Древнее сказание

X

Густой, непроходимый лес окружал со всех сторон Змеиное урочище, как бы забытое испокон веков: ни одна тропинка не вела к нему от лесных окраин. Почти непроходимые тряские болота делали его недоступным для человека. Только с одной стороны узенькая полоса твердой земли позволяла добраться до урочища. В давно минувшие времена, когда разные народы беспрестанно меняли место своего пребывания, здесь, по всей вероятности, были их первые становища на незнакомой им земле. Здесь, в память этого события, всегда собирались старшины для совещаний. Урочище было опоясано, теперь уже на половину разрушенным, покрытым густой травой, земляным валом. В самой середине стояла лишенная крыши, ветхая хижина, стены которой наклонялись в разные стороны. Около нее лежал на земле опоясывавший ее когда-то, а теперь полусгнивший забор. Кроме этого остатка почерневшего и разрушенного сарая или хижины, на поляне не было ничего, ни деревьев, ни камней; жалкая трава, кое-где несколько хилых цветов и старые норы землероек. Окрестность, как и самое урочище, имела какой-то строгий, печальный вид. Угрюмый, черный лес окружал ее со всех сторон. Немного в стороне небольшое, заросшее камышом озеро принимало в себя грязную речонку, протекавшую по болотам. Заунывные голоса чаек заглушали пение лесных птичек. Пернатые жители леса поднимались с беспокойством целыми стаями и кружились над верхушками деревьев, как бы отгоняя от своих гнезд непрошеных гостей.

В том месте, где урочище соприкасалось с твердой землей, старый лес защищал его от любопытных посетителей.

Сказано-сделано. Кметы решили созвать вече накануне праздника Купалы. Многие из кметов и жупанов знали уже, какая участь постигла старого Виша за то, что он первый задумал созвать вече. Смерть старика напугала немногих, многих раздражила, а всех заставила призадуматься над своей судьбою.

К Змеиному урочищу можно было пробраться только со стороны леса, а кому необходимо было пройти по этой единственной тропе, тот должен был проходить мимо старого дуба, наполовину сгнившего, с засохшими ветвями, кое-где покрытого зелеными листьями. Дуб этот давно, как и урочище, считался священным: оба были посвящены богам или духам матери земли. У его подножия лежали груды ветхих и грязных кусков полотна и сукна, с которыми окрестные жители складывали у ног великана-дуба свои недуги и болезни.

Небольшой ключ, бьющий вблизи, служил больным для обмывания болезни, полотно и сукно для обтирания больного места. Эти куски бросались больными под старый дуб в глубоком убеждении, что с ними вместе уходят и болезни. Чтобы избавиться от недуга, нужно было посвятить его в жертву богам. Стояли здесь также горшки и миски, наполненные покрытыми плесенью какими-то веществами, куски янтаря, шнурок, смотанный в странные узлы, и все это было покрыто опавшей, полусгнившей, пропитанной влагой листвой.

Почти у самой верхушки в стволе дуба видно было большое дупло, как бы созданное для того, чтобы пчелы могли основать в нем свое царство. Но дупло пугало пчел своей сыростью и не заселялось: черная его пасть зияла как-то страшно.

Зеленый мох, желтые паразиты, даже бледные травы окружали дупло, украшая его, точно бархатной каймой.

Еще дневной свет не успел рассеять мрака ночи, когда в соседней гуще послышался какой-то шорох. Что-то чрезвычайно осторожно проскользнуло в высокой траве, присело, прислушалось внимательно; когда же это что-то убедилось, что в лесу и на поляне господствовала полная тишина, из травы поднялся маленький человечек в сермяге, с коротко остриженными волосами. Человек этот навострил уши, открыл рот и еще раз прислушался ко всем звукам, раздающимся в лесу. Затем он обхватил дуб обеими руками и с ловкостью дикого зверя поднялся по стволу. Он иногда останавливался, оглядывался по сторонам и снова лез выше. Это был Зносек.

Несмотря на шероховатую поверхность дуба, Зносек не мог быстро карабкаться по его стволу. Он несколько раз скользил вниз и только благодаря своим ногтям, которые вдавливались в кору, не упал на землю. Это его нисколько не смущало, и он с удвоенной энергией снова карабкался вверх.

Зносек был уж почти у самого дупла, когда ему показалось, что послышался какой-то шорох во внутренности дупла. Оттуда выглянула серая голова зверя: длинные усы, белые зубы, взъерошенная шерсть, желтые глаза делали эту голову похожей на голову кошки… Зверь, заметив Зносека, грозно фыркнул, щелкнул челюстями и в один миг бросился ему на голову.

Визг и стон раздались в одно время, и зверь и человек упали на землю: трудно было отличить зверя от человека; оба они образовали один движущийся клубок. Зверь обнимал человека, руки Зносека давили горло обитателя черного дупла. Кровь обильной струей потекла из этого клубка — две человеческие руки погрузились в шерсть зверя, сжали его за горло; пасть разверзлась, кровью залились желтые глаза зверя, тело его судорожно вздрагивало.

Зносек поднялся с земли, обтирая окровавленное лицо рукой: лицо его было все исцарапано, голова носила следы острых зубов дикого зверя. Он вздохнул, плюнул, провел рукой по своему израненному черепу, затем наклонился, поднял мертвого зверя и несколько раз ударил им по дубовому стволу. Зносек опоясался своей добычею и снова оглядывался по сторонам, обтирая лицо рукавом. Израненная голова и искалеченные руки не удержали Зносека от новой попытки добраться до дупла. Борьба с диким зверем еще более раздражила его; он снова начал карабкаться вверх по стволу, неся с собою задавленного врага. После долгих усилий ему удалось, наконец, ухватиться руками за край зияющей ямы, он всунул в нее обе руки, приподнялся и всем телом повис над ее отверстием. Зносек посмотрел в нее, убедился, что никакой новой беды с ним не случится, и, опустившись в дупло, исчез в нем… Послышался шорох листьев на дне дупла; Зносек устраивал себе сиденье. Через несколько времени из дупла выглянула голова, рядом с ней показались руки… Зносек открыл свой широкий рот, показывая два ряда больших, белых зубов. Он стонал от боли, но в то же время смеялся от радости, что ему удалось задуманное дело.

В лесу раздался шорох. Внимательно прислушиваясь, Зносек убедился, что шорох этот как будто приближался к нему. Он начал царапать кору ногтями. Через несколько минут в сделанном таким образом отверстии показался глаз Зносека, который рядом с первым выцарапал второе отверстие, и теперь оба его глаза, никем не видимые, могли осматривать дорогу, ведущую к дубу и урочищу. Укрываясь в дупле, он мог пересчитать всех, идущих мимо дуба на урочище, и разглядеть лицо каждого из них.

Зносек вытаращил глаза в сторону леса, откуда ожидал приезда людей. Действительно, вскоре ветви раздвинулись, и из леса, прямо напротив Зносека, выехал всадник, которого сопровождали еще несколько человек верхом. Он сидел на белой красивой лошади с длинной гривой; лошадь была покрыта кожей и медленно подвигалась вперед. Всадник, видно, дал ей волю. Он задумался о чем-то; казалось, он пристально вглядывался во все окружающее, но также нетрудно было заметить, что он ничего не видел, погруженный в свои думы… Это был мужчина высокого роста, с длинной седой бородой. Длинные волосы падали ему на плечи из-под колпака, сделанного из медвежьей пасти, зубы которой торчали над его лбом. Медвежьи челюсти и зубы, казалось, угрожали смертью каждому, кто подумал бы приблизиться к ним. В правой руке всадник держал длинную, точно белой лентой обвитую палку, на конце которой веревкой был привязан каменный топорик. На груди у него надет был панцирь, состоящий из нескольких медных обручей, которые защищали грудь от вражеского удара. Следовавшие за ним в некотором отдалении всадники, по всей вероятности, были его слуги; они следили за каждым движением своего господина, ожидая его приказаний. Один только из спутников старого воина ехал рядом с ним. Это был молодой мужчина, вооруженный так же, как и старик.

Когда они подъехали к дубу, старик остановил лошадь и, заметив, что урочище еще пусто, проговорил:

— Никого еще!

— Никого! — повторил, всматриваясь в даль, молодой воин.

— Что ж, неужели они перепугались и не поехали на сбор? Может ли это быть? Нет даже и тех, которые сзывали нас; им бы первым следовало быть здесь.

Старик соскочил с лошади.

— Возьмите лошадей, — обратился он к слугам, — станьте здесь поблизости и дожидайтесь! Ты, Мрочек, — обратился он к своему молодому спутнику, — пойдешь со мной; прислушайся, гляди в оба и учись.

Молодой, ничего не отвечая, наклонил голову в знак покорности. В эту минуту с противоположной стороны подъехал Доман с двумя работниками. Он тоже соскочил с лошади у старого дуба, передал ее слугам и подбежал к старику.

— Поздравляю тебя с днем нашего вече, — проговорил он.

— С вечем, лишь бы счастливым, — отвечал старик. — А где же Виш?

Доман поднял вверх обе руки и указал старику на лазурное небо.

— Мы сожгли его тело, плакальщицы уже оплакали его, теперь он пьет с предками белый мед.

Старик всплеснул руками.

— Умер? — спросил он.

— Убили его, — отвечал Доман, — убили княжеские слуги, которые напали на его хижину.

Старик опустил голову. Но вскоре поднял ее: в глазах у него светился гнев.

— Будем же думать о наших головах, — сказал он. — Что с ним случилось вчера, с нами может случиться завтра!

Тем временем с разных сторон из леса показывались на поляне всадники. Кметы собирались на вече. А между тем в дупле пара зорких глаз следила за прибывающими кметами; Зносек очень удобно мог расслышать, что они говорили, так как разговоры велись у самого дуба.

Прибывающие поздравляли друг друга с вечевым днем, но лица их были печальны. Число их увеличивалось с каждой минутой: из трех вскоре стало их десять, а там сорок, наконец, собралось за сотню. Все стояли еще под дубом, никто из них не вошел на городище. Тем временем прибыл Людек, сын Виша. Соскочив с лошади, Людек поздравил собравшихся с предстоящим вечем и бросил среди них, не произнося ни одного слова, окровавленное отцово платье и рубаху. Едва показал он старшинам окровавленное платье, руки у всех задрожали, на челах показались глубокие морщины — немые свидетели внутреннего негодования и желания мести; кулаки сжимались.

Затем раздались глухие голоса, заявлялось требование мести. Понемногу, все увеличиваясь, неясный гул сменился громкими криками, среди которых чаще других повторялся призыв к мести. Доман молчал все время: он отошел в сторону и не произнес ни одного слова. Старшины один за другим перешли в урочище. Людек поднял с земли Вишеву одежду, перебросил ее через плечо и отправился за другими. Во главе шли седовласые старики. Они заняли первые места под полусгнившими балками ветхого сарая. Рядом с ними садились на земле, складывая перед собою оружие, и все другие кметы, собравшиеся на зов покойного рассудить о своей судьбе. Стали подъезжать запоздавшие, но многих еще не было. Рассевшись на земле широким кругом, все сидели молча… У иных как-то странно блестели глаза.

— Нет уж более того, который созвал нас сюда, — первым начал старик Боимир, — но дух его говорит каждому из нас, зачем собрались мы здесь. Нам нужен совет, общий, дружный совет, как нам быть и что делать, чтобы сохранить древние Полянские обычаи, чтоб нас не превратили в немцев и невольников, в княжеских рабов. Везде, где жива речь наша, наше слово, у лужичей, дулебов, вильчей, хорватов, сербов — вплоть до Дуная и за Дунаем, до самого синего моря, — князья приказывают на войне, но дома, в мирное время, народ выбирает старшин, управляет, судит и оделяет землею. Народ назначает старост и тысячных, народ печется о своей безопасности и порядке… Хвостек вздумал заключить с немцами союз, из своего столба ему хочется повелевать нами — нами, которые сами избрали его род для того только, чтобы он защищал нас от врага. Виша убили именно за то, что он осмелился созывать вече!

Глухие стоны огласили воздух, по всему собранию пробежал гул. Старики покачали головами.

Наконец на правой стороне встал черноволосый мужчина. До сих пор он держал глаза опущенными вниз, но теперь поднял их, окинул ими собрание, как бы разыскивая в нем своих союзников.

— Без князей, — сказал он, — нам не обойтись: порядка не будет… Нападут немцы на наши земли, а может статься, и поморцы и вильчи, когда им голодно да холодно покажется у себя дома… А кто будет тогда защищать, кто станет приказывать, кто поведет дружину? Князь ли, король ли — зовите как хотите — нужен нам… а под ним мы, хоть и равные ему, жупаны, кметы и владыки; а там простой народ… и наши невольники… Князь должен быть.

В собрании раздалось несколько недовольных голосов, но оратор продолжал:

— Нам какое дело, что он с немцами дружит, если этой дружбой он добьется мира.

Послышались недовольные голоса и, наконец, совсем заглушили слова оратора. Но, видно, сторонников у того было немало: послышались и одобрительные возгласы.

— Князь должен быть, говоришь ты, — крикнул Боимир, — пусть он и будет! Не в этом дело. Никто не спорит, он нужен. Иначе мы не сумели бы защититься от немцев. Они нападают на нас с мечом в руках, с угрозами и подкупами; оружие у них железное и сила немалая. У них есть князья, которые умеют вести своих воинов, как работник водит волов, запряженных в плуг. Не устоять нам одним против них. Князья нам нужны! Пусть их будут! Но не Хвостки нужны нам, не их Попелевый род, который успел забыть, кто они такие и чем нам обязаны.

— Не надо Хвоста!.. — кричали одни. Но были и недовольные словами Боимира. Многие привстали и, глядя друг другу в глаза, казалось, готовы были силой доказать правоту своих убеждений. Теперь уж нетрудно было сосчитать, кто был за Хвоста, кто против него.

— Долой Хвостка! — кричали одни. — Прочь его!

Их противники поднимали шум с целью заглушить эти крики. За Боимиром сидел род Мешков, которых их знакомые звали Мышами и Мышками, потому что они сильно расплодились и насчитывали очень много мужчин в своем роде. Они все кричали в один голос:

— Долой его, долой Хвостка! Не о чем нам разговаривать, — кричали они. — Нужно прежде всего отправиться к столбу и истребить этих гадов!

— Кричать нетрудно, — отвечал один из кметов, — но не так легко отделаться от них. Мы позволили Попелям рассесться удобно, расплодиться, вооружиться, снюхаться с немцами, тайком брать немок себе в жены. Стоит им только позвать, и немцы прибегут к ним на помощь. А немцы хуже Хвостка разорят нашу землю, людей уведут с собою и сделают нас своими рабами. Лучше переносить мучения от руки своего, чем призывать чужого, который уничтожит наше племя, займет нашу землю, в которой покоится прах отцов наших. Вместо того чтобы нападать на Хвоста с оружием, лучше идти к нему и в глаза сказать ему все.

— Идти! Никто из тех, кто пойдет к нему, не вернется! — кричали Мышки. — Всех, как собак, развешают по стенам города. Наших слов он не станет слушать!

— Ну, а силы против него у нас нет, — отвечал Рудан.

— Была бы воля, а силу найдем, — заметил Пяст.

Одни стояли за Пяста, другие за Рудана. Большая часть кметов, однако, не зная, что делать, сидели молча, понурив головы.

— Что же делать? — спрашивали они друг друга.

— Переносить все до поры до времени, — отвечал Рудан, — не веки вечные будет жить Хвостек, а сыновья, верно, будут лучше его.

— Да, об этом немцы позаботятся! — добавил чей-то голос. — И теперь уж приучают их истреблять своих, высылая их охотиться за сербами.

— Чего же ждать? — спросил другой. — Чтобы нас всех по очереди перевешали и перерезали, как старого Виша, а детей наших обращали в своих слуг и землю нашу Смердам раздали… Так, что ли?

Каждый высказывал свое мнение, и нельзя было определить, за то или за другое решение высказывается большинство. Говор не умолкал ни на минуту. Мышки кричали: "Долой Хвостка!". Рудан и его друзья старались сдерживать порывы Мышков.

— И знать не будем, как нападут на нас немцы, поморяне и другие, — говорили они, — а они страшнее Хвостка. Услышат, что мы деремся между собою, что головы у нас нет… ну, и нападут на нас и землю опустошат. Давно уже они точат зубы на нас! Мы люди спокойные, пашня да гусли — вот наше оружие, а они кровью питаются и железом воюют. Нетрудно им победить нас. Они все повинуются одной главе, а мы со своим князем не можем жить в ладах…

— Неправда, — сказал Боимир, — мы его избрали, слушались, кормили его, терпим его неправду… он и сошел с ума… Не буду рассказывать, потому что вы все знаете хорошо, какие кровавые игры задает он в городе, как он душит своих родных; у многих кметов он отнял все их достояние, хаты, людей, женщин. Да. А куда же девалась наша старая свобода? Где наши древние обычаи?

Мышки потряхивали топорами в воздухе и кричали:

— Что тут толковать? Нападем на разбойничье гнездо и разорим его…

— Пойдем! Пойдем! — кричали многие.

Некоторые поднимались со своих мест, выражая этим свою готовность хоть сейчас же отправиться в поход, но все-таки согласия не было: у князя было слишком много сторонников. Долго еще спорили на вече; желающие с оружием в руках напасть на Хвостка успели, наконец, переманить на свою сторону еще нескольких кметов, бывших на стороне противной партии. Мышки начали глазами считать своих, их оказывалось большинство. Тогда друзья князя сочли нужным держаться в стороне. Один только Рудан громко ратовал за Хвостка, но его сторонники притихли: они даже неохотно отвечали тем, которые подходили к ним, желая их убедить в необходимости низвержения Хвоста. В общих прениях княжеские сторонники уже не принимали никакого участия.

Шум и говор не переставал ни на минуту. Сказать, что нужно идти с оружием против князя, нетрудно, но нужно было хорошенько обдумать все последствия такого шага. Нужно было обсудить, когда отправиться в поход, узнать, кто в нем примет участие. Княжеский столб был сильно укреплен: вода с одной стороны, а с другой высокий вал и частокол делали его почти недоступным. Притом в городе собрано было много людей, готовых защищать княжеское гнездо. А немцы? Князь мог и немцев призвать на помощь, а они с радостью бросятся на кметов, и тогда, пожалуй, не останется в живых ни один из Мышков и их друзей!

Солнце поднялось высоко и клонилось к закату; полдень давно уже прошел, а старшины все еще обсуждали, как им быть и что делать. Долго совещались они, много говорили противники и сторонники князя, языки у них пересохли, а они все еще не пришли ни к какому результату. Иногда спорящие гурьбой бросались с одной стороны поляны на другую, толпясь около старшин, собиравших голоса.

Неподалеку от городища челядь расположилась обозом: лошади щипали траву на лугу, у опушки леса. Молодые парни весело проводили время: смех и говор не переставали ни на минуту.

Пара зорких глаз между тем высматривала из отверстий старого дуба, следя за каждым движением собравшихся кметов. До ушей хитрого Зносека долетали голоса старшин.

Парни, сидящие на лугу, от нечего делать внимательно осматривали окрестную местность. Вдруг один из них, толкнув своего товарища локтем, заметил ему:

— Зырун! Посмотри на старый дуб.

— Что же там особенного? Дупло черное.

— Разве не видишь? Два глаза светятся в коре… точно глаза дикой кошки?!

— Не смотри на него! Этот дуб священный… Кто знает, какой Дух сидит в нем и что может сделать взор его?

— Какой дух! Это зверье или живой заколдованный человек… Духи днем не являются людям, — объяснил первый.

Парни обратили глаза на дуб… Большинство из них не на шутку испугалось злого духа.

— Дуб этот священный. Человек не осмелился бы забраться в дупло.

— Нет, это зверь.

— Напугаем его, — сказал первый парень. — Глаза все еще на месте. Я вижу их.

После этих слов он схватил лук, прицелился, и стрела с визгом пронзила воздух. Стрела ударилась с большой силой в то место, где светился глаз, поколебалась и исчезла. Вместе с нею скрылись и глаза. Парни притаили дыхание…

— Одно из двух: зверь убит или ранен! — сказал Зырун.

— Хорошо бы кожу с него содрать, — заметил стрелявший и пошел к дубу.

— Постой, если ты его только ранил, то он будет защищаться, — сказал один из его товарищей.

Ловкий стрелой принял во внимание это предостережение. Он схватил топор, привязал его к кушаку и подбежал к дубу. Товарищи смотрели с любопытством, дожидаясь развязки. С ловкостью кошки парень начал взбираться по стволу к дуплу. Он, однако ж, опасался сразу войти в зияющее отверстие: он несколько раз прикладывал ухо к стволу — не слышалось ни шороха, ни звука. Тогда парень ухватился обеими руками за большую ветвь, торчащую над дуплом, и повис на ней, заглядывая в дупло, но ничего он не видел, хотя все ближе и ближе наклонял к дуплу голову.

В самом низу, накрывшись убитым зверем, которому вложил в глаз стрелу, лежал хитрый Зносек, набросив на себя сухих листьев. Он рукой прижимал глаз, из которого обильной струей текла кровь, так как стрела засела в нем чрезвычайно глубоко. Молодой парень в уверенности, что в дупле нет живого существа, всунул в него руку. Немного погодя, он вытащил дикую кошку, в правом глазу которой торчала стрела. Он радостно вскрикнул и, потряхивая своей добычей, указал товарищам на плод своей ловкости… Парни не верили своим глазам, они окружили дуб со всех сторон. Ловкому охотнику и в голову не пришло вторично засунуть руку в дупло, где, затаив дыхание, не шевелясь, лежал полумертвый Зносек.

С дикой кошкою в руках молодой парень стал спускаться по стволу и, добравшись до своих товарищей, бросил ее любопытным, которые, передавая зверя из рук в руки, внимательно рассматривали его. Стрела так глубоко вонзилась в глаз кошки, что даже тот, который выпустил ее из лука, никак не мог сообразить, откуда явилась у него такая сила. Тело зверя было совсем холодно, язык высунут, пасть как бы силой разорванная. Все это было до того не понятно, что какой-то шутник начал доказывать, что стрелок просто-напросто попал в мертвого уже зверя.

Начался спор, и спорящие подняли такой шум, что на них невольно обратили внимание на городище. Кметы посмотрели в сторону дуба: парни издали показали им убитого зверя. Младшие кметы, прибежали к ним с расспросами, и один из них, схватив кошку, понес ее на городище.

— Вот боги ворожбу учинили! — вскричал он. — Кошка сидела в дупле, один из парней, увидев лишь один глаз ее, сумел убить ее. Так точно и Хвостек сидит в каменной яме… и наша стрела попадет в него! Боги предсказывают нам победу. Долой Хвостка!

Сторонники Мышков громче прежнего закричали:

— Лада! Коляда! Лада!

И с радости начали бить в ладони.

Другие кметы молчали, не принимая никакого участия в общем восторге. Изнуренные долгим совещанием кметы выбились из сил. Как раз в эту минуту на опушке леса показалась высокая фигура старого Слована, которого вел за руку мальчик, прямо по направлению к городищу.

— Слован! Иди сюда! — звали кметы. — К нам с песнями… по старинному обычаю…

Старик остановился, прислушиваясь к раздававшимся вдали от него призывам. По знакомым ему голосам он угадал, что приближается к городищу. Все обрадовались старику; его желтые от старости волосы ободрили многих; старик напомнил им собою давно минувшие времена и деяния.

— Будь здоров, старик Слован!

Слован молча приближался к городищу, точно помня местность и зная все закоулки его; он прошел вдоль насыпи и, войдя на городище, сел на земле. Гусли покоились у него на коленях: старик задумался. Он не проговорил еще ни одного слова.

— Опоздал я, опоздал, — начал он после некоторого молчания каким-то заунывным, певучим голосом, — старые ноги не служат уже, как прежде, дороги стали для меня длиннее… А какое было бы у вас вече без старого певца? А какой был бы у вас совет, если бы вы не вспомнили, как в старину собирались, как в старину совещались?… Орлы только летают шибко по высям… а улитка ползет тихонько.

Старик ударил по струнам… Гусли зазвучали затрагивающими душу звуками… Все молчали… Слован начал петь:

— Когда не стало племени Леха, не стало… захотелось кметам свободы, захотелось… Захотелось им бескняжьей свободы. Избрали они двенадцать старших… Кровь ведь это от нашей же крови, кость от нашей же кости… Родные наши братья земляки, пусть же они нами правят; пусть же заведут у нас порядок… О, Лада! Пускай землю сделают счастливой… О, Лада!

Избрали их, избрали двенадцать!.. Радовались им, радовались не долго! Скоро брат брату стал слугою. Не хотели одного, одного не хотели… двенадцать их избрали и вот вам… Двенадцать… О, Лада! О, Лада!..

Один рад был, что может, что может… пить, сколько в горло влезет, ой, влезет… А напившись, ни во что не ставил своего народа… Другой собирал у себя в избе все, что у других отнимал изо рта… Третий ездил и ездил по людям, высматривал, где есть девки, где есть девки, и брал у них дочерей, точно мед из бортей… О, Лада! О, Лада!..

И так были они довольны своими двенадцатью вождями, что послали за море за поклоном… Ой, послали, ища воина, который один княжил бы над ними… Крак, господин наш и князь, звали они, иди с нами в наши землю и управляй ты нами. И согнали всех своих двенадцать… и у столба остался лишь один!.. И старшины стали снова кметами… И слушались одного Крака… О, Лада! О, Лада!..

Когда песня кончилась, многие посматривали на старика, недоумевая, какое имела она значение.

— Так вот и ты, Слован, тоже полюбил Хвостка, — проговорил один из кметов, желая добиться какого-нибудь объяснения.

— Полюбил? — переспросил старик, наклоняя голову. Струны снова зазвенели, и Слован начал петь тем же печальным голосом.

— Сидит Хвостек у столба… И смотрит он из своего столба вокруг себя… Хороший князь!.. Где дым идет из светлицы, где поля зеленеют, где ржут стада, где меду вдоволь, видит его глаз, рука берет… Хороший князь! Сидит Хвостек… издали смотрит и прислушивается: кметы ли ропщут, собаки ли воют? Высылает он дружину… Молчать, смирно! Или веревка ждет недовольных, да сухая ветвь… Хороший князь!.. Господин он веселый, властелин он добрый. Рад он гостям, созывает на пир… рад угостить и накормить, и напоить… Да так он всех их накормит, что на веки вечные сыты будут… А слуги в озеро отнесут гостей… Хороший князь!.. И сидит он у столба… Слышите ли, как он хохочет! Как далеко расходится дикий его хохот… и пустеет лес густой от этого смеха… а в селах люди бледнеют от страха… Хороший князь! С немцем он поцелуется, немец даст ему девку белую. А вы, кметы, должны молчать, потому что немец даст ему свои мечи и всех недовольных он изрубит. Хороший князь! Хороший князь!..

Кметы хором повторили припев Слована: "Хороший князь!" Обе его песни смутили одинаково и Мышков, и их противников. Слован умолк, понурив голову, и, опершись оземь рукой, отказывался более петь.

Понемногу кметы начали шептаться, потом стали говорить громче, и снова шум и крик стояли над городищем.

Солнце, все ниже опускаясь, с каждой минутой готовилось укрыться за лесом, а старшины, заметив, что вечу, видно, не суждено придти к какому-нибудь решению, по несколько человек разместились по городищу, сели на земле, каждый в своем обществе и принялись за принесенное с собой кушанье: один принес холодное мясо, другой калачи, все имели с собой деревянные и глиняные сосуды, в которых были мед, квас или пиво.

Мышки пригласили к себе Слована и первую чарку меда поднесли певцу.

— Пусть будет по старинному обычаю, — сказал он, — первая чарка богам… Лада!

И он вылил напиток на землю. Затем он вылил несколько капель для добрых и злых духов городища, для белых и черных, чтобы они не мешали им спокойно отдыхать; наконец, вылил он еще несколько капель для душ отцов, которые, невидимые для глаз, присутствовали на городище… В это же время каждая группа ставила на земле маленькие чашечки, в которых лежал белый хлеб, предназначенный в жертву богам. Затем все молча принялись за еду.

Старик Слован ел очень мало; он выпил немного меду и снова запел песню, но более веселую, чем две первые. Едва услышали кметы первые слова хорошо знакомой им песни, как все хором, даже парни на лугу, стали петь ее.

Между тем солнце опускалось все ниже и ниже. Слован запел новую песню, затем другую, третью; все они были удивительно похожи одна на другую. Кметы вторили ему: они все эти песни знали наизусть. Наконец, Слован запел один. Он пел песню о живущих на берегах Дуная, где растут виноградники, где львы гуляют по лесам, где есть драконы и змеи, где морские волны разбиваются о скалистые берега, а солнце сильно пригревает. Эта песня очень понравилась кметам.

Ночь наступила, и окончилось вече. Старшины встали, простились друг с другом, подавая обе руки. Все были мрачны, все вздыхали. Впрочем, кто знает? Может быть, они задумывали о созвании нового веча.

Кметы начали расходиться каждый в свою сторону. Вскоре городище опустело: не осталось на нем ни одной живой души. Вечерний ветерок шелестел сухими ветвями старого дуба, вдали, на болотах, уныло кричали птицы. Звезды одна за другою показывались на небе. Ветерок с лугов тихо пробегал к реке.

Воцарилась мертвая тишина.

Вдруг в дупле что-то шелохнулось, две руки ухватились за ее край, и вскоре показалось в ней окровавленное лицо Зносека. Обняв руками и ногами ствол дуба, он соскользнул на землю. Он упал, точно мертвый. Долго лежал Зносек на земле, расправляя свои уставшие члены. Хитрый человечек сильно страдал; он стонал, точно испускал последнее дыхание.

В лесу послышалось ломание ветвей и шелест листьев. Зносек вздрогнул. Бежать было поздно. Он узнал своего нового врага по его тяжелой походке. Зносек притворился мертвым. Из леса, едва передвигая ноги, вышел медведь. Он водил носом по земле, как бы ища чего-то. До ушей Зносека доходило его сопение и хриплые звуки. Медведь направил свои желтые, светящиеся в темноте глаза на Зносека, который не шевелился и не дышал. Медведь подошел к нему и, точно собака, начал обнюхивать его со всех сторон. Он дотронулся до него лапой и отошел прочь. Зносек видел, как опасный его враг медленно подвигался к полям, по временам он садился на землю, лизал свою лапу и снова шел дальше за добычей или, может быть, отыскивая своего друга, без которого ему стало скучно…

Зносек, заметив, что медведь уже далеко ушел от дуба, встал и стремглав бросился бежать в лес.