Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Новый облик поэта

Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит», — отозвался Пушкин о своем портрете работы Кипренского. Почти все портреты ему льстят — в жизни он был очень некрасивым. Судя по сличению с посмертной маской, ближе других к реальности потрет работы Линева. «Лицом настоящая обезьяна», — сказал Пушкин о себе в юношеском стихотворении на французском «Mon portrait». «А я, повеса вечно праздный, потомок негров безобразный», — характеризовал он себя в послании к красавцу Ф. Ф. Юрьеву. Его возлюбленная Долли Фикельмон писала: «невозможно быть более некрасивым — это смесь обезьяны и тигра». Увидев его на балу, мадам М. К. Мердер воскликнула в душе: «Какой урод!» «Пушкин был собою дурен», — подтверждает брат поэта Лев (Губер 1923: 22; Последний год 1990: 423). Было немало дурных черт и в его характере.

Прижизненная портретная лесть переходила в посмертное приукрашивание и приглаживание облика поэта биографами ради создания благостного образа классика. В царской России он должен был оказаться благонамеренным и безусловно пристойным, не посягающим ни на религию, ни на мораль, ни на основы государственного порядка. Словом, памятником не рукотворным. При советской власти он, естественно, должен был оказаться свободолюбивым борцом с царским режимом, выступать атеистом и опять же быть образцом высокой морали в быту. Памятник по-прежнему обливался патокой, только другого сорта. Приторность не исчезала, и все биографии напоминали школьные учебники, которые умеют прочно и надолго отбивать вкус к литературе. В российской и советской традиции были очень добро совестные исследования биографии и творчества поэта (Щеголев, Сергиевский, Томашевский, Цявловский, Эфрос и др.), но в целом наше пушкиноведение было крайне односторонним. Для пушкинистов Пушкин был чем-то вроде номенклатурной персоны, чьей личной жизни можно было только издали завидовать, источая казенное умиление или искреннюю любовь.

Иной подход возник в исследованиях непрофессионалов, людей не являющихся литературоведами, историками литературы по профессии.

Уже философ В. В. Розанов в 1899 г. в «Заметках о Пушкине» восстал против казенного умиления и заметил, что Лермонтов или Достоевский ночами трудились над своими произведениями, а вот Пушкин ночи напролет играл в карты, если не участвовал в попойках с девицами легкого поведения.

Из биографов писатель В. В. Вересаев (1924) первым возмутился: «Скучно исследовать личность и жизнь великого человека, стоя на коленях — обычная поза биографа. Скучно и нецелесообразно… Пушкин был натура очень сложная: по-видимому, в душе его немало было разложения, зияли чернейшие провалы, много было и хаоса, и зверя» (Вересаев 1999: 236).

В 1936 г. в «Новом мире» появилась «Жизнь Пушкина» символиста Г. И. Чулкова, через два года напечатанная отдельной книгой. В книге этой была попытка представить Пушкина живым человеком со всеми страстями, с донжуанским списком и трезвым взглядом на жену, которая его не любила и рвалась к светским удовольствиям. Конечно, эта работа была сильно исковеркана цензурой (полный текст вышел только в 1999). Но уже то, что эта работа всё-таки вышла тогда в свет, было чудом. В рецензиях ее называли «опошленной».

Скандал наделал в 1976 году Андрей Синявский, который под псевдонимом Абрама Терца выпустил в эмиграции книжку «Прогулки с Пушкиным». В ней он осмелился сказать, что Пушкин вбежал в литературу на тонких эротических ножках.

Пушкин А. С., 1836–1837 гг.

Портрет работы И. Л. Линева

В последние десятилетия пушкиноведческая традиция была и вовсе нарушена блестящим и смелым исследованием физика Л. М. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография» (1989/ 1999). Пушкин предстает в ней живым человеком — смолоду неустанным соблазнителем девиц и чужих жен, от крестьянок до великосветских дам, в зрелом возрасте ревнивым и нелюбимым мужем молодой жены-красавицы. Жениться ему было нелегко, многие ему отказывали: он был некрасив и несолиден. Сначала и красавица Гончарова ему отказала. В конце концов согласилась, но не по любви. Далее, в молодости это был преследуемый и дерзкий обличитель сравнительно либерального царя Александра, спасаемый от расправы супругой царя, которую обожал. Но позже это был уже обласканный и благонамеренный фаворит царя Николая (Николая Палкина!), особенно благосклонного к красавице-жене поэта. И всё это отражалось в его творчестве!

Иначе вырисовывается и гибель поэта. Дантес был обычным светским волокитой — таким же, каким был сам Пушкин в молодости, с тем же кодексом моральных (или аморальных) правил. В Наталью Гончарову- Пушкину Дантес был действительно влюблен без памяти. Пушкин злился на него, поскольку Наталья Николаевна только терпела своего мужа и была, видимо, в красавца-кавалергарда тоже влюблена. Несчастный поэт готов был вызвать на дуэль любого (и вызывал!). Не царская камарилья травила его — наоборот, и царь, и его приближенные, и барон Геккерен делали всё, что было в их силах, чтобы предотвратить дуэль. Да и Дантес — он ради мира даже женился на старшей сестре Натальи Николаевны и стал свояком Пушкина. Ядовитый анонимный памфлет, намекавший, что поэту наставили рога, вовсе имел в виду не Дантеса, а царя, и был написан не бароном Геккереном, а завистливым другом Пушкина Александром Раевским. Царь жестоко (и с точки зрения кодекса дворянской чести несправедливо) расправился с Дантесом и Геккереном: первый был разжалован в солдаты и первоначально приговорен к повешению, затем выслан из страны, второй лишился надолго карьеры дипломата.

Появившийся недавно охальный журнал «Дантес» (пока вышел только один номер) по весомости и доказательности не идет ни в какое сравнение с трудом Аринштейна, но добавляет множество мелких штришков в создание новой, более реалистической картины жизни и облика поэта, как и роли Дантеса в его трагедии. Приведена масса свидетельств проказливости и злонравия поэта, непредсказуемости его поведения, а также приметы его двойной морали: что он считал позволительным для себя, он не склонен был допускать для других. Как и многие гениальные натуры, он был часто несносен в общежитии.

Теперь уже можно более объективно рассмотреть и отношение Пушкина к содомскому греху. Нет, Пушкин, несомненно, был завзятым ревнителем любви к женщинам, и нет ни малейших оснований подвергать это сомнению. Даже такой охотник увеличивать число содомитов, как Ротиков, готовый причислять к ним любого по самым ничтожным косвенным основаниям («На первый взгляд полное алиби,… а всё же как-то вот…» — с. 116), оставляет Пушкина вне подозрений («на шевелящийся в душе читателя вопрос ответим решительным: нет. Уверены, что нет». — с. 278). Но обилие содомитов вокруг поэта и его разнообразные с ними связи (дружбы, ссоры) должны были как-то сказаться на его восприятии самой этой склонности, выработать какое-то отношение к ней, а это могло найти отражение в творчестве. А может быть, и не только в творчестве? Поэтому анализ этого окружения и его связей с ним может добавить некие черточки к облику поэта.

Канва биографии

А. С. Пушкин.

Гравюра художника Е. Гейтмана

Для последующего анализа напомним общую канву всем известной биографии поэта.

1. Московское детство. Пушкин происходит из древнего, но обедневшего дворянского рода. Несколько деревенек с сотнями душ крепостных у них всё-таки имелись. Отец Сергей Львович был потомком бояр, мать — внучка царского арапа Абрама (Ибрагима) Ганнибала. Хозяйство вели безалаберно. Александр родился в 1799 г. в Москве. Гувернерами были французы, да и библиотека отца состояла из французских книг вольнолюбивого и фривольного века Просвещения. Сын уже в детстве читал Вольтера, Парни и более эротических авторов. Русской речи учился у своей бабушки и няни. В семье часто бывал дядя Александра Василий Львович, поэт, известный своей фривольной поэмой «Опасный сосед».

2. Лицейская юность. Шесть лет — с 1810 по 1816 — Пушкин провел в Сарскосельском лицее (тогда еще это село под Петербургом называлось своим исконным именем — Сарским, а не Царским). Это было привилегированное заведение, только что созданное. Порядки были там весьма либеральные (без телесных наказаний, обращение к воспитанникам на «вы»), но строгие. У каждого воспитанника своя комната, но с окошком для надзора. Воспитанников приучали к самостоятельности мышления и независимости поступков. Французскую литературу преподавал, как ни странно, родной брат «друга народа» Марата — Давид Иванович Будри, музыке обучал Теппер де Фергюссон, учившийся ей в Вене у того же учителя, который обучал и Бетховена.

Еще в Лицее Пушкин стал сочинять стихи, среди товарищей — эротические, для рукописных журналов и более широкого круга — любовные, а также с философскими и гражданскими мотивами. Еще лицеистом познакомился с известными литераторами Жуковским, Батюшковым, Вяземским и Карамзиным, а на переводном лицейском экзамене понравился Державину, живому классику Был заочно принят в «Арзамас» — литературное общество во главе с Жуковским. У Карамзиных познакомился и подружился с гусарским офицером Чаадаевым. Таким образом, он сразу оказался в центре литературной жизни. Последний год Лицея дружил с гусарами.

3. Петербургская молодость (1817–1820). Пушкин мечтал поступить на военную службу в гвардию, но это требовало больших расходов. Пришлось устроиться в Коллегию иностранных дел переводчиком. Одновременно с ним присягу принес Грибоедов. Родители тоже переехали в Петербург. Александр службу посещал редко, вел светскую жизнь, щегольски одевался, часто участвовал в дружеских пирушках и попойках, был завсегдатаем театра и отнюдь не чурался дам полусвета и сексуальных эскапад. Имел много ссор с вызовами на дуэль. Стрелялся или почти стрелялся с собственным дядей Ганнибалом, с Корфом и Кюхельбекером, с Тургеневым…

«Арзамас» распался, его левое крыло состояло теперь из людей, у которых обозначилась тяга к освободительному движению, к тайным политическим обществам. Таковы были друзья Пушкина Чаадаев, Николай Тургенев, его однокашники Пущин и Кюхельбекер. В это время Пушкин и написал свою вызывающую оду «Вольность» и антикрепостническое стихотворение «Деревня», ряд эпиграмм на власть имущих. Они расходились в списках и дошли до царя. Решено было сослать дерзкого молодого человека на Юг, ссылку оформили как перевод по службе. Перед отъездом Пушкин закончил свою первую большую поэму «Руслан и Людмила». Жуковский подарил ему свой портрет с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя».

4. В ссылке на Юге (1820–1824). Прибыв в Екатеринослав, Пушкин искупался в Днепре и простудился. Проезжавшая мимо семья генерала Н. Н. Раевского захватила больного с собой на кавказские горячие воды, оттуда в Крым. Получив немало впечатлений, поэт отправился в Кишинев, где к тому времени обосновалась канцелярия его начальника. Здесь Пушкин связался с участниками Южного тайного общества — генералом Орловым, Пестелем, В. Ф. Раевским, С. Г. Волконским. Однако в члены общества они его не принимали, так как он был под усиленным надзором властей и к тому же обладал несдержанным характером. Продолжалась цепь его дуэлей. В 1821 г. в Кишиневе создана «Гавриилиада», озорная эротическая поэма на библейскую тему — осмеяно непорочное зачатие.

С 1823 г. поэт явно переживал духовный кризис. В его стихотворениях чувствуется мрачное настроение и разочарование в людях. Революции в Европе, которым он симпатизировал, угасли и подавлены. Призывы к свободе наталкиваются на равнодушие толпы. Начались разоблачения и аресты в России. В 1822–23 гг. разгромлен кишиневский кружок вольнодумцев. В. Ф. Раевский арестован, Орлов под следствием. Личная судьба также складывается неудачно.

С 1823 года южные губернии возглавляет М. С. Воронцов, и Пушкин переезжает в Одессу. Жизнь в Одессе несколько напоминает Петербург, есть опера, да и дамы более светские, чем в Кишиневе. Пушкин сближается с А. Н. Раевским, сыном генерала, человеком честолюбивым и озлобленным ввиду несбывшихся надежд. Полагают, что его образ отразился в стихотворении «Демон». С Воронцовым отношения не сложились. Он видел в Пушкине мелкого чиновника и ожидал подобострастия, поэзию не ценил. А Пушкин уже создал «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыган» — эти поэмы читались всей грамотной Россией. Пушкин написал злую эпиграмму на Воронцова («Полу-милорд, полу-купец…»). Воронцов писал на него доносы — что он «слишком проникся вредными началами», а в Одессе находит много поклонников. Да еще было вскрыто письмо Пушкина брату, где он писал, что берет уроки «чистого афеизма» (атеизма) у одного англичанина. Решено было удалить Пушкина в глушь, в деревню, в его имение в Псковской губернии.

5. Ссылка в селе Михайловском (1824–1826). В Михайловском жили его родители. К ним под надзор его и отправили. Родители были возмущены его поведением — тем, что он навлек подозрение на всю семью. Из-за ссор с отцом Пушкин уже готов был просить сослать его в какую-нибудь крепость. Но осенью родители уехали, а в соседнем сельце Тригорском, у Осиповых, он нашел дом, полный молодежи. Пушкин возобновил свои романы с женщинами, а общую картину дома Осиповых можно увидеть в доме Лариных в «Евгении Онегине». В Михайловском поэт много читал. В эти годы написана драма «Борис Годунов». Это когда он ее окончил, он прыгал и бил в ладоши, крича: «Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!!» Наряду с любовными стихотворениями и центральными главами «Евгения Онегина» была написана и элегия «Андрей Шенье» — о поэте, казненном во время террора якобинцев.

6. Москва и царская милость (1826–1827). В условиях подавления мятежа на Сенатской площади, следствия по делу декабристов и расправы с ними Пушкин ждал ужесточения своей участи, тем более, что его стихотворение «Андрей Шенье» было воспринято как отклик на царскую расправу. Озабоченный отношением общества к себе после расправы, царь, однако, хотел использовать имя поэта, привлечь его на свою сторону. Он вызвал поэта в Москву, где прошла коронация, и дал ему аудиенцию. Выслушав честное признание, что будь поэт в столице, он был бы в рядах бунтовщиков, царь простил его и вернул свободу, обещав сам быть его цензором.

В Москве Пушкин сдружился с «любомудрами», «архивными юношами», служившими в архиве министерства иностранных дел, стал вместе с Погодиным выпускать журнал «Московский вестник».

7. Разъезды (1827–1830). Весной 1927 г. Пушкин уехал в Петербург. Поселившись здесь, он часто ездит-то в Москву, то в Михайловское, а весной 1928 г. — на Кавказ, в Арзрум (в действующую армию, воюющую против турок) и в Тифлис. С 1826 по 1830 г. он неоднократно сватается, всё пытается создать семью, постоянный очаг. В 1830 г. это с большим трудом удается — он помолвлен с Натальей Николаевной Гончаровой, 18-летней красавицей без приданого.

Один из разъездов осенью 1830 г. занес его в Болдино, отдаленное нижегородское имение Пушкиных. Это была для него чрезвычайно плодотворная осень. За три месяца написаны «Маленькие трагедии», «Повести Белкина» и три десятка стихотворений.

В начале 1831 г. Пушкин венчается.

8. Семейная жизнь (1831–1837). Совместная жизнь с женой была нелегкой. Поэт привык к вольному времяпровождению, к работе по вдохновению, с творчеством на первом плане. А молодая жена ожидала внимания и светских развлечений, которые поэту претили. От разваленных имений доход был невелик, над Пушкиным висели огромные карточные долги, а никакие гонорары не могли покрыть расходы на светскую жизнь. К тому же рождались дети, требовались средства на домашнее хозяйство.

Красоту Натальи Николаевны при дворе оценили, ее стали приглашать на все придворные балы, сам царь был не прочь за ней поухаживать — «как офицеришка», по выражению Пушкина. Пушкин, работавший над историей Пугачевского бунта и «Капитанской дочкой» и много ездивший для сбора материалов, тревожился за жену и за свою честь. В письмах он умолял жену не поддаваться на ухаживания «кобелей» и не кокетничать с царем. В это время написан «Медный всадник», один из мотивов которого — конфликт с царем, отнявшим у бедного Евгения его Парашу.

9. Последняя дуэль. Осенью 1834 года с Натальей Николаевной познакомился молодой красавец-кавалергард Жорж Дантес, приемный сын нидерландского посланника барона Геккерена. Он стал настойчиво уха живать за ней, уверяя в своей любви и умоляя утолить его страсть. Наталье Николаевне было лестно и приятно внимание кавалергарда, но она отвечала, что останется верна своему мужу — как Татьяна в «Евгении Онегине». По распространенному представлению, Пушкин вызвал Дантеса на дуэль и был убит. На деле всё было не совсем так. Первая ссора была улажена, но позже как раз Дантес был вынужден вызвать Пушкина — и не по прямому поводу своих ухаживаний.

Ревнивый Пушкин, конечно, сразу же возненавидел Дантеса, но вначале считал, что незачем привлекать внимание света к этим приставаниям. Однако в ноябре 1836 г. в Петербурге был распространен пасквиль, причислявший Пушкина к рогоносцам и тонко (косвенно) намекавший на внимание царя к его жене и подобострастную терпеливость Пушкина. Пушкин подозревал Геккерена в авторстве (как теперь ясно, ошибочно). Он тотчас послал вызов Дантесу, чтобы отвлечь общее внимание от конфликта с неприступным соперником — царем (его-то не вызвать). Стремясь спасти Дантеса и свою карьеру, Геккерен сообщил, что Дантес ухаживал вовсе не за Натальей, а за ее старшей сестрой Екатериной. Дантес, который действительно (прикрытия ради) оказывал внимание и Екатерине, сделал ей предложение и, хоть та и была старше его на 4 года, бедна и не очень красива, срочно женился на ней. Он стал родственником Пушкина, но тот не примирился с ним, хотя и продолжал считать главным злодеем Геккерена и лелеял идею мести именно ему (это известно из его прямых высказываний).

Прошло несколько месяцев. Представление об авторстве Геккерена было поколеблено, но возникло подозрение в его причастности к распространению сплетни об интимной связи Пушкина с другой сестрой жены — Александриной (Скрынников 1999). Неожиданно Пушкин получил аудиенцию у царя и прямо сказал царю, что подозревал и его самого в ухаживании за Натальей Николаевной. Царь уверял в своих чисто отеческих чувствах и, по-видимому, согласился с гипотезой о Геккерене как инициаторе козней — ему было выгодно отвлечь от себя негодование поэта (он и позже называл Геккерена канальей). Это развязало Пушкину руки для мести. На другой день Пушкин послал чрезвычайно оскорбительное письмо Геккерену. Поскольку Геккерен как дипломат не мог вызвать Пушкина на дуэль, вызов (в защиту оскорбленного отца) должен был сделать его приемный сын Дантес. Дуэль состоялась 27 января 1837 года на окраине Петербурга, на Черной речке. Рана по тем временам была смертельной. В ночь на 29 января Пушкин умер.

10. Эпилог. Есть данные полагать, что вдова Пушкина очень быстро утешилась и позже действительно стала любовницей царя, обеспечив царские милости своему новому мужу Ланскому, приятелю Дантеса (Чулков 1999: 354), а Дантес прожил за рубежом с ее сестрой до смерти последней.

«Донжуанский список» Пушкина

Прежде чем рассматривать отношение Александра Сергеевича к содомскому греху, надо с самого начала констатировать, что любовь к женщинам составляла с юности его неотъемлемую черту, порождая страстную и ненасытную жажду поэта к любовным наслаждениям, следами чего являются его многочисленные любовные признания в стихах (Губер, 1923; Толмачева, 1996; Аринштейн, 1999: 5–95; Скрынников, 1999: 42–51). Но характер этой страсти с течением времени изменялся.

Аринштейн заботливо собрал свидетельства раннего полового созревания Александра Пушкина, соответствующего его африканским генам и африканскому темпераменту. Пушкин вырастал как молодой Дон Жуан, а легенда о Дон Жуане, замечает исследователь, не случайно возникла в Андалузии — на стыке африканской и европейской культур.

Уже в тринадцать лет Пушкин пишет любовные стихи, в четырнадцать-пятнадцать влюбляется то в Екатерину Бакунину, то в Наталью Кочубей. Однокашники иронизировали над этой пылкостью. С. Комовский отмечал, что «от одного прикосновения к руке танцующей, во время лицейских балов, взор его пылал, он пыхтел, сопел, как ретивый конь…». М. Корф подтверждал: «В Лицее он всех превосходил чувственностью, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сочетались и частые гнусные болезни… У него господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он ушел далеко» (Губер 1923: 20).

По окончании Лицея он оправдывал характеристику Корфа. Подтверждения можно вычитать в письмах его друга А. И. Тургенева к Вяземскому: 18 декабря 1818 г.: «Сверчок (это его кличка в «Арзамасе». — Л. К.) прыгает по бульвару и по борделям». Сам Пушкин в стихотворном послании Мансурову (1819) пишет о расставшейся со школой девице, которая «на бархат ляжет пред тобой/ и ножки враз раздвинет» (II, 80), а в послании Юрьеву (1819) возглашает:

То же самое излагалось и в более пристойных выражениях — для другой аудитории:

В феврале 1819 г. А. И. Тургенев сообщает Вяземскому: «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме» (Пушкин тогда работал над «Русланом и Людмилой»).

Одна из дам полусвета известна по имени. Это Ольга Массон, которая кружила молодому поэту голову и которой он посвятил несколько стихотворений. О приключении с ней Тургенев в июне опять сообщал Вяземскому: «Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной б…, которая не пускала его к себе, для того чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!».

Но приударял он и за светскими дамами — за супругой Карамзина, за ее знакомой княгиней А. И. Голицыной (обе были на двадцать лет старше его), за славной актрисой Семеновой. Во время путешествия с Раевскими влюбился в 15-летнюю дочь генерала Марию, хотя ухаживал и за ее старшей сестрой Екатериной, и подругой Анной Гирей. Эти образы повлияли на женские фигуры поэмы «Бахчисарайский фонтан». В Кишиневе он скучал, довольствуясь офицерскими женами:

Впрочем, не уклонялся и от местных бессарабских красавиц — от «национальных кадров», как сказали бы сейчас: Пульхерия Варфоломей, гречанка Калипсо Полихрони, целовавшая самого Байрона, Людмила-Шекора Инглези, из-за которой он был вызван на дуэль ее мужем, Мариола Рали, Аника Сандулаки, Мариола Балш — опять дуэль. Всё это жены помещиков. Была и некая еврейка-трактирщица, упомянутая в «Гавриилиаде». К ней послание:

В Одессе был еще более длинный и разнообразный список соблазненных. Вигелю он пишет: «Я пью, как Лот Содомский… Недавно выдался нам молодой денек — я был президентом попойки; все перепились и потом поехали по б…. м» (XIII: 73). В Одессе же поэт пережил страстный роман с молодой женой старого торговца, Амалией Ризнич, дочерью венского еврея-банкира и итальянки. От этого романа у Амалии родился сын, которого муж назвал Стефаном, а жена — Александром. Но Амалия изменяла Пушкину с одним польским аристократом, а вскоре ревнующий муж отправил ее с ребенком за границу, где она через год умерла. Сын Пушкина подевался неизвестно куда. Множество пушкинских стихотворений воспевают прекрасную Амалию и терзания поэта, но когда весть о ее кончине достигает его ушей (одновременно с вестью о казни декабристов), он пишет:

В Одессе он также волочился за Каролиной Собаньской и влюбился даже в супругу генерал-губернатора Воронцова, причем его тайным конкурентом был приятель Александр Раевский. При прощаньи Воронцова подарила поэту перстень-талисман, прославленный позже в известном стихотворении «Храни меня, мой талисман», перстень с еврейской надписью прежнего владельца «Симха, сын почтенного рабби Иосифа старца, да будет память его благословенна». Но своих кишиневских возлюбленных он зовет в Одессу, соблазняя их оперой, концертами. «Я буду передразнивать обезьяну и нарисую вам г-жу Воронцову] в 36 позах Аретино» (позах сношений — Л. К.). (XIII: 77).

В Псковском изгнании он вначале презирал провинциальных барышень из дома Осиповой-Вульф, у которых нет «Ни тонкой вежливости знати, Ни [ветрености] милых шлюх», но Анна Вульф первая в него влюбилась, а он влюбился в приехавшую к ним Анну Керн, жену генерала. Анне Керн посвящено «Я помню чудное мгновенье». Матушка Осиповых также не осталась в стороне от любовных связей Пушкина, а у себя в Михайловском он по уши влюбился в крепостную крестьянку Ольгу Калашникову, дочь сельского старосты, работавшую в доме горничной. С ней он прижил ребенка, который быстро умер. В раскаянии Пушкин дал ей вольную, так что она смогла выйти замуж за бедного помещика и стала дворянкой, потом она выпросила вольную своему брату, потом всему семейству, потом деньги на поправку дел своего мужа (рост ее претензий отразился в Сказке о рыбаке и рыбке).

Пушкин был очень переменчив. В Тригорском влюбленной в него Анне Вульф он посвятил сочувственные строки: «Я был свидетелем златой твоей весны…». Ей же посвящено «Зимнее утро»:

Но когда она, уязвленная его долгим невниманием и благоволением к другим, не отдалась ему по первому зову, он сочинил злые стихи:

В альбом ей он вписал это без двух последних строк — они были означены точками, но в устной передаче Анны Керн сохранилось всё. Анна Вульф всё-таки не устояла, но Пушкин так и не женился на ней. Она вообще не вышла замуж.

В течение всего этого времени — с лицейских лет и до смерти избранницы и даже позже — он, по мнению Аринштейна, втайне был влюблен и в супругу императора Александра I, Елизавету Алексеевну, покровительницу Лицея. Разумеется, влюблен беззаветно и бескорыстно, без всякой надежды на обладание. Впрочем, эта любовь, высказанная в юношеских элегиях, оспаривается пушкинистами — вероятно, она была, так сказать, поэтической и политической (Утаенная любовь 1997: 31–32).

А поэтичная любовь к Анне Керн, «гению чистой красоты», подарившей ему чудные мгновения, не помешала ему через несколько лет, в 1828 г. отписать о ней приятелю Соболевскому: «ты пишешь о m-me Керн, которую с Божьей помощью я на днях [уёб]» (XIV: 5).

Это самые разные женщины и самые разные связи с ними — от наслаждений «без любви» до «бесстыдного бешенства желаний», от романтической влюбленности без утоления страсти до рождения «незаконных» детей. В альбом Елизаветы Ушаковой, сестры своей приятельницы, он вписал свой «Донжуанский список» — всех возлюбленных, которых мог сходу при помнить (Утаенная любовь 1997): две колонки имен — 16 в одной, 21 в другой (в первой колонке наиболее впечатлившие, во второй — менее значимые).

Их было, конечно, гораздо больше. В. Ф. Вяземской в апреле 1830 г. в преддверии женитьбы он писал: «Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена» (XIV: 81).

В 1824 г. он в черновиках к четвертой главе «Евгения Онегина» подвел итог своему (тогда десятилетнему) опыту общения с женщинами.

Но теперь он пришел к выводу, что женщины вообще не способны любить глубоко:

Сказано с лукавым поддразниванием, но, по крайней мере, и с претензией на серьезность. Великосветской даме Е. М. Хитрово, своей приятельнице, он пишет осенью 1828 г. в ответ на ее обиду за какое-то его высказывание: «… все вы таковы, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее» (XIV: 391).

А. П. Керн, хорошо его знавшая, пишет: «Причина того, что Пушкин скорее очаровывался блеском, нежели достоинством и простотою в характере женщин, заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени» (Губер 1923: 23–24). Действительно, в одной черновой заметке конца 20-х гг. он констатирует: «Часто удивляли меня дамы, впрочем, очень милые, тупостью их понятия и нечистотой воображения» (Пушкин 1995: 90). И в стихах:

А. П. Керн, 1825 г. Неизвестный художник.

В письме от 13 июня 1823 г. Бестужеву он писал по поводу подлаживания к женской аудитории: «Впрочем, чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем» (XIII: 64). Той же Анне Керн он писал (13–14 августа 1925 г.): «Вы говорите, что я не знаю вашего характера. А на что мне ваш характер? Он мне вовсе ни к чему! — разве хорошеньким женщинам нужен какой-нибудь характер? Основное — глаза, зубы, ручки да ножки» (XIII: 543).

В 1828 г. он даже напечатал подборку анекдотических замечаний о женском неравенстве мужчинам, разумеется, придав этому перечню оттенок осуждения:

«В некотором Азиатском народе (это иудеи. — Л. К.) мужчины каждый день, восстав от сна, благодарят Бога, создавшего их не женщинами. Магомет оспаривает у дам существование души. Во Франции, в земле, прославленной своей учтивостью, грамматика торжественно провозглашала мужской род благороднейшим». Далее упоминается «славное решение, приписываемое Петру I: женщина не человек, курица не птица, прапорщик не офицер». И даже те, кто выдает себя за почитателей прекрасного пола, «не предполагают в женщинах ума, равного нашему». Иначе зачем они издают ученые книжки для дам, как будто для детей — «приноравливаясь к слабости их понятия».

Автор вроде бы не одобряет этих мыслей, но подборка сделана очень старательно, а, учитывая приведенные свидетельства истинных убеждений поэта, в самом переложении скорее видится скрытое ехидство. Перечень назван странно: «Примеры невежливости» (Пушкин 1995: 91).

Преображение «Дон Жуана»

Аринштейн назвал так первую часть своей книги. Действительно, всякий раз, когда Пушкин влюблялся в девушку, достойную не только страсти, но и уважения, он начинал стыдиться своих прежних увлечений. Так было, когда он в 1820 г. влюбился в Марию Раевскую. Тогда он обращался в стихах к былым друзьям, «питомцам наслаждений» — «я вас бежал».

Конечно, это стихи, в них реальность приукрашена по законам жанра. Ведь он тут же добавляет:

В 1822 году снова разочарование:

Или:

В какой-то мере это была, конечно, напускная чайлд-гарольдовская горечь, кокетство, а в какой-то мере реальное, но преходящее настроение. Придавать этим вспышкам такое определяющее значение, как это делает Аринштейн, не стоит.

Когда в 1830 г. Пушкин собирался жениться на Наталье Гончаровой, снова покаяние:

И «Каменный гость», написанный тогда же, в 1830 г., строится на том же противопоставлении: прежнее волокитство и неразборчивость сменились истинным чувством. На сей раз это было серьезнее. Увидев при новом императоре какую-то перспективу (освобождение из ссылки, царские милости) и заняв более солидное положение (издание журнала), к тому же войдя в некоторый кризис жанра (переход со стихов на прозу), Пушкин переживал духовную неудовлетворенность. Он решил, что пора остепениться, расстаться с холостой жизнью, создать семью. Но попытки сватовства раз за разом (с 1826 г.) оканчивались неудачей. Так было с Софьей Пушкиной, затем с Александрой Римской-Корсаковой, Екатериной Ушаковой, Анной Олениной, наконец с Натальей Гончаровой. Четыре года неудач! За Пушкиным шла худая слава ловеласа и бретёра, солидного состояния тоже не было, а внешность оставляла желать лучшего.

С другой стороны, он и сам относился к сватовству двойственно: умом стремился к женитьбе, а всем нутром противился этой перспективе.

Сватаясь к Олениной по любви, он пишет в 1828 г. любовные стихи, воспевает в них глаза Олениной:

Но когда назначена публичная помолвка в оленинском имении в Приютине, он не является, заставив всех прождать несколько часов и сесть за стол без него. Когда он всё-таки прибыл, старик Оленин (президент Академии художеств и член Государственного совета) уводит его в свой кабинет, и после разговора с ним Пушкин перестал бывать у Олениных. Теперь он отзывается о самом Оленине так: «пролаз, нулек на ножках», а о его дочери:

Тем не менее годом позже он пишет ей знаменитые стихи:

Это ей, только что «горбатой, неопрятной и пискливой».

«Я женюсь, — писал он после помолвки с Натальей Гончаровой якобы текст некоего перевода (а вдруг впоследствии прочтет жена), — т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством».

Почти всякий раз в разгар сватовства Пушкин вдруг бросал всё и поспешно куда-нибудь уезжал, «почти как Подколесин» (Чулков 1999: 214). Уехав от невесты в Болдино, в свою знаменитую «Болдинскую осень» Пушкин писал приятелю Плетневу: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть писать стихи» (9 сент. 1830). В отъезде он приударил в степи за калмычкой в юрте, из деревни писал Алексею Вульфу, что уже три дня как влюблен в его родственницу Нетти (XIV: 50), в Петербурге ухаживал за Каролиной Собаньской (сестра ее была возлюбленной Бальзака).

Сватаясь к Пушкиной, он писал другу: «Моя жизнь, доселе такая кочующая, такая бурная, мой характер — неровный, ревнивый, подо зрительный, буйный и слабый одновременно — вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья» (письмо В. П. Зубкову, 1826 — XIII: 562). Готовясь к браку с Н. Гончаровой, он сознавал, что, формулируя словами Аринштейна, «ему предстоит брак с женщиной, которая в лучшем случае его терпит, но не любит» (1999: 112). В письме ее матери 5 апреля 1830 г. он писал: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).

Одна знакомая видела его в театре с невестой. «Судя по его физиономии, — пишет она приятельнице, — можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал». Его приятель Киселев сообщал другу: «Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице, и мне сдается, что он бы с удовольствием заключил отступной трактат». Похоже, что так. Другу Плетневу Пушкин писал:

«Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока… Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни… Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан…» (XIV: 110).

В Болдине взамен Оли Калашниковой нашлась еще одна крестьянка — Февронья Вилянова (Чулков 1999: 271). Невесту кормил трогательными письмами. Заждавшись, невеста сама прислала письмо с окончательным согласием. Отступать было некуда.

За неделю до свадьбы Пушкин пишет старому приятелю Н. И. Кривцову, потерявшему на войне ногу: «Ты без ноги, а я женат. Или почти женат… Я женюсь без упоения, без ребяческого очарования» (XIV: 150).

После свадебной ночи Пушкин оставил красавицу-жену одну и весь день беседовал с приятелями. Вернувшись, нашел жену заплаканной. Приятельница их Россет говорила, что Наталья Николаевна ревновала ее к Пушкину. На уверения Россет, что любовью тут и не пахнет, «разве ты не видишь», жена отвечала: «Я это хорошо вижу, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает». Она была совершенно равнодушна к литературе, к поэзии. Да и ласки ее вряд ли были радостными. Молодожен писал, как полагают, об их соитиях, противопоставляя их пылким ласкам прежних любовниц:

Отношение этих строк к жене предположительно. Стихотворение это в нескольких списках датировано 19 января 1830 г. — в этом случае оно не может относиться к жене. В двух списках оно озаглавлено «Жене» или «К жене». В большинстве советских изданий соответственно датируется 1831 годом.

Многие исследователи восторгаются этим высокохудожественным и целомудренным изображением полового акта в литературе. Но мало кто замечает, что если это описание относится к жене, то оно убийственное для мужа. Восторг поэта был напускным. Это была хорошая мина при плохой игре. Ведь тут же ясно, что жена не проявляла никакой охоты к постельным ласкам, лишь выполняла супружеский долг: «склоняяся на долгие моленья», «стыдливо-холодна», «без упоенья», «восторгу… едва ответствуешь», «поневоле». Пушкин продолжал заводить романы с другими женщинами, хотя и реже, чем раньше, а жена ревновала и однажды после бала дала ему пощечину.

Самого яркого приключения она и не знала: как-то в 1832 или 33 году Пушкин ночью пробрался во дворец графини Долли Фикельмон, внучки Кутузова и жены австрийского посла, и утолил свою страсть в присутствии старого мужа, спящего в соседней спальне! Приятель и наперсник Пушкина Нащокин описывает это свидание со слов поэта так:

«Дверь была заперта; густые роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Перед камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях». Опомнились уже утром. Когда служанка-француженка выводила его, муж спросил из-за ширмы: «Кто там?» Служанка ответила: «Это я». Пушкин потом заплатил дворецкому за молчание 1000 рублей золотом (Вересаев 1995: 139).

Всё же для Пушкина жизнь круто изменилась. Ухаживать за женщинами было не с руки (дурной пример молодой супруге), да и недосуг: нужно было неустанно охранять красавицу-жену от покушений ухажеров — «кобелей». Пушкин, столь успешно исполнявший роль соблазнителя чужих жен и ревновавший только к другим соблазнителям их же, вынужден был войти в роль старого мужа молодой жены. Из всех страстей, связанных с любовью, на первый план выступили ревность и опасения за поруганную честь. Рядом со страстным мужчиной, привыкшим к частой смене возлюбленных, год за годом оставалась одна женщина, много рожавшая, всё еще красивая, но привычная и не пылающая к нему любовью. Да и у него на месте любви вырастал сложный комплекс чувств — ревность, тайное недоверие, горечь, досада, трезвое снисхождение и в лучшем случае покровительственное расположение.

Н. Н. Пушкина, 1842–1843 гг.

В. Гау.

Барятинский с Пушкиным собрались читать друг другу стихи в присутствии Натальи Николаевны и спросили у нее, не помешает ли это ей. «Читайте, читайте, — ответила она, — я не слушаю». Художник Карл Брюллов посетил Пушкина, тот ему демонстрировал детей, свое семейное счастье, которое Брюллов нашел «натянутым», и он прямо спросил Пушкина: «На кой черт ты женился?» Тот отвечал, что его не выпускали за границу, вот он от нечего делать и женился (Вересаев 1999: 289–290). Какая-то доля истины в этой отговорке есть.

Его полушутливая сентенция о несерьезности женской любви, о легковесности женщин, об отсутствии у них глубины чувств вроде бы находила подтверждение. Это была основа, по крайней мере, для раздумий о друзьях и знакомых, чуждающихся женщин и избравших другую форму любви.

Отношения с религией и нравственностью

Чтобы правильно оценить отношение Пушкина к содомскому греху и содомитам, нужно рассмотреть динамику его взглядов на религию и нравственность.

Воспитанный на Вольтере и французской легкой поэзии Просвещения, Пушкин имел полную возможность выработать в себе идеологию, соответствовавшую его африканскому темпераменту. Это предполагало скептическое отношение, по крайней мере, к некоторым религиозным догмам, служившим основами консервативной нравственности. Целомудрие, святость брака были для молодого Пушкина чем-то, достойным только осмеяния. Его борьба за живой русский язык включала в себя и допущение эротической лексики, в том числе и непристойной, обсценной. Бордели и дамы полусвета, откровенно именуемые блядями, поселились в его лицейских стихах. В 1821 г. в Кишиневской ссылке он написал «Гавриилиаду», в которой соединились эротика и вольтерьянство. Это изящная насмешка над религией.

Черновики 1827 года содержат подробное и абсолютно нецензурное описание борделя: барышни на стук у дверей

А. Н. Вульф, 1828 г.

Художник А. И. Григорьев.

Его либертинаж не ограничивался литературной эротикой и не сводился к визитам в публичные дома (то есть к слабостям и временным падениям), а имел основания в его жизненной философии. Об этом говорят его поучения студенту Алексею Вульфу, которого он называл своим «сыном в духе». А Вульф его — Мефистофелем. Вульф сформировался как изрядный циник. В своем дневнике (который он не предназначал для печати) Вульф записывал:

«Молодую красавицу вчера я знакомил с техническими терминами любви; потом, по методе Мефистофеля (т. е. Пушкина. — Л. К.), надо ее воображение заполнить сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, кто им питать может их, и теряют ко всему другому вкус: им кажется всё пошлым и вялым после языка чувственности» (Вересаев, 1999: 218).

Но расшатывание религиозных догм не могло остановиться на половой морали. Симпатии к революционным движениям в Европе влекли за собой и более решительную критику религии.

В послании В. Давыдову с Юга (апрель 1821 г.) Пушкин писал:

В 1824 г., увлекаясь любвеобильной Амалией, изменявшей мужу не только с Пушкиным, поэт писал ей кощунственные комплименты:

В том же 1824 г. Пушкин в письме брату писал, что берет «уроки чистого афеизма» у философа-англичанина, который «исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может существовать некий высший разум — Творец и Вседержитель, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души (система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная)» (XIII, 92).

Чулков и Аринштейн пишут о резком переломе, произошедшем с Пушкиным в конце двадцатых — начале 30-х годов в связи с женитьбой, созданием семьи, переходом к серьезной ответственности. Чулков выдвигает религиозную сторону этой трансформации: Пушкин стал глубоко религиозным человеком, уверовал. Аринштейн подчеркивает моральную сторону дела: Пушкин поверил в святость брака, раскаялся в своих недостойных поступках, винил себя в двух смертях своих незаконных сыновей.

И 19 мая 1827 г. (т. е. сразу же после описания борделя) он пишет стихотворную исповедь, весьма горькую:

В рукописи стихотворения 1828 г. есть отрезанная концовка об «укоре веселом и кровавом»:

В августе 1828 г. шло следствие по поводу обнаруженной властями «Гавриилиады». Пушкин отрицал свое авторство. «Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов безверия или кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное». Он сваливал эту вину на покойного князя Д. Горчакова. После трех допросов он просил дозволения написать обо всем непосредственно царю. Видимо, признался. Получив его письмо, царь наложил резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.». Чулков собрал данные, свидетельствующие, что Пушкин в самом деле раскаивался в том, что создал эту «прелестную пакость». Одному приятелю Пушкин выговаривал: «Ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг…» (Чулков 1999: 226–227).

В 1831 г. он излагал некоторые новые для себя нормы: «Поэзия… не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое» (XI, 201). В 30-е годы, тяжело переживая семейные неурядицы и утрату влиятельности своей поэзии, Пушкин всё чаще пишет о грядущей смерти, о разочаровании прежней жизнью, тоскует и кается. Собравшись переводить сатиры Ювенала, он остановился:

Думается, что резкость перехода преувеличена обоими исследователями, а «обращение» Пушкина было не безусловным и не полным. Он оставался таким же либертином. Поощрив ранее цинизм Вульфа, в последний год жизни он общался с другим «духовным сыном» — сыном своего друга Павлом Вяземским, которому было тогда 15–16 лет. Тот оставил воспоминания:

«В это время Пушкин систематически действовал на мое воображение, чтобы обратить мое внимание на прекрасный пол и убедить меня в важности значения для мужчины способности приковывать внимание женщин… Он учил меня, что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед нагло, без оглядки, чтоб заставить женщин уважать вас… Он постоянно приправлял свои нравоучения циническими цитатами из Шамфора» (Вяземский 1880: 69).

К Павлу Вяземскому еще в раннем его детстве были обращены стихи Пушкина: «Душа моя, Павел, / Держись моих правил…» (III: 55; Вересаев, 1995, 11: 287; 1999: 219).

Его скептическое отношение к религии с самого начала не было полным атеизмом. Всю жизнь он был очень суеверным, верил в бесчисленные приметы. Когда он собирался самовольно ехать из своей ссылки, из Михайловского, в Петербург (где принял бы участие в волнениях декабристов), дважды дорогу ему перебежал заяц, а затем встретился священник. Пушкин повернул назад и не поехал. Когда на свадьбе он уронил кольцо, то побледнел и произнес: «Дурная примета!» Хотя суеверия не одобряются официальной религией, но они вписываются в психологическую базу для религиозных убеждений. Они одной природы.

С другой стороны, в Болдинскую осень (т. е. уже в 1830 г.) написана Сказка о Попе и работнике его Балде. Почтением к церкви здесь и не пахнет. Вересаев (1999: 221) отмечает, что у Пушкина последних лет религиозность усилилась только в поэзии. Вне ее ничего глубоко религиозного найти невозможно. Да, он верующий, обрядно-верующий. Но в письме жене пишет: «Я мало Богу молюсь». В пост он обедает в ресторане Дюме.

В рецензии на сборники стихов Сент-Бева, писавшего под псевдонимом Делорма, Пушкин в 1831 г. отмечает, что в первом сборнике Делорм описывает слабости и страсти человеческие, а во втором, поддавшись убеждениям друзей, придерживается высокой нравственности.

«Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях… Словом, и вкус и нравственность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком». И Пушкин, сводя всё к иронии, завершает; «К несчастью, должны мы признаться, что радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте» (XI; 201).

Жуковскому Пушкин писал: «Поэзия выше нравственности, или, по крайней мере, совсем иное дело. Господи Иисусе! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве — их одна поэтическая сторона» (Вересаев, 1999: 77). Это очень близко к афористике Оскара Уайлда. Только опережает его на полвека.

Общее уклонение Пушкина в сторону консервативности началось раньше и связано не столько с женитьбой, сколько с новой обстановкой в русском обществе после подавления мятежа декабристов и с открывшейся поэту перспективой примирения с правительством, а она поддерживалась несомненными авансами ему со стороны царя Николая I. Это отразилось в николаевском цикле пушкинских стихов, блестяще выявленном в книге Аринштейна, в державнических стихах Пушкина о Польше и Кавказе. Да, конечно, отношение к браку изменилось, но не столько из усиления религиозности, сколько потому, что теперь это означало защиту его собственного брака от таких посягателей, каким недавно был он сам. Так что скорее это было идеологическим оформлением естественной пушкинской ревности и его воспитанного с детства чувства дворянской чести.

Совершенно несомненно, что у Пушкина были свои представления о нравственности и чести, которых он придерживался всю жизнь, и эти коренные устои у него не очень менялись. Русский дворянин должен был соблюдать некоторые христианские заповеди (не украдь), ограниченно соблюдать другие (не убий), и мог весьма произвольно толковать третьи (не возжелай жены ближнего своего). Он должен был оставаться верен присяге, гордиться родословной, смело с оружием в руках защищать себя и родных от оскорблений и обид. Непрерывная череда пушкинских дуэлей воплощает этот дух. Как писал П. В. Анненков (1874), «Он достигает такого неумеренного представления о правах своей личности, о свободе, которая ей принадлежит, о чести, которую она обязана сохранять, что окружающие, даже при самом добром желании, не всегда могут приноровиться к этому кодексу».

В юности он стихами утверждал свою неспособность к соблюдению десятой заповеди:

Где рабыня, там и жена. Эту слабость поэт признавал за собой и считал для себя извинительной. Такой же он признавал ее и для своих приятелей, кроме тех случаев, когда речь шла о его собственной жене. Когда юность прошла, изменилась не его моральная философия сама по себе, а его ситуация, его положение в обществе, и лишь в зависимости от этого — его философия. Телесные же слабости и грехи оставались в общем вне его моральных запретов — если грешники не посягали на его интересы.

Вежливый грех

Вокруг Пушкина в обществе было очень много людей, почти откровенно практиковавших гомосексуальные отношения — канцлер граф Н. П. Румянцев, министр юстиции И. И. Дмитриев, обер-прокурор Святейшего Синода и министр просвещения князь А. Н. Голицын, морской министр князь А. С. Меншиков, начальник Генерального штаба, а затем министр двора князь П. М. Волконский, князья В. П. Мещерский, П. В. Долгоруков и М. А. Дондуков-Корсаков (вице-президент Академии наук), а также министр просвещения и президент Академии наук граф С. С. Уваров, приятель Пушкина — Кишиневский вице-губернатор Ф. Ф. Вигель (у Пушкина есть эпиграммы на них), Л. М. Яшвиль (по Пушкину, «педераст и отъявленный игрок») и др.

С маститым поэтом и министром юстиции И. И. Дмитриевым Пушкин был знаком с детства: как литератор Дмитриев знался с его дядей и отцом.

Зайдя к Сергею Львовичу и увидев маленького Александра, Дмитриев воскликнул: «Ведь это настоящий арапчик!». На что мальчик, взглянув на рябое лицо гостя (он был со следами оспы) тотчас откликнулся: «По крайней мере, отличусь тем, что не буду рябчик!». Под 1811 годом Пушкин записал в набросках автобиографии: «Дядя Василий Львович. — Дмитриев, Дашков, Блудов». Вряд ли мимо любознательного и рано созревшего подростка прошли мимо слухи о необычных склонностях классика литературы. Позже Пушкин поссорился с Дмитриевым, но после нескольких лет прохладных отношений сошелся снова и сотрудничал до конца своих дней.

Другой поэт, за которым известны гомосексуальные склонности и которого Пушкин считал своим учителем, это Батюшков. Он тоже бывал у Пушкиных дома, а позже посещал Пушкина в Лицее. Пушкин воспринял от него многое в стиле поэзии, считал его своим учителем и посвятил ему два стихотворных послания. Когда Батюшков, потрясенный смертью своего возлюбленного, сошел с ума (1822), Пушкин был очень огорчен. В 1830 г. он посетил его в приюте душевнобольных под Москвой.

Начальник Генштаба князь Петр Михайлович Волконский (прототип Андрея Болконского у Льва Толстого) имел «вкусы против натуры», по запискам знакомой Пушкина Россет. В 1816 г. он жаловался царю на лицеиста Пушкина, назойливо вертевшегося вокруг него в театре. Впоследствии, став министром двора, он разрешил Пушкину, писавшему историю Петра I, ознакомиться с хранившейся в Эрмитаже библиотекой Вольтера. Потом они светски общались, Пушкин был у Волконского на балу.

Малорослый А. Н. Голицын, друг детства Александра I, присутствовал как министр народного просвещения на выпускных экзаменах в Лицее. Как обер-прокурор Синода он основал Библейское общество в России и распространял благочестие в университетах. Но в 1823 г. его фаворит В. Н. Бантыш-Каменский, сын известного историка, попался на каких-то гомосексуальных приключениях, был сослан в Вятку, а перед тем назвал начальству других известных ему содомитов. В стихах Пушкина 1824 г. есть эпиграмма на Голицына:

В 1824 году Голицын был уволен со всех должностей. Впрочем, при Николае I Голицын стал канцлером всех российских орденов. Это он рас следовал в конце 20-х происхождение «Гавриилиады» и допрашивал Пушкина. Зная натуру и прошлое Голицына, Пушкин мог бы оценить иронию ситуации, но ему в это время было не до иронии.

После повторных скандалов Бантышу пришлось удалиться на покаяние в Суздальский Ефимиевский монастырь. С отцом сосланного Бантыша Пушкин уважительно переписывался, они обменивались историческими материалами.

Среди выданных Бантышом-младшим был и покровитель его отца — отставной канцлер граф Н. П. Румянцев, руководитель российской внешней политики. При нем в Коллегии иностранных дел и в московском ее архиве завелось много красивых юношей и надолго утвердилась гомосексуальная среда. В отставке Румянцев создал кружок любителей российских древностей. Именно в Коллегии иностранных дел Пушкин устроился на службу сразу по окончании Лицея — через пять лет после отставки Румянцева. С московскими «архивными юношами» Пушкин сдружился по возвращении из ссылки. А с братом Румянцева Сергеем Петровичем, поэтом и дипломатом, Пушкин был знаком по «Арзамасу» и по субботним вечерам у Жуковского.

Как подметил Ротиков (1998: 255), именно в 1823–24 гг. (возможно, в связи с разоблачениями Бантыша?) видные петербургские деятели с гомо сексуальными склонностями — С. П. Румянцев, А. Н. Голицын, М. С. Воронцов, А. С. Меншиков и др. — впали в немилость и покинули столицу. Среди них Ротиков называет и многолетнего пушкинского друга П. Я. Чаадаева, гусарского офицера и политического философа. Всегдашняя отстраненность Чаадаева от женщин общеизвестна, но его гомосексуальность Ротиков устанавливает по ряду косвенных свидетельств впервые и, на мой взгляд, убедительно (1998: 252–260). Об отношениях между Пушкиным и Чаадаевым в 1821 г. говорит запись в дневнике Пушкина: «Получил письмо от Чедаева. — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя» (Пушкин 1995: 14). Дружба продолжалась всю жизнь.

При голицынском Синоде служил весьма благочестивый молодой граф Андрей Николаевич Муравьев, брат Муравьева-Вешателя (усмирителя Виленского края) и Муравьева «Карского» (завоевателя Средней Азии). В конце 20-х молодой граф посетил Святую Землю и привез в Петербург из Египта пару сфинксов. В Москве он бывал в салоне графини 3. А. Волконской и водился с «любомудрами», как и Пушкин. Позже участвовал в пушкинском «Современнике». Муравьев был известен своей гомосексуальностью.

С Державиным вместе на известном переводном экзамене в Лицее в 1815 году присутствовал попечитель Петербургского учебного округа С. С. Уваров, чья гомосексуальность была притчей во языцех. Вскоре он стал президентом Академии наук и графом. Знаменитый историк С. М. Соловьев (1907: 453–454) писал об Уварове:

С. С. Уваров, 1840 г. С.-Ф. Диц

«Уваров был человек, бесспорно, с блестящими дарованиями […], но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали умственным. Уваров не имел в себе ничего аристократического, напротив, это был слуга, получивший порядочные манеры в доме порядочного барина (Александра 1), но оставшийся в сердце своем слугою; он не щадил никаких средств, чтобы угодить барину (Николаю 1). […] Не было ни одной низости, которой он не был в состоянии сделать».

С ним Пушкин близко сошелся в обществе «Арзамас». Уваров восхищался стихами Пушкина и, посетив вместе с ним Московский университет, представил его студентам как «саму поэзию». В на чале 30-х годов он стал министром просвещения и выдвинул знаменитую формулу «самодержавие, православие, народность» (Соловьев иронизировал: «православие — будучи безбожником, самодержавие — будучи либералом, народность — не прочитав ни одной русской книги»). Поэзию Пушкина Уваров аттестовал как «истинно народную» и добивался избрания Пушкина почетным членом Академии наук. Он перевел на французский пушкинское стихотворение «Клеветникам России». Пушкин бывал дома у Уварова, обедал у него, посещал вечера.

Но в глубине души Уваров недолюбливал поэта. Ему, царедворцу и вельможе, претила гордость и независимость Пушкина. Ссора разгорелась в 1834 г. Уваров, ведавший цензурой в России, был недоволен исключительным положением Пушкина, который получал разрешения на публикацию только лично от царя. Уваров решил это прекратить и распространил на Пушкина еще и обычную цензуру, сразу же вырезав некоторые стихи из «Анджело». Не понравилась ему и «История пугачевского бунта». В январе 1835 г. Пушкин записывает в дневник: «Уваров — большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом… Кстати, об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен…». «Дундуков» — это возлюбленый Уварова князь М. А. Дондуков-Корсаков, которого тот сделал вице-президентом. Об Уварове в этой записи сведения, что он дрова казенные крал, у министра Канкрина был на посылках, «начал блядью, продолжил нянькой» и т. п. (Пушкин 1995: 47).

В это время Уваров предпринимал меры, чтобы завладеть наследством своего больного родственника по жене, графа Шереметева, хотел опечатать его дворец, но больной неожиданно выздоровел. Пушкин тотчас откликнулся одой «На выздоровление Лукулла», где отчехвостил жадного наследника. Уваров пожаловался Бенкендорфу. Пушкин в объяснении с напускным простодушием недоумевал, как мог Уваров принять на свой счет характеристики «низкого скупца, негодяя, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож». В том же году Пушкин сочинил эпиграмму на Уварова, которая распространялась в списках:

Тут прямой смысл — наличие задницы для возможности заседать, а скрытый (но всем понятный) — заслуги задницы в возвышении Дондукова. С этого времени Уваров и его присные стали всячески травить и притеснять поэта. Дондуков-Корсаков был старшим братом Николая Корсакова, товарища Пушкина по Лицею. Позже, возобновив личное знакомство с Дондуковым, человеком умным и тактичным, Пушкин раскаялся в своей злой эпиграмме, задевшей не только его врага Уварова, и наладил отношения с Дондуковым, любезно переписывался с ним.

На примере Уварова и Дондукова видно, что Пушкин весьма снисходительно относился к содомским склонностям знакомого до тех пор, пока тот был с ним хорош, но сразу же возмущался этими склонностями, как только отношения портились. Наладились отношения — снова содомия не помеха.

Еще яснее терпимость Пушкина к содомскому греху видна в его отношениях с другим старшим приятелем по «Арзамасу» — Филиппом Филипповичем Вигелем. Особенно они сблизились на Юге — как раз во время ссылки Пушкина Вигель был Кишиневским вице-губернатором. Потом дружба продолжалась в Москве и Петербурге. Пушкин бывал у Вигеля дома. Вигель, оставивший очень интересные «Записки», был человеком образованным, умным и веселым. Своей гомосексуальности он от друзей не скрывал. Он воспитывался вместе с детьми князя С. Ф. Голицына, у которых домашним учителем был баснописец И. А. Крылов. Но кроме него за детьми присматривал француз-гувернер, который и помог юному Вигелю осознать свои природные склонности. Пушкин в 1834 г. записывал о нем в дневнике: «Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве» (Пушкин 1895: 32).

Когда знакомая дама попрекнула его тем, что он держит у себя портрет Вигеля, он отказался его убрать, а согласился лишь отодвинуть его подальше.

Сравнивая «проклятый город» Кишинев с Содомом в стихотворном письме к Вигелю, он восклицает:

Можно подыскивать какие угодно эпитеты содомскому греху, но называть его «вежливым» как-то странно. Очевидно, у Пушкина слово «вежливый» имело какое-то значение, отличное от современного общепринятого. Вспомним, что и название пушкинской подборки изречений о недоразвитости женщин — «Примеры невежливости» — тоже не совсем понятно. Нужно учесть, что для Пушкина первым языком был французский. Естественно, для обозначения цивилизованных норм взаимоотношений его образцом была французская лексика. У французов есть два близких понятия. Одному, politesse, соответствовало в тогдашнем русском обиходе слово «учтивость», а понятию, обозначаемому у французов galant и ныне обозначаемому калькой «галантный», Пушкин искал сугубо русское соответствие, вот и применял русское «вежливый». Тогда обозначение оппозиции «вежливый» — «невежливый» в его текстах понятно. Значит, это примеры негалантности в отношении женского пола и галантный грех, куртуазный грех. То есть для него это есть поведение, которое хотя и считается грехом, но грехом извинительным, поскольку он является компонентом куртуазного поведения, галантных отношений.

В «Зеленой лампе» вместе с Пушкиным участвовал Аркадий Родзянко, поклонник содомского греха и автор сугубо эротических стихов. Вслед за гуманистами эпохи Возрождения и Вольтером Пушкин называл такую любовь «сократической» (оставляя за термином «платоническая» смысл бесплотной — в стихотворении «Платонизм»). Посмеиваясь иногда над ее представителями, он всё же явно считал ее высокой, коль скоро ей предавался столь почитаемый философ. Когда до него дошли слухи о бесчестном поступке (доносительных стихах) и о поэтической бездарности Родзянко (авторстве бездарных стихов), он отверг эти слухи, мотивируя свое неверие в них именно тем, что Родзянко был известен своей приверженностью к «сократической любви». В письме к А. А. Бестужеву Пушкин обосновал свое сомнение так: Родзянко на это не пошел бы, да и стих «недостоин певца сократической любви» (XIII: 65). Всё же автором оказался Родзянко, и Пушкин с ним поссорился, но вскоре помирился. Затем они очень дружески переписывались, и именно Родзянко свел его со своей соседкой по имению и любовницей, которой была не кто иная, как Анна Керн.

На балах и вечерах, где бывал Пушкин с Гончаровой, подвизались и два совсем молодых человека, два друга, о которых говорили, что они причастны к содомским развлечениям и которым приписывали авторство пасквильного «диплома», — князья Петр Владимирович Долгоруков, по прозвищу «Байкал» («Хромец»), и Иван Сергеевич Гагарин. Долгоруков десяти лет отдан в Пажеский корпус, в 1831, т. е. пятнадцати лет произведен в камер-пажи, но за гомосексуальное поведение (все его употребляли) был разжалован в простые пажи и выпущен без аттестата. Входил в лермонтовский «кружок шестнадцати» и Пушкина весьма почитал. Однако из хулиганства на балу за спиной Пушкина показывал над ним пальцами рожки и кивал на Дантеса. Он стал специалистом по генеалогии (родословным). Из России уехал в эмиграцию и там через герценовскую печать разоблачал секреты русского высшего света и царской фамилии. Гагарин служил в Коллегии иностранных дел, дружил с Чаадаевым (переправлял его рукописи за границу), был хорошо знаком с Пушкиным и тоже эмигрировал, став иезуитом.

Особое место среди гомосексуалов вокруг Пушкина занимают Дантес и Геккерен. О том, что их связывают гомосексуальные отношения, знали все. Об этом упоминают князь А. В. Трубецкой, П. В. Анненков, Е. А. Карамзина. Трубецкой пишет о Дантесе: «Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним… Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль». Это, конечно, догадка и мотивировка некомпетентного человека, но представление о молве она дает.

Пожилой барон Луи Борхард ван Геккерен де Бевервард, немножко смахивающий профилем на Вольтера, был посланником Нидерландов в Петербурге с 1826 г. В одну из поездок через Германию он увидел больного французского офицера-роялиста, молодого и очень красивого. Это был Жорж-Шарль Дантес, эльзасец, полунемец-полуфранцуз, белокурый и высокий. Геккерен, вдвое старше Дантеса, был поражен его красотой и остался при нем, выходил его и захватил с собой в Петербург. Двадцати двух лет Дантес стал корнетом Кавалергардского полка. Пожилой посланник и молодой корнет были на ты. Жить вместе было предосудительно, но Геккерен усыновил Дантеса — это при живых-то родителях (отец Дантеса был эльзасским фабрикантом)! Усыновление сделало Дантеса чрезвычайно богатым человеком.

Но с Геккереном их связывало, по-видимому, настоящее чувство. Правда, сказать, что Дантеса ничто другое не держало возле Геккерена, нельзя. Родной отец мог дать ему лишь немного денег, а Геккерен был богат и ввел Дантеса в столичное общество. Вот тут Дантес мог бы и прекратить позорящую его связь. В молодого и красивого кавалергарда были влюблены девушки из очень богатых и знатных семейств (планировался брак с одной из богатейших невест столицы — Марией Барятинской). Впоследствии, в 1843 г., когда жена Дантеса умерла, он воссоединился с Геккереном, и они прожили вместе до глубокой старости. Привязанность к Геккерену не мешала Дантесу ухаживать за женщинами — до Гончаровой у него была постоянная любовница, которую он называл «Супругой». Он был бисексуал, и Геккерен с этим мирился. Аринштейн и Ротиков представили трезвый психологический анализ ситуации с вовлеченностью этой гомосексуальной четы в конфликт вокруг жены Пушкина. Предположение (Ю. М. Лотмана), что Дантес лишь имитировал любовь к Натали Гончаровой, чтобы прикрыть свою связь с Геккереном отпадает: опубликованы письма Дантеса отсутствовавшему Геккерену (Витале и Старк 2000), в которых Дантес сообщает, что безумно влюбился в эту красавицу и надеется на снисходительность друга, «потому что тебя я также люблю от всего сердца». «Как же крепко мы обнимемся!»

Предполагать, что Геккерен интриговал из ревности (а он ревновал), тоже невозможно: обычно он, при всей ревности, смотрел сквозь пальцы на увлечения возлюбленного. К тому же конфликт мог чрезвычайно повредить (и повредил) карьере обоих. Женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой (старшей сестре Натали и столь же небогатой невесте) показывает, на какие жертвы готовы были пойти Геккерен и Дантес, лишь бы утихомирить конфликт. Впрочем, с Екатериной Дантес флиртовал очень уж активно и брак потребовался не только для улаживания конфликта с Пушкиным, но и для прикрытия беременности Екатерины, чему в переписке Дантеса с невестой есть достаточные доказательства.

Пасквиль, причислявший Пушкина к ордену рогоносцев, содержал намеки, на которые дипломат Геккерен не мог бы решиться. «Великим магистром ордена» назван Д. Л. Нарышкин, который был мужем любовницы царя Александра I и, закрывая на это глаза, извлекал выгоду из своего унижения, быстро продвигаясь по службе. «Историографом» ордена назван граф И. М. Борх. Здесь явный намек на внимание царя Николая к жене Пушкина, на его подчинение Николаю и на назначение Пушкина историографом.

Один из приятелей сообщил Пушкину, что пасквиль выполнен на бумаге, которой снабжаются посольства. Лишь ослепленный гневом и ревностью, мог Пушкин придать этому решающее значение и принять Геккерена за автора пасквиля.

Для Пушкина Дантес был пешкой в игре. Натали отвечала назойливому ухажеру речами Татьяны Лариной, ухажеров у нее вообще было множество, женится он на се сестре. Главным врагом, злобным и коварным, Пушкин считал Геккерена. Ему собирался мстить жестоко: «Я знаю, кто автор анонимных писем, и не пройдет и восьми дней, как вы услышите о мести, в своем роде уникальной; она всё ему воздаст сторицей; она втопчет его в грязь: подвиги Раевского — детская забава по сравнению с тем, что намерен сделать я». Имеется в виду громкий уличный скандал, который в 1828 г. А. Раевский учинил супруге генерал-губернатора Воронцова. Чем же собирался отмстить Пушкин?

Ж. Дантес-Геккерн, 1830-е гг.

Бенар с оригинала неизвестного художника.

Вот текст его письма Геккерену, написанного 21 ноября 1836 г., после двухнедельной отсрочки поединка с Дантесом, но до женитьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой.

«Барон!

Прежде всего позвольте подвести итог тому, что произошло недавно. — Поведение Вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, готового вмешаться, когда сочту это своевременным…. Случай, который в иное время был бы мне крайне неприятен, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло и воспользовался этим.

Остальное вам известно. Я заставил вашего сына играть роль столь жалкую и потешную, что моя жена, удивленная такою пошлостью, не могла удержаться от смеха, и чувство, которое, может быть, и вызывала у нее эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.

Но вы, барон, — вы мне позвольте заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему выблядку или так называемому сыну. Всем поведением этого юнца руководили Вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно старой развратнице, Вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о Вашем сыне; а когда, заболев сифилисом, он вынужден был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы видите, что я много знаю; но погодите, это не всё: я же говорю вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы, конечно, догадываетесь, что они Вас касаются…

Я получил три экземпляра из десяти, которые были разосланы. Это письмо было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого же взгляда я напал на следы автора…»

Письмо завершалось следующими словами:

«Поединка мне уже недостаточно… и каков бы ни был его исход, я не почту себя достаточно отмщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой… Я хотел бы, чтобы Вы дали себе труд самому найти основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо и чтобы уничтожить самый след этого подлого дела, из которого мне легко будет составить отличную главу в моей истории рогоносцев.

Имею честь быть, барон, вашим нижайшим и покорнейшим слугою

А. Пушкин. 17–21 ноября 1836 г. (XVI: 396–397).

Публично плюнуть в лицо дипломату — это и была запланированная Пушкиным скандальная месть.

Царю, Жуковскому и другим удалось на время (на несколько месяцев) успокоить Пушкина, но после распространения сплетни о связи Пушкина со свояченицей, аудиенции у монарха и обнаружения добрачной беременности Екатерины от Дантеса гнев взыграл с новой силой, и 25 января 1837 г. Пушкин всё же послал свое письмо Геккерену, устранив обвинения в авторстве пасквиля (эта убежденность была поколеблена), введя некоторую гипотетичность в свои догадки о поведении барона («видимо», «вероятно») и слегка изменив концовку:

«Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела хотя бы малейшую связь с вашей. Только под этим условием я согласился не давать хода этому грязному делу и не обесчестить Вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не хочу, чтобы моя жена выслушивала впредь Ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы Ваш сын после своего мерзкого поведения смел разговаривать с моей женой и — еще того менее — расточал перед ней казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и негодяй. Итак, я вынужден обратиться к Вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если Вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь, барон…» (XVI, 407–408).

Теперь он отказывается от конкретизации публичного скандала, но тон письма достаточно оскорбителен (о Дантесе: «выблядок», «заболев сифилисом», что не имеет подтверждений, о Геккерене: «старая разврат ница», «сводничали») и не оставляет путей отступления. То есть дуэль. Разумеется, с Дантесом вместо Геккерена.

В обоих посланиях обращает на себя внимание одно странное обстоятельство, не замеченное всеми предшествующими исследователями. Пушкин смертельно оскорбляет Геккерена и Дантеса, он отыскивает выражения, которые бы уязвили их как можно больнее, но ни единым словом, ни намеком не задевает общеизвестную гомосексуальную связь обоих. Не задевает ее в обоих вариантах письма. А ведь в глазах общества это было бы наибольшим оскорблением дипломата и кавалергарда. Пушкин даже делает вид, что верит в слух о том, что Дантес незаконный сын («выблядок») Геккерена. Правда, он добавляет: «или так называемый сын», но это не может пониматься непременно как указание на любовника — вполне можно прочесть это и просто как ироническое отношение к новообретенному статусу приемного сына, маскирующему действительные отношения, какими бы они ни были (незаконного сына).

Есть лишь одна деталь, которая может рассматриваться единственно как тонкий намек на бракоподобную связь четы Геккеренов — это заключительная угроза Пушкина внести это дело в его собственную историю рогоносцев. Кажется, никто из исследователей не понял ее смысла. А ведь ухаживая за женщинами, Дантес наставлял рога именно Геккерену. Другого смысла эта угроза не имеет. Но из посланного варианта письма она была убрана вместе с обвинением Геккерена в авторстве пасквиля.

Почему же в своем «иду на вы» он не вменял широко в вину Геккерену гомосексуальную связь с Дантесом? Можно предположить, что упоминание о гомосексуальности Дантеса лишило бы смысла обвинение в его приставаниях к жене поэта, но многие гомосексуалы (да и сам Дантес) женаты, стало быть, бисексуальны и явно способны иметь любовные приключения с женщинами. Пушкин знал, что его друг Родзянко, «певец сократической любви», имел любовницу — Анну Керн. Быть может, Пушкин опасался предъявлять обвинение без точных доказательств? Но нужны ли для света дополнительные доказательства, когда двое взрослых самостоятельных светских мужчин живут вместе и один из них усыновил другого при живых родителях?

Словом, остается только одно внятное объяснение: Пушкин не считал вообще обвинение в «содомском грехе» допустимым в данном случае и в данное время. Не считал это явление пороком. Это была для него простительная слабость («вежливый грех»), над которой можно было пошутить, можно было посмеяться за спиной на сей счет, даже зло посмеяться, — если уж разозлился, — но в серьезной борьбе бить по этому месту было нельзя. Почему?

Не потому ли, что Пушкин, не видя в женщинах характер, ум и духовность, присматривался к людям, которые обходятся без женщин? Не потому ли, что не нашел понимания и покоя в браке с лучшей, как ему казалось, из женщин? Не потому ли, что Пушкин знал эту слабость (склонность к «сократической любви») за весьма приятными ему людьми, а может быть, и примеривал к себе возможность поисков услады для души в этом направлении?

Когда Пушкин со своим секундантом Данзасом ехали в коляске на место роковой дуэли, им, будто нарочно, повстречался на Невском экипаж Борхов. Иосиф Борх — это тот самый граф, которого пасквилянты определили в «историографы ордена рогоносцев». Полный горьких мыслей о своем порушенном семейном очаге и несбывшихся надеждах на счастье, Пушкин, по воспоминаниям Данзаса, ехидно и меланхолически заметил о встреченном экипаже: «Вот две образцовых семьи: ведь жена живет с кучером, а муж с форейтором» (Щеголев 1987, 2: 172). Трудно сказать, чего здесь было больше — меланхолии или ехидства, но, возможно, и какая-то доля зависти.

Огонь мятежный

Таким образом, вокруг Пушкина было изрядное количество содомитов, и он хорошо знал их жизнь. Оставался ли он сам всегда в стороне?

Первым товарищем в Лицее, с кем Пушкин познакомился, был крестник цесаревича Константина Костя Гурьев, курносый мальчик младше Пушкина на год. С ним Пушкин сдружился. Этот Гурьев был уже в 1813 году исключен из Лицея за мужеложство. Коль скоро мужеложство предполагает партнеров, был кто-то в паре с Гурьевым, признанный, видимо, не столь виновным, не инициатором. Через много лет (в 1829 г.) в письме царю Николаю великий князь Константин Павлович, куратор Лицея, упоминал Гурьева как «товарища известным писакам Пушкину и Кюхельбекеру» (Черейский, 1988: 123) и намекал на дурное влияние их друг на друга. Выросши, Гурьев был кавалергардом и секретарем русского посольства в Константинополе.

Через 7 лет после лицея, в 1824 г., уже из Михайловского Пушкин пишет гусару Якову Сабурову, своему приятелю лицейских лет, стихотворное послание (возможно, так и не отправленное):

А откуда он знал, что у Зубова задница смуглая? — мог бы спросить педант. Но для нас более важно другое. Значит, среди гусаров ходил слух о его гомосексуальной связи с Зубовым, известным как бардаш. Была такая связь или нет, но, видимо, приятельство с Зубовым было уж очень тесным. С Сабуровым оно было длительным (ему посвящен целый ряд стихов). Примечательно, что ни о каком вызове Сабурова на дуэль за клевету речи нет, хотя за менее обидные наветы вызов следовал незамедлительно.

Так или иначе, если какие-то гомосексуальные связи и имели место, то это были обычные юношеские игры, не оставляющие после себя существенного следа, кроме разве более спокойного отношения к этому явлению у других. Пушкин явно сформировался как завзятый любитель женщин. Но к проявлению гомосексуальности у друзей он относился более чем спокойно.

С шуточным стихотворным посланием 1823 г. из Одессы в Кишинев (оно оканчивается знаменитым «Но, Вигель, — пощади мой зад!») Пушкин посылал гомосексуальному вице-губернатору Бессарабии в Кишинев весьма откровенную прозаическую информацию о трех красивых братьях-молдаванах, с которыми он познакомился в свою бытность в Кишиневе.

Из этих «милых трех красавцев», — писал Пушкин, — «думаю, годен в употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию <…> [Ванька дрочится…] — обнимите их от меня дружески, сестру также» (XIII: 73).

Таким образом, он не только снисходительно терпел гомосексуальность приятеля, но и помогал ему в поисках партнеров.

Видимо, там, на Юге, в обстановке толерантности и любопытства к «греческим» шалостям, стойкое пристрастие Пушкина к женскому полу было немножко расшатано. В Одессе офицер Липранди как-то после скучного обеда зашел к Пушкину и застал его в самом веселом расположении духа. Поэт без сюртука сидел на коленях у мавра Али. Мавр с красно-медным лицом и блестящими черными глазами был очень живописен в красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом. Пушкин щекотал мавра, чего тот не мог вытерпеть. «Кто знает» — отрекомендовал его Пушкин, — может быть мой дед с его предком были близкой родней». Вслед за сим пошли к Липранди, где Пушкин не раз принимался щекотать Али, говоря, что тот составляет для него здесь единственное утешение (Вересаев 1995, I: 203). Скажем прямо, странное утешение для сугубого гетероскексуала — сидеть полураздетым на коленях у мавра, хотя бы и предполагаемого «родственника», и щекотать его.

В Михайловском он создает очень небольшое стихотворение, приписанное им Сафо (хотя у Сафо его нет). Всего-то три строки:

Это было время, когда он близко сошелся со студентом Алексеем Вульфом.

С Екатериной Ушаковой его связывали весьма приятельские отношения (к ней он тоже неудачно сватался, но сохранил дружбу). В 1827 г. на книге своих стихов, подаренных ей, он надписал странное посвящение: «Nec femina, nec puer…» (Ни женщина, ни мальчик. — Рукою Пушкина: 716). Раз нет любви, то она для него не женщина — это ясно. Но в каком плане она могла бы быть для него мальчиком? И зачем?

В 1829 г. он пишет стихотворение, основанное на закавказских военных впечатлениях. Стихотворение озаглавлено «Из Гафиза». У Гафиза его, разумеется, нет. Под заглавием в скобках: «Лагерь при Евфрате», а в черновике еще конкретнее: «Шеер I. Фаргат-Беку». Шеер — это полк на тюркском. То есть в первый полк, Фархат-Беку. На Пушкина произвела впечатление красота Фархат-Бека, и он обращается к нему со стихотворным посланием:

Здесь воспевается совсем не мужество, не молодецкая удаль, а сексуальная привлекательность, причем привлекательность не для женщин.

В 1835 и 1836 годы, последние в жизни Пушкина, в творчестве его учащаются стихотворения, посвященные юношам и красоте юношеского тела. Вот два отклика на статуи, выставленные в Академии художеств, а впоследствии поставленные в Царском селе. На статую играющего в свайку работы скульптора А. Логановского:

Отдых мыслится в контакте, желанность которого несколько удивительна для любителя женщин — «дружно обнявшись с тобой». На статую играющего в бабки, изваянную В. Пименовым:

Тут стилизация под античную поэзию, хотя прикрытия каким-нибудь древним автором нет. Еще более разительное стихотворение, датируемое 1835 годом, осталось при жизни поэта ненапечатанным. Еще бы, оно совершенно недвусмысленно, хотя и названо осторожно ’’Подражание арабскому”:

Кто этот «отрок милый»? Известный пушкинист Зильберштейн пестовал идею о полной автобиографичности пушкинских стихов. Вересаев был решительно против. В принципе он, конечно, прав. Но применительно к данному случаю встает вопрос: какой поэт стал бы ни с того, ни с сего так «подражать арабскому», если бы у него не было на уме чего-то подобного? Именно в это время Пушкин весьма близко сошелся с сыном своего друга — поэта князя Петра Андреевича Вяземского — подростком Павлом («Душа моя, Павел, / Держись моих правил…»).

Как-то осенью 1836 г., как вспоминает Павел, он ехал в коляске с Пушкиным, и повстречали они какого-то господина, который оказался Барковым, однофамильцем известного создателя неприличных стихов. Пушкин с удивлением узнал, что имя этого поэта Павлу незнакомо.

«Вы не знаете стихов однофамильца Баркова, вы не знаете знаменитого четверостишия… (обращенного к Савоське), и собираетесь поступать в университет? Это курьезно. Барков это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение… Для меня нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут полное собрание стихотворений Баркова» (цит. по: Вяземский 1880: 68).

Многоточие за словом «четверостишие» говорит о том, что оно первоначально было приведено в тексте Вяземского, но опущено цензурой (или самим Вяземским). Ни в одном издании Баркова я не нашел этого четверостишия. Обходят его и комментаторы Пушкина. Но А. А. Панченко подсказал мне, что в русской раешной традиции есть парные герои Парамошка и Савоська. Что за неприличные отношения между Парамошкой и Савоськой имели в виду Барков и ссылающийся на него (в назидание Павлу) Пушкин, сказать невозможно до обнаружения этого четверостишия.

Именно в это время Пушкин наставлял Павла обращаться с женщинами нагло и бесцеремонно и приправлял свои нравоучения циническими цитатами из Шамфора. «Было ли это следствием прочтения в то время Шамфора, — писал потом Павел Вяземский (1880: 69), — или озлобления против женщин, но дело в том, что он возбуждал во мне целый ряд размышлений…». Он заботливо направлял внимание подростка на сексуальные темы. Делился с ним, которому было 15–16 лет, любовным опытом и «озлоблением против женщин». Делился ли с ним своими гомосексуальными исканиями, неизвестно (этого нет в воспоминаниях Павла Вяземского, но тут слишком явно страдало его собственное реноме, чтобы он стал писать об этом).

Павел Вяземский и без того почувствовал, что в этих его воспоминаниях Пушкин выглядит очень уж далеким от идеала и счел необходимым сделать в этом месте оговорку:

«Я позволяю себе откровенно передавать и сомнительные нравоучения Пушкина в твердом убеждении, что проповедь его не была следствием легкомыслия или разврата мысли, но коренилась в уважении природы, жизни, и ненависти к поддельной науке и лицемерной нравственности…. Для нашего поколения, воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина уже казались дикими» (Вяземский 1880: 69).

Известно, однако, что как раз в последний год жизни Пушкина его многолетняя и тесная дружба с Петром Андреевичем Вяземским была прервана по инициативе Вяземского. Тот прекратил с Пушкиным общаться. Дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных», — писала С. Н. Карамзина как раз в день после дуэли, еще не зная о ней (Карамзины 1967: 69). Вернулся Вяземский лишь к смертному одру Пушкина. Между тем острые литературно-критические и политические расхождения и споры, бывавшие между обоими литераторами, не приводили к такому разрыву (Ивинский 1994). Считают, что причиной или, по крайней мере, поводом были слухи об изменах Пушкина жене и жены ему. Вяземский не мог понять и резкость Пушкина по отношению к Дантесу. Но вряд ли все это оттолкнуло бы такого старого друга, как Вяземский. Есть резон предположить, что на сей раз ссора носила семейный характер и что Вяземского подвигло на разрыв то, что сын его и Пушкин чересчур «сдвоились меж собой».

Можно ли сделать заключение, что Пушкин продвигался в сторону гомосексуальности и что пуля Дантеса прервала это движение? Случаи позднего обращения к гомосексуальному поведению и перехода мужчин от гетеросексуального быта к гомосексуальному известны. Таким был Оскар Уайлд, таким был Теннесси Уильямс. Но в тех случаях какие-то черточки недостаточной маскулинности были заметны с юного возраста. Здесь этого нет. В тех случаях гетеросексуальный опыт был незначителен и недолог. Иное дело Пушкин. Его сценарий любви давно сложился, был многократно опробован и сформировал в его психике определенные ожидания и критерии любовного наслаждения. Все они связаны с женским образом — ножки, ручки, глазки, зубки. В любви красивый мужчина для Пушкина был реален только как соперник. В самом Содоме его больше привлекала «красота нестрогих дев».

Однако несомненно, что любовный диапазон Пушкина был чрезвычайно широк — любил и молодых и старых, и проституток и гранд-дам, и русских и евреек, цыганок, калмычек. Дальнейшее расширение диапазона на основе застарелого презрения к женщинам выглядит не столь уж поразительным. Вполне очевидно, что в последние годы его короткой жизни в условиях неудачных попыток сватовства, а затем разочарования в браке у Пушкина формировался на обочине его диапазона еще один образ возможного любовного партнера — мужской образ. Формировался в большой зависимости от первого, основного, в уподоблении ему. Это образ юноши, отрока, эфеба — «младости красы женоподобной». Женоподобной не по очертаниям фигуры или по отсутствию мужества, а по нежности, стыдливости, робкой скромности движений, легкости и стройности фигуры.

Скорее всего этот образ так и остался бы на обочине сексуальной жизни Пушкина. Но при всех выпадах против некоторых содомитов, само тайное наличие также и этого идеала — еще больше, чем приязнь к другим содомитам, — поддерживало в Пушкине толерантность и даже уважение к «сократической любви».

С его «бешенством желаний», с его «огнем мятежным» в крови, с его широтой, противоречивостью и переменчивостью, Пушкин и тут не укладывается в свой хрестоматийный канон.