Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

1. Человек и памятник

Для биографа, который занимается выдающимися личностями с гомосексуальными склонностями, Пржевальский представляет собой интереснейший казус. Никаких прямых свидетельств его гомосексуальности нет. Нет ни одного признания в его многочисленных бумагах — дневниках, статьях, письмах. Он был очень осторожен и молчалив. Молчаливее только его медный памятник у Адмиралтейства. Ни единого обвинения, высказанного в адрес Пржевальского по судебной или церковной линии. Ни малейших подозрений в воспоминаниях его друзей и учеников, даже в отзывах врагов. Словом, молчание полное. Современники ничего не говорят о его гомосексуальности и, видимо, уже не скажут.

Еще меньше надежды узнать что-нибудь из его многочисленных русских биографий. Великий путешественник, герой и академик, генерал русской армии и патриот, он выступает в биографиях как безупречный образец для романтических юношей. Все это так называемые «голубые биографии» — голубые не в современном слэнговом смысле, а потому, что они рисуют жизненный путь, светлый, как безоблачное небо, и невинный, как полет ангела. В этих биографиях тщетно надеяться найти «компромат» на великого путешественника; биографы ничего не скажут, даже если бы и знали — уж скорее заговорит верблюд на его памятнике.

Даже в таких полных справочниках о выдающихся гомосексуалах, как книги Ноэля Гарда (1964) и А. Л. Рауза (1977), его нет. Не упоминается он и у И. С. Кона (1997, 1998). В некоторых самых поздних справочниках имя Пржевальского, однако, приводится, а кое-что проскальзывает в одной амери канской биографии (Rayfield 1976), правда, без большой определенности.

Дело в том, что идея о его причастности к миру однополой любви не лежит на поверхности, не видна прямо в материалах, а вытекает из их интер претации. Идея эта обосновывается косвенными доказательствами, для обыч ного человека, возможно, слабыми, но для человека, обладающего соответ ствующим опытом или, по крайней мере, вдумчивого, эти доказательства чрезвычайно весомы. Это факты, которые сами по себе, взятые порознь, ничего не говорят и допускают другое толкование, но в совокупности стано вятся очень красноречивыми и однозначными.

Памятник недвижим, а человек все-таки жил, действовал, оставлял следы, которые можно изучать, сопоставлять, исследовать.

2. Безупречное начало

Николай Михайлович Пржевальский родился в 1839 г. в Кимборове Смоленской губернии, имении своих родных по матери, Каретниковых. Дед его Алексей Каретников был безземельным крепостным, но приобрел вольность, богатство, а затем и потомственное дворянство. Об отце Пржевальского сообщают, что он офицер, потомок запорожского казака Корнилы Анисимовича Паровальского. Но советские биографии умалчивают, что фамилия-то офицера звучит уже по-польски. Она начинается с типично польской приставки Пше-, только неточно переданной.

Казачий ротмистр Корнила Паровальский за успехи в войне против Ивана Грозного был возведен Стефаном Баторием в дворянское достоинство. Так что потомки казака явно ополячились. Были католиками. Прадеда звали Томаш, деда Казимир, его брата, майора, — Франц. Дед бросил Полоцкую иезуитскую школу, перешел в православие и стал Кузьмой Фомичем. Имение было в Смоленской губернии по соседству с Каретниковыми. Фамилия Паровальский при двойном языковом переходе пережила трансформации: в Польше она была осмыслена как русское Перевальский; русскому пере- соответствует польское prze-, где rz обычно сейчас читается как русское ж (не река, а «жека», «республика» — не Речь Посполитая, а Жеч Посполита), а после глухих согласных — как ш («извините» — «пшепрашам», Премысль — Пшемысль, и фамилию путешественника поляки сейчас читают Пшевальски). Но, возможно, при переходе Польши на русскую документацию это сочетание еще произносилось как рж (у чехов ведь и сейчас читается рж в этих местах: русскому Юрий соответствует польское Ежи и чешское Ержи), или русские грамотеи-писцы частью передали латинское правописание, частью польское произношение и из этой смеси вывели: Пржевальский.

Польское происхождение отцовского рода еще живо ощущалось во времена Николая Михайловича. Его прозвище у друзей было: Пшева. Когда в 1863 году в Польше разгорелось восстание против России, в Академии сделали досрочный выпуск и направили выпускников-офицеров на подавление восстания, но Пржевальский взял трехмесячный отпуск и в карательных операциях не участвовал. После усмирения восстания его все-таки направили опять же в Варшаву.

Михаил Пржевальский, отец путешественника, был офицером-инвалидом с небольшой пенсией и рано умер (когда Николаю было 7 лет). Жена, оставшись с двумя сыновьями, вышла вторично замуж и имела во втором браке (Толпыго) и других детей. Она отстроила неподалеку от Кимборова небольшую усадьбу Отрадное. В доме всем заправляли две женщины с суровым характером — мать Елена Алексеевна и нянька Ольга Макарьевна.

«Рос я в деревне дикарем, — вспоминает Пржевальский. — Воспитание было самое спартанское…. Розог немало досталось мне в ранней юности, потому что я был препорядочный сорванец». Николая и его младшего брата-погодку Владимира отвезли в Смоленскую гимназию. Там, по его воспоминаниям, «Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный; они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы. Из педагогов особенно выделялся в этом отношении один учитель. Во время его класса постоянно человек пятнадцать было на коленях». Инспектор каждую субботу сек учеников «для собственного удовольствия».

Коля был самым юным в классе и самым сильным в учебе. У него была фотографическая память — он запоминал целые страницы сходу. Скоро он стал вожаком класса. Когда один учитель выставил оценки несправедливо, по общему решению Коля похитил и уничтожил классный журнал. Его никто не выдавал. Четыре дня весь класс сидел на хлебе и воде. Тогда Коля взял на себя всю вину и был жестоко высечен. Домой его принесли на носилках.

Большое влияние на мальчика оказал его дядя Павел Каретников, страстный охотник и любитель природы. В его доме была комната, полная певчих птиц — соловьев и щеглов. Каретников брал Колю с собой на охоту, а когда тому исполнилось 12 лет, подарил ему ружье. Мальчик стал охотиться самостоятельно. Лес был для него домом. Он стал неутомимым ходоком, метким стрелком — у Пржевальских к столу всегда была настрелянная им дичь.

В этом детстве трудно усмотреть какие-нибудь задатки будущего гомосексуала. Обычный гомосексуал растет как очень домашний мальчик, чуждый соревновательных игр и озорства. А здесь сорванец и заводила, отнюдь не маменькин сынок. Единственной чертой, способной навести на некоторые сексуальные следствия, были его частые порки. Но обычно это ведет к развитию садо-мазохистских вкусов (Руссо, Лоуренс Аравийский), которые в будущем Пржевальского никак не засвидетельствованы. Так что от порок могла остаться разве что привычка к обнажению, некоторый эксгибиционизм, отсутствие стеснительности.

В 1855 г. Николай 16-ти лет окончил с отличием Смоленскую гимназию — как раз шла Крымская война, и он, полный патриотических чувств, рвался в армию. Но попал туда только к позорному окончанию войны. Оказавшись в Рязанском пехотном полку, он вынес оттуда полное разочарование военными порядками: офицеры только и делали, что пили и играли в карты. Они заставляли солдат воровать птицу у населения. Через год службы Пржевальский был произведен в прапорщики и направлен в Полоцкий пехотный полк, расквартированный в городе Белом Смоленской губернии. Там была та же картина. Николай рассказывал брату: «Офицеров этого полка никто не хотел пускать на квартиру. На площадке среди города был нанят особый дом. Посреди комнаты стояло ведро с водкой и стаканы. День начинался и кончался пьянством вперемежку со скандалами».

Пржевальский был абсолютно чужд пьянству. Дома у него стояла бочка с яблочным соком. Он читал естественнонаучную литературу (по ботанике, зоологии и географии) и собирал гербарий. К игре в карты, однако, приобщился, но, будучи всегда трезвым среди пьяных, почти всегда выигрывал. Это составляло существенную добавку к его жалованью.

Впоследствии он писал об этом времени:

«Я невольно задавал себе вопрос: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие его поступков, где те высокие идеалы, пред которыми я привык благоговеть с детства? И не мог дать себе удовлетворительного ответа на эти вопросы, и каждый месяц, можно сказать, каждый день дальнейшей жизни убеждал меня в противном, а пять лет, проведенных на службе, совершенно переменили мои взгляды на жизнь и человека… Я хорошо понял и оценил то общество, в котором находился» (Хмельницкий 1950: 26).

Пять лет армейской службы, видимо, как-то повлияли и на сексуальные вкусы молодого человека (ему же было в эти годы 17–22), но об этом в его писаниях полный молчок. Постоянное пребывание в чисто мужской грубой компании могло открыть ему секреты мужской любви, а полное молчание на темы, обычно задеваемые в рассказах о юности, наводит на мысль, что было в этой юности нечто необычное и неудобное для рассказов, но это все догадки и домыслы. Единственно, что наверняка можно сказать — это что разочарование в обществе, предающем собственные идеалы, должно было подпитывать в молодом сознании критический дух и в отношении сексуальной морали, навязываемой этим обществом.

Утоление умственного и нравственного голода, разочарование военной службой в мирное время вело к мыслям о жизненных перспективах, а страсть к охоте и любовь к природе навевали идею искать славу в путешествиях по неизведанным землям. Его привлекали не заморские земли, а окраины России — в тех направлениях, куда до него устремлялся Семенов-Тяньшанский.

Полагая, что из сибирских гарнизонов легче добиться командировок в Центральную Азию, он подал рапорт с просьбой перевести его на Амур.

Ответом был арест на трое суток: младшему офицеру не подобает выбирать, где служить. Ясно, что нужно было добиться сначала более высокого статуса.

Тогда он стал готовиться к экзаменам в Академию Генерального штаба. В 1861 г. прибыл в Петербург, сдал экзамены и поступил. В 1863 окончил Академию (по указанным причинам досрочно) и был произведен в поручики. Один товарищ описывает его внешность в это время (т. е. 22–24 года): «Он был высокого роста, хорошо сложен, худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала к себе невольно внимание» (Хмельницкий 1950: 35).

В конце 1864 г. Пржевальский получил направление в Варшавское юнкерское училище преподавателем географии. Он прослужил тут несколько более двух лет. Впервые он занят тем, что близко его интересам, и окружен молодежью, которая ему, видимо, импонировала. Он был любимым учителем для своих юнкеров. Написал для них «Учебник всеобщей географии». Мог отдыхать только в компании юных. Они приходили к нему домой, где их принимал его слуга Заикин. Слуга их удерживал в тишине, пока хозяин в кабинете заканчивал работу. Затем хозяин выходил, все собирались в гостиной, где угощались и смотрели книги — Гумбольдта, Риттера, художественную литературу — Байрона, Лермонтова, Гюго. Пржевальский ел яблоки и пил грушевый настой кружку за кружкой. В 9 часов Пржевальский расставался с гостями и ложился спать.

Один из учеников Пржевальского вспоминал: «Система поблажки любимчикам находилась у него в полном отсутствии». Это не значит, что любимчиков не было. «Он был вполне беспристрастен и зачастую ставил единицу и нуль самым любимым юнкерам… Часто посещавшему его и довольно близко к нему стоящему юнкеру К. пришлось остаться на второй год за то, что не выдержал экзаменов именно по истории и географии (Гавриленков 1989: 17). Что это за юнкер К. и сколь близко он стоял к Пржевальскому, мы не знаем.

В Варшаве Пржевальский познакомился с видным орнитологом Тачановским, который обучил его препарированию птиц и набивке чучел. Тогда же был принят в Географическое общество. В Варшаве он снова подал просьбу о переводе в Сибирь. На сей раз просьба была удовлетворена.

Итак, до этого момента в его жизни встречаются ситуации, когда возможны какие-то гомосексуальные переживания, но никаких доказательств, что они на деле были, нет.

3. Уссурийское путешествие

В январе 1867 г. Пржевальский отправился в Сибирь, на Амур. По дороге, в Москве, встретился с Семеновым-Тяньшанским и попытался добиться от Географического общества ассигнований на путешествие в Центральную Азию, но Семенов счел молодого человека излишне самонадеянным, и ассигнований от Географического общества Пржевальский не получил. Зато на месте, в Иркутске, в штабе Сибирских войск, в мае того же года он получил командировку на обследование Уссурийского края. Военных, конечно, интересовали разведывательные данные о маньчжурах и корейцах, а самого Пржевальского — ботаника, зоология и геология, но эти задачи были совместимы.

Предстояло выехать на берега Тихого океана, к границам Кореи.

«На меня выпала завидная доля и трудная обязанность, — писал Пржевальский своему другу Фатееву, — исследовать местности, в большей части которых еще не ступала нога образованного европейца. Тем более, что это будет первое мое заявление о себе ученому миру, следовательно, нужно поработать усердно» (Хмельницкий 1950: 41).

Важно было тщательно и осмотрительно выбрать спутников для такого ответственного путешествия, особенно основного помощника. Преодолевать предстояло тысячи километров на утлых лодках, пешком и на лошадях. В пути ожидали встречи с тиграми и медведями, а также неведомо было, как отнесутся к непрошеным гостям маньчжуры и корейцы, да и китайские власти. Выбор свой Пржевальский описывает в автобиографии так: «Тут случайно зашел ко мне из штаба Ягунов, только что поступивший в топографы. Мы разговорились. Ягунов настолько понравился мне, что я предложил ему ехать со мной на Уссури, тот согласился» (Хмельницкий 1950: 40). Пржевальский наскоро обучил Ягунова снимать шкурки животных, сушить растения. И положился во всем на него.

Н. М. Пржевальский. 70-е годы XIX века.

А теперь существенная деталь: Николаю Ягунову было к этому времени 16 лет.

Можно, конечно, подыскать оправдания для столь странного выбора. Ну, разочаровался человек в своих взрослых товарищах по военной службе. Ну, уверовал в Варшаве в своих юнкеров, в надежность молодежи. Ну, сумел за короткую беседу разглядеть в сыне бедной ссыльной вдовы недюжинные качества. Ведь выбор оправдался! Все это возможные основания выбора, и не обязательно подозревать за выбором сексуальные мотивы. Но и это возможно. Возможно, что жаждущий вырваться на простор Азии поручик, имеющий какой-то эмоционально обнадеживающий опыт общения со своими юнкерами в Варшаве и никак не связанный с женщинами, по крайней мере проникся внезапной симпатией к этому парнишке. Симпатией столь сильной, что она заставила позабыть простые истины житейской мудрости: молодо-зелено, молоденький умок — что весенний ледок. И вполне возможно, что тайным внутренним теплом, согревающим эту симпатию, были сексуальные вкусы и сексуальные надежды. Я это высказываю пока только как одну из возможностей.

Но есть очень большая вероятность того, что именно эти надежды оправдались. Потому что уже вскоре мальчишка Ягунов был с 28-летним офицером Пржевальским на ты. В экспедиции к концу дня после длинного перехода все очень уставали, а Пржевальский требовал идти дальше. Ягунов обыкновенно начинал уговаривать его, и это засвидетельствовано воспоминаниями самого Пржевальского в книге «Путешествие в Уссурийском крае»: «Надо остановиться, сегодня и так уже много прошли, а ТЕБЕ бы все больше да больше. Другого такого места не будет, а здесь, ПОСМОТРИ, как хорошо!» (шрифтовое выделение мое. — Л. К.). Пржевальский чаще всего оставался глух к увещеваниям, но «иногда соблазн был так велик, что по слабости, присущей в большей или меньшей степени каждому человеку», наконец подавал сигнал остановиться на ночлег «ранее обыкновенного времени».

Опять же можно подыскать правдоподобные объяснения. Ну, сдружились в дороге. Ну, не столь уж большое значение придавал интеллигент Пржевальский субординации. Но все же это как-то странно. Ведь Пржевальский очень настоятельно советовал хранить в экспедиции твердую дисциплину и утверждал, что лучше, чтобы члены экспедиции были военными: дисциплины больше. А тут мальчишка при нижних чинах обращается запросто на ты не просто к взрослому, но к офицеру, которого ему следовало бы называть «Ваше благородие» или, по крайней мере, по имени-отчеству! А вот если предположить, что между Пржевальским и Ягуновым установились интимные отношения, тогда изменение в языковом общении естественно, хотя и неразумно. В таких случаях, вероятно, трудно удержать подростка от перехода на ты (подростки обычно весьма озабочены своим статусом).

За два года путешествия Ягунов и Пржевальский, действительно, сильно сдружились. Вернувшись в Россию, Пржевальский определил Ягунова в Варшавское юнкерское училище.

В этом путешествии Пржевальский снял на карту ряд белых пятен, дважды пересек хребет Сихотэ-Алинь, собрал гербарий в 2 тыс. экземпляров и коллекцию в 210 чучел птиц, описал жизнь населения в книге «Путе шествие в Уссурийском крае» (1870). Пржевальский с содроганием вспоминал свою службу, испытывая ненависть к «цивилизованной, правильнее — изуродованной жизни». А в Уссурийском крае ему открылась иная — «чудная, обаятельная жизнь, полная свободы». Свобода от чего? Свобода для чего? Это ведь идеология эскапизма, бегства от норм цивилизации, характерная для многих путешественников с гомосексуальными склонностями (Гумбольдт, Стэнли, Родс, Бастиан, Кейсмент, Бёртон, Миклухо-Маклай).

4. От Желтой реки к Голубой реке

Вот теперь предложенный Пржевальским план трехлетней экспедиции в Центральную Азию встретил поддержку. Правительство ассигновало на расходы по 1000 рублей в год серебром, Географическое общество — по 1000 рублей в год ассигнациями (это примерно по 700 рублей серебром), Ботанический сад — еще по 300 рублей и сам Пржевальский смог выделить из личных средств по 1000 рублей в год. Это была его первая экспедиция в Центральную Азию, в Тибет.

Чтобы найти нового спутника, капитан Пржевальский обратился опять же исключительно к молодым: он написал своим бывшим ученикам по Варшавскому училищу. Откликнулся его любимец Пыльцов, служивший в это время подпоручиком в Алексопольском полку. Он стал помощником Пржевальского и жил с ним в одном шатре. Казаков уже во время похода сменили на двух новых.

«На этот раз, — рассказывает Пржевальский, — выбор был чрезвычайно удачен, и вновь прибывшие казаки оказались самыми усердными и преданными людьми во все время нашего долгого путешествия. Один из них был русский, девятнадцатилетний юноша, по имени Панфил Чебаев, а другой, родом бурят, назывался Дондок Иринчинов. Мы вскоре сблизились с этими добрыми людьми самой тесной дружбой, и это был важный залог успеха дела. В страшной дали от родины, среди людей, чуждых нам во всем, мы жили родными братьями, вместе делили труды и опасности, горе и радости. И до гроба сохраню я благодарное воспоминание о своих спутниках, которые безграничной отвагой и преданностью делу обусловили как нельзя более весь успех экспедиции» (Хмельницкий 1950: 135–136).

Дондок Иринчинов впоследствии ходил с Пржевальским во все остальные экспедиции (кроме последней).

За три года с великими тяготами и болезнями (тиф Пыльцова) прошли 5650 километров, от Пекина в Тибет, пересекли пустыню Гоби, открыли неведомые места Тибета, достигли Голубой реки (Ды-чу). Привезли 10 тысяч экземпляров растений и животных, многие — неизвестных ранее видов: рододендрон Пржевальского, ящурка Пржевальского, расщепохвост Пржевальского, герань Пыльцова и т. д.

Коллекцию разложили на столах Генерального штаба — больше тысячи птиц, 35 шкур больших животных — и сам царь ее осматривал. Пржевальского произвели в подполковники. Русское географическое общество присудило Пржевальскому Большую золотую медаль. В 1875 году вышла его книга «Монголия и страна тангутов».

5. Неприятности на пути к Лоб-Нору

В марте 1878 года правительство согласилось отпустить 24 тысячи рублей на новую экспедицию Пржевальского, на сей раз двух летнюю, к неведомому европейцам озеру Лоб-Нор и далее в Тибет, к границам Индии. Щедрость объяснялась неспокойной политической обстановкой в этом районе и борьбой отколовшегося от Китая мусульманского государства Джеты-шаар, поддерживаемого Англией, против России. Экспедиция обещала быть чрезвычайно трудной и опасной.

Но оба помощника, на которых Пржевальский рассчитывал, не могли его сопровождать. Ягунов, окончивший Варшавское училище с отличием, утонул, купаясь в Висле в возрасте 22 лет («Меня постигло великое горе», — говорил Пржевальский). Пыльцов женился на сводной сестре Пржевальского и стал членом семьи, но из-за этого утратил мобильность. Снова Пржевальский ищет очень молодых ребят, юнцов, можно сказать. Его выбор пал на 18-летнего вольноопределяющегося Федора Эклона из Варшавы, сына одного из служащих Музея Академии наук, а также на еще более молодого прапорщика Евграфа Повало-Швыйковского, сына соседей по имению. В Забайкалье к ним должны были присоединиться старые товарищи, казаки Чебаев и Иринчинов. Они прислали телеграмму: «Память о Вас перейдет из рода в род. С Вами готовы в огонь и воду» (Хмельницкий 1950: 184).

Ф. Л. Эклон.

Эклону Пржевальский объявил, представляя Евграфа: «Я знаю, что вы будете большими друзьями, но будете и драться друг с другом. Конечно, это не будет случаться часто, но все равно, будет происходить — никто не совершенен». Он явно беспокоился, что два юнца почувствуют себя соперниками — но соперниками в чем? Во власти? У них никакой власти не предполагалось. В обязанностях? Но им нечего делить, в экспедиции обязанностей больше, чем сил. Значит, соперничество за фавор? А это предполагает эмоциональные связи между начальником и помощниками.

При подходе к царству Якуб-бека Джеты-шаар стало ясно, что на сей раз Пржевальский промахнулся с выбором. Один из юнцов, Повало-Швыйковский, оказался совершено негодным к выполнению своих обязанностей.

«Вступление наше на Юлдус ознаменовалось крайне неприятным событием, — сообщал Пржевальский. — Мой помощник Повало-Швыйковский, почти с самого начала экспедиции не мог выносить трудностей пути. Я вынужден был отправить его обратно к месту прежнего служения. К счастью, другой мой спутник, вольноопределяющийся Эклон, оказался весьма усердным и энергичным юношей. При некоторой практике он вскоре сделается для меня прекрасным товарищем» (цит. по: Хмельницкий 1950: 193).

А в дневнике (за 20 сентября) описывает это более откровенно:

«Тяжелый день. Сегодня я отправил обратно в Кулю, а оттуда в полк, Швыйковского, оказавшегося совершенно негодным для экспедиции по своей умственной ограниченности и неспособности к какому-либо делу. Бедный Евграф не может препарировать птиц, стрелять или ориентироваться на местности — ничего… Я вынужден был прогнать его как человека совершенно бесполезного. Тяжело мне было решиться на это. Евграф ко мне лично привязан, притом он доброй души… Я отправил Евграфа, хотя вчера вечером и сегодня утром я плакал несколько раз как ребенок… Дал ему прогоны и жалованье, всего 800 рублей, причиной везде выставил болезнь» (цит. по: Гавриленкова 1999: 60; Rayfield 1976: 92).

Тут уже совершенно ясно, что мотивом выбора помощников не была пригодность к выполнению ответственных задач. Она могла проявиться, а могла и не проявиться. Важнее были другие критерии — душевная доброта и нежное отношение к Пржевальскому лично. И согласитесь, странную картину представляет собой начальник дорогой и опаснейшей экспедиции, который плачет вечер и утро, отправляя из экспедиции негодного сотрудника — мальчишку из соседнего имения, чем-то ему полюбившегося. Чем?

Можно и тут найти приличные психологические мотивировки. Ну, чувствительный попался герой-начальник. Ну, наобещал мальчишке из сосед него имения с три короба, а теперь приходится изгонять его (долг превыше всего). Но кого брал-то в экспедицию — не видно было, что ли, что тот ничего не умеет? И плакать «как ребенок» все-таки совсем неуместно, каким бы тот ни был нежно любящим и податливым. Пржевальский явно оплакивал свои надежды насладиться «свободной жизнью» вне цивилизации сполна.

Так или иначе, русская экспедиция, теперь в составе 13 человек, достигла Лоб-Нор, посетила Джеты-шаар, который распался вскоре после ухода их оттуда (Якуб-бек был убит), и Пржевальский наметил путь в Тибет.

Но в Кулю Пржевальский и Эклон привезли мучительную болезнь — зуд с лихорадкой. «От этого проклятого зуда нет покоя ни днем, ни ночью», — сетует Пржевальский. Советские биографы умалчивают некоторые подробности, но американский биограф сообщает их. Это был зуд мошонки. Жара усиливала это заболевание — зуд распространялся на все тело. В дневнике Пржевальский записывает: «Мои тестикулы ужасно чешутся, как раньше, я мою их каждые вечер и утро в табачном отваре — это не приносит ничего хорошего… «(Rayfield 1976: 104). Мылся солью и квасцами, мазался дегтем и купоросом — никаких результатов. Добавился абсцесс на одной ягодице. У Эклона тестикулы чесались, но стали проходить. Два казака — Урусов и Чебаев — также подхватили это заболевание. Наконец, Пржевальский как-то справился с этой напастью с помощью йодистого калия — пил его, горло болело, а кожа стала выздоравливать. Может быть, болезнь прошла не от этого лекарства.

Вообще непонятно, что это за заболевание. По советским биографам, это нервное — но тогда почему в одинаковых проявлениях у четырех членов экспедиции? Это явно что-то заразное. Если это лобковые вши (они ведь очень маленькие и могли быть незамечены и не распознаны в экспедиционных условиях), то напрашивается вопрос, как эта зараза распространилась на треть экспедиции. Ведь она передается главным образом половым путем, во всяком случае при ночном телесном контакте.

Расстаться пришлось еще с одним членом экспедиции — казак Панфил Чебаев был отослан за воровство и пьянство. А ведь о нем Пржевальский писал за несколько лет до того как о «чрезвычайно удачном выборе» и «родном брате»! Не так уж прозорлив был он в выборе сотрудников — или выбирал их по иным критериям, чем деловые.

По всем этим соображениям гипотеза о гомосексуальной обстановке в экспедиции очень уж напрашивается.

Болезни измотали путешественника. Тряслись руки, и трудно было уси деть в седле. Решено было прервать экспедицию и возвратиться в Зайсан, там вылечить Пржевальского в госпитале. В госпитале он пробыл три месяца. Он уже собирался продолжить экспедицию, но прибыла депеша из Петер бурга о ссоре с китайским правительством и приказ экспедицию прервать. Одновременно пришло известие о смерти матери. В мае 1878 года полковник Пржевальский получил отпуск на четыре месяца и отправился в Отрадное. Его отчеты о Лоб-Норской экспедиции вызвали восторг ученого мира. Академия наук избрала его почетным членом. Берлинское географическое общество присудило ему золотую медаль Гумбольдта. Но Пржевальский сожалел, что задачи экспедиции не были выполнены полностью и Тибет остался недоследованным. Он мечтал о новой экспедиции.

6. Экспедиция в Тибет через Хами

На новую экспедицию правительство ассигновало 20 тысяч рублей, и 9 тысяч осталось непотраченными от прежней экспедиции плюс ее запасы снаряжения. От прежней команды остались Эклон, Иринчинов и еще ряд лиц. Нужно было найти замену Швыйковскому. Пржевальский взял соученика Эклона по гимназии — Всеволода Роборовского, старшего капрала Новочеркасского полка, хорошего чертежника, рисовальщика и разведчика. При первой же встрече Пржевальский нашел, что Роборовский — «Человек весьма толковый, порядочно рисует и знает съемку, характера хорошего, здоровья отличного». Назначил его вторым своим помощником. «Эклону поручено было препарирование млеко питающих, птиц, словом, заведывание зоологической коллекцией; Роборовский же рисовал и собирал гербарий». Беспокойства о соперничестве на сей раз не возникало — возможно, потому, что Эклон и Роборовский были друзьями с детства. Так в круг Пржевальского вошел будущий выдающийся путешественник-исследователь Азии, один из лучших его учеников.

Ф. Л. Эклон.

С этим составом в марте 1879 г. Пржевальский отправился в Тибет. Во время этой экспедиции были открыты дикая лошадь, получившая название «лошадь Пржевальского», и особый вид медведя — тибетский медведь, а также десятки новых видов растений и животных. Исследователь выяснил, что непрерывная стена гор от верховий Хуанхэ до Памира ограничивает с севера самое высокое плато Центральной Азии и разделяет его на две части — монгольскую пустыню на севере и Тибетское нагорье на юге. Двум новооткрытым хребтам Пржевальский присвоил имена двух выдающихся немецких географов — Гумбольдта и Риттера. Но в Лхасу, столицу Тибета, его не пустили посланцы далай-ламы, остановив в нескольких сотнях верст от Лхасы. Пришлось возвращаться, правда, иным путем — обогнув озеро Куку-нор с востока и далее через Ургу, столицу Монголии. Пройдено 4100 километров пути, и в конце 1879 г. экспедиция вернулась в Россию.

В Петербурге все участники экспедиции и сам Пржевальский были награждены военными орденами. Пржевальскому был присвоен титул почетного доктора зоологии Московского университета. Британское географическое общество присудило ему золотую медаль. Начало 80-х годов было у него занято написанием книги «Из Зайсана через Хами в Тибет и верховья Желтой реки» (она вышла в свет в 1883 г.).

В марте 1881 г., через две недели после убийства царя Александра II, открылась выставка коллекций Пржевальского. Атмосфера России Александра III с ее реакцией на террор революционеров гнетуще действовала на Пржевальского. В одном из писем 1881 г. он писал:

«Изуродованная жизнь — жизнью цивилизованной (называемая), мерзость нравственная — тактом житейским называемая, продажность, бессердечие, беспечность, разврат, словом, все гадкие инстинкты человека, правда, прикрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главными двигателями… Могу сказать только одно, что в обществе, подобном нашему, очень худо жить человеку с душою и сердцем» (Хмельницкий 1950: 314).

В письме к невестке Софье он делится теми же мыслями:

«Как вольной птице тесно жить в клетке, так и мне не ужиться среди «цивилизации», где каждый человек прежде всего раб условий общественной жизни… Простор в пустыне — вот о чем я день и ночь мечтаю. Дайте мне горы золота, я за них не продам своей дикой свободы…» (Гавриленкова 1999: 41).

Книгу о своем четвертом путешествии Пржевальский завершает словами: «Грустное, тоскливое чувство всегда овладевает мною лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более и более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях, действительно, имеется исключительное благо — свобода» (там же).

Советские биографы, само собой, связывают эти высказывания Пржевальского с его демократическими и прогрессивными настроениями.

Вглядевшись в эти строки и сопоставив их со всей жизнью Пржевальского, можно уверенно сказать, что критика Пржевальского не носила политического характера. Он был патриотом России и верноподданным офицером государя. Он критиковал не политический строй, а общество, людей, их нравы и поведе ние, их культуру. Он судил о Европе в целом («чего не найти в Европе»). Общество, которое могло бы ему вменить в вину не совсем обычные отношения со своими юными соратниками, он заранее обвинял в ханжестве и лицемерии («гадкие инстинкты, правда, прикрашенные тем или другим способом»). Свобода, о которой он мечтал и которую находил в пустынях, это не политическая или гражданская свобода, а свобода нравственная. Свобода поступать естественно, без оглядки на «житейский такт» и нормы «цивилизации».

7. Азия под Смоленском

Мечтая о жизни в глуши даже по возвращении из экспедиций, Пржевальский подыскал и купил недалеко от Поречья в Смоленской губернии имение Слободу. В письме Эклону он вдохновенно описывал эти места: «Лес, как Сибирская тайга. Озеро Сопша в гористых берегах, словно Байкал в миниатюре». Его племянник в воспоминаниях рассказывает: «как гордился он тем что перед самым его домом было болото! Особенно ему нравилось то, что в Слободе и ее окрестностях была дикая охота: медведи, иногда забегали кабаны, водились рыси, много глухарей». Он перевез туда Макарьевну, повара Архипа, нанял домоправителя. «Одно неудобство, — досадовал Пржевальский в письме к родственнику, — усадьба стоит рядом с винокурней».

П. К. Козлов, 1883 г.

Но именно на винокурне Макарьевна углядела смазливого парнишку, скромного и работящего, и указала на него своему барину. Это был 18-летний Петр Козлов, в будущем выдающийся путешественник и любимый ученик Пржевальского. Отец его то ли батрачил у скотопромышленника, то ли был мелким прасолом, во всяком случае «гонял гурты» с Украины. Несколько раз брал с собой и сына, и с тех пор сын стал бредить путешествиями. По окончании школы в деревне Духовщина юноша поступил писцом в контору винокуренного завода. С шестнадцати лет он мечтал увидеть знаменитого земляка Пржевальского. И вот грезы осуществились: Пржевальский поселился в Слободе!

Впоследствии, уже старым академиком, выдающийся путешественник Петр Кузмич Козлов вспоминал о своем кумире (цит. по изд. 1947 г., с. 99)::

«При виде этого человека издали, при встрече с ним вблизи, со мною одинаково происходило что-то ужасное. Своей фигурой, движениями, голосом, своей оригинальной орлиной головой, он не походил на остальных людей; глубоким же взглядом строгих красивых голубых глаз, казалось, проникал в самую душу. Когда я впервые увидел Пржевальского, то сразу узнал его могучую фигуру, его образ — знакомый, родной мне образ, который уже давно был создан моим воображением».

Знакомство происходило так:

«Однажды вечером, — повествует Козлов, — вскоре после приезда Пржевальского, я вышел в сад, как всегда, перенесся мыслью в Азию, сознавая при этом с затаенной радостью, что так близко около меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил».

Словом, юноша был вполне готов к близкому контакту.

«Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший меня: — Что вы здесь делаете, молодой человек?

Я оглянулся. Передо мною в своем свободном широком экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович» (цит. по: Житомирский 1989: 11).

Вопроса, а может быть и выхода навстречу юноше в сад, скорее всего и не было бы, если бы Макарьевна, угадавшая, что барину нужно, не позаботилась осведомить его.

«Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил:

— А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?»

Это уже вопрос, явно рассчитанный на то, чтобы завязать разговор.

«С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов: — Я думал о том, что в далеком Тибете эти звезды должны казаться еще гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда, никогда не придется любоваться ими с тех далеких пустынных хребтов».

Браво, браво. Если только этот романтический ответ не придуман post factum, то слова были как раз самые нужные — юноша сделал точно рассчитанный выпад.

«Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил:

— Так вот о чем вы думали, юноша… Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами».

Чего и следовало ожидать. И к чему оба стремились. «Тот день, когда я увидел первую улыбку, услышал первый задушевный голос, первый рассказ о путешествии, впервые почувствовал подле себя «легендарного» Пржевальского, когда я с своей стороны в первый раз сам смело и искренно заговорил с ним, — тот день я никогда не забуду…» (Козлов 1947: 100).

Петя также чрезвычайно понравился Пржевальскому, и тот решил взять его в экспедицию, забрал с винокурни и поселил у себя. «Осенью 1882 года, — рассказывает Козлов, — я уже перешел под кров Николая Михайловича и стал жить одной жизнью с ним». Что означает «жить одной жизнью», сказать трудно, но вскоре юноша стал для Пржевальского «Кизюшей», а полковник Пржевальский для юноши — «Пшевой». Правда, сохранялись отношения на вы (Rayfield 1976: 151), но здесь можно полностью повторить все те соображения, которые высказаны об отношениях с Ягуновым, только с тем отличием, что это уже не первый случай и что дистанция между участниками здесь больше: полковник Генштаба, прославленный путешественник — и юный конторщик с сельской винокурни…» Слава — большой афродизиак», — говаривал Трумэн Капоте.

«От Николая Михайловича неслась какая-то особая струя, особенный запах, который опьянял человека и отдавал его во власть его несравненной силе воли, энергии и того высокого обаяния, которое составляло отличи тельную черту характера Пржевальского… В его неимоверной жизненной энергии мое личное «я» растворилось и стало частицею его общего собирательного имени» (Козлов 1947: 99).

Роборовского шеф тоже засадил за учебу — заставил готовиться в академию Генштаба, которую когда-то окончил сам. Вместе с Роборовским Пржевальский стал обучать «Кизюшу» экспедиционным навыкам. Купил учебники и стал сам готовить Козлова к экзаменам на аттестат зрелости. После экзамена Козлову предстояло быть зачисленным на военную службу в Москву вольноопределяющимся, а затем оттуда — в экспедицию.

К экзамену на аттестат зрелости Пржевальский еще раньше подготовил Эклона. Эклон был теперь в полку и в офицерской среде менялся к худшему.

«Слышал от Волъки (Всеволода Роборовского. — Л. К), что ты сидел на гауптвахте, — писал ему Пржевальский. — Теперь можешь считаться старым офицером». И в другом письме: Жизнь самостоятельная в полку оказала на тебя то влияние, что ты сделался в значительной степени моншером. Коляски, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусвета, — все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести, если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную… Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе, прошу перестать жить таким образом».

Он пенял Эклону не столько за «дам полусвета», сколько за простые любовные увлечения. Он вообще был настроен против контактов с женщинами, против женитьбы, и требовал этого от всех своих товарищей.

«Слобода, — пишет его американский биограф Рэйфилд, — давала Пржевальскому тот дух чисто мужской семьи, которым он наслаждался несколько лет в Варшаве. Ни одной женщине не позволялось оставаться в доме — даже Макарьевне (она жила поблизости. — Л. К). Старые друзья из Смоленска и Варшавы, его братья Евгений и Владимир, племянники (сыновья Владимира и Пыльцова) превращали летние месяцы в длинные охотничьи стрельбы, полные юмора и преданности спорту. Но эти посетители имели свои семьи, куда возвращались; они не могли дать Пржевальскому ту постоянную мужскую среду, которую он имел в Варшаве и в Центральной Азии. Роборовский и Козлов должны были уехать продолжать свою офицерскую подготовку. Единственным решением было заполучить его любимых казаков, чтобы они прибыли и жили с ним» (Rayfield 1976: 154. — Разрядка моя. — Л. К.).

Трогательны письма Пржевальского к забайкальскому казаку Пантелею Телешову. Они написаны то застенчиво, то грубовато, со смущением и любовью. Вот одно из писем Пржевальского Телешову:

«Передай мой привет Мише [Протопопову]; поблагодари его за письмо; напиши ему и спроси, хочет ли он стать солдатом. Не собирается ли он приехать в Петербург? Передай мой привет казакам; похвали Соловикова за то, что не женился. Если последуешь его примеру и не женишься, это доставит мне большое удовольствие».

Участник III и IV экспедиций Пржевальского — Пантелей Телешов.

Первый сохранившийся ответ Телешова, продиктованный им военному писарю, датируется январем 1882 г. Это благодарность за посланные деньги и амуницию. Телешов сообщает, что учится читать и писать, для чего ездит за много верст. «Я имею честь благодарить Вас, — пишет он, — за ваши отеческие советы мне; я не собираюсь жениться до следующей экспедиции ни при каких обстоятельствах». К марту 1883 г. Телешов уже обучился читать и писать. Пржевальский просил его об одном: оставаться холостым. Телешов сообщает: «Я не могу дождаться Вашего приезда. Я дни и ночи думаю об охоте, как только будет возможно, за голубыми и золотыми фазанами. Я и не думал о женитьбе…».

Пржевальский: «Насматривай истинно хороших казаков, только молодых и не женатых».

Пржевальский все звал Телешова в Слободу, а тот все не ехал. Для него была приготовлена специальная комната в усадьбе. Пржевальский купил ему костюм-тройку и дорогое ружье. Приехав, Телешов долго жил в имении.

Что означает эта неприязнь к женщинам, эта страсть окружать себя чисто мужской компанией? Что означает приглашение очень молодых и очень простых людей жить постоянно у него в гостях? Что означают его настойчивые просьбы, почти мольбы, не жениться? Только ли для мобильности и готовности к долгой экспедиции? Ведь речь шла о том, чтобы они были холостыми ко встрече с ним. Почему ему так хотелось, чтобы эти ребята были ко встрече с ним, к приезду в Слободу, сексуально свободны и не втянуты в гетеросексуальную практику?

8. К истокам желтой реки

Осенью 1883 г. было получено согласие правительства на новую экспедицию в Тибет, предложенную Пржевальским. Помощниками назначались подпоручики Эклон и Роборовский и вольноопределяющийся Козлов. Но Эклон отказался участвовать. Он, страшно сказать, женился! Пржевальский даже не принял его дома, не поздравил, не попрощался — извинился в письме. И письмо это было написано на «вы» — впервые за 8 лет. Двадцатилетний Козлов заменил Эклона. В составе экспедиции был 21 человек, 7 лошадей и 57 верблюдов, из них 14 «под верхом» у казаков, остальные вьючные и в запасе. Среди казаков выделялся препаратор Телешов, с которым Пржевальский очень подружился. Один из новооткрытых видов птиц назван «жаворонок Телешова».

За два года экспедиция прошла из Кяхты в Прибайкалье на юго-запад к верховьям Желтой реки (Хуан-хэ) и мимо оз. Куку-нор вернулась в Россию к Караколу на оз. Иссык-куль. Пришлось выдержать и настоящие бои с воинственными племенами тангутов.

В январе 1885 г. полковник Генштаба Пржевальский был произведен в генерал-майоры, а Географическое общество выбило золотую медаль с его профилем. Оставив Роборовского готовиться в Академию Генштаба, а Козлова определив в юнкерское училище, Пржевальский уехал в Слободу, забрав с собой любимого казака Телешова. Там они жили, как в экспедиции, редко даже ночевали дома — все в лесу. Потом у него жили Телешов и два гренадера — Нефедов и Бессонов.

Костя Воеводский

В окружении себя молодежью он был неустанен и изобретателен. В Смоленске, где он часто бывал на почтамте в связи с огромной корреспонденцией, ему приглянулся молодой телеграфист Вася Малахов. Умный и добрый, он, однако, был слаб здоровьем и в экспедиции негоден. Николай Михайлович пристроил его учителем детей в семейство Нуромских, где он сам часто бывал, — теперь мог его часто видеть. Правда, Вася вскоре женился на одной из дочерей Нуромских.

Костю Воеводского с открытым чистым лицом, какие он любил, он просто взял на воспитание и на время направил в юнкерское училище.

Его друг Лушников, поздравляя его с генеральским званием, мягко намекнул, что неплохо бы завести и генеральшу с детишками. На это Пржевальский отвечает:

«Спасибо за письмо и поздравления. Только то, что ты говоришь насчет генеральши, вероятно не осуществится. Я слишком стар (ему было 46 — Л. К.), и не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: Лоб-нор, Куку-нор, Тибет и проч. — вот мои детища».

Одиноким он себя не чувствовал. Своей семьей он называл свой экспедиционный отряд. Он говорил, как вспоминает Роборовский, что «больше всего желал бы умереть не дома, а где-нибудь в путешествии, на руках отряда, который он называл нашей семьей» (разрядка моя. — Л. К.). Желание его исполнилось.

9. Экспедиция в Лхасу

Экспедициями Пржевальского Тибет был пройден вдоль и поперек, многие белые пятна закрыты, в науку внесены многие виды растений и животных. Одно Пржевальский считал не достиг нутым, и это не давало ему покоя: он не проник в столицу Тибета Лхасу, не увидел ее сказочного дворца. Лхаса оставалась миражом. Он мечтал о новой экспедиции, окончательной. Его мечты совпали с дипломатическими планами России: в Тибете разгорался конфликт между Англией и Китаем, и Россия хотела поддержать автономию далай-ламы против тех и других. Прежде всего нужна была полная информация об этих землях. В экспедиции был запла нирован состав в 27 человек на два года. Ассигновано было 80 тысяч рублей!

С Пржевальским в 1888 г. Слободу покидали Роборовский и Козлов, казак Телешов и гренадер Нефедов. Вскоре после отъезда умерла Макарьевна. Но мысли о путешествии отвлекли Пржевальского от горя. «Радость великая! — записывает он в дневнике. — Опять впереди свобода и дело по душе».

Н. М. Пржевальский, 1886 г.

В Верном (Алма-ата) он должен был отобрать солдат и казаков для своего экспедиционного отряда — добровольцев. 7 батальонов были выстроены на плацу. Он описал им опасности и тяготы. Затем отделил женатых — этих не брал никогда. Отбирал холостых, самых здоровых, причем унтер-офицерам предпочитал рядовых. Было предварительно отобрано 40 человек, а из них выбрано 10. Он подходил, смотрел «взглядом насквозь» (вспоминает один из выбранных), затем задавал короткие вопросы: «Фамилия? Куришь? Пьешь? Разряд?» — и если ответы устраивали — «Запиши его имя, Роборовский».

Отсюда также видно, что при отборе внешние данные преобладали над деловыми сведениями — ну что можно извлечь из столь короткого интервью? Зато «взгляд насквозь» — и стоит обратить внимание на одну общую особенность всех его помощников и воспитанников: они все очень красивые люди. Хорошие фигуры, чистые, открытые лица. Эклон, Роборовский, Козлов, Телешов, Воеводский — один к одному… Среди отобранных был Иван Менухов, который, по его словам, «табака не курил, водки не пил». За круглое лицо и широкую улыбку молодой силач был тотчас из Ваньки переименован в Маньку. Как-то реализовать его переименование генерал не успел.

В Пишпеке 4 октября Пржевальский охотился с Роборовским и, разгоряченный, выпил воды из реки Чу. Даже местное население остерегалось пить воду из этой реки: здесь свирепствовала эпидемия брюшного тифа. Прибыли в Каракол, разбили бивуак за городом. Но 15 октября Пржевальский почувствовал себя совсем плохо. Пригласить врача отказывался, а когда пригласили, было уже поздно. 20 октября он умер от брюшного тифа в возрасте 49 лет. Похоронили его там же, в Караколе. В советское время это стал город Пржевальский.

П. К. Козлов после экспедиции 1896 г. учеников Пржевальского.

Удивительно, сколько этот энтузиаст успел сделать за менее чем полвека своей жизни. В Тибете закрыты многие белые пятна, нанесены на карту целые хребты и озера, существование других опровергнуто. Науке стали известны сотни новых видов растений и животных и 7 новых родов. Дело его продолжили его ученики. Роборовский возглавил экспедицию 1893–1895 гг. и был разбит параличом в 1895 г. в Тибете в возрасте 38 лет. Больше ездить не мог. С экспедицией 1899–1900 гг. Козлов проник в Юго-Восточный Тибет, а в 1905–1909 гг., не достигнув Лхасы, все же беседовал с далай-ламой, изгнанным оттуда англичанами.

Ученики Пржевальского — это его создания, одно из его великих достижений. Он открыл их, воспитал и поднял к мировой славе. Трудно сказать, какую роль в этом педагогическом свершении сыграли деловая необходимость в помощниках, преданность своему призванию и забота о преемственности, а какую — простая человеческая любовь, пусть необычная и неодобренная обществом, простое томление по юношескому теплу и красоте.

Точно так трудно сказать, какое место в формировании личности самого Пржевальского занимают его страсть к охоте, его тяга к странствиям, его несомненное стремление к славе, а какое его эскапизм — жажда уйти в глушь, в пустыню, где нет тягостных оков цивилизации и где человек может быть таким, каким его создала природа. Где он и его юные соратники могут жить одной семьей.

10. Запоздалый роман?

Таким образом, по всем данным, хоть это данные косвенные, Пржевальский выступает сугубым гомосексуалом, совершенно чуждавшимся общения с женщинами. Есть только один текст, недавно опубликованный, который нарушает абсолютную чистоту этой картины. Это рассказ Марфы Мельниковой (Бацевой), из соседней с имением Пржевальского деревни Боровское. Эта женщина в старости объявила себя незаконной дочерью Пржевальского и передала в Дом-музей Пржевальского в Слободе (с. Пржевальское) и в Географическое общество свои воспоминания о рассказах матери, в которых был описан роман матери с Пржевальским.

По этим воспоминаниям, летом 1882 г., т. е. после четвертой экспедиции, Пржевальский в своих охотничьих рысканиях по окрестным лесам забрел как-то в дом Кирилла и Ксении Мельниковых, стоявший на окраине деревни. Кирилл был чрезвычайно мастеровитым крестьянином, известным всей округе, часто уходил надолго на работу к помещикам, а также был завзятым охотником. Однако он был хилый, некрасивый и сутулый. Жена Ксения была немного его моложе, очень красивая, выдана была за него не по любви, и любви между ними не было.

На почве охоты и заинтересованности мастерством Кирилла Пржевальский с ним подружился и стал часто бывать в избе. Однажды Ксения подшутила над ним: заперла его в амбаре, где он спал. Тот справедливо это воспринял как заигрывание. Когда Ксения проходила мимо него в праздничном наряде (вернулась со свадьбы), он обнял и поцеловал ее.

Прошло несколько лет. Летом 1886 г., т. е. за два года до последней экспедиции, Пржевальский пришел, когда Кирилла не было дома, и в разговоре спросил: очень ли я постарел. Ксения ответствовала, что наоборот, даже помолодел. А вот о себе сказала, что постарела: «Мне уже двадцать восемь лет» (Пржевальскому было сорок восемь). Пржевальский обнял ее и сказал:

«— Прошлый раз (это было за несколько лет до того. — Л. К.) я поступил с тобой как мальчишка-шалопай, поцеловал тебя, не сказав, что люблю тебя. А я очень тебя люблю, и ты не один раз стояла перед моими глазами там, вдали, словно царица. Я надеялся, что в разлуке пройдет, но не прошло. Ксения, любишь ли ты меня?

Мать произнесла еле слышно:

— Да.

… Мать уложила детей и проводила Пржевальского в амбар… Николай Михайлович стал часто навещать мать. Поздно вечером приходил, рано утром уходил. Хата стояла на краю деревни, и его никто не видел. Никаких разговоров не возникало.» (Гавриленкова 1999: 132).

Летом 1887 г. родилась девочка, о которой Пржевальский знал, что это его дочь. Он предлагал Ксении денег, предлагал их (якобы в помощь) Кириллу, но ни та, ни другой денег не брали. В 1888 г. Пржевальский уехал в свое последнее путешествие, и при известии о его гибели Аксинья (Ксения) на людях потеряла сознание.

Таков этот рассказ.

Николай Михайлович Пржевальский

Если даже принять это сообщение за достоверный факт, оно само по себе не противоречит выводам о гомосексуальности Пржевальского — мало ли гомосексуалов, имевших жен, любовниц и детей. Но принятие этого дополнения к картине изменило бы наши представления о характере гомосексуальности Пржевальского, сдвинув его характеристику в сторону бисексуальности. Вопрос, однако, в том, насколько достоверно это сообщение.

Смоленские публикаторы считают его достоверным. В этом их убеждает то, что в рассказе есть некоторые подробности жизни Пржевальского, которых вроде бы простая крестьянка не могла знать, а с воспоминаниями других о Пржевальском она вряд ли могла ознакомиться. Так, в рассказе сообщается, что Пржевальский не исполнял религиозные обряды, не крестился — ни входя в избу перед иконой, ни перед едой и т. п., что он цитировал стихи о русской женщине, т. е. некрасовские, а он действительно любил и знал Некрасова, и т. д.

Далее, Марфа Мельникова, видимо, не принадлежала к обширному племени «детей лейтенанта Шмидта»: она не претендовала ни на какие выгоды и не собиралась пользоваться благами как дочь великого человека. Только состарившись (свыше 60 лет) и тяжело заболев, она выдала тайну — свою и своей матери Ксении. С 1952 г. она стала записывать по памяти страничку за страничкой рассказы своей матери об этом событии их жизни, и о ее стараниях узнали ее муж и дети, а к 1954 г. ее записи собрали, отпечатали на машинке в нескольких экземплярах и отослали в Географическое общество. В 1975 г., т. е. через 20 лет после отсылки записей, она умерла. Еще четверть века записи оставались неопубликованными.

К этим аргументам публикаторы могли бы добавить и еще один факт. Летом 1886 г. Пржевальский решил съездить в Москву к докторам: его пугала полнота и отеки ног. Доктор Остроумов, осмотрев его, посоветовал: «Держите диету, купайтесь, больше ходите, а самое лучшее — заведите-ка себе хорошую девицу: жир сразу пойдет на убыль…». Не решил ли Пржевальский последовать совету доктора? Как раз в 1886 году он и завел, по рассказу Марфы, роман с Аксиньей.

Однако, не все эти аргументы представляются мне убедительными, да и в рассказе не все рождает доверие.

Во-первых, многие подробности жизни Пржевальского и черты его личности в окрестностях знали все. Так, о том, что он недолюбливал попов, не ходил в церковь и не очень уважал религию, знали даже крестьянские детишки (Гавриленков 1889: 108–109).

Во-вторых, если верны многие детали общения крестьян с Пржевальским, это еще не значит, что верно и сообщение об интимных отношениях его с хозяйкой дома.

В-третьих, никому из своих близких Пржевальский ни разу не обмолвился о том, что у него есть дочь и не оставил ни в своем завещании, ни в своих устных предсмертных наказах никаких распоряжений на ее счет — ни обеспечения, ни подарков, ничего. Ни словечка.

В-четвертых, и это главное, весь текст совершенно непохож на воспоминания неграмотной или малограмотной крестьянки, пусть даже литературно обработанные. Он скорее смахивает на очень распространенное и подробное повествование профессионального литератора, прибегающего к стилизации диалогов под крестьянскую речь и умело использующего диалектные словечки.

Марфинъка, дочь (?) Николая Михайловича Пржевальского в возрасте 20 лет

Правда, дочь Аксиньи, Марфа, в переложении которой и дошли до нас все эти сведения, — это уже следующее поколение семьи, уже с образованием: один брат учился в юнкерском училище, другой был учителем русского языка. Видимо, и сама Марфа хорошо владела языком, так что воспоминания матери дошли до нас в дочернем, сильно переработанном пересказе, к тому же отделенном тридцатью — сорока годами от устного повествования матери. Если этот текст в самом деле писала Марфа Мельникова, то в ней умер незаурядный литератор. Неясно, сколь велика в этом пространном литературном тексте (он занимает 36 печатных страниц!) доля подлинного сообщения о позднем романе генерала с крестьянкой и какова тут связь с реальностью.

Мотивы к тому, чтобы приукрасить свое прошлое романом с великим чело веком, бывают очень разнообразны и весьма часты в женских мемуарах. У Ксении это могли быть совсем не выгода и поиск славы, а простая тоска по загубленной молодости, жажда приподнять себя в глазах близких, неприязнь к мужу, и т. п. А уж дочь могла иметь еще больше причин сохранить и развить, а то и изобрести эту историю — тоже не обязательно ради своей собственной выгоды и славы, хотя и это не исключается (надо же в своих болестях обратить на себя внимание окружающих), но и ради того, чтобы получше обеспечить своих детей своим (или присвоенным) отблеском славы великого человека — как оружием в жизненной борьбе.

У публикаторов есть и еще один, коронный аргумент: «Если ко всему вышесказанному добавить и бросающееся в глаза портретное сходство Марфы с Н. М. Пржевальским — можно сделать вывод о том, что история с отцовством вполне имела место быть…» (Гавриленкова 1999: 106). Приложена фотография Марфы Мельниковой.

Ах, впечатления о портретном сходстве далеко могут завести. Как известно, памятники Пржевальскому так схожи с бюстами вождя народов, что народное сознание родило молву, будто Сталин — незаконный сын Пржевальского (хотя Пржевальский никогда не был на Кавказе, а прачка Джугашвили никогда не выезжала из Гори). Теперь, выходит, у Сталина была еще и сестра на Смоленщине — скорее всего, столь же недостоверная. Как известно, сам Пржевальский считал своими детищами не сыновей или дочерей, а Лобнор, Кукунор, Тибет… Вероятно, как и вытекает из всего его быта, он все-таки не был бисексуален. Если и был, то лишь под старость, по совету доктора.