Другое настоящее

Глава 6. Как не стать уткой

Это Мандос. Он в снегу – заснеженные дорожки, красного кирпича за́мок с пустыми окнами, огромное снежное поле, все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок – они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно ныть о холоде, потому что белки не ноют, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ, ее ладони лежат на моих плечах: сейчас начнется. Я слышу про дюраль и гровер, еще про гуманизацию, двуручник и кистень, эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка – ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые – длинноволосые, с хайратниками поперек лбов и огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно рыхля ногами снег. Из развалин замка появляется Дарин – он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, и очень здорово играл на гитаре про золотые деревья и юную листву. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни. Там было еще «в ножнах запоет клинок» и «новым битвам грянет срок» – грянул! Папа размахивается и скрещивает свой меч с Дарином. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень, очень болею за папу. Сначала побеждает Дарин, но потом папа притворяется, что упал, и рубит Дарина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дарин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. Дарин, Дарин! – кричу я и глажу его по лысой макушке, как только он не мерзнет без шапки. – Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости? И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.

– Это Царицыно, – говорю я Илье, и он хватает меня за руку, в мгновение потерявшийся среди китайских туристов, которых здесь всегда настолько много, что указатели переведены не только на английский, но и на китайский. С того момента, как мы вышли на Павелецком вокзале, он вообще ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные станет еще больше – начнется фестиваль «Круг света», только мы его не увидим.

– Идем. – Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к Царицынскому пруду.

Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.

– Держи! – Я протягиваю Илье несколько ломтиков хлеба, припасенного в сумке. – Бросай подальше, а то на голову сядут.

У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.

– Хорошие, правда?

Кивает. Из-под его гладких волос забавно торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут – заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или кормит ребенка? Когда последние крошки отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив покрякивающих птиц. Он зябко шмыгает носом, и я накидываю ему на плечи свой шарф. Приходиться сдвинуться, чтобы поместиться под ним вдвоем, зато становится теплее. К тому же, у меня с собой термокружка с кофе. Я грею ладони о металлические бока и протягиваю ее Илье.

Внутри удивительно спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.

– Приди ко мне, – напеваю я тихонько, – через бездну лиц, через пропасть лет… – А все же удивительная у меня компания! Ее как будто нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей. – Этот парк – мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы, те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папка приводил меня по воскресеньям… Это было наше с ним время.

– Вкусно пахнешь, – говорит Илья.

Какая-никакая, а тема для беседы.

– Это «Байредо». Я ничего не чувствую. Перестаю чувствовать спустя полчаса точно так же, как забываю сны. Ты запоминаешь свои сны?

На соседней скамейке страстно целуется парочка студентов. Наверняка прогуляли занятия ради этой встречи. И подготовились – плед, огромный термос… Я смотрю на них и пытаюсь запомнить частью этой жизни, которой мне должно хватить на месяц той жизни в Коммунаре, а для этого нужно сохранить все, абсолютно все.

– Буэ, – комментирует вдруг Илья, косясь в их сторону.

– Что? Ты никогда не целовался на улице?

– Привет, меня зовут Лиля! – пищит он, и мне становится гадко. Хочется забрать свой шарф и дышать в другую сторону – вдруг заразно. – Я могу сделать тебе приятно!

– Все, пойдем.

Прежде, чем меня догнать, он прикуривает и наклоняется будто для того, чтобы завязать шнурок, но вместо этого подбирает с земли мелкий камушек гравия и с размаху швыряет его уткам. Те, привычные к кормежке, на подачку ведутся и выкатываются из воды на бережок. Простите, милые, но, кажется, я привела к вам чуму.

– У! У-у! – кричит Илья и бросается к ним, распинывая птиц ногами, правда, утки оказываются проворнее и вспоминают, что у них есть крылья. А я – что ответственна за тех, кого притащила и продолжаю тащить под недоумевающими взглядами ребят с соседней скамейки, правда, уже не за руку, а под локоть.

– Ты чего, ну?..

– А чё они.

Действительно.

В том месте, где раньше случались славные битвы Мандоса, теперь лежит обнаженный фундамент дворца детей Павла Петровича, внуков Екатерины II. Очертания маленьких комнат. Время сожрало сам дом, остались только эти гладко обглоданные кости.

Мы проходим через ворота галереи-ограды между Большим дворцом и Хлебным домом и сворачиваем к Оранжерейному мосту, чтобы оттуда, минуя оранжереи с их огромными застекленными окнами, из-за которых всегда виднеются протянутые зеленые ладошки и лапы, добраться до Парковых ворот. Купить еще кофе в палатке «Капучинофф» – Ты будешь? Не-а. Два латте, пожалуйста, – перейти через Шипиловский проезд, оставить позади круглый павильон метро «Орехово». И не заплакать.

Своим ключом не открываю. Набираю номер квартиры на домофоне и терпеливо жду, когда Ева нас впустит – мы оба здесь в гостях. Из лифта нам навстречу выходит бабушка Инны Макаровой. Замечает меня, но делает вид, что не узнала. Когда я училась в первом классе и мама еще пыталась устроиться на работу, бабушка Инны Макаровой забирала меня и Инну Макарову после уроков, и мы с Инной сидели у нее в квартире, точно такой же, как наша, только зазеркальной – все наоборот – и играли на диване в кукол Братц, пока мама меня не забирала. Позже Инна переехала с родителями в Зюзино, но с ее бабушкой мы время от времени сталкивались то во дворе, то в «Пятерочке», то в «Дикси», так что я в общих чертах знала, что у Инны все хорошо, рассталась с Пашей, сошлась с Лешей, собирается стать бухгалтером, уже какая-то практика, а твоего как? Март? Хороший, хороший мальчик. Год назад она перестала меня узнавать.

После бабушки Инны Макаровой в купе лифта пахнет котлетами. Обжигая гортань, я глотаю кофе, чтобы протолкнуть в себя то, что застряло в горле, и оно сползает ниже, ниже, ниже, пока мы поднимаемся на мой девятый, тамбурная дверь незаперта, яркая коляска Олежки с разноцветными домишками стоит здесь же – беспечная Ева.

– Привет, – шепчет она из темноты прихожей – значит, Олежка спит, нужно вести себя потише. Мы с Ильей протискиваемся внутрь, я снимаю ботинки и всовываю ноги в собственные тапочки.

– Здрасьте! – подает голос «Лиля» и подмигивает подбитым глазом.

Я шикаю:

– Тише, ребенок спит! – и встревоженно смотрю на Еву, но она, кажется, не сердится.

– Мы на минуточку.

Я прокрадываюсь в гардеробную – закуток, который папа отгородил раздвижными зеркальными створками так, чтобы можно было заходить внутрь и переодеваться. Дом даже пахнет теперь совсем иначе – детским кондиционером для белья, молоком, присыпкой. И это хорошо, жизнь продолжается, в той комнате, где я нашла маму, теперь цветы – у нас никогда не было цветов, ни единого горшка, из-за узеньких подоконников их некуда было ставить, а Ева притащила ротанговую стойку, и теперь они есть, жирные и довольные.

– Все в порядке, ничего не сломалось? – бормочу я через плечо, пока снимаю с полки невероятно хрусткий пакет и на вытянутых руках опускаю его в свой специальный маленький чемодан для коротких поездок в Питер.

– Домофон пришлось поменять, у старого звука не было. Я забыла написать тебе в чатик.

Разумеется, у нас есть чатик в WatsApp’e. Он называется «Уютное гнездышко».

– Да, спасибо. Вычти сама из следующего платежа, о’кей?

Она согласно угукает. Из прихожей я вижу, что на кухонном столе разложен ноутбук. Во время Олежкиного сна Ева подрабатывает копирайтером. Как она сама говорит, «чтобы не отупеть от постоянной игры в руль».

– Ой, подожди.

Я достаю из сумки и отдаю ей незатейливый подарок, купленный в «Праздничном» – книжку для купания с мягкими клеенчатыми страницами, которым не страшна вода. Ева улыбается мне и выглядит довольно забавно – на ней флисовый комбинезон в виде единорога и носки с нарисованными винными бокалами, а волосы нежно-розовые. В своем телеграм-канале Ева пишет, что устает, устает и снова устает. Что чувствует себя плохой матерью, но все «мамское» ей не очень интересно, даже с коляской она гуляет одна, потому что не выносит разговоров других таких же мам. Недавно начала ходить на групповую терапию и с кем-то там подружилась. Я словно подглядываю за ней в замочную скважину, потому что мне она ничего такого не рассказывает – да и с чего бы?

– Вот, держи, утром привезли.

Мой заказ из «Икеа», совершенно о нем забыла! Доставка этих несчастных гирлянд в Коммунар стоила бы дороже них самих.

Илья за моей спиной отчаянно зевает и продолжает зевать все то время, что я обуваюсь. При этом он держит в руке телефон и смиренно водит по экрану пальцем, но стоит мне только взяться за куртку, как сонная тишина квартиры взрывается музыкой. Динамик хрипит сотней адских гитар, ни слов, ни музыки не разобрать, я успеваю только сцапать Илью за воротник и вытолкать в тамбур, а Олежка уже ревет из-за двух дверей, и, честное слово, я готова сделать то же самое.

– Прости-и, – причитаю я, но Евы уже нет рядом. Сказать, что мне чертовски неудобно, равносильно тому, чтобы признать, что весной на деревьях появляются листья. Мне хочется провалиться на девять этажей вниз и еще ниже, до самого центра земли. Я хватаю за ручку чемодан, прячу под мышку коробку с гирляндами и выкатываюсь в подъезд, заранее прислушиваясь – тишина. Ильи нигде нет.

Ни в тамбуре, ни перед лифтами, ни в лифте, ни даже внизу.

Теперь я понимаю, что значит «земля уходит из-под ног». Какую-то долю секунды я парю в пустоте, но затем опора возвращается. Привезти человека в Москву и сразу же его потерять!

Я стою с вещами перед подъездом, зорко всматриваюсь в окрестности и соображаю – номера его телефона у меня нет, но можно позвонить Джону. Он, конечно, не знает, подробностей нашей поездки, но меня это волновать не должно. Главное – найти Илью.

«Ева, прости! – печатаю я наскоро в «Уютной квартире». – Это случайность, прости, пожалуйста».

Она что-то долго набирает. Потом, видимо, уничтожает написанное, и в ответ мне приходит только: «Ничего страшного. Но у тебя странная подруга».

Подруга. И ты туда же, что было в моей голове, когда я позвала его с собой?

– Алло, Джон? Это Майя. Скажи, пожалуйста, у тебя есть номер Ильи? Потом объясню. Честно, мне срочно надо. В смысле, только «ВК»? Хорошо, скинь мне ссылку на его профиль. В «Телеграм» скинь. Давай.

Друзья, называется.

С чемоданом и коробкой я иду на пустую детскую площадку – Пап, у меня голова закуужилась! – и сажусь на качель, – А если мы придем вместе? Просто познакомлюсь с твоими родителями. Да, хочу, мы с тобой уже пять лет сидим за одной партой. – несколько лет назад здесь все поменяли на пластик – Пап, мам, это Март, вы его уже знаете, – а когда все сломалось, то на еще один пластик. – В последний раз я видела Марта, когда ему было четырнадцать. А вы знаете, что вы очень красивый мальчик?

Мам, перестань.

– Мам, перестань.

Можно мы немного погуляем в Царицыно?

– Можно мы немного погуляем в Царицыно?

Конечно, вернемся к десяти.

Джон присылает ссылку на профиль Ильи. Я не заходила во «Вконтакте» примерно год. Приходится регистрироваться заново. Пишу «Майя Жданова» из Москвы, без фото профиля и без друзей, пожалуйста.

Где ты?

Темнеет все раньше. Ненамного, но ощутимо. Небо над моей головой наливается чернилами, в окнах загорается свет. Я всегда любила подсматривать в окна. Видела только люстры – рожковые, светодиодные, хрустальные, лампы Ильича, – телевизоры и игрушки на подоконниках. Однажды увидела голого мужчину. Спальный район, середина дня, мужчина с лохматым животом за тюлевой шторкой. Он стоял возле окна с сигаретой и увидел меня тоже. Мы нисколько друг друга не заинтересовали. Только потом, по дороге в школу, я думала – вот мы тут учимся, а они там ходят. Голые. И в этом доме. И в том. Во всех.

Я отчего-то уверена, что в метро Илья не спускался – достаточно вспомнить, как затравленно он смотрел по сторонам, а на эскалаторе цеплялся за мою руку. Может, вернулся в парк? И я тащусь туда, взмокшая от волнения и страха, с коробкой и чемоданом. Всматриваюсь в каждое лицо и каждую рыжую макушку, пока сумерки не лишают меня способности различать цвета и лица. Проверяю телефон – сообщение не прочитано. Пишу Джону, чтобы он во что бы то ни стало раздобыл номер Ильи, и возвращаюсь к метро. Или все-таки уехал?.. Договорился о встрече с какими-нибудь ребятками из «Вконтакте», которых знает только по переписке. Дождался подходящего момента. И слинял бухать с новыми друзьями вместо того, чтобы сидеть с этой занудой на лавочке и уток кормить. Сдались ему вообще эти утки…

Наконец Джон скидывает мне номер. Я набираю и слушаю гудки. Слушаю гудки и кругами хожу вокруг павильона метро. Хожу кругами и посматриваю на двух молоденьких полицейских, которые курят возле «Дикси». Когда я жила здесь, то ненавидела этот тандем – «Пятерочка» и «Дикси», стена в стену, наливай-выпивай, мы покупали там только молоко и хлеб, за остальным ездили в «Ашан» на Белую Дачу.

Илья не отвечает. Я набираю снова, попутно придвигаясь к полицейским. Возможно, мне понадобится их помощь. Ничего не меняется – стоят над очередным алкашом. Я сдуваю с носа капельку дождя и отворачиваюсь. Нет, подожди. Волосы…

Это его волосы. Я подхожу поближе и наклоняюсь – крашеные хной, с отросшими темными корнями. Кажется, что он лежит головой в ржавой луже. Во внутреннем кармане его куртки разрывается мобильный.

– Илья, – говорю я и трогаю его за плечо. Он бессвязно матерится, но глаз не открывает.

– Ваши документы, – звучит сверху, и я начинаю рыться в сумке. Протягиваю, не глядя. – Похожа на кого-то. И паспорт свежий. А что со старым?

– Потеряла.

– Угу. У нас ориентировок на нее не было?

Я замираю. Только не это. Пожалуйста, нет.

– Не пугай девушку, Кондратьев. Лицо правда знакомое… – Паспорт ложится обратно в мою ладонь. – Знаете его?

– Это мой друг. Все в порядке, мы сейчас пойдем домой.

– Тебе помочь довести? – спрашивает тот, который Кондратьев.

– Не надо. – Из метро выходят люди. Обычные люди после рабочего дня спешат в свои квартиры. Влажный ветер приносит запах вареного лука. – Сейчас папа с работы приедет и поможет, я ему уже написала.

Кондратьев присаживается рядом со мной на корточки. Теперь наши глаза на одном уровне.

– У тебя дома-то как? Не обижают? Папка где работает?

Я выдерживаю его сочувственный взгляд.

– В МЧС. Все хорошо. Вы идите, ладно? Все хорошо.

– А, ну понятно. Тогда спокойны за тебя. Если что, зови, рядом будем. И друзей выбирай себе получше, ладно?

Мы проворонили обратную электричку. Да и куда его в таком состоянии пустят.

– Вставай, – командую я и хлещу Илью по щекам. С силой, без пощады. Только тогда он наконец на меня смотрит. – Вставай и держись за меня.

Я набираю апарт-отель. Знакомая история… Не думала, что еще когда-нибудь туда вернусь. Как тебе с тем, что из окон твоей детской видно, как кто-то трахается? Да ничего там не видно, я даже не знала, что здесь квартиры на часы-сутки. Обычный жилой дом. Теперь ты будешь смотреть на него и вспоминать нас. Теперь я буду вспоминать нас в любом случае, Март. Тот же подъезд. Та же стойка ресепшн. Синий ковролин. Запах недавней уборки.

– Я только что звонила.

– Паспорт, пожалуйста. До шести утра, верно?

В шесть мы должны стоять на Павелецком, чтобы сесть в электричку и успеть на лекцию. Илья висит у меня на плече. Я умоляю небеса о том, чтобы он не блеванул.

– Проходите, по коридору направо. Дверь с номером пять.

Мы останавливались в третьем в тот вечер, когда я должна была вернуться домой к десяти. Еще полчаса, давай поспим немного. Но мы не спим. Невозможно спать, когда ты рядом.

Я сгружаю Илью на заправленную постель и осматриваюсь. Квартирка – лиловый ад. Кухня, санузел, единственная комната с кроватью. Я приношу из ванной пластиковый таз и укладываюсь рядом с Ильей прямо в джинсах и свитере: теперь я буду вовремя наклонять его голову над тазом и подносить воду, забываться поверхностным сном, прислушиваться к его дыханию, листать страницы в приложении MyBook, не понимая ни слова, подходить к окнам и вглядываться в свои, за которыми сейчас принимают душ, ужинают, досматривают мультики по wi-fi и засыпают мои жильцы. Ш-ш-ш, – говорю я Илье и глажу его по волосам во время очередного спазма. Закуривая «айкос», ухожу в темную кухню, но чутко ловлю каждый звук. Слышу, как он идет в туалет, писает и возвращается обратно. Ш-ш-ш. Я забираюсь обратно под одеяло и закрываю глаза. Так тепло… Дешево и быстро надраться в «Дикси». Вот же дурак.

– Джон…

– Я здесь. – У нас не слишком теплые одеяла, но есть пледы, и я собираю их в кучу, чтобы наколдовать немного уюта.

– Нахуй иди, – бормочет он еле разборчиво. – Ты говорил, она лесбуха, раз тебя отшила, но ей не заходит Лиля.

– Она? – шепчу я ему на ухо. – Кто это – она?

– Дерьмо ебучее.

– Да, – говорю я, – да. Спи.

Но он тянет ко мне руки, и я обнимаю его, чтобы согреть и дать понять, что он здесь не один; мы вжимаемся друг в друга под грудой одеял, окна моей квартиры смотрят в окна хостела, мы – тепло, нас никто не ищет, он тычется губами мне в шею, давай не сегодня, слушай, ты должен уйти от Джона, пообещай, что больше не будешь его шутом, ты сам по себе, все получится, нужно только еще немного поработать, Джон тебе не нужен, он ломает тебя через колено и рано или поздно ты не справишься. Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит – не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда.

Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил бы ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.

Эти домовые что-то со мной делают. С лица они все одинаковы – носатые бородачи с выпуклыми глазенками. И я будто уже видела их раньше. А может, не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой, и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом деревяшку, которая при ближайшем рассмотрении окажется маленьким бородатым домовенком, а с ветки прямо в ладони шлепнется другой и заворочается там, недовольно ворча, и тогда тот, что с пером, поднимет нос да как выматерится!

Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, расстелен коврик – из того же источника, где хранятся дюраль и гровер, в мозг поступает словечко «пенка». На газоне появился еще один домовой, однако из-за отца Саввы я не могу подойти и рассмотреть его.

Мы стоим так совсем недолго, но именно тогда на нас опускается дождь.

– Ты откуда такая, – недоумевает Маша. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, но рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Самого его нигде не видно.

– Дождь, – говорю.

– Серьезно?

Я стягиваю с нее наушники и вздеваю палец вверх, предлагая послушать – дождь. Дождь же.

– Блин, я без зонта.

– Я тоже!

Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.

– Дождь. – Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. – Откуда он взялся?

– Хорошо бы погреться! – кричит ему Маша и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.

– Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?

Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатых стопки – они просто огромные, я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адовое пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и совсем нестрашно пахнет.

– Это тауни, – заметив мои опасения, говорит отец Саввы. – Португальский. Пробуйте.

Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я, скорее, почивший, а он просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или в Праге, а вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно, что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном коллежде №3. Ездить на машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу. Фальшивый друг под улыбчивой маской.

– С богом, – говорит отец Саввы.

– С богом! – подхватывает Маша.

Я делаю глоток молча. Это вкусно: крепче вина, но не обжигающе. Будто глотнула солнечных лучей.

– Не смотри на него так.

– Извини, что? – Я моргаю, понимая, что уставилась на подсобку.

– Просто не смотри, – усмехается она в монитор включенного ноутбука. – Ты уже нашла место для распродажи?

– Да. – Чтобы поскорее прийти в себя, я растираю мочки ушей. Совсем не заметила, как он ушел. Несколько секунд просто выпали из памяти. – Джон предложил свой гараж, и я согласилась. Понятия не имею, где взять рейлы для одежды. Нужно штуки четыре, не меньше. Я бы не смогла увезти их из Москвы. У тебя, случайно, нет?

– Не-а. А правда, что ты ездила в Москву с Прелей?

Киваю. На языке все еще тает вкус солнца.

– А где вы там ночевали?

– В хостеле, – говорю я, не чуя подвоха. Только пытаюсь понять, откуда здесь всем все становится известно даже раньше, чем произойдет. В уголках Машиных губ мгновенно появляются жесткие складки. Ответ неверный, Майя, садись. Два.

– Ты уж определись, ладно? Пока что это выглядит так, как будто ты пытаешься всем понравиться. Вроде тусишь с Джоном, но приходишь сюда, Прелю в столицу отвозишь. Спишь с ним. У него же денег ни копейки – сама за все платила? Твой брат злился на Джона, но никогда не стал бы общаться с Прелей. Преля отморозок, просто конченный. Савва уже тебя избегает – он не пришел, когда узнал, что ты здесь будешь, но это моя вина, я тебя пригласила. Просто не знала, что такие дела творятся.

Меня как будто окунают в кипяток. Я горю. Точно так же я горела, когда читала комментарии в своем «Инстаграме» после смерти Марта. Под нашими совместными снимками. Под моими снимками. Под фотографиями улиц, леса, картин в музеях.

– Я с ним не спала.

Она вскидывает ладони, словно отгораживаясь от меня воображаемой магической стеной.

– Меня это не касается. Я просто предупреждаю.

– Откуда ты знаешь про поездку?

Маша дергает плечом.

– Так он уже пиздит на каждом углу. Это Преля. Не пытайся понять.

– Я пойду. Извини. Мне пора.

Маша принесла невероятных размеров сумку с одеждой – должно быть, она тяжелая, но я совсем не чувствую веса. Закидываю ее на плечо, как пушинку. Сейчас мне не нужна никакая одежда. Я жалею о том, что собралась делать эту распродажу. Жалею, что привлекла к себе внимание. И жалею, что вообще приехала в Красный Коммунар.

По пути домой я захожу в аптеку и покупаю знакомые препараты. Рецепт еще годен, и он у меня всегда с собой. Я могу забыть кошелек или «айкос», но только не эту потрепанную путевку к спасению.

Провизорка смотрит на меня дольше, чем принято между продавцом и покупателем, и пристальней, чем если бы я показалась ей интересной. Сейчас она скажет. Я говорю раньше.

– Вы обознались.

Получив таблетки, выбегаю из аптеки, но продолжаю чувствовать на себе ее взгляд. Нужно только дойти до дома и запереться. Тетя Поля еще на смене, голодная Манька с воем кидается мне навстречу, я спотыкаюсь о собственный чемодан, который утром втащила в прихожую и бросила в проходе, а теперь втаскиваю в комнату, чемодан пахнет детским кондиционером для белья, молоком и присыпкой. Я открываю молнию – оно сверху. То самое. В нем я была в тот день, когда Марта избили в «Яме».

Восьмое января, невозможный холод: всего минус девять, но сырой ветер, кажется, забирается под кожу. На праздники Март уезжал к отцу, а я осталась с мамой, и это был самый неважный Новый год в моей жизни – мама все время плакала, я смотрела «Иронию судьбы», после боя курантов мы разошлись по комнатам. Подарки мы с Мартом дарили друг другу позже. Я купила ему свитер на «Ламбада-маркете», а он привез мне из Германии это платье. Изумрудный бархат с резинкой на рукавах и талии. Восьмого я приехала в нем – это был последний праздничный выходной, и мы хотели провести его вместе. Встретились у метро «Парк культуры» и пошли в небольшой особняк на Дашкова, где нас разлучили, надели на нас белые маски, а потом мы долго бродили порознь по его узеньким лестницам и коридорам в толпе других таких же безликих зрителей, и полуобнаженная служанка подавала мне передник, чтобы я помогла ей одеться, а юный Освальд Алвинг рисовал мой портрет мелом на черной бумаге. Красивые, как полубоги, люди наливали вино. Я совершенно забыла, где я и кто я, забыла даже, что где-то поблизости Март – я впитывала запахи комнат, слушала скрип паркета, прижимала к себе дрожащего, испуганного слугу по имени Арни, когда во всем доме внезапно погас свет, и я не понимала, что происходит, но он держался за меня, а я – за него в этой кромешной тьме до тех пор, пока не разгорелась тусклая лампа и он не ушел, поклонившись мне на прощание. Когда умирающий Освальд просил солнца, я плакала, маска прилипла к лицу. Все мы стояли в тесном кругу и смотрели, как он погибает, и хотя я знала, что так будет, потому что заранее прочла пьесу – все равно продолжала надеяться, даже когда спускалась в бар на подгибающихся от чувств ногах, а Освальд, живой и невредимый, уже стоял там и потягивал коктейль.

Март вызвал такси. Мы вышли на улицу с этими масками, надетыми наоборот – так, что они смотрели нам за спину, и говорили, говорили, говорили, вспоминали Линча и концерт Therr Maitz, сопоставляли увиденное, чтобы сложить хоть какую-нибудь историю воедино. Разъехаться по домам и остаться наедине с эмоциями было невозможно. Мы стали ближе, потому что пережили это вместе, а сейчас хотелось ходить, двигаться, и очень сильно – поесть. Так что мы поехали в Pinsa Maestrello на Чистых – было почти одиннадцать ночи, едва успели к закрытию, взяли пинцу и пошли в амфитеатр возле Белой стены, ту самую «Яму». Мы, конечно, бывали там раньше. Особенно летом – тусовое место, всегда многолюдно и весело, можно есть и пить, сидя на каменных ступенях, читать, записывать сторис, целоваться – да что угодно. В тот день народу было немного – только мы с Мартом и небольшая компания ребят нашего возраста. Я присмотрелась к ним, но знакомых, тех, с кем мы общались летом, среди них не оказалось. Мы сели подальше и снова говорили о том, как прекрасно было шоу, об иммерсивности, условились вернуться туда снова, чтобы увидеть побольше, дорого, конечно – пять косарей за билет, но… У меня немного разболелось горло, мы с Мартом пропахли особняком, я продолжала чувствовать между нами запах, который был там, в этих нездешних комнатах с их интерьерами конца позапрошлого века, и сами мы словно стали чуть-чуть другими. Не замечали даже той шумной компании, зато они замечали нас.

Когда один из них встал и на заплетающихся ногах двинулся в нашу сторону, я подумала, что он просто пройдет мимо – к метро, но он спросил меня, почему я на них пялилась, когда мы пришли. Я не сразу поняла, о чем речь. Пока вспоминала, Март напряженно молчал. Наконец я ответила, что просто обозналась – думала, что увидела друзей, но стало только хуже. Мне сходу предложили подружиться, схватили за руку и потащили навстречу новым приятелям. Март вскочил и попытался оторвать его от меня, но те, что сидели неподалеку и просто наблюдали, рванули помогать своему – никто из них даже не попытался его вразумить, они все были на его стороне. Пятеро хохочущих пьяных ублюдков с нехорошими глазами. Трое повисли на Марте и сшибли его с ног. Он упал на колени, кто-то сдернул с него маску и нацепил на себя. Они держали его за шею, чтобы он не мог отвернуться, а тот, что тащил меня, и еще один – он пытался заломить мне руки, но из-за пуховика ему это не очень удалось, больно не было, только очень страшно, как когда сбывается кошмар и какая-то часть мозга отказывается признавать реальность происходящего, а другая уже принимает это и только фиксирует трещины на поверхности прежней жизни, той, что была еще утром, и после обеда, и час тому назад, – по очереди слюнявили мне губы, которые я сжимала, но это не помогало. Наигравшись, они принялись за Марта. После первого удара я завизжала. Мне зажимали рот, но я кусалась и отбрыкивалась, не глядя, я должна была кричать как можно громче, кто-нибудь обязательно придет на помощь, это же центр города, мы не в лесу и не в поле, и я кричала, пока Марта избивали ногами, и тогда кто-то из них догадался врезать мне в живот – куртка снова смягчила удар, но раньше меня никогда не били. Никто. Никогда. Я знала боль от содранных коленей, когда падала с привязанной к веревке покрышки на землю вместо того, чтобы нырнуть в воду, как все деревенские, и от йода, и когтей бабушкиного кота, принявшего ласку за попытку убийства. Знала, как болит зуб, когда тысяча стоматологов с их железными ковырялками теряет значимость по сравнению с этой болью. Вскрытый ноготь, прибитый калиткой детского сада. Сломанная после падения с велосипеда рука. Но я не ведала боли от удара. Это особая боль. У нее есть глаза, слова и кулаки. Она говорит с тобой, иногда улыбается тебе, она дышит и пахнет, слышит и понимает тебя – но все равно наступает. Она взрывается внутри раньше, чем снаружи, и не поддается лечению. Ты никогда не станешь прежним. В тебе вмятина.

Задыхаясь, я подползла к Марту, пока со стороны пруда к нам бежали патрульные. Обидчики брызнули в разные стороны, а он смотрел на меня и не узнавал. Из носа стекала на подбородок красная струйка. По тому, как он на меня посмотрел, я поняла, что Марта больше нет.