Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

1. Загадочный классик

Борис Пастернак так оценил место Лермонтова в русской литературе: «Пушкин возвел дом нашей духовной жизни, здание русс

ого исторического самопознания. Лермонтов был первым его обитателем. В интеллектуальный обиход века Лермонтов ввел глубоко независимую тему личности…. Все творчество Лермонтова живое воплощение личности…» (Пастернак 1958/1965: 632). Пастернак указал на бесспорное влияние Байрона, но отметил, что у Лермонтова это был не столько романтизм, сколько предвосхищение субъективно-биографического реализма по следующего времени. Действительно, насыщенность его стихов и даже прозы сугубо биографическими материалами чрезвычайно высока. Чуть ли не каждый герой и каждый эпизод находят свои прототипы в жизни поэта.

При таких условиях изучение биографии и личности поэта приобретает особую важность. Однако здесь нас ожидают странные констатации. Несмотря на общеизвестность Лермонтова, классика русской литературы, лучшие специалисты разводят руками.

Ираклий Андроников, знаменитый искатель и находчик литературных памятников, связанных с Лермонтовым, поделился своими впечатлениями от работы (1977: 632):

«Мало-помалу вы понимаете, что, перелистывая стихи, писанные Лермонтовым в юные годы, вы поминутно задумываетесь, стремясь представить себе вдохновившее поэта событие. Вот — продолжение разговора, которого мы не знаем. Вот — ответ на упрек, которого мы не слышали. Или памятная дата, ничего не говорящая нам. В юных стихотворениях запечатлены «моментальные» состояния и настроения: недаром Лермонтов не хотел их печатать (и не мог! — Л. К.). До конца их понимали лишь те, кто был вполне посвящен в его жизнь и душевные тайны».

Э. Г. Герштейн в наиболее часто цитируемой книге о Лермонтове пишет (1989): «В истории жизни и гибели Лермонтова есть какая-то тайна. Белые листы, корешки вырезанных страниц, письма с оторванным концом — вот что мы находим в рукописях, в которых говорится о судьбе поэта». Ей вторит современный исследователь Найдич (1994: 4):

«Восстановить облик поэта, узнать, как создавались его творения, что он хотел ими сказать, — это задача увлекательная, но трудная. Лермонтов получил известность, поэтическую славу за четыре года до своей смерти…. После него осталось мало автографов и писем. Воспоминаний о Лермонтове немного; их собирали буквально по крупицам. Биография и творчество поэта еще плохо изучены, всюду белые пятна, провалы, а порою тенденциозные свидетельства. До сих пор не написана научная биография Лермонтова…».

«Он во многом еще не открыт, — резюмировал Д. С. Лихачев. — Он — до сих пор тайна» (ГиК 1998: 3).

Те биографии, которые мы зубрили в школе и воспринимали с экранов, заметно искажают реальность, выступающую в живых воспоминаниях очевидцев. Биографы пытаются приукрасить поэта, пригладить и причесать его, сделать академичнее и красивее — как приукрашивали его все порт ретисты. Достаточно упомянуть судьбу его юнкерских поэм.

Вскоре после его смерти разгорелись споры, стоит ли их печатать. Творения, де, эти недостойны его пера. В. С. Соловьев писал о Лермонтове:

«И когда в одну из минут просветления он говорил о «пороках юности преступной», то это выражение было — увы! — слишком близко к действительности. Я умолчу о биографических фактах, — скажу лишь несколько слов о стихотворных произведениях, внушенных этим демоном нечистоты. Во-первых, их слишком много, во-вторых, они слишком длинны: самое невозможное из них есть большая (хотя и неоконченная) поэма, писанная автором уже совершеннолетним, и, в-третьих, и главное — характер этих писаний производит какое-то удручающее впечатление полным отсутствием той легкой игривости и грации, каким отличаются, например, подлинные произведения Пушкина в этой области» (ГиК 1998: 362).

Найдич (1994: 10) рассказывает, что в середине XX века тоже велись такие споры. «Неужели нужно печатать 310 стихотворений и 14 поэм…; ведь автор, столь взыскательный к своему творчеству, отказался от их печатания…?» Да, сам он не думал выпускать их в свет. Но ведь его письма явно не предназначались для печати, а печатаются! К тому же и выпускал поэт в свет свои юнкерские стихи, только вот не типографским способом.

Более того, хотя печататься он стал, действительно, только за четыре года до смерти, прославившись своим мятежным стихотворением на смерть Пушкина, но за три — четыре года до того он был уже широко известен как поэт, только поэт специфический — фривольно-эротический, непечатаемый, расходящийся в списках. Один из первых его биографов П. А. Висковатов пишет (1891: 176–177), что произведения эти быстро принесли ему славу «нового Баркова». В кавалерийской школе они помещались в рукописном журнале «Школьная заря».

«Юнкера, покидая Школу и поступая в гвардейские полки, разносили в альбомах эту литературу в холостые кружки «золотой молодежи» нашей столицы, и, таким образом, первая поэтическая слава Лермонтова была самая двусмысленная и сильно ему повредила. Когда затем стали появляться в печати его истинно-прекрасные стихи, то знавшие его по печальной репутации эротического поэта негодовали, что этот гусарский корнет «смел выходить на свет со своими творениями». Бывали случаи, что сестрам и женам запрещалось говорить о том, что они читали произведения Лермонтова; это считалось компрометирующим».

Его современник и соученик говорил:

«Я бешусь на Лермонтова, главное за то, что он повесничает с своим дивным талантом, и за то, то не хочет ничего своего давать в печать, а, по-моему, просто-напросто оскорбляет божественный свой дар, избирая для своих статей сюжеты совершенно нецензурного характера и вводя в них вечно отвратительную барковщину» (В. П. Бурнашев, 1836–37, со слов А. И. Синицына — Гусляров и Карпухин 1998: 108).

Среди всех этих бесчисленных похабных произведений было и несколько стихотворений на содомские темы. На этом основании в новейшее время в журналах секс-меньшинств появились замечания о том, что Лермонтов был причастен и к гомосексуальной любви, по крайней мере, не чурался ее. Если это так, то приоткрывается новая сторона его личности, новая тайна, которую надо учитывать при анализе его творчества. Есть и попытки подтвердить это предположение общей ситуацией его жизни — Н. Ф. И. и Варенька Лопухина были как-то вдалеке, а кто всегда рядом? Отнюдь не женщины.

Юрий Пирютко пишет (1993: 8): «Все эти бахметьевы, сушковы, щербатовы, гирейши вьются бледным хороводом вокруг таинственного юноши, но думает он не о них. Был ли кто-нибудь, кого он просто по-человечески любил?» Из женщин в его тени Пирютко отмечает только бабушку. Но то бабушка. А рядом с Лермонтовым — в школе подпрапорщиков, в гусарском полку, в великосветских салонах и в смертный час у горы Машук — кто? «Правильно, Алексей Аркадьевич Столыпин, «Монго»… Неразлучно бывший с Лермонтовым восемь лет из его двадцатишестилетней жизни, Монго оказал на него большее влияние, чем все «Н. Ф. И.», вместе взятые».

Наиболее пространно излагаются эти соображения у К. Ротикова в «Другом Петербурге». Романтические влюбленности были у Лермонтова в основном в 15–16 лет, а в таком возрасте даже отъявленный гомосексуал Кузмин ухаживал за гимназисткой. Все возлюбленные вышли замуж за других: Варенька Лопухина — за Бахметева, Наталья Иванова — за Обрескова, Катенька Сушкова — за Хвостова. «Друзья его юности — смутные, бледные фигуры, не интересующие лермонтоведов настолько, что неизвестны даже годы их жизни». Но они были рядом с ним в университете и в школе подпрапорщиков. Среди них Петр Тизенгаузен, которого лермонтовское стихотворение уличало в гомосексуальном распутстве… (Ротиков 1998: 164–170).

Это всё намеки, подозрения, догадки. Чтобы довести их до чего-то более определенного и противопоставить полученные выводы традиционной убежденности в исключительной преданности поэта обычным любовным романам и приключениям, нужен гораздо более тщательный анализ биографических материалов, личности поэта и самих стихов. Здесь предлагается лишь попытка продвинуться в этом направлении. Некоторые издания облегчают эту задачу — прежде всего Лермонтовская Энциклопедия (1981), сборник воспоминаний о Лермонтове (1989) и систематизированные свидетельства, представленные в сборнике «Лермонтов в жизни» (Гусляров и Карпухин 1998, далее ГиК).

2. Канва биографии

Основные вехи его биографии общеизвестны.

1. Тарханы. Родился в 1814 году в Москве, сразу был перевезен в Тарханы, имение богатой бабушки, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Ее дочь, мать поэта, умерла, когда он был младенцем, отец вообще жил вдалеке. Бабушка заменяла ему отца и мать. Властная и деспотичная помещица, она души не чаяла в своем внуке, всячески баловала его. Учили его домашние учителя, французы.

2. Москва, пансион. Тринадцати лет, в 1828 г., он был увезен в Москву, где поступил в университетский пансион. Уже в это время писал стихи, в основном на гражданские темы — свободолюбивые и мятежные (подражал Байрону), но ничего нигде не печатал. Одному из них со стенаниями о рабстве на родине благоразумно дал название «Жалоба турка». Начат «Демон».

3. Московский университет. Через два года поступил в Московский университет, где учился вместе с Герценом, Огаревым, Белинским, Гоголем. У Белинского в комнате 11 образовалось Литературное общество. У Лермонтова была своя группа — «Лермонтовская пятерка»: Алексей Лопухин, Закревский, Поливанов, двое Шеншиных. И Белинский, и Лермонтов писали в это время пьесы о зверствах крепостников. Стало быть, отвергали крепостное право. Однако уже в 1831 г., еще в университетское время, из-под пера 17-летнего Лермонтова выходят и фривольные стихи «Счастливый миг», «Девятый час, уж тёмно, близ заставы…».

C профессорами Лермонтов вел себя дерзко и заносчиво. После студенческой обструкции одному профессору Лермонтова из университета исключили.

4. Юнкерская школа. В 1832 г. он уехал в Петербург и пытался поступить в Петербургский университет, но принят не был. Тогда 18-летний юноша поступил в Петербурге юнкером в кавалерийскую школу подпрапорщиков. Вместе с ним там оказались его младший родственник Алексей Столыпин и сосед по имению Николай Мартынов. Для Лермонтова это было резкое переключение интересов. Марии Лопухиной он пишет: «до сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я — воин». Из его стихов практически на некоторое время исчезают гражданские мотивы. Но стихи он продолжает писать, только теперь — для своих грубоватых и бесшабашных товарищей: фривольные, эротические, часто просто похабные стихи. В это время создаются «Уланша», «Гошпиталь» и другие.

В школе издавался рукописный журнал «Школьная заря», где эти стихи и помещались. Вышло 7 номеров. Больше всего в журнале участвовали Лермонтов и Мартынов.

Однако в это же время начаты и серьезные произведения, в том числе «Хаджи Абрек».

5. Гусар. В 1834 г. 20-летний Лермонтов выпущен офицером в лейб-гвардии Гусарский полк в Царском Селе. Бабушка продолжает заботиться о внуке, он хорошо экипирован, не стеснен в деньгах и может себе позволить вести светскую жизнь, бывать на балах, маскарадах и т. д. При игре в карты он ставит не сотню, как другие офицеры, а тысячу рублей. Его сложные романы со светскими девушками находят отражение в начатых в это время вещах «Княгиня Лиговская» и «Маскарад». Цикл юнкерских поэм (1833–34) закончен, однако в 1835 г. поэт написал первый вариант «Сашки» — поэмы достаточно фривольной, но с гораздо более сложным нравственным содержанием (Найдич 1994: 64–79). Наконец, в 1837 г. 23-летний поэт впервые решается напечатать свое стихотворение — он отдает в «Современник» «Бородино».

6. Первая ссылка на Кавказ. Однако в это время убит Пушкин, и Лермонтов пускает в оборот свое гневное обращение «На смерть поэта». Стихотворение признано возмутительным, распространявший его друг поэта Святослав Раевский сослан в Олонецкую губернию, а Лермонтов направлен в ссылку на Кавказ, где идет война. Теперь его имя покрыто громкой славой.

Из ссылки он привозит «Песню про купца Калашникова», герой которой сражается с царским опричником за честь своей невесты.

7. Петербургский литератор. С 1839 г. начинается сотрудничество с журналом Краевского «Отечественные записки». Лермонтов печатается в каждом номере. Выходят «Герой нашего времени», многие стихотворения. Появляются сборники стихов. В Петербурге в это время сложился оппозиционный «Кружок Шестнадцати», состоявший из университетской молодежи и кавказских офицеров. Лермонтов был душой этого кружка. Два больших произведения закончены в это время, но их невозможно напечатать — это «Сашка» и «Демон»: они противоречат религиозным догмам.

8. Вторая ссылка и дуэль. В марте 1840 г. Лермонтов сражался на дуэли с сыном французского посла Барантом. Он арестован и снова сослан на Кавказ, в пехотный Тенгинский полк. Там, изведенный постоянным подшучиванием Лермонтова, старый приятель Мартынов вызывает его на дуэль и, подзуженный его светскими недругами, тщательно целится. Есть достаточно доказательств того, что Лермонтов считал повод для дуэли пустячным, хотел примирения, отвел пистолет в сторону и уступил выстрел Мартынову. Тот воспользовался. 15 июля 1841 г. пуля пресекает жизнь поэта.

3. Маёшка косолапый

Есть много прижизненных портретов Лермонтова. Все они льстят поэту. В нашем воображении он всегда романтически красив, с тонкими усиками и большими глазами. Особенно красив он на автопортрете. Его современник К. А Бороздин заметил:

«Сколько я ни видал потом его портретов, ни один не имел с ним ни малейшего сходства, все они писаны были на память, и потому не удалось передать живьем его физиономии… Но из всех портретов Лермонтова приложенный к изданию с биографическим очерком Пыпина самый неудачный. Поэт представлен тут красавцем с какими-то колечками волос на висках и с большими вдумчивыми глазами, в действительности же он был, как его метко прозвали товарищи по школе, «Маёшка», то есть безобразен» (Г и К, 1998: 383–384).

М. Ю. Лермонтов в группе офицеров на привале при Темир-Хан-Шуры в 1840 г.

Рисунок из альбома князя Урусова

— Скажите на милость, — спрашивал Синицына, соученика поэта, Бурнашев, — почему юнкера прозвали Лермонтова Майешкой? Что за причина этого собрике (прозвища)?

— Очень простая, — отвечал Синицын. — Дело в том, что Лермонтов немного кривоног благодаря удару, полученному им в манеже от раздразненной им лошади еще в первый год его нахождения в школе, да к тому же и порядком, как вы могли заметить, сутуловат и неуклюж, особенно для гвардейского гусара. Вы знаете, что, французы, бог знает почему, всех горбунов зовут Mayeux…; так вот «Майошка косолапый» уменьшительное французского Mayeux (ГиК 1998: 82).

Бороздин, критиковавший лермонтовские портреты, описывает его так:

«Огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. Я таких глаз после никогда не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза!., и щели, полные злости и ума» (ГиК 1998: 383).

И. С. Тургенев в своей молодости встретил его на балу и потом вспоминал: «Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий» (ГиК 1998: 385).

Когда его послали ординарцем к великому князю, принимавший казак, по воспоминаниям другого юнкера, «долго смотрел на Лермонтова (а он был мал, маленького роста и ноги колесом), покачал головою, подумал и сказал: «Неужто лучше этого урода не нашли кого в ординарцы посылать?» (ГиК 1998: 383).

Вера Бухарина, навестившая его с мужем в госпитале в 1832 г., описывает 18-летнего подпрапорщика так: «Должна признаться, он мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно…. Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени» (Андроников 1977: 189).

Причину его озлобленности и одиночества среди шумных затей угадала В. И. Анненкова, его дальняя родственница, отведя основную роль в этом его внешности: «У него было болезненное самолюбие, которое причиняло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, элегантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика» (ГиК 1998: 391).

4. Психологический портрет

Исходя из его юношеской и зрелой поэзии, все критики единодушно отмечают необыкновенную тонкость его натуры, благородство идей и сложность эмоций, его изумительное чувство красоты, душевность и мечтательность. И это, несомненно, верно. Но верно лишь отчасти. Мы знаем, что реальные творцы очень часто весьма далеки от своего лирического героя, от того образа, в котором они выступают перед читателем. Достоевский в жизни был желчным и мелочным эпилептоидным психопатом, изводившим близких, Некрасов — гулякой и картежником, Тургенев — любителем похабщины.

Лермонтов, несомненно, был человеком тяжелым и неприятным для большинства встречных. Он был злым и даже жестоким, причем с детства таким. Как вспоминает И. А. Арсеньев, «этот внучек-баловень, пользуясь безграничной любовью своей бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего тирана. Не хотел никого слушаться, трунил над всеми…» (ГиК 1998: 48). Питомец своей деспотичной бабушки, ездившей на коляске, в которую были впряжены ее крепостные (она боялась лошадей), он был предельно избалован и своеволен.

Висковатов и Соловьев обращают внимание на лермонтовскую заготовку для «Маскарада», описывающую детство Арбенина, явно на автобиографической основе:

«он семи лет мог прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презрением улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки.

Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу» (Гик 1998: 41–42).

Бабушка воспитывала вместе с ним десяток мальчиков (в том числе Акима Шан-Гирея), чтобы ему не было скучно. Кроме того собрала ему ватагу деревенских ребятишек-однолеток, обмундировала их в военное платье, с ними Мишенька и забавлялся. Забава состояла в том, что он разделял их на две партии и науськивал одну на другую. Победителей этих рукопашных боев, нередко с разбитыми в кровь носами, он награждал пряниками. Позже перешел на взрослых — ставил мужичкам бочку водки и сталкивал две половины села Тарханы в кулачном бою, стенка на стенку. При этом он «от души хохотал».

Но вот его увезли в Москву. «Вообще в университетском пансионе товарищи не любили Лермонтова, — вспоминает Н. М. Сатин, — за его наклонность подтрунивать и надоедать. «Пристанет, так не отстанет», — говорили о нем» (ГиК 1998: 56).

В университетском периоде своей жизни он проявлял тяжелый характер и трудно сходился с товарищами. Желая как-то сблизиться, один из них, П. Вистенгоф, по совету друзей подошел к Лермонтову и спросил:

— Позвольте вас спросить, Лермонтов, какую это книгу вы читаете? Без сомнения, очень интересную, судя по тому, как углубились вы в нее; нельзя ли поделиться ею и с нами?

«Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар молнии, сверкнули глаза его».

— Для чего вам хочется это знать? Будет бесполезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать, вы тут ничего не поймете, если бы я даже и решился сообщить вам содержание ее.

И Лермонтов принял прежнюю свою позу, продолжая чтение.

«Как ужаленный, отскочил я от него, успев лишь мельком заглянуть в его книгу — она была английская» (ГиК 1998: 62). Вероятно, Байрон.

Тот же Вистенгоф сообщает и эпизод со старейшим профессором П. В. Победоносцевым. На занятиях профессор задал Лермонтову какой-то вопрос.

«Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда вы могли почерпнуть эти знания?

Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорю, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись» (ГиК 1998: 60).

В школе подпрапорщиков Лермонтов был главным заводилой грубых проказ. Его однокашник, а потом убийца — Мартынов — вспоминает:

«Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь свою простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном». Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по дан ному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды…. Можно представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с ног до головы и не имеющего под рукой белья для перемены». Все это обращалось на новичков (ГиК 1998: 80–81).

Конечно, от Мартынова трудно ждать благостных отзывов о Лермонтове, но о его «Нумидийском эскадроне» вспоминают и другие однокашники (ГиК 1998: 90–91).

У юнкера, князя Шаховского, был длинный нос, который звали «курком». В стихотворении «Уланша» Лермонтов о нем пишет:

Шаховской влюбился в толстую гувернантку, страдал от ревности к одному офицеру-французу. Лермонтов тотчас язвит:

То же продолжалось в гусарах. Историк Гродненского гусарского полка Ю. Елец констатирует: «отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек» (Елец 1898: 207).

На Кавказе, в первой ссылке, Лермонтов буквально искал повода для ссоры и дуэлей. Некто К. П. Колюбакин, служивший на Кавказе в 1837 г., рассказывал К. А. Бороздину, что был знаком с Лермонтовым. Но пришлось тотчас «раззнакомиться благодаря невыносимому характеру и тону обращения со всеми… поэта. Колюбакин рассказывал, что их собралось однажды четверо, … наняли немецкую фуру и ехали в ней… В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться в дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным» (ГиК 1998: 193–194).

Его дуэль с Мартыновым была просто спровоцирована поэтом. Офицеры регулярно заполняли рисунками и карикатурами альбом. Лермонтов, хорошо рисовавший, вносил туда много набросков, и в них Мартынов играл главную роль. Мартынов был недалеким и фатоватым человеком, носил щегольскую черкеску и большой кинжал. Лермонтов прозвал его «Montagnard au grand poignard» («горец с большим кинжалом»). Лермонтов рисовал этот кинжал непомерно большим, до земли, а под изображением въезда Мартынова в Пятигорск делал подпись: «Кинжал, въезжающий в Пятигорск». Родственница Лермонтова Э. А. Шан-Гирей вспоминает: «Действительно, Лермонтов надоедал Мартынову своими насмешками; у него был альбом, где Мартынов изображен был во всех видах и позах» (ГиК 1998: 300). Некоторые карикатуры Лермонтов с приятелями отказывались показать Мартынову, что того особенно бесило.

На одном вечере, по словам А. П. Шан-Гирея, Лермонтов, кивая на приближающегося Мартынова, тихо сказал даме: «Берегитесь, вот приближается свирепый горец». Мартынов это услышал. В конце вечера он подошел к Лермонтову и сказал по-французски без обычной фамильярности:

— Господин Лермонтов, я много раз просил Вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии дам.

— Полноте, — отвечал Лермонтов, — вы действительно сердитесь на меня и вызываете меня?

— Да, я вас вызываю, — ответил Мартынов и вышел (ГиК 1998: 310).

Князь Васильчиков, один из секундантов, передает этот разговор так. Мартынов тихим и ровным голосом:

— Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел Ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах.

На что Лермонтов столь же ровным тоном:

— А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения.

Их сослуживец Н. Ф. Туровский вспоминает: «Лермонтов любил его как доброго малого, но часто забавлялся его странностью, теперь же больше нежели когда» (ГиК 1998: 314). Это была его последняя забава.

И. И Панаев писал о нем со слов одного из его товарищей: «у него не было ни малейшего добродушия, и ему непременно нужна была жертва, — без этого он не мог быть спокоен, — и выбрав ее, он уж беспощадно преследовал ее. Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его» (ГиК 1998: 368, 373).

И. А. Арсеньев добавлял: «Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен» (ГиК 1998: 374).

Лермонтов и сам догадывался об этом — не без некоторого самолюбования. Князь В. Ф. Одоевский как-то спросил его:

— Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего Демона?

— С самого себя, князь — отвечал шутливо поэт, — неужели вы не узнали?

— Но вы ведь не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — возразил князь недоверчиво.

— Поверьте, князь, — рассмеялся поэт, — я еще хуже моего Демона (ГиК 1998: 214).

5. Лермонтов и женщины

Обладая такой внешностью и таким характером, мог ли он рассчитывать на легкий успех у женщин и счастье в любви? А. М. Меринский пишет:

«Лермонтов, как сказано, был далеко не красив собою и в первой молодости даже неуклюж. Он очень хорошо знал это и знал, что наружность много значит при впечатлении, делаемом на женщин в обществе. С его чрезмерным самолюбием, с его желанием везде и во всем первенствовать и быть замеченным, не думаю, чтобы он хладнокровно смотрел на этот небольшой свой недостаток» (ГиК 1998: 385).

Вдобавок он с детства проникся острым недоверием к семье и браку, потому что не знал нормальной семьи. Его властная бабушка Елизавета Алексеевна, урождённая Столыпина, не очень красивая, неуклюжая, вышла замуж, будучи уже старой девой — в 35 лет. Она была старше мужа лет на восемь. А муж Михаил Васильевич Арсеньев был статный красавец, но не столь богат. К тому же после рождения дочери жена заболела женской болезнью. Супруг же влюбился в красивую молодую соседнюю помещицу, муж которой был в армии. Когда тот вернулся, Арсеньев покончил с собой, выпив пузырек с ядом. Елизавета Алексеевна сказала: «Собаке собачья и смерть» и не стала справлять положенного траура.

Дочь Мария была не краше маменьки, но замуж выдана молодой. Муж ее Юрий Петрович Лермонтов был таким же красавцем, как покойный тесть, но еще беднее. Однако вскоре после рождения сына она стала хворать, он охладел к жене и стал изменять ей с бонной и дворовыми. Она начала пенять ему за это. Пылкий и раздражительный, он ударил ее кулаком по лицу. Болезни ее развились еще более, и вскоре она умерла.

Теща (бабушка будущего поэта) отказала зятю от дома и объявила, что лишит наследства и его и внука, если мальчик уедет с отцом. Маленький Мишель остался с бабушкой — без отца и матери, в доме, где всё время жила память о двух непрочных и порочных брачных союзах.

Автопортрет. 1837–1838 гг.

Когда бабушка выезжала на своей оригинальной коляске, в которую были впряжены ее крепостные, один из них, статный Ефим Яковлев нередко вынимал чеку из оси, так что госпожа падала на землю. Но его ко всеобщему удивлению никогда не наказывали, ибо «это Ефим Яковлев делал… из мести за то, что Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволила ему жениться на любимой им девушке, а взамен сама была к нему неравнодушна» (Шугаев, ГиК 1998: 36).

По свидетельству П. К. Шугаева, «когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них были в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по ее выбору» (ГиК 1998: 48).

Для светского человека того времени быть влюбленным в прекрасную даму было признаком хорошего тона, овеяно романтическим ореолом. В юнкерской и гусарской среде любовь чаще сводилась к своеобразному спорту. К этому примешивалось молодеческое пренебрежение к даме, бахвальство победами в любовных приключениях. Лермонтов не верил в возможность семейного счастья, мстительно презирал женщин и с наслаждением мучил их.

Портрет В. А. Лопухиной. 1835

Акварель М. Ю. Лермонтова

Из любовных романов Лермонтова наиболее глубоким считается первый — его влюбленность в Вареньку Лопухину Семейство Лопухиных жило по соседству с Арсеньевыми — старик-отец, три дочери-девицы и сын, друг Мишеля. Будучи студентом, Лермонтов был страстно влюблен в симпатичную Вареньку. Старше его всего на год, она была уже членом общества и почиталась уже невестой, приходилось думать о выдаче ее замуж, тогда как Мишель в 15–16 лет считался еще ребенком. Его биограф Висковатов пишет: «Он, сопоставляя себя с нею, находил себя гадким, некрасивым, сутуловатым горбачем: так преувеличивал он свои физические недостатки. В неоконченной юношеской повести он в горбуне Вадиме выставлял себя, в Ольге — ее…» (ГиК 1998: 144–145).

Но попав в шумную ватагу юнкеров, он забыл ее, не вспоминал, не писал. Варенька приняла предложение пожилого помещика Бахметева и вышла за него замуж. При известии об этом Лермонтов чрезвычайно расстроился. А. П. Шан-Гирей вспоминает: «я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «Вот новость — прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А.» Лермонтов всегда называл ее по девичьей фамилии — Лопухиной, ненавидел Бахметева. Тот платил ему тем же, заставил жену уничтожить все письма поэта и запретил ей любую связь с ним.

В двенадцать лет Мишель безнадежно влюбился в Катеньку Сушкову, которой было семнадцать. В пятнадцать лет, делая запись в тетради об этом, он добавляет: «Как я был глуп!». Еще через четыре года он пишет М. А. Лопухиной о Екатерине Александровне: «Было время, когда она мне нравилась. Теперь она принуждает ухаживать за нею. Но не знаю, в ее манере, в ее голосе есть что-то жестокое, отрывистое, отталкивающее. Стараясь ей понравиться, в то же время ощущаешь удовольствие скомпрометировать ее, запутавшуюся в собственные сети!» (ГиК 1998: 118). Катенька стремилась выйти замуж за молодого и богатого князя Лопухина, приятеля поэта. Лопухин был очарован, влюблен, брак был близок. Лермонтов приехал с Лопухиным. Дальнейшее описано Е. А. Ган:

«Лермонтов окружает ее всеми сетями: грустит, изливает жалобы и в прозе и в стихах и, наконец, отрывает ей, что день ее свадьбы с князем будет его последним днем!.. Она его и прежде предпочитала, но тут ее голова пошла кругом!.. Как он умел опутать эту невинную душу! Чего не употреблял, чтобы доказать ей, как мало князь достоин ее!.. Как сыпал элегиями и поэмами… Смешил и трогал — успел!.. Она полюбила его со всею страстью первой взаимности.

Князь уехал не простясь — она о нем и не тужила». Сама Сушкова поясняет: «Я была рада его отъезду, мне было с ним так неловко и отчасти совестно перед ним, к тому же я воображала, что присутствие его мешает Лермонтову просить моей руки» (ГиК 1998: 127).

После отъезда князя Лермонтов продолжал разыгрывать страсть, но лишь до отъезда в лагеря, по возвращении переменился. Ограничивался поклонами вежливости, но о прежнем — ни слова. Танцевал с другими. На прямой вопрос заплаканной девушки о причинах ответил:

«Бог мой, mademoiselle, может быть — я люблю вас, может быть, нет, право, не знаю! И можно ли помнить о всех увлечениях прошлой зимы? Я влюбляюсь, чтобы убить время, но не рассудок! Поступайте, как я, и будете чувствовать себя хорошо» (ГиК 1998: 128).

Своей знакомой А. Верещагиной весной 1835 г. Лермонтов весьма цинично объясняет свое поведение:

«Я публично обращался с нею, как с личностью, всегда мне близкою, давал ей чувствовать, что только таким образом она может надо мною властвовать. Когда я заметил, что мне это удалось и что еще один дальнейший шаг погубит меня, я выкинул маневр. Прежде всего, в глазах света, стал более холодным к ней, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (что в сущности не имело места). Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый ее публично покинул. Я в глазах света стал с нею жесток и дерзок, насмешлив и холоден. Я стал ухаживать за другими и под секретом рассказывать им те стороны, которые представлялись в мою пользу… Далее она попыталась вновь завлечь меня напускною печалью, рассказывая всем близким моим знакомым, что любит меня; я не вернулся к ней, а искусно всем этим пользовался». И далее: «Я понял, что желая словить меня, она легко себя скомпрометирует. Вот я ее и скомпрометировал насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя» (ГиК 1998: 127).

Каково самодовольство! И чем хвастает!

В это время тетка Кати получает анонимное письмо якобы от неизвестного, где Лермонтов описан самыми черными красками. Он уже обольстил, мол, одну девушку и бросил. В письме говорится, что Катю ожидает та же участь. «Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия». «Нам стоило бросить взгляд, чтобы узнать руку Лермонтова», — вспоминает подруга Кати Е. Лодыженская. — Обе мы и в разное время, сколько перевидали в Москве лоскутков бумаги с его стихотворными опытами… В один миг Екатерина Александровна придавила мне ногу: «молчи!» — дескать. Я ничего не сказала». А сам Лермонтов сознается Верещагиной: «Я искусно направил письмо так, что оно попало в руки тетки. В доме гром и молния…». Ему было отказано от дома (ГиК 1998: 129–135).

В «Княгине Лиговской» вся эта история пересказана весьма близко к действительности. Через два года Катя Сушкова вышла замуж за своего давнего поклонника А. В. Хвостова. Лермонтов, будучи шафером жениха, поспешил прежде молодых в дом жениха и рассыпал из солонки соль по полу. «Пусть молодые новобрачные ссорятся и враждуют всю жизнь» — объяснил он это присутствовавшим (ГиК 1998: 141).

И завершающий штрих. Как пишет М. Семевский, «Будучи женихом Щербатовой и в то же время избегая брака, Лермонтов на коленях умолял свою бабку Арсеньеву не позволять ему жениться» (ГиК 1998: 142).

Из этих романов мы видим, что любовь Лермонтова к женщинам была непрочной, чаще напускной и рассчитанной на создание романтического образа. Графиня Е. П. Ростопчина, умная и наблюдательная женщина, писала о Лермонтове: «Веселая холостая жизнь не препятствовала ему посещать и общество, где он забавлялся тем, что сводил с ума женщин, с целью потом покидать их и оставлять в тщетном ожидании; другая забава была расстройство партий, находящихся в зачатке, и для того он представлял из себя влюбленного в продолжение нескольких дней…» (ГиК 1998: 115–116). На вопрос о том, зачем он интригует женщин, Лермонтов отвечал: «Я изготавливаю на деле материалы для будущих моих сочинений» (ГиК 1998: 116). Возлюбленные были для него скорее предметом холодного исследования, а также удовлетворения физиологических потребностей, чем душевной привязанностью. Издателю Краевскому он рассказывал, что перестал ходить в бордель: незачем, когда светские дамы могут заменить тамошних девиц (ГиК 1998: 236). Белинский сказал после бесед с ним: «Женщин ругает: одних за то, что дают, других за то, что не дают… Пока для него женщина и давать одно и то же» (ГиК 143).

В юнкерское время это обретало особенно прямолинейные, грубые формы. Из «Гошпитали»:

На эту ножку, стан и грудь

Однажды стоило взглянуть,

Чтоб в продолженье целой ночи

Не закрывать горящих глаз

И стресть по-меньшему — пять раз!

В стихах его то грубо, то нежно и деликатно воспеваются женские формы — ножка, грудь, глазки, — но это скорее дань поэтической традиции, общественным ожиданиям. В лермонтовских рисунках мы не найдем того обилия женских ножек, как в черновиках Пушкина. У Лермонтова скорее преобладают мужчины в черкесках и лошади.

6. Монго и другие

Портрет А. А. Столыпина в костюме курда. 1841 г.

Акварель М. Ю. Лермонтова

По крайне мере не меньше, чем образ женщины, в его сознании маячил тот образ, который он страстно хотел бы иметь сам — но не имел. В 24 года писал другу Святославу Раевскому из Тархан: «сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание; всё то хорошо, чего у нас нет, от этого, верно, и пизда нам нравится» (Лермонтов 1957, 6: 433–434). Не было у него не только этого женского органа — не было и многих мужских качеств, отчего он невероятно страдал. Завидовал. Мечтал. Перед ним всё время стоял образ стройного высокого мужчины с прекрасным лицом. Это был его недостижимый идеал для самого себя. Незаметно он накладывался на идеал друга, интимного друга, близкого человека. Соревновался с идеалом женщины как наперсницы. С идеалом того, кому стоит дарить свою любовь. Именно такие молодые красавцы становились его самыми близкими друзьями.

Алексей Аркадьевич Столыпин, «Монго», его двоюродный дядюшка, который, однако, был на два года младше Мишеля, был его соучеником в Школе подпрапорщиков (выпущен курсом позже). Это были нераз лучные друзья. Верный спутник во всех проказах, герой поэмы «Монго», он был и секундантом на дуэли. Прозвище «Монго» он получил по имени своей собаки.

О нем Висковатов пишет: «Столыпин был красавец. Красота его вошла в поговорку. Все дамы высшего света были в него влюблены» (ГиК 1998: 192). М. Н. Лонгинов вспоминает о Столыпине: «Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца» (ГиК 1998: 271).

А. А. Столыпин (Монго).

Акварель В. Гау

Н. С. Мартынов.

Рисунок Г. Гагарина

Другим многолетним приятелем поэта был Николай Мартынов. Это был товарищ Лермонтова по Юнкерской школе и сосед по пензенским имениям. Лермонтов бывал у них дома и приударял за сестрой Мартынова Натальей. Есть посвященные ей стихи. А. Пирожков писал: «В молодости Мартынов был очень красив: он был высокого роста, прекрасно сложен. Волосы на голове, темно-русые, всегда носил он коротко остриженными; большие усы, спускавшиеся по углам рта, придавали физиономии внушительный вид» (ГиК 1998: 178). Висковатов: «Он был фатоват и, сознавая свою красоту, высокий рост и прекрасное сложение, любил щеголять перед нежным полом и производить эффект своим появлением» (ГиК 1998: 281).

Можно предположить, что отношение Лермонтова к Мартынову было двойственным. С одной стороны, его тянуло к этому высокому красавцу, да и старому приятелю, однокашнику. По воспоминаниям П. И. Майденко, приехав в Пятигорск, он, «потирая руки от удовольствия, сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним» (ГиК 1998: 281). С другой стороны, его грызла тайная зависть к этому фату, которому успехи у женщин давались так легко и которому незаслуженно досталось такое красивое тело. Отсюда и постоянные издевки.

7. Юнкерские утехи

Немудрено, что, оказавшись в юнкерской среде, в закрытом мужском обществе, он с легкостью и готовностью воспринял то отношение к однополым мужским сексуальным утехам, более того — к однополой любви, любви-дружбе, которое господствовало в военно-учебных заведениях во всем мире, также и в Николаевской России. Известны свидетельства распространенности этих нравов в Пажеском корпусе, в Училище правоведения и т. д. Здесь не нужно было соревноваться за внимание прекрасных дам, в каковой конкуренции он имел изначально плохие шансы и должен был вести упорную борьбу, прибегая к остроумию и богатству. Здесь легко было сблизиться, завязать дружбу можно было благодаря другим качествам — смелости, уму, ухарству, лидерству, — а дружба незаметно могла перейти в более интимные отношения. А уж в них ему могли отдаться именно те молодые красавцы, которым он втайне мучительно завидовал и которым симпатизировал. Ради успеха у которых писал все эти фривольные поэмы. Товарищи-кавалергарды и гусары влекли его помыслы тем, что воплощали в себе тот образ, который был его тайным идеалом.

В этом контексте его юнкерские стихи с гомосексуальными мотивами действительно выглядят не просто похабщиной, не случайными эскападами среди прочих.

Лермонтовская «Ода к нужнику» (Лермонтов 1931 в) была написана для веселого чтения друзьям, она известна по копии в школьной тетради, и в ней полно легко узнаваемых юнкерами деталей:

Ода без всякой издевки описывает гомосексуальные утехи юнкеров в нужнике училищного общежития:

Подробности гомосексуального свидания (хватание нескромною рукою и т. п.) изложены здесь со знанием дела и, можно сказать, со смаком, с упоением. Несведущий гетеросексуальный юноша обычно представляет это не так — больше уподобляя всё сношению с женщиной: утехи от соприкосно вений с мужским телом гетеросексуалу ведь непонятны, и он их не ожидает. «Хватают за него нескромною рукою» — ни один гетеросексуал этого не напишет, потому что не способен ощущать наслаждения от этого действия. Так что Лермонтов, по крайней мере, хорошо знал, как это происходит. Отвращения в описании что-то не видно, скорее проступает обратное.

В эпиграмме того же времени на Тизенгаузена (Лермонтов 1931, 6) поэт корит своего приятеля отнюдь не за гомосексуальность — он упрекает того в том, что юный барон злоупотребляет своей сексуальной привлекательностью для мужчин: к одним благосклонен, других разжигает и остается слишком неприступным:

Обычно это стихотворение трактуется как злая эпиграмма. Нет, тут иное. Поэт мстительно рисует приятелю перспективу старения, когда нынешние успехи у мужчин обернутся полной противоположностью. Вот сейчас ты многих покоряешь и дразнишь, а тогда захочешь этой любви, ан никто и не взглянет. Создается впечатление, что поэт добивался благосклонности и получил афронт. Поэтому обвиняет барона в продажности (стоимость — червонец за ночь).

Ну, может создаться впечатление о Петре Тизенгаузене, что это вертлявый кокетливый и манерный мальчик, общая подстилка, а связь Лермонтова с ним случайна. Как бы не так! Это был непременный участник лермонтовского «Нумидийского эскадрона». В. В Боборыкин описывает свою стычку с этим эскадроном, и на фланге был «великан кавалергард Тизенгаузен». То есть молодец под стать Монго и Мартынову. В 1838 году он не только служил с Лермонтовым в Гродненском гусарском полку в Петербурге, но и входил в лермонтовский «кружок шестнадцати». Это был друг надолго. И притом друг устойчиво гомосексуальный — он через 6 лет будет изгнан из Гродненского полка за скандал: его застанут с А. Новосильцевым в недвусмысленной ситуации на квартире у князя Волконского, командира Павловского полка.

Менее вероятно (хотя и возможно) другое толкование: поэт беспокоится за приятеля и грозит ему общей судьбой пассивных гомосексуалов: привыкнув к этой любви, они затем будут в ней нуждаться, а привле кательность иссякнет вместе с юностью (тогда как обычный мужчина долго может иметь успех у женщин). При таком толковании поэт предстает чуждым этой страсти, хотя и хорошо ее знающим.

Но в других его юношеских стихах (Лермонтов 1931а, 1931 г) мы находим излияния, свидетельствующие если не о гомосексуальной тяге, то, по меньшей мере, об очень чувственной дружбе.

К Д…: (вероятно, это Дима Дурнов, друг Лермонтова по пансиону, которого поэт называл «первым и последним»).

Или «Посвящение NN» (Сабурову):

Миша Сабуров — однокашник по университетскому пансиону, друг, с которым поэт вместе отправился в Петербург и вместе поступил в школу подпрапорщиков. При пении скабрезных песен Мишель Сабуров всегда был аккомпаниатором, знал всего Беранже. К другому стихотворению авторская приписка: «К Сабурову (как он не понимал моего пылкого сердца?)» (Лермонтов 1931: 754, прим. 83). «Этот человек имеет женский характер», — отмечал о нем позже. «Нежно-постоянная дружба», «слияние чувствами», «жар души», ревность к «ложному другу», готовность «лететь к гибели», отстраненность от дев, ожидание, что друг поймет «пылкое сердце» — на фоне детального знания гомосексуальных утех такие страстные излияния стирают грань между пылкой дружбой, дружбой-любовью и гомосексуальными чувствами.

8. Между Байроном и Львом Толстым

Таким Лермонтов предстает по воспоминаниям современников и по своим запретным стихотворениям.

Влияние Байрона на него было огромным, может быть, не столько в реальности, сколько в осознании Лермонтова. Горделивый и скрытный, он кропотливо собирал свои сходства с Байроном. Он тщательно прослеживал свою родословную к английскому поэту Лерме. Подобно Байрону, он был очень автобиографичен в своем творчестве. У обоих поэтов опекавшие их женщины (у Байрона мать, у Лермонтова бабушка) были богаты, а отцы гораздо беднее. Оба поэта были баловнями. У Байрона в детстве одна нога была искалечена, он всю жизнь прихрамывал, и его называли «уродом». Подобно Байрону, Лермонтов пытался компенсировать свои физические недостатки упражнениями в езде, бойцовских схватках и т. п.

«Когда я начал марать стихи в 1828 (в пансионе), я как бы по инстинкту переписывал и перебирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же, — это сходство меня поразило!» И дальше: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон» (ГиК 1998: 388).

Неизвестно, дошли ли до Лермонтова слухи о том, что Байрон любил юношей и что «греческая любовь» была не последним мотивом его бегства в Грецию; находил ли Лермонтов какие-то схождения между собой и Байроном и в этом плане.

Не все современники оценили масштаб личности Лермонтова. Плетнев, скажем: «Придет время, и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве». Арнольда: «в сущности он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный».

Между тем по дороге к месту дуэли Лермонтов рассказывал своему секунданту и другу Глебову о своих планах. «Я выработал уже план, — говорил он, — двух романов: одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого — из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа…» (Мартьянов 1893: 93–94). Таким образом, он планировал «Войну и мир» и «Хаджи Мурата».

Вряд ли Толстой обратил внимание на эту публикацию и помнил эти слова, когда устанавливал свое место в истории культуры рядом с ним: «Лермонтов и я — не литераторы» (цит. по Найдич 1994: 4). Тут есть резон: обе личности стали властителями дум. И уж явно Толстой не видел сходства еще в одном аспекте — в том, что оба могут быть упомянуты как люди с необычным проявлением своих чувств в любви.

Для нас всех, воспитанных на многих лермонтовских стихах, ставших народной классикой, он несомненный поэтический гений. Это перевешивает и пересиливает реалии жизни. Пусть мы знаем, каким он был в жизни, но когда в памяти звучат его дивные строки -

— перед нами всплывает не колченогий горбун с большой головой и злым взглядом, а чудный романтический юноша с тонкими усиками и печальными глазами. Возможно, таким его видели и те светские красавицы, которых он сводил с ума. И те товарищи-красавцы, к которым он тянулся своим пылким сердцем, предлагая «нежно-постоянную дружбу» и «жар души».