Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

1. Скандал вокруг «Лолиты»: автор и герой

Набоков оставил три автобиографии («Убедительное доказательство: Мемуары» 1951, «Память, говори» 1951, «Другие берега» 1966), и почти все его многочисленные романы авто биографичны. Но основываться на его собственных рассказах о себе рискованно: он известен тем, что во всю морочит и дурачит читателя, а существенные факты умалчивает. Однако есть немало воспоминаний родных и друзей, вышло по меньшей мере три добротных биографии (Field 1967; Boyd 1990, 1991; Носик 1995).

В истории литературы имя Набокова сопряжено со скандалом из-за особой сексуальности одного из его романов, но повод этого скандала — не гомосексуальность, хотя некоторые издательства ожидали от Набокова именно роман о гомосексуальности, и гомосексуальный эпизод в романе есть.

«Лолита», двенадцатый роман Набокова, был издан впервые в 1955 году во Франции. Несмотря на то, что Набоков к тому времени был уже известным писателем и жил в Америке, а роман был написан на английском, ни в Америке, ни в Англии издать его поначалу не удавалось. Роман воспринимался как порнография. Дело не в том, что он содержал сексуальные сцены. Во многих книгах акты сношения были описаны гораздо более откровенно. Но в этом романе подробно показывались любовь и половые сношения между взрослым мужчиной и 12-летней девочкой, а это в цивилизованном мире квалифицировалось как половое извращение, педофилия.

Поскольку 12-летняя девочка находится в пубертатном возрасте, то есть в возрасте полового созревания, в ней уже можно разглядеть женские формы, и ее привлекательность понятна читателю. Поэтому писателю было не так уж трудно добиться, чтобы влечение, неестественное с точки зрения общественной морали, выглядело в романе как естественное. Но естественность — это то, чего писатель по специфике своего дарования не добивался. Он не реалист и не хотел быть реалистом. Стиль, язык, формалистические изыски для него — цель и смысл искусства. Если тема (педофилия) естественна как реальность, то ее подача в романе совершенно искусственна и надуманна, но изложена столь мастерски в деталях, что надуманность теряется.

Вкратце сюжет таков. Герой романа Гумберт Гумберт (надуманность начинается с его имени) провел в прошлом некоторое время в психиатрической лечебнице, то есть он не совсем нормален. Снимая квартиру, он влюбляется в несовершеннолетнюю дочь хозяйки Лолиту (это уменьши тельное от Долорес) и для того, чтобы быть рядом с ней, женится на нелюбимой хозяйке, ее матери. Найдя его дневник и прочтя откровения о его преступной страсти к ее дочери, потрясенная женщина мечется в стремлении обезвредить его и погибает под автомобилем. С ее дочерью (теперь уже своей падчерицей) он отправляется в путешествие по городкам Америки и в одном из мотелей добивается удовлетворения своей страсти или, точнее, охотно поддается инициативе Лолиты. Маленькая Лолита оказывается уже не девушкой: она еще раньше пробовала секс в летнем лагере с угрюмым 13-летним мальчишкой. Впрочем, вскоре после первого сношения с отчимом Лолита заявляет, что у нее «там внутри все болит», что она не может сидеть, что Гумберт разворотил в ней что-то, и угрожает пожаловаться полиции. Гумберта она не любит, и ему приходится задаривать ее, чтобы она соглашалась на сношения, по необходимости тайные, скрываемые от окружающих. Так проходит два года

Тут в фабулу вводится явно искусственная конструкция. В очередной поездке за ними все время скрытно следует некий драматург, имеющий ту же страсть к девочкам и ради озорства то и дело оставляющий загадочные знаки своего присутствия поблизости. Ему удается соблазнить Лолиту, и она убегает с ним. Два года Гумберт ищет их. Наконец находит только Лолиту уже беременной, повзрослевшей, поблекшей, замужем за каким-то непримечательным молодым человеком, глухим автомехаником. Почему она ушла от этого драматурга Куилти? Лолита выдает Гумберту, что ее побудило оставить Куилти, который ей, в общем, нравился сексуально. В его ранчо жизнь состояла сплошь из пьянства и наркотиков, и все там занимались ужасными вещами. Она отказалась, и он ее прогнал. Что за вещи? «Ах, страшные, поганые, фантастические вещи. Видишь ли, у него там были и девочки и мальчики, и несколько взрослых мужчин, и требовалось, чтобы мы бог знает что проделывали вместе в голом виде, пока мадам Дамор производила киносъемку». Что именно проделывали? «Ах, гадости… Дикие вещи, грязные вещи. Я сказала — нет, ни за что не стану — твоих мерзких мальчишек, потому что мне нужен только ты». Гумберт поясняет: «она употребила непечатный вульгаризм для обозначения прихоти, хорошо известной нам обоим».

Гумберт называет девочек, обладающих для него привлекательностью, «нимфетками» — не столько по античным «нимфам», слывшим сексуально неистовыми (отсюда «нимфомания»), сколько по «нимфе», как называется личинка бабочки. Хоть Лолита и потеряла свое очарование «нимфетки» (бабочка вылупилась), Гумберт, к собственному удивлению, продолжает любить ее и жаждет воссоединения, но она не соглашается. Он отправляется на поиски человека, разрушившего его счастье, и, найдя, убивает его. Все это якобы описано им самим от первого лица в тюрьме перед казнью.

Правда, злодей Гумберт в итоге наказан судьбой: любовь осталась безответной, привела к убийству, его ждет казнь. Да и вообще, роман не о сексе, роман о силе любви. Поэтому описание сделано так, что в ряде мест читатель вынужден сочувствовать герою, хотя и сознает неправомерность его действий и даже присоединяется к авторской иронии по его поводу.

Ну, естественно, что в пуританской Америке четыре издательства, к которым последовательно обращался писатель («Вайкинг», «Саймон энд Шустер» и др.), отвергли его роман. Одни сочли роман «чистейшей порнографией», другие признали его «прозой высочайшей пробы», но боялись неприятностей от суда и общественного мнения. Одно издательство предложило компромисс. Оно готово было подумать над публикацией, если бы автор переделал Лолиту в двенадцатилетнего мальчика, которого Гумберт, теннессийский фермер, соблазняет в амбаре, с фразами типа «Он парень шалый», «Все мы шалые» и т. п. Забавно, что растление мальчика сочтено было меньшим грехом, чем лишение девственности «нимфетки». Журналы также не брали рукопись, тем более что Набоков хотел опубликовать ее под псевдонимом и остаться в тени, а в этом случае все ожидаемые неприятности падали на редакцию.

Тогда Набоков отослал роман в парижское англоязычное издательство «Олимпия», специализировавшееся на выпуске рискованной классики (де Сад), авангардных авторов (Генри Миллер, Уильям Берроуз и т. п.) и просто порнографии. Глава издательства Морис Жиродиа расценил книгу как «проявление гения» и магическое «изображение одной из запретнейших человеческих страстей в совершенно искренней и абсолютно пристойной форме. Я сразу почувствовал, — продолжал он, — что «Лолите» суждено стать величайшим произведением современной литературы, которое раз и навсегда покажет как всю бесплодность цензуры по моральным соображениям, так и неотъемлемое место изображения страсти в литературе» (Классик 2000: 260).

Прочтя книгу, известный английский писатель Грэм Грин в ежегодном обзоре в «Сэнди Таймз» рекомендовал читателям «Лолиту» как лучшую книгу года. Журналист Джон Гордон откликнулся так: «По рекомендации Грэма Грина я приобрел «Лолиту». Без сомнения, это грязнейшая книжонка из всех, что мне довелось читать… Всякий, кто осмелился бы напечатать или продать ее в нашей стране, несомненно, отправился бы за решетку». Грин ответил иронически. Разгорелся громкий скандал, сделавший Набокову сильнейшую рекламу. Вышло более 250 рецензий и откликов. Пятитысячный тираж был расхватан в момент. По просьбе британского министра внутренних дел французское министерство наложило арест на книгу и на всю продукцию издательства «Олимпия». На защиту встала вся французская пресса. Это вызвало волну переводов «Лолиты» на разные языки. На долгое время роман был запрещен в Аргентине, Испании, Австралии, ЮАР и, разумеется, в СССР. В Америке был за три недели сметен стотысячный тираж. Набоков сразу стал весьма состоятельным человеком.

Журнал «Нью рипаблик» писал: «Владимир Набоков — художник первого ряда… Он никогда не получит Пулитцеровскую или Нобелевскую премии, но тем не менее «Лолита» — вероятно, лучшее художественное произведение, вышедшее в этой стране… со времен фолкнеровского взрыва в тридцатых годах… Он, да поможет ему Бог, уже классик» (Классик 2000: 263).

2. Корни «Лолиты»

Сам Набоков, который называл «Лолиту» своим любимым произведением, написал послесловие к нему, где разбирал вопрос о том, порнография ли это. Он рассматривал, что есть порнография, и проводил четкую границу между порнографией и эротикой. «Лолита», разумеется, не подходила под его определение порнографии. В 1959 г. (это год первой публикации романа в Англии) он написал стихотворение, подражающее Пастернаку или пародирующее его. У Пастернака по поводу истории с «Доктором Живаго» было сказано:

У Набокова стихи, более смахивающие на прозу:

Кто это пишет — Гумберт или Набоков? Почти все романы Набокова (а их уйма) в той или иной мере автобиографичны. Как и Набоков, герой «Лолиты» Гумберт Гумберт — европейский ученый и интеллектуал, живущий в Америке. Подобно Набокову, он рано потерял мать. Как и автор, он занимался преподаванием литературы и пописывал. В какой мере его любовные переживания тоже близки автору?

Разумеется, Набоков не совпадает со своим героем. В письме своему другу Эдмунду Уилсону писатель сообщил в 1947 г., что работает над «небольшим романом о мужчине, который любил маленьких девочек» (Классик 2000: 258). Уилсон прислал ему «Исповедь Виктора X., русского педофила», опубликованную английским сексологом Хэвлоком Эллисом. Возможно, это и побудило Набокова придать роману форму исповеди. «История про любовную жизнь русского мне понравилась ужасно, — пишет он Уилсону. — Забавно до крайности. В отрочестве ему, кажется, поразительно везло на девочек, обладавших такой быстрой и щедрой отзывчивостью» — тут прямо нечто вроде зависти.

Однако над этим «небольшим романом» Набоков работал необычайно долго — с перерывами с 1946 г. по 1954. Восемь-девять лет! Более того, первый набросок романа появился еще раньше. В третьей главе романа «Дар», который печатался по-русски в журнале еще в 1937–38 годах, а создавался с 1934 г., молодому жильцу, который что-то писал, пошляк Щеголев говорит, что, будь у него время, он бы «такой роман накатал!» и рассказывает сюжет, взятый из жизни:

«Вот представьте себе такую историю: старый пес, но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледная, легонькая, под глазами синева, — и, конечно, на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот зажили втроем. Тут можно без конца описывать — соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду…».

Так что замысел появился еще до знакомства с «историей про любовную жизнь русского». Он мог бы взять историю еще одного русского — композитора Глазунова. О нем знавшая его Берберова сообщает, что он любил «совсем юных» девочек и ради близости с одной из них женился на ее матери (Берберова 1936/1997:9). Критики упоминают обычно и биографию Эдгара По, который женился на юной дочери своей любовницы. Так что в основе «небольшого романа» — вполне жизненные коллизии. Но нет следов знакомства с любовной жизнью Глазунова, в «Даре» не выступают отсылки к Эдгару По. Похоже, что рассказ Щеголева родился из каких-то собственных переживаний Набокова.

В 1939 году этот рассказ откристаллизовался в новеллу «Волшебник», где было уже больше от «Лолиты»: женитьба на вдове ради близости к двенадцатилетней дочке, смерть вдовы, поездка с дочкой, сон в двуспальной кровати, но сама сексуальная Лолита еще не родилась: при попытке соития девочка проснулась, увидев «вздыбленную плоть», закричала, стали сбе гаться соседи, мужчина убежал и бросился под колеса грузовика. Конец нази дательный, но так подробно и возбуждающе было расписано продвижение к соитию и предвкушение услады, что Алданов и другие писатели, прочтя, посоветовали рукопись сжечь. Напечатать новеллу в старорежимной эми грантской прессе было невозможно, а по-английски Набоков тогда еще не сочинял (новелла была опубликована только после смерти автора, в 1986 г.).

Еще раньше, в «Приглашении на казнь» (1935–36 гг. создания), подает надежды стать Лолитой Эммочка, дочь директора тюрьмы, «маленькая девочка с икрами балетной танцовщицы», которая притягивает взгляды узника.

Наконец, в самой юности, в 1922 г., Набоков, по воспоминаниям Глеба Струве, читал в кругу литературных друзей очень «вольные стихи», которые «он не мог ни напечатать, ни читать публично». Б. Носик предполагает, что это было стихотворение «Лилит» (почти Лолита), обнаруженное Набоковым среди своих старых бумаг. В нем описывается посмертное путешествие поэта. На том свете

Таким образом, эта тема жила в сознании Набокова с начала 20-х годов и уж наверняка с середины 30-х годов до середины 50-х — с лихвой три или, по меньшей мере, два десятилетия, прежде чем оформилась в роман. Но и после «Лолиты» тема не ушла из сознания писателя. В эротичной «Аде» (1969 г. создания, т. е. 14 лет после «Лолиты») в любовном треугольнике младшая сестра с детства влюблена в брата. В «Просвечивающих предметах» (1972 г.) писатель R (а Филд подсказывает, что зеркальным отражением латинского R является русское Я) любил нимфеток и совратил свою тринадцатилетнюю падчерицу Джулию. У героя романа «Смотри, Арлекины» (1974 г., т. е. еще через пять лет) отношения с дочерью Изабеллой, Белл, двусмысленны, и дочь уходит к обыкновенному молодому человеку, повторяя в этом путь Лолиты…

Можно ли найти в биографии писателя какую-то почву для столь глубокого и устойчивого интереса?

3. Детство Набокова

Сергей и Владимир Набоковы с Mademoiselle в 1908 г. (Выра под Петербургом)

Владимир Владимирович Набоков родился в 1899 г. в Петербурге первенцем в дворянской, очень родовитой и богатой семье. Дед и отец его были министрами, мать — из богатейшего купеческого рода Рукавишниковых, в доме было полсотни слуг. Когда мать выезжала в магазины, на запятках кареты стоял лакей, который потом за ней нес коробки с покупками. В Петербурге им принадлежал трехэтажный особняк на Большой Морской недалеко от Исаакиевского собора. В Выре под Петербургом было имение, где они жили летом. Выезжали ежегодно и за границу — в Италию или Швейцарию. Обучать детей рисованию приходили Бенуа и Добужинский. Семья была либеральная и англофильская. Детей воспитывали английские и французские бонны и гувернантки, так что дети свободно говорили по-английски и по-французски. Когда Володе (в семье его звали Лоди) было 6 лет, отец заметил, что они с братом отлично читают и пишут по-английски, но русской азбуки не знают и по-русски могут прочесть только некоторые слова, совпадающие с английскими по очертаниям букв (например, «какао»). Владимир Набоков и позже писывал «побрекфастать» вместо «позавтракать».

Для русского образования стали нанимать учителей, а одиннадцати лет Володю отдали в Тенишевское училище. Подвозил его туда на авто шофер в ливрее (а было у Набоковых три автомобиля — по тем временам редкостная роскошь). В том же возрасте Володя, как писатель весьма целомудренно описывает, познакомился в Берлине на скетинге (катке для катания на роликах) с высокой американочкой. Этому предшествовали увлечения девочками-однолетками на пляжах в Болье и Биаррице: в пять лет — румынкой Гика, восьми лет — сербиянкой Зиной, десяти лет — француженкой Колетт. С нею даже целовались и пытались убежать от родителей. Но теперь, в Берлине, к этому присоединились сексуальные ощущения. «По ночам я не спал, воображая эту Луизу, ее стройный стан, ее голую нежно-голубоватую шею, и удивлялся странному физическому неудобству, которое если и ощущалось мною раньше, то не в связи с какими-нибудь фантазиями, а только оттого, что натирали ретузы». Потом он заметил «в порядке новых отроческих чудес», что любой женский образ, позирующий ночному мечтанию, вызывает то же загадочное неудобство. Об этих симптомах мальчик простодушно справился у отца и получил благодушное успокоение — что это природная ассоциация (Набоков 1991: 151–152).

Своими переживаниями Володя обменивался весьма невинно со своим кузеном Юриком Раушем, лежа на траве. «Невинность наша кажется мне теперь почти чудовищной…» — при свете исповедей малюток в книгах Хэвлока Эллиса о всяких греко-римских грехах.

На следующий год Володя влюбился в Поленьку, дочь кучера, но дело ограничивалось обменом взглядами и улыбками. Он «и не думал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытать отвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха крестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господским ухаживанием» (Там же, 154–155). Когда обоим минуло 13 лет, он как-то сквозь кусты видел ее с тремя-четырьмя другими подростками — все они купались нагишом, и она спасалась от одной девчонки и «бесстыдно возбужденного мальчишки», которые гонялись за ней, хлеща по воде сорванными лилиями. Она тоже снилась барчуку ночью. Шестнадцати лет ее отдали в дальнюю деревню замуж.

Когда Володе было 16 лет, он повстречал в Выре пятнадцатилетнюю дачницу, которую он условно называет Тамарой (на деле Валентина Шульгина). «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что благодаря гибкости ее стана да тонким щиколоткам не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало и живость и грацию. Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно, особый разрез ее веселых, черных глаз и рдяная смуглота щек» (Там же, 158). Володя влюбился с первого взгляда и уверял ее, что женится, как только окончит гимназию. Они устраивали свидания в укрытых местах, а гувернер следил за ними через телескоп, спрятавшись в кустах. Тогда они стали встречаться в закоулках дачных домов, потом в городе в парках и музеях, а на следующий год снова в Выре. В городе были поцелуи, какие-то ласки в музейном чулане и «наша безумная неосторожность».

В преддверии большевистской диктатуры, в 1917 г., отец отправил семью в Крым, и там Владимир Набоков снова связался со своей Тамарой, на сей раз по почте. Он мечтал съездить в Петроград под чужим именем и повидаться с Тамарой, но мечтал слишком много и расточительно. «Я промотал мечту». Так и не поехал, а тут Крымская цитадель белых стала рушиться под напором красных, началась эвакуация, и Набоков на греческом судне, груженом фруктами, покинул Севастополь, в котором уже шла стрельба.

«Половой опыт» Гумберта Гумберта весьма напоминает собственный опыт Набокова.

В. Набоков в 1908 г.

«Я рос счастливым, здоровым ребенком, — вспоминает Гумберт, — в ярком мире книжек с картинками, чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских далей и улыбающихся лиц… До тринадцати лет… было у меня, насколько помнится, только два переживания определен но полового порядка: торжественный благопристойный и исключительно теоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества, происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком…, и до вольно интересный отклик со стороны моего организма на жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном альбоме Пишона La Beauté Humaine … Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода, которые по его мнению могли быть мне нужны…» (Лолита 1997: 9–10).

В тринадцать лет Гумберт встретил Анабеллу.

«Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку — безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно…». При ночном свидании в саду «ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение — появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причем, голова ее склонялась сонным, томным движением, а ее голые коленки ловили, сжимали мою кисть и снова слабели…, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить все — мое сердце, горло, внутренности — давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти» (Там же, 13–14).

Очень похоже, что описывая свое свидание с Анабеллой, Гумберт просто более откровенно описал то, что Набоков гораздо скромнее излагал обиняками, описывая свои собственные ласки с Тамарой (то бишь Валентиной). Анабелла умерла, Тамара испарилась.

Кроме романтического любовного опыта, Набоков вынес из детства спортивную фигуру (теннис, футбол, велосипед), а также серьезные увлечения шахматами и коллекционированием бабочек, переросшим в научные занятия энтомологией. Он добился больших успехов в классификации бабочек, сравнивая половые органы бабочек-самцов. Тут было какое-то особое сексуальное любопытство, потому что впоследствии, читая роман Жана Жене, где любовники сравнивают свои половые члены, Набоков говорил, что это ему близко — он проделывал это с бабочками (Могутин 2001: 162).

4. Писатель Сирин

Летом 1919 г. Набоковы оказались в Лондоне, а в 1920 г. семейство переехало в Берлин, где отец стал редактировать антисоветскую газету «Руль». Владимир и его брат остались в Англии и посту пили в английские университеты: Владимир в Кембриджский, Сергей в Оксфорд. Но ко второму семестру Сергей перевелся тоже в Кембридж, только в другой колледж: Владимир был в Тринити (Троицком), Сергей — в Джизес колледж (колледже Иисуса).

В. Набоков в 1908 г.

В 1922 г. в Берлине на митинге либералов отец был убит русскими эмигрантами-монархистами.

По окончании университета оба брата переселились в Берлин, где Владимир переводил и писал стихи, которые печатал в эмигрантской русской прессе. Избранный им псевдоним (вероятно, чтобы не путали с отцом) — В. Сирин (сирин — мифическая птица с женской грудью и Ефрем Сирин — сирийский монах-пустынник III века, поэт, автор известной молитвы о целомудрии и любви, молитвы, послужившей образцом Пушкину). Владимир часто влюблялся, несколько раз делал предложения, но всякий раз был отвергнут то самой невестой, то ее родителями: у него не было постоянной солидной работы. Жил случайными заработками, переводил, давал уроки, был приходящим гувернером в семьях богачей. Но в мае 1923 г. он встретился с Верой Слоним, дочерью еврея-лесоторговца и вла дельца издательства (в Петербурге), и влюбился с первого взгляда. Вера также воспитывалась гувернантками, знала с детства английский и французский, писала стихи. Она стала его первой читательницей, критиком, бесплатной машинисткой, музой, вдохновительницей и с апреля 1925 г. — женой. В 1930 г. родился сын Дмитрий.

Впрочем, был один долгий роман, опасный для семейного благополучия, — с Ириной Гваданини, но Набоков нашел в себе силы порвать с ней.

5. Писатель Набоков

В Америке удалось с помощью друзей устроиться преподавать русскую литературу в колледже Уэлсли, а потом, восемь лет спустя, в Корнеллском университете.

В Америке в 1941 г. писатель издал свой первый англоязычный роман «Истинная жизнь Себастиана Найта». Казалось бы, мотив для смены языка творчества ясен: переезд в англоязычную среду. Но роман был написан еще в 1938–39 гг. Перейти на английский язык заставили два обстоятельства. Во-первых, для обретения массового читателя нужно было переводить романы на основные западные языки, переводчики же не могли удовлетворить взыскательного автора и были очень дороги, а он ведь и сам владел языками. Во-вторых, русская читательская среда постепенно таяла: старые эмигранты умирали, а для молодого поколения основным был уже не русский язык, Советская же Россия была для него закрыта. С этого времени писатель стал писать по-английски и отказался от псевдонима, под которым он был известен русской эмиграции. Предстояло завоевать славу для нового имени — Владимира Набокова.

С окончанием Второй мировой войны и началом холодной войны на русские курсы Набокова записывалось все меньше студентов. Ему пришло в голову объявить запись на курсы английской литературы, и проблема аудитории была решена.

Теперь у Набокова было постоянное место, хороший оклад, свой дом, автомобиль (жена стала еще и шофером), у сына другой. Поэтому риск, связанный с выпуском второго англоязычного романа, был для него чувствителен. Но скандал принес немыслимый успех и богатство. Сын, Митя, стал переводчиком, служил в армии, на самолете прилетал домой повидаться. Теперь можно было оставить преподавание и даже переселиться куда-нибудь в милый уголок Европы. Набоковы выбрали Швейцарию, Монтре, а Дмитрий стал учиться оперному пению в Милане — у него был мощный бас.

За «Лолитой» последовал ряд других книг на английском языке, не только романы, но и книги по энтомологии и литературоведению, в том числе четырехтомный комментарий к «Евгению Онегину».

Биография Набокова разделена на четыре почти равных отрезка, каждый примерно по два десятилетия: 1) Россия, 2) Берлин — Париж, 3) Америка, 4) Монтре. В январе 1977 г. классик русской и американской литературы Набоков подвергся операции по поводу опухоли простаты и в июле умер.

6. Странная гомофобия

У каждого классика есть свои причуды и капризы. Чайковский, Оскар Уайлд и Верлен с Рембо были гомосексуалами. Достоевский, Рихард Вагнер и Т. С. Эллиот были антисемитами. Михаил Кузмин был гомосексуалом и антисемитом. Льюис Кэрролл был педофилом. Набоков, подозреваемый в педофилии, был гомофобом.

Он не любил гомосексуалов. Допускал гомофобные выражения, смущающие современного цивилизованного читателя. В одном письме он описывает городок Таос в штате Нью Мехико как «унылую дыру, полную третьеразрядных художников и увядших гомиков». Русского эмигрантского критика Адамовича он прозвал «Содомовичем» — из-за его очевидной сексуальной ориентации. Философа Маритена он не читал, но говорил, что его тошнит от Маритена уже потому, что о нем «с такой елейной любовью говорят педерасты» (Шаховская 1991: 19).

В его романах гомосексуалами всегда оказываются отрицательные герои. В «Лолите» это негативный противовес Гумберту Гумберту — профессор французского Гастон Годэн. Его общество было сносно для Гумберта из-за совершенной безопасности. Лолиту профессор вплотную не замечал — принимал каждое ее появление за новую девочку. Описан он как отвратительный урод.

«Это был пухлявый, рыхлый, меланхолический холостяк, суживавшийся кверху, где он заканчивался парой узких плеч неодинаковой вышины, и грушевидной головой с гладким зачесом на одной стороне и лишь остатками черных плоских волос на другой. Нижняя же часть его тела была огромная, и он передвигался на феноменально толстых ногах забавной походкой осторожного слона…. Однако все его считали сверхобаятельным, обаятельно-оригинальным человеком».

Он знал по имени всех маленьких мальчиков в своем квартале, нанимал их чистить тротуар и двор, носить дрова к нему в сарайчик и исполнять простые обязанности в доме. В подвале он завел себе ателье, где занимался живописью и фотографией, а мальчики были натурой. Там у него висели портреты Андре Жида, Чайковского, «многолягого» Нижинского (обратите внимание на эпитет) и других выдающихся гомосексуалов.

«Он необходим теперь мне для защиты» — рассуждал Гумберт. Вот он, Годэн, бездарный, грязный (буквально: редко принимает ванну), закоренелый мужеложник — и его уважают пожилые люди и ласкают мальчики, он наслаждается жизнью и дурачит всех; а «вот, значит, я». Мне-то почему так плохо? В самом деле, даже не с субъективной позиции Гумберта, а для объективного читателя (и, очевидно, с позиции писателя) Годэн, как он описан Гумбертом, выглядит страшнее, хуже и, главное, неприятнее Гумберта. Гумберт вызывает сочувствие читателя, Годэн — нет.

Гомофобия Набокова носит какой-то назойливый и всеобъемлющий характер. Тихо ненавидимые им гомосексуалы вездесущи, они присутствуют почти в каждом его произведении. По К. Ротикову (в «Другом Петербурге») тот факт, что Набоков охотно вводил эту тему в свои романы, как раз освобождает его от подозрений. «Любопытство к курьезам и аномалиям обычно характеризует здоровые натуры» (Ротиков 1998: 157). Осмелюсь не согласиться. Ибо тогда уйму романов, где ничего этого нет, придется приписать именно гомосексуалам. Да нет, глаз Набокова уж очень изощрен в этом направлении.

Ганин в «Машеньке» живет в гостинице по соседству с двумя молодыми педерастами. Точно с такими же живет рядом и Лиза в «Пнине». В начале «Дара» представлен любовный треугольник: он влюблен в нее, она в другого, а тот в первого. От хихикающих танцовщиков в его первом романе «Машенька» до сумасшедшего рассказчика-комментатора Чарлза Кинбота в одном из последних романов «Бледный огонь» (он же беглый король Земблы Карл Возлюбленный и ничтожный эмигрант Боткин) — все они пустые, глупые, женственные людишки. Один из критиков пишет, что о гомосексуализме доктора Кинбота рассказано с какой-то дешевой и пошлой игривостью. Его похождения (действительные или вымышленные) с юнцами в туго облегающих джинсах и с зелеными абитуриентами представляются слабым подражанием порочной изобретательности небезызвестного Гумберта Гумберта. Для описания своих гомосексуальных персонажей писатель нередко пользуется словечком «mincing» («жеманные», «манерные»). Писатель часто как бы посмеивается в кулак за их спиной, смотрит на них искоса, прищуренным глазом, подмигивая читателю. Он вообще-то насмехается надо всеми, включая читателя, это его любимая позиция, но гомики — излюбленный объект его иронии. Но какими бы они ни были скверными и жалкими, они есть у него повсюду.

Может быть, в этом гомофобы просто аналогичны антисемитам? Антисемиту везде грезятся евреи, засилье евреев, еврейская мафия. «Если в кране нет воды, значит выпили жиды». Разговоры о гомосексуальной мафии ведут гомофобы. Но у Набокова таких представлений нет. Быть может, сказалось то, что его злейшими критиками оказались гомосексуалы Георгий Адамович и Георгий Иванов — «Жоржики»? Но двух гомосексуалов он терпел в общении: своего издателя Фрэнка Тэйлора и профессора Карлинского, который писал хорошие рецензии на его произведения.

В. Набоков (конец 1940-х–1950-е гг.)

Это заставляет вспомнить другого писателя с таким же отрицательным отношением к гомосексуалам и гомосексуальности и с таким же обилием плохих гомосексуалов в его произведениях и даже с рассуждениями о всемирном сговоре гомосексуалов — Марселя Пруста. Тот рисовал гомосексуалов в своих произведениях неизменно издевательски, доходя до гротеска, но за этим скрывалась его собственная сугубая гомосексуальность. Он лишь маскировал свои подлинные симпатии и любовные страсти под гетеросексуальные, под любовь к женщинам, а на долю гомосексуальных отношений оставалось все скверное, все низкое и отвратительное, что действительно имеется в них наряду с высоким и благородным, отданным у Пруста гетеросексуальным отношениям.

И тут появляется сумасшедшая идея: может быть, Набоков тоже скрытый гомосексуал? Может быть, это русский Пруст? Нет, для такого предположения нет оснований — тут Ротиков прав. Пруста Набоков обожал, потом слегка разочаровался. Сходств у них немало, но есть и существенные различия (Шаховская 1991: 80–81). Хотя в романах Набокова главные персонажи всегда мужчины, а женщины — всего лишь их бледные отражения (Шаховская 1991: 52), сам он всегда и везде интересовался сексуально только женщинами. Может быть, стоит вспомнить здесь, что заядлых гомофобов психологи вообще подозревают в скрытой гомосексуальности? Что эти люди потому и выступают столь агрессивно против гомосексуальности, что подсознательно ощущают ее в себе и стремятся открытыми и агрессивными действиями подавить ее — прежде всего в себе? Это уже ближе к ситуации Набокова, хотя все еще не вполне точно. Но известно, что Набоков считал гомосексуальность на следственным явлением, а у него были основания опасаться, как бы эти гены не проявились в нем самом.

7. Дед-министр

Хотя дед с отцовской стороны никак не связан с гомосексуальностью, стоит здесь остановиться на этом предке, потому что его сексуальные отношения все-таки кое-что проясняют в душевном мире писателя. В «Других берегах» писатель рассказывает только о его последних годах, когда у него было старческое помешательство, но молчит о его более ранних годах. Его кузен Николай Набоков (Ника), однако, передал семейные воспоминания об их деде. Дмитрий Николаевич Набоков был министром юстиции России при Александре II и входил в окружение его брата Константина. Он был одним из творцов судебной реформы 1864 г. и подготовил к 1881 г. проект новой реформы, которая продвигала Россию гораздо ближе к конституции. Проект был подан царю, но тот не успел его утвердить: был убит террористом-народовольцем. Новый царь, хотя и оставил Набокова министром еще на четыре года, к реформе уже не возвращался — он обратился к политике репрессий.

Д. Н. Набоков, дед писателя

В молодости Дмитрий Николаевич был влюблен в светскую красавицу Нину — жену генерала барона фон Корфа. Для того чтобы общаться беспрепятственно, баронесса выдала замуж за Набокова свою пятнадцатилетнюю дочь Марию. Дмитрий Николаевич оставался любовником тещи и исполнял супружеские обязанности по отношению к ее дочери. Ее первые четверо детей были его, остальные пятеро, по ее намекам потомству, имели других отцов, так как своего престарелого мужа она не любила. Трое детей (в том числе любимец Владимир, отец писателя) якобы

имели настоящим отцом некую высокопоставленную особу (можно было понять, что это сам царь), предпоследний ребенок непонятно чей, а последний был сыном учителя старших детей.

Не то важно, что Набоков, таким образом, воз можно, родственник царской династии (сам он никогда этим не кичился и этого не признавал), а что в этом семейном предании уже заключен сюжет «Лолиты»: герой предания связан сексуально с матерью и ее дочерью, только здесь треугольник с обратным знаком: не на матери женился герой, чтобы овладеть несовершеннолетней дочерью, а на юной дочери, чтобы беспрепятственно любить ее мать.

8. Отец и его проект

Сын министра Владимир Дмитриевич, отец писателя, был еще более либерален, чем отец. Он учился в том же училище правоведения, что и Чайковский, но позже, и примкнул к оппозиционному буржуазно-демократическому движению. Поступив в Университет, он участвовал в студенческой демонстрации протеста. За это в 1890 г. был арестован и помещен в «Кресты». Сына недавнего министра юстиции начальство решило выпустить, но Владимир отказался уйти без товарищей, и пришлось выпустить всех. В тюрьме они пробыли четыре дня.

Елена Ивановна и Владимир Дмитриевич Набоковы. 1897 г.

Владимир Дмитриевич стал известным общественным деятелем, либералом, одним из лидеров конституционно-демократической партии («кадетов») или партии народной свободы. В 1903 г. он выступил с протестом против кишиневского антисемитского погрома. В 1904 г. во время русско-японской войны он отказался на банкете поднять тост за здоровье царя, а после Кровавого воскресенья опять огласил свой протест и был лишен камер-юнкерского чина — что ж, он спокойно поместил в газетах объявление о продаже камер-юнкерского мундира. По образованию юрист, он не стал работать в государственных органах, а в адвокатской практике он не нуждался: был достаточно богат. Он часто печатался, в частности в газете кадетов «Речь», выступал с политическими речами на собраниях, а заседания ЦК партии часто проходили у Набоковых дома. При ходили Милюков, Гессен и другие лидеры кадетов, а вокруг дома дежурили шпики и подкупали слуг. В 1908 году, после рос пуска Думы и так наз. Выборгского воззвания кадетов (с призывом к неповиновению) провел три месяца в «Крестах».

Англоман, с подстриженными по-английски усами под орлиным носом, с прической бобриком, слегка лысоватый, он имел типичные набоковские брови — идущие круто вверх от переносицы, но на полпути исчезающие. По этим черточкам он был узнаваем на карикатурах, обвинявших его в продаже России мировому еврейству. По поводу оскорбительной статьи в «Новом времени» он должен был стреляться на дуэли с редактором Сувориным, но дуэль не состоялась: Суворин извинился. Февральская революция возвела Набокова в должность управляющего делами Временного правительства. После Октябрьской революции отец был министром врангелевского правительства в Крыму, а затем издавал в эмиграции, в Берлине, антисоветскую газету «Руль». В 1922 г. на митинге он боксерским ударом свалил одного из монархистов, покушавшихся на оратора Милюкова, и был убит из револьвера в спину вторым террористом.

По узкой специализации криминалист, он писал и статьи по юридическим проблемам. Наиболее известным из его сочинений является его анализ проблемы уголовной ответственности за мужеложство (Набоков 1902). Он специально изучал этот вопрос в Берлине у Магнуса Гиршфельда. Когда в России готовилось Новое Уложение (свод законов), Набоков предложил вовсе отменить уголовное преследование гомосексуалов и обосновал свое предложение.

В статье о «плотских преступлениях» Набоков (1902: 120–126) писал, что уголовное преследование мужеложства, во-первых, определено очень расплывчато и нелогично. Состав преступления — сношение только мужчины с мужчиной и только в задний проход. Сношения мужчины с мужчиной другими способами почему-то не подходят под определение, женщины с женщиной тоже. Видимо, эти виды сношений не считаются достаточно вредными, чтобы квалифицироваться как преступления. Поэтому Сенат в 1869 году принял постановление, что «противуестественное» (то есть через задний проход) сношение с женщиной тоже есть мужеложство. Далее, если член не введен в анальное отверстие, то преступления нет. А что тогда будет покушением? Возможно ли оно тут в принципе? Во-вторых, этот состав чрезвычайно трудно и неприлично обсуждать в публичном заседании. Юристам приходится либо нарушать принцип публичности расследования, либо самим впадать в преступную грубость и циничность. Наконец, «Какое огромное и богатое поле для шантажа, для безнаказанного вымогательства, если вспомнить, что судебные доказательства в этой области, по самому существу, весьма редко могут иметь характер непреложных фактов! Какой соблазн для врагов, легко могущих злостной сплетней погубить противника!» Набоков также указывает, что на практике этот закон применяется «случайно и неравномерно» — репрессии обрушиваются на слабых и щадят сильных и влиятельных. Отсюда его предложение — вывести эти деяния из состава наказуемых.

При обсуждении консерваторы отвергали его предложение. Подготовленный проект в Государственной Думе не стали обсуждать, так как началась Первая мировая война, а революция сделала обсуждение беспредметным: весь свод законов был отринут.

Хотя Владимир Дмитриевич Набоков дружил с Дягилевым, нет никаких оснований подозревать самого Набокова-старшего в гомосексуальности, но его интерес к этой проблеме несомненен, и нужно выяснить, не был ли он стимулирован личными обстоятельствами, ситуацией в кругу собственной семьи.

9. Дядя Костя

Как пишет Владимир Набоков в «Других берегах», у отца было три брата: Дмитрий, Сергей (указаны их женитьбы) и Константин, о котором сказано лишь: «к женщинам равнодушный». Констан тин Дмитриевич был худощавый, чопорный, довольно меланхоличный холостяк «с тревожными глазами». Жил он в Лондоне в квартире, принадлежавшей клубу и увешанной фотографиями «каких-то молодых английских офицеров». Он дважды в жизни избег смерти. Первый раз в Москве, когда его предложил подвезти великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Константин Набоков ответил «Нет, спасибо, мне тут рядом», а коляска великого князя через минуту была взорвана Каляевым. Второй раз, когда он, изменив планы, сдал билет на «Титаник», отправлявшийся в свое последнее плавание. Но в 20-х годах, когда он поправлялся после легкой операции в английском госпитале, он, лежа на сквозняке, простудился и умер. Вот судьба — спастись от бомбы в знаменитом теракте и от катастрофы «Титаника», чтобы умереть от пустякового сквозняка!

Местом его службы было русское посольство в Лондоне, и он успел опубликовать свои воспоминания «Записки дипломата». Вместе с Витте он участвовал в подписании Портсмутского мира России с Японией под эгидой американского президента Теодора Рузвельта, и, молодой, с эспаньолкой, он изображен на фреске в нью-йоркском музее естествоведения. После Февральской революции он даже исполнял обязанности посла. Это все, что округло сообщает о своем дяде Косте писатель Набоков. «Равнодушие к женщинам» — это избранный писателем эвфемизм вместо более точного определения, которое явствует из близких отношений с великим князем Сергеем Александровичем. Тот был известным «бугром» (франц. «гомосексуалом»).

Это о его назначении в Москву шутили: раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь — на одном бугре. Молодой Константин Набоков вращался в свете подозрительно близко к этому бугру.

Все это, конечно, косвенные указания на гомосексуальность. Но есть и прямое свидетельство — в воспоминаниях Корнея Чуковского, знавшего лично неимоверное количество знаменитостей разного ранга и пошиба. В 1968 г., лежа в больнице, он вспоминал без всякой связи о разных людях, встреченных на его длинном жизненном пути — в том числе и о Константине Набокове, с которым он дружил перед революцией (Чуковский 1994: 404–406). Знакомство Константина с Чуковским произошло вовсе не через писателя В. В. Набокова, племянника — тот был тогда, в предреволюционные годы, еще подростком. Чуковский вспоминает о дипломате Константине, «полюбившем меня после моих переводов Уитмена». Напомню, что Уитмен был известен своим воспеванием (в поэмах) любви к мужчинам.

«Тощая фигура, — таким вспоминал Набокова через полвека после их встреч старик Чуковский, — изможденное измятое лицо, отличный костюм от парижского портного — приехал ко мне в Куоккалу из-за границы, даже не заехав к своей матушке на Сиверскую (вся Сиверская принадлежала Набоковым). Денег у меня не было. Семья большая. Весь наш обед состоял из горохового супа. Я отправлялся в лекционное турне, читать лекцию, кажется, об Оскаре Уайлде».

Опять фигура, привлекательная для людей, так сказать, нестандартной сексуальной ориентации — ну, и подбор тем у Корнея Ивановича! Если еще вспомнить его впечатление от молодого Кости Райкина: «глядя на его движения, я впервые (пора!) понял, насколько красивее, ладнее, умнее тело юноши, чем тело девицы. Верно сказал Ал. Толстой: /Девка голая страшна: /Живородная мошна»… (Чуковский 1994: 402). Немудрено, что Константин Набоков обратил внимание на Чуковского. Правда, в молодости Корней Чуковский (Николай Корнейчук) был и внешностью хоть куда — высокий, мужественный, симпатичный. Но это так, кстати. Вернемся к характеристике Константина Набокова.

«Он сопровождал меня и в Москву, и в Вильну, и в Витебск и снова и снова слушал мою лекцию — одну и ту же. Причем останавливался в дорогих гостиницах, водил мня по дорогим ресторанам — из-за чего мои заработки сильно уменьшились. Когда мы вернулись в Москву — я по нескольким поступкам Кости понял, что он гомосексуалист, и любовь его ко мне — любовь урнинга. Он любил искусство, был очень учтив, увлекался стихами — потом я встречал его в Лондоне, он был 1-м секретарем посольства — и нашей дружбе наступил конец. А в Питере мы очень дружили».

В Стокгольмском Университете хранятся 40 писем от Константина Набокова к Корнею Чуковскому.

10. Дядя Василий «Рука»

Дядя со стороны матери, Василий Иванович Рукавишников, описан у Владимира Владимировича более подробно, но столь же осторожно. Это был невысокий худощавый человек со смугловатым лицом и серо-зелеными глазами. Он носил пышные усы и темный бобрик. Вокруг узла светлого галстука было змееобразное, с опалом, кольцо; опалы носил он и на пальцах, а вокруг черно-волосатой кисти — золотую цепочку. Опирался на трость с набалдашником. В петлице пиджака, бледно-сизого или другого столь же нежного оттенка, почти всегда была гвоздика. В лисьих охотах в Европе он участвовал верхом на кобыле — тогда он был одет в розовый фрак. Это пристрастие к изысканным одеждам и драгоценным украшениям говорит о том, что дядя принадлежал к тем декадентским кругам светских франтов, где властителями дум были Оскар Уайлд, Штефан Георге, граф Монтескье. Вдобавок дядя Василий был тоже холостяк.

В. Набоков с матерью и В. И. Рукавишниковым. 1907 г.

У него был молодой приятель, неопытный и небогатый. В каком-то иностранном притоне, где они были вместе, приятеля обыграл шулер. Василий Иванович сел с шулером играть и преспокойно передернул, выручив приятеля. Это поведение, выходившее за рамки принятого в обществе, сильно раздражало Набокова-старшего.

Дядя Василий, «Рука», как его звали друзья, сильно заикался на губных звуках. Он сочинял неплохие романсы на свои собственные французские стихи. Работал он дипломатом при российском посольстве в Риме, специализировался на расшифровке тайных шифров.

Его усадьба, белая с колоннами, высилась среди деревьев на крутом берегу Оредежа напротив набоковской Выры. Почти каждый день дядя приезжал на коляске и завтракал у Набоковых, а потом задерживался в столовой и, взяв на колени маленького племянника Володю, ласкал его, а Володя почему-то не любил эти ласки и с нетерпением ждал, когда отец позовет его издали. Писатель явно хочет показать, что уже тогда рос с задатками неприятия малейшего намека на гомосексуальность. Дядя ходил, «жеманно переступая маленькими своими ножками в белых башмаках на высоких каблуках» — так Набоков описывает всегда именно гомосексуалов.

Когда племяннику было лет одиннадцать, дядя, приехав на дачу и сойдя с поезда, оценил внешность племянника, сказав по-французски: «Как ты пожелтел, как подурнел, бедняга!». Видимо, прежний облик племянника чем-то привлекал его. Тем не менее когда племяннику минул пятнадцатый год, он объявил его своим наследником. Но Владимиру Набокову он завещал только свое имение на Оредеже и миллионное состояние, а свои европейские владения — итальянскую виллу и пиренейский замок — он отдал другим: «какому-то итальянцу» и т. п. Вскоре, в 1916 году, он умер от грудной жабы во Франции, но Владимир Набоков лишь недолго побыл владельцем завещанного имения: революция отняла все, а имения в Европе, которые остались в сохранности, принадлежали другим — видимо, прежним любовникам дяди.

Таким образом, гомосексуальные влияния обступили Владимира Набокова с обеих сторон семейной общины — с материнской и с отцовской. Был еще некий Михаил Васильевич Набоков, железнодорожный служащий, который упоминается как «весьма скрытно» действующая «тетка» в полицейском доносе 1889 г., то есть за 10 лет до рождения Владимира Владимировича (Берсенев и Марков 1998; Ротиков 1998: 400). Возможно, это дальний родственник из менее знатной ветви рода Набоковых. Но гомосексуальность была и ближе. Это — тщательно прикрываемый в автобиографии брат.

11. Прикрываемый брат Сергей

Младший брат-погодка Сергей был по возрасту гораздо ближе к Владимиру, чем третий брат Кирилл. Сергей должен был оказаться лучшим другом Владимиру Набокову, но намеренное отчуждение, установленное писателем для их взрослого состояния, так проецировалось и на период детства, что в воспоминаниях брату почти не находилось места. Описывая в автобиографической книге «Другие берега» их выезд в открытом ландо с гувернанткой, писатель помнит мадемуазель на заднем сиденье рядом со своим

«заплаканным братцем, которого я, сидя напротив, иногда напоследок лягаю под общим пледом — мы еще дома повздорили; впрочем, обижал я его не часто, но и дружбы между нами не было никакой — настолько, что у нас не было даже имен друг для друга — Володя, Сережа, — и со странным чувством думается мне, что я мог бы подробно описать всю свою юность, ни разу о нем не упомянув (Набоков 1991: 89).

Да он и в самом деле почти не упоминает брата в этой книге. Другим персонажам — француженке-гувернантке, еврею-учителю, кембриджскому студенту-соученику — уделены целые главы, а брату Сергею — едва несколько строк. Брат рос полной противоположностью Владимиру. Владимир был бравым, спортивным и речистым, а Сергей — застенчивым заикой в очках с девичьими ужимками. Он учился играть на рояле и беззаветно любил музыку, в то время как Владимиру медведь на ухо наступил, и он с трудом отличал симфонию от простого шума. Их сестра Елена Сикорская вспоминает, что в детстве они никогда не были друзьями. Какое-то отторжение между ними существовало уже тогда.

И в заикании, и в любви к музыке брат напоминал дядю «Руку», и, видимо, еще кое-какие гены передались ему по этой линии.

Как сообщает Гроссман, опрашивавший старуху Сикорскую о братьях, в их отрочестве, когда Сергею было 15, а Владимиру 16, то есть перед самой войной или в начале войны, Владимир нашел на столе открытый дневник Сергея и прочел его. По другим данным, это была записочка Сергея соученику в Тенишевском училище. Прочтя, Володя счел необходимым показать его их учителю, а тот — Набокову-отцу. Как вспоминал сам писатель, дневник Сергея «внезапно дал задним числом объяснение некоторым странностям его поведения» (Носик 1995: 57; Grossman 2000). Согласно же последней версии автобиографии писателя, — то, что случайно нашел и прочел Владимир, было не дневником или запиской Сергея, а письмом к Сергею от их английского гувернера-тренера. Из письма можно было заключить, что между тренером и Сергеем был роман. Владимир по неопытности не понял смысла письма и отнес его родителям, чтобы те объяснили, почему тренер так пишет. Отец, опытный юрист, сразу все понял и уволил англичанина (Могутин 2001: 161).

Но в Тенишевском училище у Сергея тоже были романы. Он влюблялся в товарищей, которые, будучи гетеросексуальными, не отвечали взаимностью. Выйдя наружу, эти тайные склонности вынудили его покинуть училище.

В семье Сергей не находил сочувствия, но и не наталкивался на громкое возмущение и скандалы. К его гомосексуальности родители отнеслись с полным внешним спокойствием и соблюдали приличное молчание. Никто и никогда не заговаривал с ним об этом. Он мог вести себя, как ему было угодно. Однако он обожал отца и мать и понимание того, что его склонности их не радуют, доставляло ему страдание. Отца же, надо полагать, появление третьего гомосексуала в собственной семье только поддержало в изучении юридических аспектов этой проблемы.

В Кембридже братья играли вместе в теннис и вращались в одном и том же кругу русских эмигрантов. Учебные успехи обоих были одинаковы (четверки по русской и французской филологии), в остальном братья очень различались. Их кузен Николай Набоков пишет: «Редко я видел двух братьев, столь разных, как Володя и Сережа. Старший, писатель и поэт, был тощ, темен, красив, спортсмен, с лицом, напоминающим мать. Сережа… не был спортсменом. Светлый блондин с розоватой кожей лица, он имел неизлечимое заикание. Но он был веселым, немного ленивым и очень чувствительным (и поэтому легкой жертвой поддразниваний)». В семье Николая сохранились воспоминания, что Сергей был самым славным, милым и веселым из всех Набоковых.

Люси Леон Ноэль, тоже эмигрантка, вспоминает: «Не было двух братьев, более непохожих друг на друга. Владимир был светский юноша, красивый, с романтической внешностью, немного сноб и с веселым очарованием. Сергей же был денди, эстет и балетоман… [Он] был очень худой и высокий. Это был блондин, и его соломенные волосы обычно спадали на левый глаз. Он страдал серьезным недостатком речи, ужасным заиканием. Помощь только смущала его, так что надо было ждать, пока он сам выскажет, что он имел в виду, и это обычно стоило послушать… Он посещал все премьеры Дягилева, в своей черной ниспадающей складками театральной пелерине, держа в руках трость с набалдашником» (Grossman 2000). Всегда тщательно одетый, в галстуке-бабочке, безупречный джентльмен, неизменно любезный.

Когда братья окончили университет, они присоединились к семье в Берлине. Это было в год гибели их отца. В дневнике Владимира сохранилась запись о последнем вечере с отцом: «Мы беседовали с ним через раскрытую дверь, говорили о Сергее, о его странных, противоестественных склонностях» (Носик 1995: 147). Оба брата устроились на работу в банк, но обоих такая работа не устраивала. Сергей уволился через неделю, а Владимир проработал только несколько часов. В Берлине Владимир встретил свою Веру и женился, а Сергей легко вписался в растущую гомосексуальную общину. Он подружился с борцом за права сексуальных меньшинств Магнусом Гиршфельдом, но вскоре переселился в Париж. Здесь, в городе, задававшем тон в модернизме и авангардизме, он оставался следующие два десятилетия.

Зимой 1923 г. кузен Николай познакомил его с русским эмигрантом Павлом Челищевым, художником, работавшим для Дягилева и тоже гомосексуалом. Сергей поселился в одной квартире с Челищевым и его любовником Алленом Таннером. Квартирка была столь маленькой, что Челищев называл ее «кукольным домиком». В ней не было ни электричества, ни ванной. Друзья грели воду на газовой плите и мылись в цинковом тазу. Сергей давал французам уроки русского и английского и тем жил. Это были весьма стесненные обстоятельства, но все искупалось средой, в которой он теперь вращался. Он близко подружился с Жаном Кокто, а через Челищева и своего кузена Николая, композитора, он сошелся с Дягилевым, Гертрудой Стайн и другими видными интеллектуалами Парижа.

Он свободно говорил на русском, немецком, английском и французском, хорошо знал поэзию всех этих культур, наизусть читал длинные поэмы, и — странное дело — когда он читал стихи, он не заикался. Известно, что заики часто поют без заикания. По-видимому, Сергей воспринимал поэзию как музыку. Он и сам писал стихи, к сожалению, не сохранившиеся, и его стихи, по воспоминаниям тех, кто их знал, были очень хороши. Ярко талантливый, если бы он не был таким скромным и застенчивым, он, возможно, был бы равен Владимиру в литературе.

Как пишет Лев Гроссман, парижская жизнь Сергея завершилась концовкой сказки о Золушке. В конце 20-х или начале 30-х он повстречал сына богатейшего австрийского аристократа, они полюбили друг друга, и тот увез его в свой родовой замок Вейсенштейн в Австрии. Биографам Набокова этот магнат был известен только как Герман. Гроссман после трудных изысканий недавно установил его имя и фамилию — Герман Тиме. Правда, Сергей был сам родом не из бедняков, но их богатство было уже в далеком прошлом, и в Париже он жил в нужде и трудах (как, впрочем, л Владимир в Берлине).

Герман, был красивым, очаровательным, любителем искусств. Его отец не стал уповать на родовые поместья и разбогател как владелец страховых компаний. Их замок, основанный в XII веке, находился у маленькой альпийской деревушки Матрей в Восточном Тироле, близ Инсбрука. В 30-е годы они разъезжали по столицам Европы, но все время возвращались в замок Вейсенштейн, где разгуливали по окрестностям и играли в теннис и бридж с родственниками, жившими в замке.

В письме матери Сергей писал:

«Все это такая странная история, я иногда даже не понимаю, как это все произошло… Я задыхаюсь от счастья… Есть люди, которые не могли бы понять это, которым такие вещи были бы абсолютно непонятны. Они бы охотнее видели меня в Париже, едва выживающим своими уроками и в конце концов глубоко несчастным созданием. Говорят о моей «репутации» и т. п. Но я думаю, что ты поймешь, поймешь что все те, кто не принимают и не понимают моего счастья, для меня чужие» (цит. по: Grossman 2000).

И Гроссман ставит вопрос, не был ли брат Сергея среди этих чужаков. В начале 30-х годов Владимир побывал в Париже и встретился с братом. К тому времени Владимир был уже давно женат, и Сергея он как-то познакомил со своей женой. Теперь Сергей сказал: «Поскольку я с твоей женой знаком и отношусь к ней дружески, ты должен познакомиться с тем человеком, который для меня главный интерес в жизни, с тем, кого я люблю». Они прибыли в ресторанчик и уселись на террасе. Владимир пришел в ужас: почему на террасе? Ведь будет неприлично сидеть с типичным педерастом, накрашенным, аляповато одетым и манерным. Но когда появился Герман Тиме, Владимир опешил: это был чрезвычайно приличный и культурный человек высшего света, с ним можно быть в любом порядочном обществе. Тут к ним стали подходить другие русские знакомые — уж эти были типичные гомики, манерные и изломанные, так что настроение Владимира было испорчено (Могутин 2001: 163). Своей жене он так описывал эту встречу с «супругом» брата: «Муж, я должен признать, оказался очень приятным, спокойным человеком, вовсе не педерастического типа, с привлекательным лицом и манерами. Все равно я чувствовал себя, пожалуй, неудобно, особенно когда подошел один из их приятелей, с накрашенными губами и завитой» (Гроссман 2000).

В 1936 г. Гитлер захватил Австрию, в 1940 году — Францию. На последнем корабле Владимир с женой покинули Европу и отплыли в Америку. Сергей остался в Европе с Германом. Нацисты преследовали и истребляли гомосексуалов почти как евреев, и, чтобы не возбудить подозрений, Сергей виделся с Германом очень редко. Сергей работал переводчиком в Берлине. Он не был воинственным человеком, и бомбежки очень пугали его. Но бежать было некуда, да и невозможно. Как у беженца из России, у него был только Нансеновский паспорт.

Охота за гомосексуалами была налажена у гестапо всерьез, и в 1941 г. Сергей был арестован по обвинению в гомосексуальности. Продержав его в заключении четыре месяца, за отсутствием улик его выпустили, оставив под постоянным надзором. Но Сергей, несмотря на свою застенчивость и заикание, не мог удержаться от смелых разговоров с друзьями и коллегами и от критики режима Третьего Рейха. После поражений Гитлера под Сталинградом и Курском он особенно осмелел и в декабре 1943 г. был арестован вторично. На сей раз его обвиняли в «высказываниях, враждебных государству», в подрывной деятельности. Более того, как свидетельствует родственница Набоковых княгиня Шаховская в своих мемуарах, Сергей Набоков был вовлечен в заговор, имевший целью укрыть одного англичанина, бывшего приятеля по Кембриджу. Теперь это был беглый военнопленный летчик, сбитый над Германией..

Сергея бросили в концлагерь Нейенгамме под Гамбургом, где он стал узником № 28631. Этот лагерь был центром медицинских экспериментов над заключенными — проводились исследования туберкулеза. Из 106 тысяч заключенных выжила едва ли половина, а для особенно суровой обработки охрана выбирала гомосексуалов. В лагере Сергей оставался тем же джентльменом, каким он был всегда. Он раздавал пищу и одежду из посылок, которые получал. Посылки были не от Германа. Тот был тоже арестован, но уцелел: его послали на фронт в Африку.

По лагерным отчетам, «Сергей Набокофф» умер 9 января 1945 г. от голода и истощения, к которым прибавилась дизентерия. Четыре месяца спустя лагерь был освобожден.

Тем временем Владимир Набоков начал в Америке новую жизнь, полную удовольствий. Он загорал на пляже, собирал бабочек для Гарвардского музея сравнительной зоологии, читал лекции студентам в Уэлсли колледже и напропалую флиртовал со студентками. Ранней осенью 1945 г., уже после победы над Германией, он спал в своей квартире в Кембридже (штат Массачусетс) и во сне увидел своего брата больным на нарах в немецком концлагере. На следующий день он получил письмо от родственника из Праги, в котором сообщалось о смерти Сергея в лагере.

Герман Тиме после войны жил в своем замке, ухаживая за сестрой-инвалидом, и умер в 1972 г.

12. Сиамские близнецы

Все-таки брат есть брат. В то самое время, в 1945 г., когда Набоков получил известие о смерти брата, он работал над своим первым англоязычным романом «Зловещий уклон» (в русск. перев. «Под знаком незаконнорожденных»). Как и Сергей, герой этого романа высказывается против жестокого репрессивного режима; как и Сергей, он платит жизнью за свою смелость. Но гомосексуалом в романе оказывается не симпатичный герой, а как раз погубивший его диктатор.

В предшествующем романе «Истинная жизнь Себастиана Найта» также отражена ситуация братьев Набоковых: два брата, из коих один — писатель, отношения между ними отчужденные, встречи в Париже редкие и непростые, и вот после смерти писателя Себастиана Найта сводный брат его по крохам собирает его биографию. Имя Себастиан сразу отсылает к святому Себастиану, гомоэротическому мученику, «Найт» (Knight) означает «рыцарь». О Сергее напоминают его фатовство и неспособность к спорту. Брат настолько вживается в биографию писателя, что перенимает его привычки и интересы и в конце концов становится им!

К работе над «Лолитой» Набоков приступил тоже сразу после войны, и можно предположить, что он тогда много размышлял над смертью брата, его судьбой и своими трудными отношениями с ним. Известно, что в те времена он стал писать сразу два романа, но второй — о двухголовом монстре — забросил. От этого параллельного с «Лолитой» романа осталась только одна глава — исповедь сиамского близнеца. Этот человек влюблен в своего брата, но не может осуществить соитие с ним, так как жестко связан с ним у бедра (Могутин, 2001: 159). Видимо, в это время, после гибели брата, в памяти Набокова всплывали те его черты, которые подчеркивали их близость, их сходство и родство. Усиленные до предела, они находят выражение в сиамских близнецах. В то же время сексуальные особенности брата оставались Владимиру Набокову совершенно чужды, недоступны и невозможны. Как невозможно соитие между сиамскими близнецами. Отсюда конфликт этого неоконченного романа. Конфликт романа мог бы осуществляться и между разнополыми сиамскими близнецами — он ничего не потерял бы в силе. Но у Владимира Набокова был гомосексуальный брат — это побудило писателя сделать близнецов братьями, а любовь между ними гомосексуальной.

Зинаида Шаховская, наблюдательный критик, подметила, что в произведениях Набокова часто повторяются одни и те же эпизоды, ситуации, детали. Один и тот же жест (по-русски указательным пальцем вверх, а не по-немецки вперед) есть в «Даре» и в «Других берегах». Другая деталь (показ, как ощущать пальцами два шарика вместо одного) есть в «Подвиге» и в «Зловещем уклоне». И т. д. (Шаховская 1991: 48). Советский критик Виктор Ерофеев, структуралистски настроенный, поднял это наблюдение до уровня масштабного обобщения. Он считает, что «устойчивость авторских намерений ведет к тому, что романы писателя группируются в метароман, обладающий известной прафабулой, матрицируемой, репродуцируемой в каждом от дельном романе при необходимом разнообразии отдельных сюжетных ходов и романных развязок, предполагающих известную инвариантность решений одной и той же фабульной проблемы» (Ерофеев 1991: 8). Сюжет этого метаромана, по Ерофееву, — изгнание из рая, которым было детство, а у самого писателя — Россия его детства.

Мне нравится это структуралистское обобщение (в Университете я осваивал исследовательскую методологию у Проппа). Но мне кажется, что содержание этого метаромана сложнее, и гораздо заметнее в нем другой пласт: столкновение героя-одиночки, наделенного душевной странностью и неким возвышенным даром, с толпой, обывателями, грубым и тоскливым миром. От этого столкновения нет защиты, и герой гибнет (Михайлов 1989: 13). Этот конфликт ясно виден в «Защите Лужина», «Приглашении на казнь», да и в «Лолите», где у героя дар, не согласуемый с общественной моралью — дар своеобразного эротического видения. Толпу Набоков ненавидит, а общественную мораль презирает — вполне, как Оскар Уайлд.

Тут проступает глубинное родство психологических переживаний Набокова, отразившихся в его творчестве, с психологией его брата и творческим настроем всех писателей гомосексуального склада. Все они выделяют в своем творчестве одинокого героя, наделенного странностью и неким эротическим «даром», и описывают конфликт этого героя с чуждым окружением, отторгающим героя и его «дар». Дар у основных героев Набокова другой, но конфликт тот же. В основе этой близости — семейное родство Набоковых, у которых воспитание породило презрение и ненависть к толпе, породило аристократический индивидуализм, проявляющийся и в творчестве, и в эротических чувствованиях, и лишь тонкая игра генов направила эти чувствования в одних случаях на обостренное видение нимф и нимфеток, в других — на любование фавнами и фавнятами. В первом случае возник феномен Владимира Набокова, во втором мы видим его тень, в которой укрыты его дядья и брат. По мере того как дядюшки и брат выступают из тени, в новом свете виден и Владимир Набоков, его творчество, его мир, пронизанный сознанием одиночества, напряженный и неизменно трагический.

Б. Носик в своей биографии Набокова приводит любопытное воспоминание критика Раисы Орловой. На издательском совещании в Москве в семидесятые годы она предложила внести в планы какой-нибудь из романов Набокова. Тотчас взял слово идейно выдержанный критик и обратился к ней с пафосом:

— Как можете вы, жена и мать, предлагать книгу, написанную автором «Лолиты»!

Вскоре этот номенклатурный критик отправился представлять нашу мораль за границей, а при возвращении таможенники изъяли у него самую черную порнуху. Получив такую наводку, милиция вскоре накрыла его на дому за порнографическими съемками. (Носик 1995: 513). Видимо, это был советский вариант Куилти, о котором с таким омерзением говорила повзрослевшая Лолита: «Ах, гадости… Дикие вещи, грязные вещи».