринять.

Начинало смеркаться. Приезжие, должно быть, издалека явились сюда, быть может, из ляшских или Полянских земель, а может, и из земель, лежащих по ту сторону Лабы: в одежде их было что-то немецкое. Оба, еще достаточно молодые, закутаны были в длинные, темного цвета, плащи, из-под которых по временам виднелась яркая, плотно обхватывавшая тело ткань. Оружия у приезжих не замечалось. К седлам были привязаны небольшие узелки. Утомленные лошади вытягивали шеи, стараясь пощипать травы, бывшей у них под ногами. Тот, что впереди, казался красивым, несколько моложе своего товарища, мужчиною. Лицо его, несмотря на усталость, дышало спокойствием; на губах блуждала улыбка. Старший глядел суровее, видно, жизнь его закалила, но и в его чертах беспокойства не замечалось; словно, оба были уверены, что ничего дурного с ними случиться не может.

Это казалось тем более удивительным, что на пути сюда они, вероятно, встречались с раздраженными кметами и княжеской дворней, которая тоже недолюбливала чужих. Между тем воинственное движение, по-видимому, не произвело особенно сильного впечатления на путешественников.

Покончив свое совещание, один из них соскочил с лошади, с веселым лицом подошел к Пясту и поздоровался с ним на языке, который хотя и не был языком лехов, однако, старику показался к нему чрезвычайно близким. Пяст в ранние годы жизни своей много путешествовал по белому свету и выучился говорить на языке сербов, моравов и чехов.

— Мы из далеких стран, — проговорил вновь прибывший, — надеемся, что ты, добрый хозяин, не откажешь нам в ночлеге. Там, — прибавил он, указывая рукою на княжеский замок, — мы напрасно стучались с подобной же просьбой, велели нам прочь уходить. Мы попали в волнующуюся страну, хижины опустели. Ты, верно, нас приютишь? Нам ничего, кроме крова, не надо.

Старик поспешно растворил ворота настежь.

— Прошу вас покорно, милостивые гости, — отвечал Пяст, — войдите и отдохните. У нас никто не отказывает гостю. Это ведь отцовский обычай, который никогда не переведется, покуда мы живы.

При этих словах Пяст жестом руки пригласил их зайти в хижину.

Старший соскочил с лошади, и оба вошли в хижину. Молодой прислужник поспешил взять лошадей. Пяст повел гостей на крыльцо, оттуда в светлицу, чтобы здесь, по дедовскому обычаю, преломить хлеб с гостями. Усадив их к столу, старик приказал жене подать кушанье и напитки.

— Под кровом моим приветствую вас, — сказал Пяст, — вы как раз пожаловали в такое время, когда я сам сердечно желал видеть кого-либо из гостей, но в наше тревожное время надеяться на это не смел.

Приезжие с большим любопытством стали приглядываться к убогой обстановке светлицы, в которой все, до мельчайших подробностей, напоминало обычаи и привычки предков. Материалом для мебели и домашней утвари, как видно, служили исключительно дерево и глина; кроме того, здесь ничего нельзя было встретить такого, что уже и в тогдашнее время привозили купцы из далекого запада: ни редкостных безделушек, ни немецких изделий, ни римских и этрусских истуканов… Произведения Полянских бондарей виднелись на полках. Одежда представляла собою смесь полотна, кожи и меха.

Приезжие, по всей вероятности, раньше слыхали о Пясте, так как они выразили удивление по поводу его бедности и обратились к нему с вопросом: действительно ли он сын Кошычки.

— Мы много слышали о тебе, — сказал один из них, — да не от одного человека — от нескольких; они-то и убедили нас не ходить к вашему князю… Оказывается, взаправду так: князь велел нам убраться, ты же встретил гостеприимно.

— Да, я сын Кошычки, — отвечал Пяст, — живу я по старым обычаям: дверь моей хижины всегда для всех открыта, но роскоши, к которой вы, быть может, привыкли, не встретите у меня… Я кмет, занятие мое — пчеловодство, и живу, как жили мои отцы. Для меня обычай — святое дело. Недаром таких, как я и подобных мне, называют дикими, мы же считаем дикими тех, что носят одежду дороже и красивее нашей, а сердца у них кровожадные, хищные… Тому, что вас не пустили в замок, вы не должны удивляться, там теперь всего опасаются.

— Что же это у вас происходит? — спросил гость.

— Кметы с князем не ладят, — ответил Пяст. — Князь женился на немке и стал вводить немецкий закон, а мы привыкли к свободе: ни чужих прав, ни законов знать не хотим!

Гость улыбнулся.

— Может быть, князь задумал вводить здесь и новую веру? — спросил он.

— От него мы об этом ничего не слыхали… Хотя о новой-то вере иные и много толкуют. Чужое нам не подходит…

— Ты, может быть, прав, — продолжал гость, — но не все же чужое так-таки непременно никуда не годится! Судя по говору нашему, ты, конечно, заметил, что мы не из немцев, ни я, ни товарищ мой; однако, должно сознаться: есть и у них хорошее, и то перенять — недурно.

— А что же есть у немцев хорошего? — раздраженным тоном воскликнул Пяст. — Я, по крайности, ничего не знаю! Если оружие, придуманное для отнятия жизни людской, то разбойничье это добро; если безделки, которые портят жен наших, так это отрава, яд, ничего больше! У нас есть земля; она нас кормит; имеем мы песни, сказания, богов… Нет! Ничего нам чужого не нужно!..

Гости невольно вздохнули.

— Многое, что слывет идущим от немцев, — сказал один из них, — в сущности, только проходит через неметчину и совсем не немецкое. А если с помощью их можно бы получить мир и благословение?

— Благословение? Мир? — удивился Пяст. — Все это слишком свято, чтобы зависеть от тех, руки которых замараны грабежом и убийствами!

Восклицание это не вызвало возражения.

Между тем в светлицу вошла жена Пяста, Рженица, согласно старинной моде, вся в белом, со лбом, обвязанным белым платком. Она сама несла кушанье; за нею служанки несли хлеб, калачи, мед и чарки.

Хозяйка, расставив все на столе, поклонилась гостям и отошла в сторону. У Пяста, как и повсюду в те времена, женщины не могли садиться вместе с мужчинами. Пяст пригласил гостей отведать хлеба-соли. Те поднялись со своих мест, подошли к столу и, повернувшись лицом к востоку, наклонили головы и начали что-то шептать вполголоса. Потом один из них над столом проделал какие-то таинственные знаки. Это испугало хозяина; ему показалось, что пришельцы — колдуны.

— Вы разве колдуете? — обратился он к ним, — для чего делаете в воздухе эти знаки?

— Колдовства вам бояться нечего, — отвечал один из гостей. — Мы колдовать не умеем, напротив, мы отгоняем нечистую силу. У нас есть обычай, перед всяким делом взывать к Божьей помощи, к святому его благословению.

— Какого Бога? — изумился Пяст. — Слыхали мы, правда, что чехи и моравы начали теперь поклоняться новому Богу, которого взяли у немцев…

— Иного Бога, кроме Единого на весь мир, мы не знаем, — ответил гость. — Бога, Который Отец всех людей, всех народов! Он управляет всем миром и всеми странами… Мы все Его дети.

Пяст, несколько удивленный, внимательно прислушивался.

— Такому Богу когда-то и мы поклонялись, — сказал он, подумав, — Единому, Всемогущему! Мы Ему и теперь поклоняемся, хотя, богов, подвластных Ему, очень много…

Гости обменялись взглядами и не ответили Пясту.

— Об этакой новой вере, — начал хозяин после некоторого молчания, — мы слышали очень много. И у нас есть такие, которые для нее побросали своих богов! Вы тоже из таких людей?

— Да, мы дети Единого Бога, — ответили гости в один почти голос, — и заявляем это открыто.

Пяст задумался было, но затем отодвинулся от гостей.

— Мечом и кровью обращают немцы за Лабою в новую веру, — сказал он холодно. — И мы совсем не желаем иметь одного с ними Бога.

Гости опять друг на друга взглянули. Пяст приглашал их отведать различных кушаний, а сам, подстрекаемый любопытством, переходил все к новым вопросам, касающимся той веры, о которой ему сильно-таки хотелось кое-что разузнать.

В описываемое время христианская религия не была уже вполне чуждою лехам; но, доходя к ним с разных сторон, различного рода путями, часто на неокрепшей почве, она сливалась с прежними верованиями, вырождалась в новую, смягченную форму язычества; последняя не оставалась без пользы: она уравнивала путь грядущему торжеству христианского культа. Крест, который пока играл роль амулета, замечался, однако, на многих. Даже умершим язычникам клали его в могилу. Все чаще встречались крещенные люди, хотя внутренне они по-прежнему были язычниками. Народ выказывал упорную привязанность к вере отцов, к старым преданиям, к созданному ими общественному порядку. Славянское язычество никогда не являлось в виде изысканных, строго определенных постоянных обрядов, в каких выражались другие аналогичные этому верования. Славяне поклонялись одному, Верховному Божеству, боялись подвластных Ему духов; для них вся природа казалась каким-то живым, разумным существом, составляющим одно общее целое со всеми принадлежащими ей созданиями, живущими одною общею с ними жизнью…

Воды, по их понятиям, были населены духами, дающими жизнь и смерть; птицы имели особенный свой язык, звери — своих покровителей; бури и ветры являлись предвестниками несчастья и карателями; все — земля и небо сливались в одно общее целое, которое и было великим богом. Это гармоническое слияние воедино всех сил природы, этот неумолимый закон, управлявший судьбою, жизнью, целями — этот закон успокаивал всех, всех мирил, всех делал счастливыми. Из него возникали дружеские, братские отношения не только между людьми, но и между животными, и только злое начало да необходимость защиты впервые поселили в славянах элементы сомнения, вражды… Этот замкнутый мир не требовал ничего, кроме свободы вращаться в своих постоянных, неизменных пределах.

После ужина гости опять встали, чтобы помолиться, и только по окончании молитвы снова уселись.

Пяст спросил, какие были слова их молитвы, и могут ли они ему быть понятными.

Тогда младший из двух гостей повторил звучным голосом слова молитвы благодарственной, которая воздавала должное всемогущему Богу за все им ниспосланное в этот день и за все, что вообще когда-либо Богу угодно было им даровать.

Пяст понял слова, но призадумался над их смыслом.

— Стало быть, — сказал он, — Бог один для всех на земле?

— Да, — ответил гость, — и этому-то Богу мы поклоняемся, а кроме нас и большая часть народов… Между ними есть и братия наши, говорящие одним с нами языком.

— Они, значит, будут нашими врагами? — спросил хозяин.

— Нет, никогда, потому что они глубоко убеждены, согласно учению их новой веры, что люди все, все народы — их братья, что никому не следует нападать на соседа, ни убивать его; любить всех, даже своих врагов — вот закон новой веры!

— Врагов любить!.. — удивился Пяст и всплеснул руками. — Да разве это возможно? Врагов? Значит, и немца тоже?

— Да, — отвечал гость, — и немца надо любить; конечно, в случае нападения разрешается защищаться.

Лицо хозяина приняло строгое выражение. Подняв руку вверх, он проговорил торжественно:

— Они никогда не будут нашими братьями, никогда!.. Разговор прервался на этом. Гости не настаивали на своем.

Долго полная тишина царствовала в светлице. Наконец приезжие стали расспрашивать о том, что теперь происходит на родине Пяс-та. Тогда он, как бы придравшись к случаю, всю неурядицу объяснял влиянием немцев, с которыми князья слишком дружат.

— Немцы хотят завладеть нашею землею, сделать ее своею добычею, — сказал он, между прочим, — они прижимают нас, не прочь бы и уничтожить, а все для того, чтобы им было просторнее…

— Это правда, — сказал старший гость, — некоторые князья, как, например, ваш, вздумали с ними дружбу водить, стараясь сохранить хорошие отношения, потому что немцев несметное количество, и притом вооружены они все превосходно… Другие князья, напротив, подумывают, как бы соединить все наши небольшие народы и племена в одно целое и таким образом создать новую силу, которая с успехом могла бы противиться нападениям немцев… Для того, чтобы сравняться с немцами, они принимают новую веру, а между собою завязывают дружеские отношения с целью сообща воевать с исконным нашим врагом.

Пяст просил поименовать этих умных князей, и тогда в коротких словах гости объяснили ему, что все, о чем они говорили, осуществилось уже в Чехии и Моравии; что поляне тоже вскоре должны были пристать к этому союзу. Дальше он продолжал:

— Все же вождь и глава нужен народу… Прочие наши народы тоже имеют князей, особенно те, которые волей-неволей принуждены воевать. Вот потому-то вы и нехорошо делаете, желая свергнуть настоящего вашего князя, чтоб уж не знать никого.

— Мы вовсе этого сделать не думаем, — возразил Пяст, — мы тотчас же изберем другого, пусть правит нами; а этот изверг ведь проливал нашу кровь, убивал безвинных и даже отравлял своих родственников. Вот почему мы не можем дольше его терпеть над собою и подговариваем народ к низвержению ненавистной нам власти.

Потом Пяст рассказал, что выделывал Хвостек, как умертвил он родных своих дядей, как избивал кметов и приглашал немцев к себе на помощь против своих же.

Вечер был тихий, теплый. Хозяин и гости вышли на крыльцо подышать свежим воздухом; усевшись на скамье, они продолжали начатый в избе разговор. Пяст снова перешел на тему о новой вере, которая все более подстрекала его любопытство. Тогда один из гостей так начал ему объяснять:

— Это единая вера для всех, в будущем она объемлет весь мир, а когда это совершится, то не будет ни вражды, ни рабства, ни несчастных людей… Останутся дети одного и того же отца… У нас же вера должна привиться, должна расти, а со временем даст и плоды, потому что истины эти за много-много лет до настоящего времени были уж нам известны, да и вообще по природе мы не жестоки, не бессердечны… Чужому мы всегда предлагали кров, бедному — помощь, голодному — пищу, покровительство — угнетенному… Если мы и не были в состоянии обнять всего величия единого Бога, тем не менее верили только в него Одного.

— Этот ваш единый, великий Бог заставляет немцев любить! — изумился Пяст. — Непонятно!..

Гости улыбнулись.

Немного погодя старик встал со скамьи и поднял с земли два бруска; сложив из них крест, он обратился к гостям:

— Я знак этот видел и знаю, что ему поклоняются поборники новой веры… Носят его на груди в ограждение от всякого зла… Скажите же мне, что он обозначает?

— Если захочешь послушать меня, — сказал гость, принимая из рук Пяста крестик и целуя его, — я охотно тебе поведаю об этом знаке и о новой вере; тем охотнее, — добавил он, вынимая из-под одежды каменный крестик, — что наше ведь путешествие с тою целью предпринято, чтобы отыскивать детей единого Бога, рассказывать им об Отце их, Который им неизвестен… Крест — знак родившегося среди избранного Богом народа на дальнем востоке; он был сыном Бога, воплощенным Богом…

Пяст с любопытством прислушивался, стараясь уловить каждое слово; гость между тем продолжал:

— На дальнем востоке в давно минувшие времена жил избранный Богом народ, который один только среди окружавших его язычников поклонялся единому Богу, Создателю неба и земли. Из среды этого народа в разное время появлялись пророки, которым Бог объявил, что снизошлет на землю Своего Сына, что Он оснует на земле новую веру, а жизнью своею даст видимое свидетельство своего посланничества. В назначенный день и час исполнились предсказания пророков: Сын Божий родился от Девы Марии; родился Он в нищете, при обстановке более чем убогой, в сарае, на распутьи; Мать Его в то время принуждена была спасаться бегством… Вся жизнь Его была непрерывным рядом чудес. Едва достигнувший юношеского возраста, Он стал открывать людям глаза, указывая им истину; Он излечивал больных, воскрешал мертвых, утешал огорченных, приниженных. Ни царем, ни вождем, ни владыкою не хотел Он быть. Жил Он у Своего опекуна, бедного плотника, в обществе рыбаков и простого народа, и между тем все признавали в Нем Бога, убеждаясь все больше и больше в истине того, что Он говорил; чудеса, Им творимые, были лучшим свидетельством истинности Его посланничества. Он учил, что един только Бог, что люди — дети Его, что все они братья, и, как братья, должны любить, поддерживать друг друга. Учил Он не ссориться, в согласии жить со всеми. И этого-то Бого-Человека злые люди, опасавшиеся Его потому, что Он запрещал делать зло, оклеветали, осудили и, наконец, распяли на деревянном кресте…

Пяст вздохнул.

— Как же это Бог мог позволить, чтобы Его мучили? — спросил он.

— Бог допустил это для того, чтобы показать Свою славу, чтобы воскресить Сына Своего из мертвых и вознести на небо и тем убедить малодушных людей.

— Так оно все и случилось? — спрашивал Пяст.

— Да, — было ответом, — кроме того Бог явил много других чудес, еще более утвердивших в вере людей… А самое главное — это то, что бедные рыбаки, плотники из простого народа, действуя именем Сына Божьего, сумели обратить в новую веру царей, сильных мира сего, мудрецов; разрушили алтари прежних богов и на развалинах их водворили новую веру, которая чем дальше, тем шире и шире повсюду распространяется…

Пяст внимал молча. Гость, указывая на крест, бывший в его руке, прибавил, что этот знак смерти стал знаком, символом новой жизни, и потому исповедующие новую веру носят его при себе. Название свое получили они по имени Бога-Христа, замученного злыми людьми; жизнь Его стала для них образцом, по ней они и свою устроить стараются…

Пяст из сказанного ему многое понял, многого же понять оказался не в состоянии; расспрашивал, отрицал возможность некоторых событий, и так разговор продолжался до поздней ночи.

С того места, где они сидели, видны были и озеро, и княжеский столб… Вдруг окружавший их мрак осветился: на одном из пригорков показался огонь и столбом поднялся вверх. Гости не успели еще спросить о значении этого, когда на соседних холмах показались подобные же огни… Даже окрестности все словно были объяты пожаром. На небе показалось зарево.

— Что эти огни означают? — спросили гости. — Не поджег ли кто? Не враги ли появились у вас?

— Нет… Это огненные сигналы, — спокойно ответил Пяст, — это сигналы войны… В эту минуту народ и все наши знают, что обязаны собраться к известному месту…

Он указал рукою в сторону княжеского замка…

Как бы в насмешку над этим воззванием к походу, князь приказал зажечь такой же огонь на самой верхушке башни.

Огонь, отраженный зеркальной поверхностью озера, усиливал впечатление. Зрелище было величественное, но и ужасное; казалось, война огненными скрижалями смерти и истребления запечатлела свой символ на темном фоне небесного свода. Гости невольно вздохнули.

— Не бойтесь, — успокаивал Пяст после некоторого молчания, — чужому вреда не сделают, хотя бы война и разгорелась; к тому же пока соберется народ, пройдет еще несколько дней. Я попрошу вас побыть у меня хоть один лишний денек… Завтра в семействе моем праздник великий: единственному моему сыну исполнится ровно семь лет… Жизнь для него едва начинается… Не знаю, приедет ли кто из родных, время теперь такое — все о войне только и думают… Останьтесь же, добрые люди, — служители Бога любви и мира… Будьте свидетелями торжественного обряда… Гости переглянулись, младший из них отвечал:

— Ин быть по твоему: лишний денек прогостим у тебя! Высказав это решение, несказанно обрадовавшее старика, гости

ушли в отведенную им избу, где были постланы им постели.

На следующий день с раннего утра вся окрестность представлялась усеянной людьми, спешившими с разных концов приготовиться к нападению на замок. Огни исполнили свое назначение. Народ все прибывал, и Хвостек, стоя на башне, мог воочию убедиться, какая громадная сила сбиралась идти на него.

Замок между тем укреплялся; вокруг него делали насыпи; ставили частоколы; всюду, взад и вперед, расхаживали часовые, даже на самом верху башни постоянно мелькали фигуры вооруженных воинов.

Хоть Пяст и потерял всякую надежду видеть гостей у себя, однако, все почти старшие кметы, жупаны, владыки толпились у ворот, идущих в его убогую хижину, так что и он, и жена его Рженица, недоумевали, как при их скудных средствах накормить такую массу людей. Впрочем, в данную минуту, быть может, запасов бы и хватило угостить, как следует, дорогих гостей, но как потом пробиться всю зиму? Призадумался старый хозяин над этим вопросом, но в конце концов пришел к заключению, что если бы пришлось ему даже остаться без единой крупинки хлеба — все же гостей следует угостить на славу.

У ворот своего дома с веселым лицом принимал он поздравления всех приезжавших к нему.

Старшие, оставив слуг отдыхать среди поля, один за другим являлись приветствовать сына Кошычка. Прибыли тоже и Мышки, во главе которых виднелся Мышко-Кровавая шея.

— Хорошая для тебя примета, — воскликнул он, поздравляя Пяста, — что в этакий день начинаем бороться с немецкой неволей! Это значит, что сын твой дождется того блаженного времени, когда у нас водворятся снова старинные наши порядки и возлюбленная свобода!..

Затем все начали друг с другом здороваться, и прибывшим еще накануне чужеземным гостям с охотою предоставили самое почетное место. Все сделали это по единодушному побуждению, узнав, что чужеземцы их братья, говорящие одним с ними наречием. Хозяин немедленно велел расставлять столы на дворе, в тени деревьев, на столах наставили мяса, хлеба, праздничных караваев и калачей, а рядом бочонки с медом и пивом и все какие только нашлись чарки и черпаки.

Пока продолжался съезд, гости, прибывшие раньше, уселись за стол и вели разговоры. Один из прибывших вчера чужеземцев убеждал всех, что поляне, ради общего дела — ограждения нации от неметчины, стремящейся к истреблению "слова", — должны бы соединиться с чехами и моравами. Со стороны немцев «слову» угрожала опасность, с которой можно бороться лишь общими силами.

На это Мышки сказали:

— Дайте сначала вырвать с корнем то зло, что глубоко у нас засело, а там и подумаем, как нам быть и что предпринять.

Около полудня дом, двор и соседний лесок оказались переполненными народом: все это были Пястовы гости. Наступило время свершить обряд пострижения. Обыкновенно в семье место жреца занимает глава дома — отец; он же приносил и жертвы богам.

Достигнув семилетнего возраста, сыновья из-под материнского надзора переходили на отцовское попечение, начинали приготовляться к будущей деятельности воинов или земледельцев. Чаще всего отдавали их на воспитание дядьям или старшим их возрастом братьям, как это и доныне ведется у некоторых кавказских племен; предполагалось, с одной стороны, что отец недостаточно строго относится к сыну, а с другой — что строгость родителя могла бы уменьшить, а в крайности, и расстроить те чувства любви и взаимного уважения, без которых семейные отношения немыслимы.

Тут же, почти у самых столов, на скорую руку из простых досок, сколоченных и покрытых узорно-шитыми полотенцами, находился родник, почитавшийся священным, и большой камень для приношения жертв.

Когда все гости собрались, мать привела сына своего, семилетнего мальчика, в белой одежде, с длинными волосами, которых еще никогда не касались, и с плачем вручила его отцу.

Пяст, стоя у камня, приготовлялся к принятию сына. Когда мальчик припал к отцовским ногам, старик наклонился, приподнял его, расцеловал и вспрыснул из родника. Потом заранее приготовленными ножницами Пяст обрезал сыну пучок волос надо лбом и передал ножницы гостям и старшинам; каждый из них обязывался по очереди обрезывать мальчику по пряди волос. На случай, чтобы обрезки их как-нибудь не попали в огонь, что считалось дурным предзнаменованием, их бережно собрали и зарыли в землю около камня.

Наступила очередь дать мальчику имя, до сих пор он просто был "сыном Пяста". Исполнение этой обрядности старик-отец просил младшего чужеземца взять на себя.

Чужеземец поднялся с места и проговорил:

— Если желаешь, чтобы я дал ему имя, то попрошу у тебя позволить совершить этот обряд так, как его совершают у нас… Я должен благословить твоего сына… Бог, Которому поклоняются моравы и чехи — дети одного с вами «слова» — Бог всех нас и всех людей… Во имя Его, во имя Сына и Духа Святого, я крещу отрока и даю ему имя Земовида… Да узрит он свою родину спокойною и счастливою!..

После этих слов чужеземец, обмакнув в ключевой воде два пальца, сделал ими на лбу мальчика какой-то таинственный знак.

Пяст, которому имя, данное отроку, очень понравилось, от души поблагодарил доброго чужеземного гостя и при этом желал подарить ему что-либо на память; тот наотрез отказался, сказав, что как он, так и товарищ его поклялись всю жизнь не иметь ничего лишнего. После того оба они отошли в сторону, не желая мешать старшинам открыть совещание о средствах к войне, так сильно всех беспокоившей. Взоры присутствующих невольно приковывал к себе силуэт темной башни над озером, и Мышко-Кровавая шея, глядя на нее, воскликнул:

— Уничтожим это гнездо проклятое! И пусть осада продлится не один — десять месяцев, а уж гибели-то ему избежать не придется!..

— Так-то так, — заметил Стибор, — но ты, кажется, забываешь, что ведь жив еще и Милош со своим отродьем, а они той же крови! Да у немцев — два княжеских сына воспитываются, что отосланы матерью к деду… Как пожалуют птенчики с немцами, да наследства потребуют — где тут месяцем ограничиться, тут войну-то считай годами!.. Если б Хвостек один…

— Ну, Милоша-то, старика горем пришибленного, бояться нам нечего!.. Тот как дома засядет, так и с места не тронется!.. А вот с немцами… дело другое!.. С ними сцепишься — не развяжешься!..

Подобное предсказание о продолжительности войны никому не пришлось по вкусу. Каждый вздохнул — война отрывала его от уютного угла, неумолимым серпом косила людей, нарушала спокойствие, заставляла браться за оружие тех, кто привык лишь обрабатывать землю. Но исхода другого не было! Весь народ проник твердым намерением не отдыхать до тех пор, пока не вернет своих старых порядков и обычаев предков.

Вдруг, в то время как старики еще совещались, со стороны леса грянула хоровая обрядная песня — то женщины и девицы пели в соседней роще. Все умолкли, прислушиваясь к родным звукам.

Это была старинная песня, до того старая, что тогдашняя молодежь только кое-что из нее понимала. В ней пелось о старых, забытых богах, о жертвах, каких уже приносить не умеют!.. В ней было воззвание к ясному солнышку, чтобы оно ниспослало счастливый луч на голову постриженного отрока; к росе — чтобы она окропила его и тем помогла ему вырасти; к воде — чтоб влила в него силу и мужество; к земле — чтобы юноша рос, как дуб, блистал, как звезда, чтобы нападал на врагов, как орел… Далее песня гнала черных злых духов и все худое от постриженного; по временам слышались возгласы: Ладо! Ладо! — причем мерно ударяли в ладоши. Мать, по обычаю, принесла венок, свитый из трав, дающих здоровье и счастье, и украсила им голову своего любимца.

Едва замерли в воздухе последние звуки той песни, как сейчас же возобновилась другая с более веселым напевом. Наконец, отец поднялся с места, взял за руку сына и просил всех за ним последовать — помолиться и принести клятву на могилах отцов. Когда стали отыскивать чужеземцев, чтобы дать им почетное место в шествии, их не нашли. Они куда-то исчезли, оставив в избе на столе подарок для Земовида — блестящий золотой крестик. После напрасных поисков Пяст во главе всех присутствующих отправился на могилы предков.

По самой середине кладбища возвышались могилы Кошычка, дедов и прадедов Пяста. Здесь от незапамятных времен была фамильная усыпальница. Кое-кто из гостей выливал на могилы принесенное в чашах вино, а женщины, присутствуя издали, пели обрядовую песню. До поздней ночи праздновалось торжество пострижения, прибывали все новые гости… Уж и звезды зажглись на небе, когда последний из пировавших простился с радушным хозяином, уходя из гостеприимного его дома.

Пяст присел отдохнуть на крыльце. У порога стояла Рженица.

— Сердце твое, конечно, радуется, — сказал ей Пяст, — что судьба ниспослала нашему сыну столь знаменательное начало жизни, дала нам принять у себя столько гостей, сколько никогда не видела наша хижина?

— Господин мой, — отвечала Рженица, — и радуется оно, и печалится одновременно… Зайди в амбар посмотреть… У нас ничего почти не осталось… Муки хватит еще на несколько дней, а дальше-то что?

Хозяин улыбнулся.

— Того, что потрачено на гостей, жалеть нечего! Старинное преданье гласит, что траты такие вернутся сторицею!.. Лишь бы война миновала!..

И невольно их взгляд устремился в сторону Гопла. На башне пылал огонь, а около замка, куда глазом ни кинь, расположились лагерем кметы.