Древнее сказание

XV

У княжеского столба народ толпился до поздней ночи. Милостивый князь все не возвращался. Княгиня сидела у себя в светлице и мечтала. Она призывала слуг, старшину, женщин. Иногда она с беспокойством поднималась с места, подходила к окну, к дверям, посылала спрашивать, не вернулся ли ее повелитель, не видно ли его где-нибудь вдали, не слышно ли о нем чего.

На первом дворе тоже дожидались князя. Некоторые из слуг, утомившись напрасным ожиданием, уже улеглись спать.

Где-то вдали, в стороне леса, прошла буря с шумом и ревом; затем опять все утихло. Глянуло было солнышко из-за туч, но сейчас же и скрылось. Темнота непроницаемым саваном мало-помалу покрыла землю, а князь все не возвращался. У княжеского столба никто не решался ложиться, хозяина не было дома. Если бы князь заметил кого-нибудь не готовым, вот была бы потеха! Наверное, не вышел бы несчастный живым из рук недовольного деспота.

Каждую минуту Брунгильда высылала мальчика узнавать, не приехал ли муж, но мальчик каждый раз приносил одно и то же известие: ни духу, ни слуху.

В светлице княгини закрыли ставни, на окнах спустили занавеси. По временам ставни тряслись, как в лихорадке. Ветер гудел, навевая тоску унылыми завываниями.

Только около полуночи у моста послышался лошадиный топот; люди начали перекликаться друг с другом, приехал князь.

В эту минуту вдоль стен княжеского дома прошла какая-то женщина вся в белом: то княгиня вышла встречать своего супруга и господина. Она вздумала было представиться раздраженной, но, взойдя в светлицу, в которой слуги раздевали Хвостека, раскладывая его промокшее платье — княгиня заметила, что супруг что-то невесело смотрит…

Взглянули они друг на друга; здороваться им и в голову не пришло. Князь ударял в стол кулаком и ворчал, велел подать меду.

Он был голоден, жажда его томила, а притом еще злость подкатывалась под самоё сердце… Князь без устали проклинал все и всех, желая всему миру исчезнуть и провалиться сквозь землю.

Брунгильда со сложенными на груди руками стояла, прислонившись к столу. Слуги разбежались.

— Давно уж полночные петухи пропели, а милостивого моего господина нельзя было дождаться!..

— Молчи ты, сорока!.. Не спрашивай… — крикнул князь. — Не навязывай мне своей болтовни, я взбешен и знать никого не хочу!

— Даже жены! Князь не ответил.

— Хадона послать мне завтра чуть свет!

Он схватился обеими руками за голову и рвал на себе волосы.

— Пусть Хадон завтра же едет к саксонцам, пусть они к нам придут сюда… Пускай жгут, истребляют, пусть душат всех… Пусть всю эту землю пламенем истребят! Ведь если новь берут под запашку, сперва очищают ее топором и огнем. И здесь ничего нельзя будет сделать до тех пор, пока огонь и топор не истребят этого проклятого зелья!..

Княгиня улыбнулась.

— Давно уж я знаю об этом, много раз и советовала, — проговорила она. — Одни лишь саксонцы умеют расправляться с такими людьми… Тебе одному с твоими смердами не побороть их. Их ведь здесь тьма. Каждый кмет изменник, ни одному верить нельзя.

— Чтоб позвали ко мне Хадона, — повторил князь, — но молчать, куда и зачем послан. Ранним утром пускай он выходит пешком, а там возьмет себе лошадь из табуна. Пусть едет со знаком от меня. Пускай повезет перстень.

Княгиня ласково перебирала волосы князя, во всем соглашаясь с ним.

— Будь спокоен, отдохни, я сама его снаряжу в дорогу. Еще солнце не успеет взойти, он уж будет отправлен. Но времени немало пройдет, пока он пройдет эти пустыни и проберется за Лабу. А пока они там еще собираться начнут, пока тронутся с места, тем временем здесь!..

Князь посмотрел на нее.

— Здесь они сговариваются, собирают вече, по ночам совещаются, сходятся и в лесах, ездят и по дворам, рассылают своих людей во все концы. Но я над ними смеюсь, у меня людей довольно, столб крепок, да и башня выдержит их напор. Озеро защитит, а в амбарах не пусто, все переполнены. Хотя бы им вздумалось обложить столб, сумею еще с ними справиться, но они этого не посмеют сделать.

Начался разговор вполголоса. Княгиня села возле своего мужа. Слуги принесли Хвостеку полную миску говядины и кубок меда. Говядину он рвал пальцами, а мед выпил залпом.

Насытившись, князь выгнал вон из светлицы всех своих слуг и, вместо того чтобы ждать наступления утра, сейчас же послал за Хадоном.

Хадон был немец, но при князе он выучился местному языку, привык к туземным обычаям, сохранив кое-какие из своих прежних диких привычек; тем не менее его нелегко было отличить от других, когда он нарочно входил в толпу, чтоб подслушивать и присматриваться, а потом доносить госпоже.

В светлицу вошел молодой парень, любимец княгини, которого все боялись и не без основания. Когда князя не было дома, он по целым дням сидел у своей повелительницы, развлекая ее своими рассказами: куда бы она ни отправлялась, всюду за ней ехал Хадон. Князь его тоже любил, потому что немец ловко умел ему угождать, ласкаясь в то же время, как кошка. Не будь у него лицо так бледно и покрыто веснушками, он был бы хорош собою, тем более, что обладал густыми, вьющимися волосами, хотя и красно-рыжего цвета.

— Хадон! — позвал его князь, лишь только верный слуга взошел в светлицу. — Поди-ка сюда!.. Завтра чуть свет соберешься в дорогу туда…

При этих словах князь указал рукою по направлению на запад.

— Поедешь к старому, скажешь ему, чтобы прислал мне своих людей. Довольно уж я натерпелся; надо решиться покончить с кметами разом. Пусть высылает людей, сколько найдется, да чтобы все как можно лучше вооружились… Одна горсть саксонцев уничтожит эту дикую безоружную толпу.

Хадон искоса взглядывал на княгиню, которая глазами старалась ему объяснить, что следовало отвечать князю.

— Княгиня даст тебе перстень, ты его там покажешь, и тебе поверят. Старый знает, что означает перстень… Я долго оттягивал… Сегодня… Да, так-то лучше… Пусть приходят…

— Милостивый князь, — проговорил Хадон, — только разве слепой не заметил бы, что у нас здесь творится… Собирают вече, советуются, а поспеют ли наши вовремя?…

Князь рассмеялся.

— Э, брат, твердые зубы и те не укусят стен моего столба, — сказал он. — Пусть ломают их себе об него, коли хотят… Помощь поспеет вовремя… Здесь-то я их не боюсь!.. Знаю я этих собачьих сынов; больше ворчат, чем кусают, зубы лишь скалят и только! Толпой готовы хоть на ежа с голыми руками напасть, а разбредутся по норам и снова заснут!

— Князь милостивый, — едва слышным голосом заметил Хадон, — справедливо изволишь ты говорить, только все же здесь никому доверяться нельзя, даже своей дружине…

Князь нахмурился.

— Смердам своим я верю, а толпы не боюсь; ее нетрудно держать в границах.

Князь улыбнулся, беззаботно потягивая мед; Хадон же начал рассказывать обо всем, что ему в этот день удалось выведать у людей. Слышно, говорил он, что кметы начали часто ездить друг к другу, что по ночам назначают на городище свидания, что вестовые рыскают всюду, что, наконец, кметы избирают каких-то старост.

Князь слушал. Презрительная улыбка появилась у него на губах.

— Пускай болтают и совещаются, пускай кричат, больше того они ничего не сделают. А все не мешает их проучить! Вот для этого мне и нужны саксонцы. Итак, завтра в путь, Хадон.

Парень снова искоса посмотрел на княгиню, наклонил голову и, скрестив на груди руки, вышел из комнаты.

О происшедшем на Леднице князь не обмолвился ни единым словом, строго-настрого приказав бывшим с ним слугам молчать обо всем. Несмотря на приказ, полу рассказами, полунамеками они успели вселить страх в обитателей княжеского столба.

На следующий день в городе была повсеместная тишина. Князь отдыхал, княгиня сидела у прялки и пела, гоняя своих прислужниц. Небо заволоклось тучами, накрапывал дождик. Лишь после полудня вышел князь на крыльцо и присел на скамье. Собаки окружили его со всех сторон. Князь поел, выпил, слегка вздремнул и, очнувшись, разогнал всех своих собак.

Немного спустя у моста остановилась кучка людей, требуя, чтобы их допустили к князю… То были кметы, жупаны, старшины и владыки.

Смерда прибежал к князю с этим известием… Последнему невольно пришло на мысль, не являлись ли кметы предвестниками вооруженного восстания? Хвостек нахмурил брови.

— Впустить их, — крикнул князь, — потом ворота закрыть и не сметь никого выпускать без моего приказания. Пусть идут, увидим, с чем-то пожаловали!

Князь поднялся со скамьи…

В воротах показались кметы, все люди почтенные, в праздничной одежде… Все были вооружены, Хвост исподлобья смотрел на них: он, видимо, старался запомнить лица осмелившихся явиться к нему. Тех, впрочем, которых он ненавидел и надеялся здесь увидеть, тех не было. Товарищи не хотели пускать их к князю, который легко мог лишить их свободы, упрятав в темницу.

Кметы дружно и смело подвигались вперед. Князь сел на скамью, подбоченившись. От моста до крыльца было не особенно близко.

Хвост смотрел на них, кметы тоже, не потупляясь, глядели на властелина. По-видимому, ни та, ни другая стороны не хотели ничем поступиться. Еще не были высказаны приветствия, а глаза уж успели выяснить все, что за долгое время скопилось в душе.

В глазах кметов читалось, что явились они сюда с жалобой, но что сильна их уверенность в своем праве, взор же князя, полный ненависти и гнева, отвечал им, что уверенность и надежды их — тщетны.

Кметы приблизились к князю. Впереди шел глава — Мышко, человек средних лет, высокого роста, широкоплечий, длинные волосы и черная кудрявая борода которого наводили страх даже на диких зверей. У пояса, куда засунул он свою руку, висели меч и топор. Следом за ним неторопливо шагали другие. Когда горсть этих смельчаков подошла к крыльцу, Мышко поклонился князю, рукой дотронувшись до головного убора. Князь едва шевельнулся, губы у него дрожали от гнева.

— Пришли мы к тебе, князь наш ты милостивый, — проговорил Мышко, — по делу, по старому делу кметов. Угодно ли будет нас выслушать?

— Говорите… Иной раз чего не приходится выслушать: и карканье ворон, филинов крик, да и собачий вой… Послушаем и вашего голоса.

Мышко обвел глазами своих и заметил, что ни один из них не испугался этой угрозы.

— Плохо начинаешь ты с нами, — продолжал Мышко, — сравнивая нас с птицами да со зверьем, мы люди такие же, как и ты!..

— Как я? — переспросил князь иронически. — Ну, так то вы плохо начали… Я что-то о равных себе здесь не слыхивал, кроме как из моего рода.

— Слышал ли, нет ли, — ответил Мышко, — твое это дело, князь, я только предупреждаю, не пришлось бы часом почувствовать!.. Сегодня мы еще, пока что, пришли к тебе с просьбой, не для ссоры, а для совета… Князь и вождь нужен нам был, вот мы твой род и пригласили к себе и отдали в руки его всякую власть. Мы хотели, чтобы наш князь защищал нашу землю от врагов. Но не для того мы облекли его властью, чтобы наши же шеи он нам рубил. Ты, князь, ты забыл об этом; ты хочешь, как видно, обратить нас в рабов? Знай же, князь, нелегко с нами справиться! Мы тебе говорим, изменись, будь заодно с нами и иди рука об руку!

Мышко умолк. Хвост, во все время речи дрожавший от злости, встал со скамьи и, выпрямившись во весь рост, оскорбительным тоном захохотал. Белые зубы его оскалились, пена явилась у него на губах… Это значило, что он взбешен до крайней степени… Погрозив кулаком, он во все горло крикнул:

— Не вам меня учить уму-разуму! Не вам! Что же, вы посадили меня на том месте, где я теперь, вы? Здесь были и отец мой, и дед, и прадеды мои, а у них была такая же сила, как и у меня! Не вам ее у меня отнять! Вам вздумалось жить по-старому, вам хочется прежней свободы, не будет вам этого, нет! Я хочу, чтобы вы меня слушались, и вы будете мне покорны!

Никто не прерывал речи князя. Все слушали молча.

— Твоих справедливых требований мы исполнять не отказываемся, — начал Мышко, немного спустя. — Что справедливо, то исполняем, но не позволим превратить нас в немецких рабов. Тебе нравится все, что у них происходит; это хищный народ: где война, там о свободе не может быть речи. Мы не любим войны; правда, мы защищаемся, но только тогда, когда нас затрагивают, когда на нас нападают, и то по необходимости; сами же мы нападать избегаем потому, что любим свободу. К тому же и границы наши спокойны!

Князь продолжал стоять, как бы не слушая речи Мышко, он считал их глазами.

— Дальше что? — спросил он.

— Твои смерды и прислужники отнимают у нас сыновей; женщин насилуют, стада уводят с пастбищ, сено воруют, жгут леса, истребляют наши поля — этого уж слишком много! С тебя и твоей земли довольно!

Хвост начал ходить взад и вперед по крыльцу. Когда Мышко кончил, князь снова спросил:

— Дальше что?… Может, найдется побольше что, поважнее?

— Еще больше? — проговорил другой Мышко, уже давно неспокойно стоявший на месте, как бы желая что-то сказать. — Еще тебе больше? Да если б мы начали все перечислять, то и конца бы этому не было. А кто здесь, у столба, перепоил наших братьев так, что они, бросившись друг на друга, перерезались все? А потом: кто велел тела их бросить в озеро? А мало разве наших погибло и гниют еще у тебя в темнице?…

— А я тебе еще больше скажу, — отозвался третий. — Ты заодно стоишь с немцами, с нашими врагами! Ты взял себе немку в жены, ты к ним посылаешь, ты с ними в дружбе живешь! Мы все это знаем, все знаем!

Он поднял руку вверх, угрожая ею князю.

Кметы начали говорить все громче, каждый хотел напомнить деспоту о его бесчинствах… Уж теперь необдуманные слова лились рекою. Сжатые кулаки появлялись над головами… Князь ходил, скрежетал зубами и злобно смеялся. По временам он бросал какие-то странные взгляды в сторону, где смерды стояли.

Княжеские слуги, один за другим, начали оцеплять кметов. Они преградили им доступ к воротам. Челядь вся была вооружена. Сперва никто на это не обратил внимания; наконец, Мышко первый оглянулся и заметил стоящих за ним вооруженных людей.

— Это что значит? — спросил он. — Не хочешь ли в плен нас забрать? Мы явились к тебе по вечевому желанию; случись с нами что-либо недоброе, тебе еще хуже будет!

Ни слова не отвечая, Хвост крикнул людям:

— Вязать их! Кандалы и темница! Вот мой ответ!

Но слуги не успели еще тронуться с места, как Мышко бросился на крыльцо и схватил князя за плечи. Они долго боролись, образовав одну движущуюся массу. Слуги, вместо того чтобы защищать своего господина, стояли как вкопанные: смелость Мышко озадачила их.

Среди царившей в тот момент тишины, кроме проклятий Хвостка и Мышко, ничего не было слышно… Оба соперника, после продолжительной рукопашной схватки, свалились на землю. Князь был внизу, на нем сидел Мышко, придавливая его всей тяжестью своего тела. Все это происходило как раз против входных дверей, которые вдруг растворились, и из них выбежала княгиня с распущенными волосами… Она подняла неистовый крик… Нож блеснул в ее руке… Еще мгновение, и княгиня, нагнувшись над Мышко, начала ему резать ножом горло… Кровь брызнула в столбы крыльца… Кметы бросились выручать своего… Шум и крик огласили воздух… Слуги набросились сзади…

— Бей! Убивай! Режь! — кричали со всех сторон.

Кметы дрались отчаянно. Мышко, несмотря на страшную рану, поднявшись на ноги, долго еще защищался; другие тоже не мешкали… Кметы, заметив, что враг сильнее их, сплотились в одну кучку и начали отступать к воротам… Крик, шум, вопли… слышались удары, свистели стрелы… Люди, бывшие в башне или стоявшие на дворе, не посмели приблизиться к кметам и стреляли в них издали… Кровь лилась рекой… Несмотря, однако, на это, кметы сумели достигнуть ворот, сильным напором открыли их и выбрались на мост… Дожидавшиеся здесь их слуги, заметив своих господ, залитых кровью, с неистовым криком бросились на преследовавших смердов, и снова завязался бой. С одной стороны была небольшая кучка людей, отчаянно защищавших своих господ, с другой — толпа без вождя, без главы. Неподготовленная к борьбе, возможности которой никто не подозревал, и притом далеко не желавшая жертвовать жизнью, толпа эта громко кричала, но не преследовала удалявшихся кметов и их людей. Хвост, хотя и явился, но он прибежал слишком поздно. Смерды его не сумели отрезать кметов от слуг их и лошадей, добравшись до которых, кметы ушли. Мышко, весь в крови, подняв руку вверх, крикнул Хвосту на прощанье:

— Тебе вздумалось воевать с нами, так быть же войне!

Но он потерял столько крови, что чуть не упал на землю. Два товарища поддерживали его с двух сторон. Кметы удалялись от княжеского града, проклиная его и всех в нем живущих.

Хвостек бесился, что их упустили, что им позволили уйти. Сгоряча он велел вешать всех своих слуг за то, что вовремя они его не поддержали и дали кметам возможность спастись. Смерды тут же начали бить виновных палками и прутьями.

Княгиня с окровавленным ножом в руке стояла на крыльце и пальцем указывала трусов, называя их по именам.

Хвостек к некоторым из них подбегал и драл их собственноручно.

Долго еще у столба раздавались стоны и плач. Лишь тогда, когда палачи утомились, побитые слуги разбежались во все стороны и попрятались по углам.

Князь и княгиня, опомнившись, немного поздно сообразили, что, в сущности, вовсе не время выказывать свою строгость, так как ежеминутно могли представиться обстоятельства, где помощь слуг оказалась бы крайне необходимой.

Тогда, как это часто водилось в старину, после строгого наказания наступило время помилования; даже больше того, как бы просьбы забыть все происшедшее. Князь велел вынести несколько бочонков пива и освежевать нескольких баранов. Все это по совету княгини. Избитые слуги, не переставая стонать, приблизились к расставленным бочкам, начали пить и, почесывая спины, мало-помалу начали смеяться друг над другом. Смерды между тем чинили поломанные ворота и осматривали мост.

В избе, на скамье, лежал Хвост, который при падении на пол, сколоченный из толстых бревен, больно ушибся, стонал и проклинал всех и все. Около него сидела княгиня и смотрела на него с жалостью, близкой к презрению.

— Ты сам виноват, — проговорила она, — нужно было меня слушаться. Это дело кончилось бы совсем иначе. Следовало вежливо попросить их зайти в избу, посадить за стол, говорить с ними без гнева. А тем временем у дверей можно было поставить слуг и поймать их, как рыбу в сети. А еще лучше надо было наобещать им всего возможного, притвориться слабым… А пришли бы саксонцы, тогда бы и сделать, что нужно, а не торопиться… не воевать…

Белою рукою дотронулась она до лба своего супруга.

— У тебя, князь, рука сильнее головы. Я слабая женщина, а все же лучше сумела бы справиться с этим ехидным племенем! Слушался бы меня!

Князь разразился проклятиями.

— Что ж теперь делать?

Брунгильда задумалась.

— Надо оттягивать, а тем временем всеми силами приобретать друзей. Твоя вспыльчивость послужила причиной гнева дядей твоих, племянников, да и всех наших; они тоже готовы стать на сторону кметов… Перетянуть их на свою сторону — вот первое, чем нужно заняться!

Князь слушал.

— Говори, как же это сделать, у тебя разум немецкий, я умею только сражаться! — ворчал он. — Ну, говори, что следует для этого предпринять?

Бледное лицо княгини покрылось румянцем. Она начала нервно ходить взад и вперед по избе.

— Дядей и вообще всю родню необходимо привлечь на свою сторону… Присоединись они к кметам, дело бы вышло плохое! Раньше, нежели саксонцы поспели бы с помощью, те бы уж сделали нападение…

Хвост так на жену и уставился. Брунгильда остановилась перед ним.

— Поручи мне все это, — сказала она. — У Милоша одного сына ты убил, другому выколол глаза… Слепого нужно отдать отцу и так подвести, чтобы он думал, что у сына выкололи глаза не по нашему приказанию. Я к последнему зайду в темницу. Нужно его одеть, накормить и отправить домой. Старший Милош простит нам все, когда отдадим ему сына. Это очень возможно.

— А два другие? — спросил князь. — А племянники, а все остальные?

— Нужно послать к ним умных людей, просить их пожаловать к нам. Наш интерес, тоже и их интерес. Не будет нас здесь, кметы уничтожат всех Пешков, в живых не оставят ни одного… Они должны же это понять… Пускай приезжают все, пусть помогут советом…

— А если не захотят, откажут?

Брунгильда не ответила на этот вопрос. Она, сложив на груди руки, только отрицательно покачала головой. Муж и жена посмотрели друг другу в глаза.

— Пожелают!.. Откажут?… Пусть только сперва приедут, а там уж увидим, что удобнее предпринять!

Князь застонал. Брунгильда поднесла ему чашу с медом и ласково обняла за шею.

— Слушайся меня, — сказала она, — хотя я и женщина, но лучше тебя справляюсь с людьми. Воевать, я знаю, сил у тебя хватит, но где нужно хитростью дело подвинуть, там ты уж предоставь его мне.

Потом тем же заискивающим тоном она продолжала:

— Теперь я пойду в темницу, освобожу Лешка и отправлю его к Милошу. Смердов пошлю к дядьям. Ты отдохни, дай мне лишь волю действовать, как я захочу, и увидишь, как все хорошо пойдет!

Проговорив это, она ловко, почти незаметно для Хвостека, вышла из комнаты. На дворе она махнула рукой своему приближенному Кашубе, которого прозвали Мухой.

Муха был молодой и красивый парень, всегда готовый к услугам княгини и постоянно веселый; в смерды произвела его сама княгиня, узнав, что он умный и хитрый малый. Муха был соперником того немца, которого княгиня отправила к саксонцам: они вечно спорили из-за ласкового взгляда княгини, чем последняя искренно тешилась, так как это льстило ее самолюбию. В настоящее время Кашуба считал себя счастливым, зная, что его соперник далеко. Брунгильда улыбнулась, глядя на подбежавшего к ней верного и преданного красавца.

— Мне нужно зайти в темницу, — объявила она, — где сидит слепой Лешек; ты пойдешь со мною… Нужно снарядить в путь человека четыре, приготовить одежду богатую и красивую. Лешка придется отослать к Милошу и сделать это еще сегодня…

В ответ Муха почтительно поклонился.

Княгиня немедленно отправилась по направлению к столбу. Темница, в которую посадили Лешка, помещалась в башне. Нельзя было иначе проникнуть в нее, как по лестнице. Лестница в эту минуту была на своем месте, так как только что перед этим сторож принес бедному узнику хлеб и воду. Брунгильда взошла на лестницу, приказав Мухе следовать за собою. Внутри башни царствовал полумрак. Незатейливая лестница вела в темницу, которая запиралась сверху. Под тяжелой дверью находилось место заключения ослепленного Лешка, освещенное светом, проскользающим сквозь небольшое окошечко.

В этой смрадной яме, на сгнившей соломе, лежал молодой человек; несмотря на тяжелое его положение, на грязную и простую одежду, полуизорванное покрывало, едва защищавшее худое, пожелтевшее его тело, он сохранил все признаки поразительной красоты. Услышав необычный в темнице шорох женского платья, он поднял голову, на бледном лбу появились морщины. Брунгильда остановилась на лестнице: ей стало жутко в этой темнице… Княгиня нарочно кашлянула. Лешек встал.

— Кто здесь? — спросил он.

— Я здесь, — тихим голосом ответила Брунгильда, — я, Брунгильда…

— Я должен умереть, не правда ли? — спросил узник.

— Нет, я нарочно пришла объявить тебе о твоей свободе, — продолжала княгиня. — Я всегда вам обоим, тебе и твоему брату, желала помочь, я старалась спасти вас… Князь не по своей воле действовал; ваши враги требовали этого. Вас они обратили в средство угрозы… Все, что случилось, случилось без нашего приказания, виноваты слуги одни…

Лешек презрительно улыбнулся: он не верил, не мог верить словам этой хитрой женщины.

— Не сомневайся, — говорила Брунгильда, — князь горько оплакивает погибель твоего брата и твое ослепление.

— А по чьему же приказанию все это сделано было? — негодующим тоном спросил Лешек.

— Такого приказания никогда не было!

Лешек горько смеялся. Он взял горсть соломы и бессознательно мял ее в руках.

— Я освобожу тебя, — прибавила княгиня, — и отошлю к старику-отцу. Довольно уже пролилось крови в нашей семье. Довольно всяких несчастных ссор. Будем друзьями! У нас и без того довольно общих врагов. С этих пор и ты, и отец твой, вы будете мирно жить в своем доме!..

При этих словах Брунгильда приблизилась к Лешку, который, услышав ее голос почти у самого уха, невольно отшатнулся назад, подозревая новую хитрость.

— Не бойся, — говорила княгиня, — клянусь тебе, что завтра ты будешь у своего отца. Князь хочет мириться с вами. Сейчас тебя выведут отсюда, дадут новую одежду, накормят. Лошади и люди уже ожидают тебя.

Лешек не верил своим ушам. Движения его обнаруживали, точно он искал какое-нибудь орудие для защиты себя от хитрого врага. Дрожащие руки ощупывали мокрую, холодную стену.

— Не бойся, — повторяла Брунгильда, — клянусь тебе! Бедный узник, прислонившись к стене, упорно молчал. Между

тем двое людей, явившихся в темницу по приказанию княгини, взяли его под руки. Несмотря на все уверения Брунгильды, Лешек старался освободиться из рук уводивших его людей. Он стонал, подозревая измену. Силы, однако, изменили несчастному Лешку: здоровый мужчина-слуга взял его на плечи и понес вверх по лестнице. Брунгильда и Муха следовали за ним. На него набросили плащ, и Кашуба повел его в хату, где была приготовлена для него одежда. Княгиня выбрала блестящий наряд. Она возвратилась в светлицу, где намеревалась принять и угостить освобожденного Лешка.

По ее приказанию слуги поставили на стол миску с мясом, чашки с молоком и медом, белые калачи и другие яства. Княгиня рассчитывала сладким голосом и любезностью привлечь на свою сторону недоверчивого Лешка. Муха должен был предварительно подготовить его к тому.

Немного времени спустя двери открылись, и в светлицу вошел любимец княгини, за которым следовал, придерживаясь за его рукав, несчастный, изуродованный Лешек. Это уродство, при его красоте, вызывало чувство сострадания даже в тех людях, которые привыкли к подобным зрелищам. Он был одет в княжеское платье, богато расшитое золотом; на нем была обувь с красными шнурами и, точно потехи ради, меч, пристегнутый к кушаку. Светло-русые его волосы, только что вымытые, длинными прядями опускались ему на плечи. Бледное, истомленное лицо выражало душевную боль. Красные впадины глаз, которых веки не закрывали вполне, придавали лицу его выражение тупого ужаса.

Брунгильда усадила гостя за стол, сама же, стоя, подавала ему мясо и мед.

Лешек до такой степени оказался голодным, что с жадностью кидался на все, что ему предлагали. Он молчал.

Княгиня заискивающим голосом обратилась к нему:

— Скажи своему отцу, что я сожалею, бесконечно сожалею обо всем, что случилось. У меня тоже есть сыновья, почти твоих лет; я горько плакала, узнав о постигшем тебя несчастии. Князь был тогда пьян, слуги его не поняли; правда, он велел тебя посадить в темницу, но не велел выкалывать глаз. Напротив, он чуть не убил того человека, который осмелился сделать это.

Брунгильда долго еще говорила; Лешек слушал ее и молчал. Это молчание беспокоило княгиню: ей показалось, что Лешек не доверяет ее словам. Она всеми силами старалась уверить несчастного, что все произошло без участия князя, что он совершенно в этом неповинен.

— Тебя сейчас повезут к твоему отцу, — продолжала княгиня, — я вымолила у князя тебе свободу, в надежде, что ты отца своего сумеешь помирить с нами. Передай ему, что и князь, и я желаем жить с ним в дружбе, в согласии. Пусть приезжают к нам все ваши, пусть сразу рушатся все недоразумения.

Лешек молчал по-прежнему.

— Ты ему все передашь, что я говорила? — спросила она.

— Что слышал, все передам, — ответил, наконец, Лешек.

Ни одного слова больше не удалось Брунгильде вытянуть у слепца, упорно молчавшего. Люди и верховые лошади дожидались давно на дворе; двое слуг должны были ехать по обеим сторонам освобожденного и поддерживать его в седле.

Вскоре Лешек в сопровождении своих спутников выезжал из города. Муха стоял у ворот, Брунгильда подошла к нему. Она позвала своего любимца в светлицу, где никого не было, и поднесла ему кубок меду.

— Сейчас, немедля, отправляйся в дорогу, — сказала она, ласкаясь к Кашубе. — Будь осторожен, здесь нужно много ума. Поедешь к дядьям моего мужа, скажешь им все, что ты видел, что Лешек теперь на свободе, что мы хотим с ними мириться, пускай приезжают к нам. Кметы волнуются, защита не одному князю нужна, а и всей нашей родне… Пусть приезжают, чем скорее, тем лучше! Главное, сумей передать им все это, не раздражи их; напротив, по возможности, успокой. Одним словом, делай как знаешь, но чтобы они непременно явились сюда. Понял?

Улыбающееся, веселое лицо Мухи служило лучшим ответом, что сметливый малый усвоил слова княгини и был уверен в исходе данного ему поручения. Брунгильда велела ему отправиться сейчас же, и когда увидела его выезжающим из ворот, отправилась к князю взглянуть, что он делает. Князь, выпивши изрядное количество крепкого, старого меду, спал на скамье и храпел на всю комнату.