Другое настоящее

Глава 9. Кубик с дырками

Март: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».

Да, я тоже ее видела – худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашего «Орехово», сидя на чемодане прямо напротив стеклянных дверей выхода из метро. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились еще какие-то мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только один раз я заметила ее, катившую этот чемодан по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как раньше, но без Рушки.

Март не пишет о том, как выманил ее на поверхность. О чем говорил с ней, что пообещал, если она пойдет с ним. Сначала он бил ее, а потом перерезал ей горло. Рушка не кричала и не сопротивлялась. Елена Гнатюк приехала в Москву после того, как лишилась дома в Тульской области – риэлтор, которому она доверила вести дела по продаже, оказался мошенником. Все, что осталось у Елены, поместилось в один чемодан. В поезде ее ограбили – не стало паспорта, денег и мобильного телефона. Елена ехала к сыну, с которым давно не виделась. Знала только, что десять лет назад, выйдя из тюрьмы, он поселился у подруги где-то возле станции метро «Орехово». С тех пор связь с ним прервалась. Других знакомых в Москве у Елены не было. После ограбления ее поддержала пенсионерка Алла Ильинична Демичева, которая ехала в том же вагоне. Позже Елена несколько раз обращалась к ней для того, чтобы помыться и получить тарелку горячего супа. Днем она пыталась разузнать что-нибудь о сыне, а с девяти вечера и до утра сидела на станции – так он мог сразу увидеть ее по пути домой. Но раньше ее увидел Мартин Лютаев…

Ольга торгует в этом переходе выпечкой: «Рушкой мы ее прозвали. Побирушка, а кто она еще. Нет, денег при нас никогда не просила. Подкармливали, конечно, жалко же. Имя не говорила, она вообще с нами не разговаривала – видно, стыдилась. Ну, что попала в такую ситуацию. Была всегда трезвая. Он подошел, растолкал ее, что-то сказал. Молодой парень, симпатичный, на бандита не похож. Она встала, баулы свои собрала и пошла за ним».

Разыскать сына Елены Гнатюк так и не удалось.

Вечером пятнадцатого ноября мы посмотрели новых «Ангелов Чарли», Март проводил меня до дома и должен был ехать к себе на съемную. До полуночи он писал мне и слал стикеры. Потом мы попрощались: «Сладких снов. Люблю тебя».

Я перечитываю статью несколько раз. Стараюсь не думать о том, что Март убивал Рушку с мыслью о том, что она – городская грязь, оскорбляющая мой взгляд, хотя именно с ней эта его идея ударила меня в лицо. Если Анну Николаевну Нелидову и Льва Коя я никогда не видела, то Рушка была «наша»: мама строила догадки о том, кто она такая и что с ней произошло, папа пытался сунуть ей денег, а для меня она была частью жизни – той неизменной ее частью, которая исподволь дает ощущение стабильности. Раз она здесь, значит, все по прежнему, как вчера, позавчера и третьего дня. Не о чем волноваться.

Но не поэтому я снова и снова пробегаю глазами по знакомым строчкам. Я что-то пропустила. Дом в Тульской области, чемодан, пенсионерка. Пенсионерка, дом, чемодан. Поискала «Алла Ильинична Демичева Елена Гнатюк» в Гугле – нет, ничего нового. Все те же «помыться» и «суп» на разные лады.

Свернувшись под тощим одеялом, я всей собой чувствую обещанные синоптиками ночные заморозки. Где-то в отдалении, за несколькими стенами, орут друг на друга мужчина и женщина. Они всегда делают это в полночь. «У нас ведь как в Простоквашино…» – всплывает в голове папина фраза.

Я резко сажусь в постели. У нас ведь как в Простоквашино – приезжай кто хочешь и живи где хочешь. Брошенных домов навалом. Это он про бабушкину деревню говорил. Я играла в приставку и слушала вполуха – мне их взрослые разговоры были неинтересны. Вроде, какая-то тетка из первого подъезда не могла выгнать из квартиры своего бывшего, а жить она хотела с настоящим, ну или с будущим, кто их разберет, а бывший уперся – жить ему больше негде. Тогда этот настоящий-будущий пришел в квартиру, поколотил бывшего и выкинул на улицу. И замок на двери поменял. Папа очень озадачился судьбой этого выкинутого и предложил ему перебраться в деревню, даже какую-то старую мебель подкинуть пообещал.

А звали его… Я сижу, таращусь в темноту и бешено тру виски.

«И куда? – ворчит бабушка, пока папа тащит с чердака громоздкий и жутко грязный телевизор. – Не показывает же!»

«Запоказывает, – кряхтит папа. – Человеку надо новогоднюю речь президента послушать. Что за Новый год без речи?»

«Гнатюку, что ли? Вот дался тебе этот алкаш!»

– Он, – шепчу я, пораженная собственной догадкой, – случайно убил свою сестру…

Я запросто могла бы продрыхнуть до обеда, но даже в воскресенье мне не обрести покой – в прихожей звонит телефон. Омерзительный звук. Как будто прямо в мозг засунули вилку и взбивают его в омлет. Тетя Поля снимает трубку, тапочки шлепают в мою сторону. Сейчас как всегда войдет без стука…

– Майя, тебя к телефону! – бодро звучит из-за приоткрытой двери. – С училища.

«С училища»! Я ржу, но пытаюсь делать это беззвучно. Спать, конечно, уже не хочется. И когда говорю «алло», все еще вытираю слезы.

– Майя, здравствуйте! Это Лариса Васильевна. Из деканата.

Кажется, мое ответное приветствие звучит неуверенно – она понимает, что я ее не узнала, и торопливо добавляет:

– Еще раз спасибо за платье и то, что вы сделали для Яночки!

– Здравствуйте, Лариса Васильевна! – повторяю я тверже. – Спасибо, что пришли. Все прошло отлично, мы собрали гораздо больше, чем рассчитывали, и сегодня… – Мне приходится посторониться, потому что тетушка собирается в «Магнит», а ее пальто висит на вешалке, перед которой стою я. – Сегодня постараюсь все передать Яниной маме.

– Я поэтому тебе и звоню, – говорит Лариса Васильевна, пока я закрываю за тетей дверь и накидываю цепочку – да, она здесь есть. – Вера в больнице.

– Ох.

– Вместе с Яночкой. Ей стало хуже. Думали, простуда, а вчера… – Она замолкает и, кажется, шмыгает носом. – Пневмония. Я продиктую тебе сотовый Веры. Запиши, ладно?

Я поспешно лезу в тумбочку за тетушкиной телефонной книгой, в которую тщательно внесены номера ее подруг.

– А сын? – спрашиваю, пока гоняю пальцами огрызок карандаша, а тот убегает в самый дальний угол. – У нее ведь сын. С кем он сейчас?

– Паша со мной.

Я ничего не говорю, потому что не знаю, что сказать, но она принимает мое молчание за вопрос. Это был не он. К чему бы мне вообще об этом спрашивать.

– Яночка – моя племянница.

Я вдыхаю, но она не дает мне права реплики, как бы заранее подводя черту под дальнейшим обсуждением, которого и так бы не произошло:

– И им сейчас очень нужна любая помощь. Позвоните Вере, пожалуйста.

Я записываю двенадцать цифр, прощаюсь и аккуратно вешаю трубку на рычаг. Конверт с деньгами лежит на моем столе и выглядит внушительно, но внутри – почти одни сотенные бумажки. Десять тысяч – это ничто. Удивительно, что еще вчера они казались мне победой.

Вспомнив о деньгах, я достаю из-под подушки смартфон – даже он стоит дороже – и перевожу на тетушкину карту двадцатку из тех денег, что перечислили мне квартиросъемщики.

Вера отвечает едва ли не быстрее, чем я набираю номер. Словно сидела с телефоном в руках и ждала моего звонка. И про распродажу тоже знала, но теперь, когда я слышу ее дрожащий голос и сбивчивые слова благодарности, мне сложно отделаться от мысли, будто они – и Вера, и Лариса, – ожидают чего-то другого. Большего. Так действительно могло показаться со стороны – красивая «Печатная», шарики, рейлы, музыка и люди, которые покупают вещи… В гараже все это выглядело бы иначе.

Вера просит меня приехать через час, тогда она сможет спуститься в приемный покой. Больницу я нахожу по «Яндекс.Картам» – в городе она всего одна. Корпуса на плане не пронумерованы. Просто спрошу у местных, как найти второй. Савва ничего не говорил о том, во сколько появится, но дергать его неудобно – я уверена, что никакой опасности снаружи нет. На всякий случай выглядываю в окно – нет – и начинаю одеваться. Как раз возвращается с продуктами тетя Поля. Открывает дверь своим ключом, но цепочка крепка, и тете приходится ждать, пока я ее впущу. Вид у нее сумрачный.

– Там тебя какие-то ребята спрашивали, – говорит она с поджатыми губами. – Сказали, твои друзья.

Внутри меня со свистом открывается дыра, и в нее, как в воронку урагана, засасывает все, кроме этих узких губ под перламутровой помадой цвета фуксии.

– Как они выглядели?

– Как шантрапа. Я их прогнала.

– А они?..

– Нахамили, из подъезда вышли, я дверь захлопнула.

Про дверь я дослушиваю уже из своей комнаты. Еще немного, и я исчезну целиком, потому что они там, на противоположной стороне дороги, и один из них поднимает голову и смотрит на мое окно ровно в тот самый момент, когда я смотрю из него. У меня слабеют коленки. Я пригибаюсь, хотя вряд ли меня видно за тюлевой занавеской, и судорожно, не попадая по нужным буквам, пишу Савве: «Они здесь!»

Спустя бесконечные две минуты он отвечает: «Выехал, сиди дома».

– Обедать будешь? – кричит тетя Поля.

От одной только мысли о еде я готова вывернуться наизнанку. Чтобы отвлечься, шарю в телефоне, прочитываю все новости с каналов, на которые подписалась и выключила уведомления – набежало несколько сотен новых сообщений, потом захожу в статистику подкаста: первый выпуск «13/09/19» про Анну Николаевну прослушали 2 487 раз, второй – «10/10/19», про Льва Коя – 1 146. Это неплохой результат, но я не могу ему порадоваться. Просто сижу, прижавшись спиной к теплой батарее, и думаю о том, что в конце следующего выпуска можно было бы попробовать рассказать о Яне. Если тысяча человек переведут по пятьдесят рублей, мы получим пятьдесят тысяч. Это уже весомо…

«Выходи, я рядом».

Тут же срываюсь с места, хватаю конверт с деньгами, запихиваю его во внутренний карман куртки и снова смотрю в окно – пикап Саввы спускается вниз по улице и останавливается неподалеку от «шантрапы». Его замечают. От черной троицы отделяется один циркульный ходок, и он шагает к машине. Что-то обсуждают через стекло. Савва открывает дверь и выходит, второй ненадолго его загораживает, снова говорят, чтобы лучше видеть, я прилипаю к стеклу ладонями и носом. Расходятся. Савва садится обратно в машину, те трое воссоединяются и… бегут. Я внутренне ликую – они бегут! И сама выскакиваю из квартиры – их нет – огибаю дом – нет! – и несусь через дорогу к одинокому пикапу на обочине, открываю дверь, запрыгиваю внутрь:

– Ты! Ты просто боженька! Что ты ему сказал?

Савва улыбается мне с водительского кресла. В салоне жара, от борта до борта тихо плещется ретро, пахнет химозной клубникой. Савва прижимает ладонь к животу, свитер в этом месте темнее.

– Я. – Застревает в горле. Не могу говорить. – Скорую. Сейчас.

Он мотает головой.

– Тут одна машина на район. Я не дотяну.

И снова улыбается, совсем потерянный и испуганный не меньше моего.

– Пересаживайся. – Я слышу себя так, будто собственный голос звучит из динамиков вместе с музыкой. – Назад и ложись. Ты же можешь? Ты можешь.

И выхожу, чтобы подставить ему руки, обхватить, поддержать на два шага. А потом забраться на его все еще теплое место за рулем.

– Что ты творишь, – без вопросительной интонации произносит он из-за моей спины.

– У меня есть права. – Звук все еще идет не из меня. – Я год ездила по Москве на «Поло» с механикой. Давай не сомневайся.

Мы трогаемся с рывком. Дальше лучше – руки помнят. На автомат пожидился. Да ладно, я сдавала на механике. Это просто. Нужно слушать двигатель. Так ты по звуку переключаешься? Ну, в общем, да.

«Яндекс.Карты» еще помнят мой запрос: на светофоре я меняю пеший маршрут на автомобильный, пятнадцать минут пути, ладони скользят по рулю, и я держу его крепче.

– У вас правда семеро детей в семье?

– Да, – отзывается он. – Родная сестра учится в Москве на дизайнера. Пятый курс. Я второй по старшинству. Остальные мелкие.

– Родные?

– Нет, приемные. Но мы дружим.

По указанию навигатора я сворачиваю на «40 лет победы», и спина покрывается мурашками – дорожные конусы. Обе полосы перекрыты. Два мужика в спецовках вяло курят на обочине. Заметив меня, они вскакивают и машут руками, но поздно – мне некуда деться. Один из конусов попадает под колесо и издает звук, будто я раздавила жирного клопа. Остальные разлетаются в стороны, как кегли. Мужики жмутся к забору, я успеваю разглядеть их обалдевшие лица, и снова – трубы, трубы, трубы, ангары, шиномонтажи.

Нужно дышать. Забыла.

– Они от тебя не отстанут, – слабо говорит Савва. Я выключаю магнитолу, чтобы хоть что-то расслышать. – Иди в полицию.

– Мне нельзя в полицию.

И хотя он ни о чем больше не спрашивает, я чувствую, что должна объяснить. Совсем чуть-чуть оправдаться за то, что даже не пытаюсь оказывать сопротивление.

– У меня есть подкаст. Послушай его, пожалуйста. Он называется «Не говори маме».

– Окс. Если кто-то спросит тебя о том, что случилось, отвечай – ничего не знаю.

Больше трепаться некогда: я торможу перед шлагбаумом, ору в окошко будки КПП про раненого в салоне, хирургия – шестой корпус, шлагбаум поднимается, мы плутаем объездами, я оставляю тебя в незапертой машине и бегу в приемный покой. Кричу, что ты умираешь, нужны носилки, трясу их всех до тех пор, пока они не начинают слышать меня – ты умираешь, нужны носилки к машине, наконец, санитарка в белом халате охает: «Младший Терпигорев, что ли?» – и зашевелились, забегали, впрочем, возможно, время растянулось только для меня, и все произошло быстрее. Когда тебя увозят, ты поднимаешь руку, и я тоже машу тебе в ответ. Остаюсь сидеть в холле, обутая в бахилы за рубль, и жду новостей, но их все нет, вокруг очень много стариков с осунувшимися лицами и женщин, которые сидят рядом с ними, не сняв уличной одежды, и пакетов с «передачками», и запаха фенола. Мимо меня, цокая каблуками, пробегает девчонка с медовыми волосами, заплетенными в косу. Возвращается: «Ты его привезла? Никуда не уходи», и я не ухожу. Думаю почему-то о сестре-дизайнере из Москвы – как она могла так быстро сюда добраться? Но потом мы выходим во двор, и она повторяет: «Это ты привезла моего сына? Что с ним случилось?» Не знаю. Не верит, прикуривает вторую сигарету от догоревшей. Да, мы должны были встретиться, я просто села в машину, а он уже истекал кровью. И тогда я привезла его в больницу.

Джону это просто так не сойдет. Я скажу не те слова, какими легко разбрасывается Илья. А очень весомые слова. Такие, что его уничтожат. Сравняют с землей. Слова на это способны. Я знаю.

– Нечего тут сидеть.

Я открываю глаза и вижу перед собой белую полу халата и толстые ноги, обутые в тапки, с вытертым линолеумом под ними.

– Домой ступай. Все хорошо с ним будет. Успели.

Рядом вторые. В черных колготках и рыжих ботильонах.

– Машину-то вернешь?

Я запускаю руку в карман куртки, там действительно лежат ключи от пикапа. Пальцы липкие. Я не глядя отдаю ключи и пересчитываю квадраты рисунка на полу от того места, где стоят эти две пары разных ног до гардероба – получается ровно шесть.

– Второй корпус. Где он?..

Вере я пишу эсэмэску о том, что жду на улице. На слова через рот сил уже не хватает. Она спускается – такая же обезличенная спортивным костюмом с накинутой поверх курткой и сальными волосами, собранными в хвост, как и те, из холла шестого корпуса. Тихо здоровается. Глядит мне под ноги. Я тоже опускаю голову – конечно, бахилы, – и лезу во внутренний карман за конвертом. Протягиваю его Вере и только тогда замечаю на пальцах Саввину кровь. Но Веру это не смущает. Едва ли она видит сейчас что-то, кроме моих бахил, и то потому, что они ярко-синего цвета. Взяв деньги, она прижимает их к груди, и этот простой жест, в котором она вряд ли отдает себе отчет, наполняет меня тем же теплом, какое было во мне вчера, когда мы пили шампанское, собирали оставшиеся вещи и раз за разом повторяли дурацкую шутку про аптеку.

– Получилось собрать не так много.

– Это много, – шепчет она, не имея представления о сумме в конверте.

– Как Яночка?

Вера поднимает на меня взгляд – когда мы виделись в последний раз и я покупала ей хачапури, ее глаза были карими. Сейчас у них нет цвета.

– Нам только чудо поможет. Только чудо.

Руки у нее сухие и холодные. С такими, как Вера, чудес не случается. Вот разве что…

– Ой. А Ильи нету.

– А я и не к нему, – говорю я и подмигиваю окукленному в комбинезон человеку Мите. Вместо ответа он пускает слюну. – Я к вам, – и ставлю на тумбочку яркую коробку с «сортировщиком». Такой кубик с дырками, в которые нужно вставлять фигурки разных форм. Надеюсь, мой племяш разберется с ним самостоятельно. От Стефы помощи явно не дождешься.

– Ничесе. Ну, заходи.

Она тащит неухватистого Митю в комнату, я раздеваюсь и заглядываю к ним. Митя в ползунках уже сидит в кроватке и грызет пластиковое кольцо, потешный – жуть. Вокруг срач, а он знай себе улыбается.

– Можешь с ним поиграть, – равнодушно позволяет Стефа. – Мне уйти надо. Присмотришь?

– Конечно. – К такому повороту я готова не была. – А ты надолго?

– На часок. Еда его – на кухне.

Хлоп.

И вот мы с человеком Митей смотрим друг на друга с одинаковой настороженностью.

– Я только руки вымою, ладно? – говорю.

– Ы-ы.

– На минутку выйду и сразу вернусь.

– Ы-ы!

– Значит, буду трогать тебя грязными. С автобусными микробами. Как тебе такое, Илон Маск?

Человек Митя куксится, чем намекает, что мои манипуляции ему по барабану. Не договорились.

– Ладно, – вздыхаю я и вытаскиваю его из кроватки. Пахнет он так себе. Очень не очень пахнет. – Тебя хоть иногда здесь моют?

Так что сначала мы приводим себя в порядок, и только потом отправляемся на поиски пропитания. Банка сухой смеси – это, видимо, оно и есть. Нужно вскипятить чайник.

– Газом у вас воняет… Чувствуешь?

Я все-таки разжигаю эту чертову горелку на плите, которая выглядит так, словно в нее прямым попаданием ударил снаряд, и спустя пятнадцать минут добываю кипяток. Этого времени как раз хватает, чтобы слегка отмыть найденную в коляске бутылочку с соской от коричневой субстанции, которая была в ней раньше.

Час давно прошел. Когда мы с чистым и румяным человеком Митей заканчиваем говорить о политике и переходим к новостям культуры, в прихожей щелкает замок. Но это не Стефа. Мой незадачливый герой-любовник, похоже, решил, что попал не туда, а если и туда, то нужно срочно убираться обратно.

– А вот и дядя Илья, – тяну я сладенько. – Но мы же не будем его убивать? Или все-таки будем?

– Пусть скажет последнее слово! – как бы пищит Митя моим же голосом. – Суд выслушает его и вынесет приговор!

– И что это было? – обращаюсь я к Илье как обычно. Судя по выражению его лица, наши с Митей тирады не затронули в его семантическом пространстве ни единого знакомого смысла.

– А чего.

Стоит, ресницами хлопает – ну такая простота!

– Ладно, – говорю, – разувайся, заходи. Сестре своей позвонить можешь? Сказала, на часок, и нет ее.

– Забей, она может до завтра затусить.

– А как же…

Он как-то подозрительно не волнуется и тащит из холодильника бутылку пива. По правде говоря, это единственное, что там есть.

– Забей.

План похищения Мити в моей голове приобретает все более отчетливые очертания, но пока что я не позволяю ему затмить собой цель моего визита. Мне позарез нужно, чтобы это двуличное трепло поработало на благо меня и моих будущих слов.

– Расскажи про эту вашу «магию». Как она работает?

Илья давится пивом, надсадно кашляет и мотает головой, похлопывая себя кулаком по впалой груди. Сипит:

– Хрен ее знает, – и снова пьет, чтобы протолкнуть застрявшее.

– Вы ложитесь на рельсы в определенном месте, верно? Разве не бывало такого, чтобы загаданное не сбывалось?

– Да все сбывается. – От кашля у него начинают течь сопли, и теперь он то и дело утирает нос рукавом свитера. – Только, короче, нельзя загадывать чью-то смерть, иначе сам умрешь.

Кем писаны эти правила, без подсказок ясно. Чувствуется рука мастера.

– Умрешь, как Катя?

– Чё за Катя?

– Катя, которой Джон отдал парик, и этот парик нашли потом на болоте, в рюкзаке, рядом с трупом ее отца.

– Джон не убивал, реально тебе говорю! – Я посматриваю на притихшего Митю – пригрелся и дрыхнет, несмотря на тирады своего дядюшки. Прикладываю палец к губам, чтобы говорил потише, и Илья старается, но надолго его не хватает. Только на первую фразу: – Джон не убивал. – А дальше опять во всю глотку: – Он хотел забрать парик, зассал, короче, что его к Катьке приплетут, потому что ее батя нашел парик в кустах рядом с ее трупом раньше ментов и пошел разбираться, что это за хуйня, вообще, короче, не въехал и начал Джону угрожать, что у него есть улика. Джон его вызвал на встречу, тот на него матами, про какое-то изнасилование и убийство, короче, и у него натурально припадок начался, Джон на велик и свалил, чтобы еще одну мокруху на него не повесили.

– Подожди. – Это самая длинная речь, какую я от него слышала, и теперь с непривычки приходится постараться, чтобы отделить зерна от плевел, то есть, «короче» – от всего остального и хотя бы приблизительно выстроить логику. – Но откуда тогда Катин папа узнал, что Джон имеет отношение к этому парику?

– Он просто всем в рожу его тыкал и спрашивал, ему сказали, что это бабки Джона, она от рака умерла и в этом парике ходила.

Да ты и впрямь кладезь. Бесценный кадр. Страшно представить, сколько подобного дерьма хранится в твоей голове.

– В общем, никакой магии…

– Чё? – вскидывается Илья. От звука его голоса у меня начинают ныть зубы.

– Потише – ребенок спит. Напомни, говорю, где это ваше… место силы.

Молчит. То ли нарочно, то ли не расслышал вопроса, но я и так проторчала здесь дольше, чем рассчитывала.

– Где бывшее капище?

– Спроси у Джона.

Я ухожу, чтобы переложить сопящего Митю в кроватку, но на самом деле – чтобы не показывать Илье, насколько я зла. Тварь подкаблучная. Митя хнычет сквозь сон, и я подтыкаю вокруг него полотенце, которое заменяет одеялко. Какая же тварь.

– Потерпи, малыш. Еще увидимся, – шепчу я в темноту и потихоньку выхожу из комнаты. Потерпи. Ты молодец.

С Ильей я не прощаюсь.