Другое настоящее

Глава 12. И всё

– Ты не заболела?

Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью – меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными, чтобы не пугать ее отчетливыми отпечатками пальцев Ильи на коже, рукавами, и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно продолжают выкручивать. Тетя Поля щупает мой лоб.

– Чем ты обычно лечишься?

– Шипучим аспирином.

Она цыкает и молча выходит из комнаты. Слышу, звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.

Маше я написала полуправду: сказала, ОРВИ. В ответ она пошутила про эпидемию коронавируса – Джон, Стася и Илья тоже забили на учебу, уж не заразились ли мы друг от друга. Знала бы она, насколько близка к истине. Рано или поздно я обо всем ей расскажу. Но сейчас у меня нет сил даже на то, чтобы принять ее поддержку и выслушать очередные проклятия в адрес Джона. Они все равно не помогут. Странно, что Маша до сих пор ничего не знает. В этом городе новости разносятся быстрее мысли, а с фантазией Ильи речь пойдет как минимум об оргии.

Как здорово, что меня это волнует, потому что если бы не тот мужчина с ружьем, который потоптался по гаражу, сейчас я думала и волновалась бы совсем о другом. Если б вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по настоящему осознала существование смерти – никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках, призванных обучить нас безопасности, в рассказах учителей она всегда побеждала, – я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?

Где бы я была сейчас? Была ли я бы вообще?

И теперь, лежа в гнезде из одеял в тетушкиной квартире, я потихоньку оттягиваю рукав пижамы и смотрю на один из маленьких круглых синяков, оставленных Ильей – и снова, как тогда, проваливаюсь в бесконечную нору от осознания, насколько мне повезло. Я могу жить дальше. Самого страшного – не случилось. Подумаешь, синяки…

После обеда меня посещает участковая. Дежурно проверяет горло, щупает пухлыми пальцами гланды, заглядывает под нижние веки и произносит то самое «ОРВИ». Они с тетей Полей еще заседают на кухне, попивая чай и беседуя о своем, далеком от моего здоровья, когда мне вдруг набирает Машка.

– Я принесла ада, – глухо говорит она в микрофон. Кажется, прикрывает его ладонью. – У нас лекция. Слышала новости?

– Не-а, – говорю. – У меня нет телевизора.

– Короче, Апрелев все.

– Что – всё?

– У них газ взорвался. Никто не выжил.

Митя, думаю я, думаю очень громко:

– МИТЯ!

Всовываю босые ноги в кроссовки, натягиваю куртку поверх пижамы – телефон. Забыла. Возвращаюсь в комнату, не разуваясь, хватаю его, но обратный путь уже преграждают тетя Поля и участковая – ни малейшего зазора.

– Ты куда? – причитает тетушка, растопырив руки. – Нельзя! Ложись! Горячка, Нин? Припадок? Что с ней делать-то?!

– Ваш внук, – говорю, одновременно пытаясь пробить заслон грудью. – Митя. Димин сын.

Она хватается за сердце и жмется к дверному косяку. Я протискиваюсь в образовавшуюся щель и обматываю шею шарфом.

– Что с ним, Май? Что случилось?

– Пожар у Апрелевых, мне однокурсница позвонила, сказала, никто не выжил.

– Гос-споди, – охает участковая и крестится, а тетушка скрывается в своей комнате и хлопает там ящиками. Кричит:

– Подожди, вместе поедем!

Пока она собирается, я шепотом выспрашиваю у врача, как вызвать такси. Вызываю. Закрываю за ней дверь. Оператор перезванивает мне, чтобы сказать, что машина у входа. А тети Поли еще нет.

Я захожу к ней впервые с тех пор, как сюда приехала. Она сидит на кровати, спрятав лицо в ладонях, и поднимает голову, только когда я касаюсь ее плеча.

– Дитенок-то чем провинился? Оставила алкашам, дура…

– Надо ехать. Такси внизу.

Я помогаю ей подняться, и мы идем к двери – просто удивительно, как быстро она берет себя в руки и по пути собирает все, что может пригодиться: ключи, кошелек, пачку одноразовых носовых платков, какие-то таблетки. Уже в подъезде оборачивается – и тут мне становится за нее страшно, настолько это растерянный взгляд. С таким взглядом спрашивают собственное имя и какой нынче год.

– Куда мы едем?

– Сначала к Апрелевым, – говорю я и глажу ее по спине. – Там посмотрим.

Половины деревянного барака, в котором жили Илья и Стефа, больше нет. Из оставшейся торчат обугленные ребра досок. Я оставляю тетю Полю за спинами зевак – прислоняю к стволу березы, прошу держаться, стоять и ждать, и бегу к дому. Попутно слышу: «газ», «вечеринка», «там дым везде, так я уже в окно» – несколько человек сидят на бетонном возвышении вокруг канализационного люка, завернувшись в одеяла. Бросаюсь к ним:

– Ребенок!

Заплаканная женщина не отвечает. Мужик рядом с ней кивает не то на дом, не то на пожарных, сворачивающих шланги:

– Алкашня! Праздник у них был. Праздник, понимаешь? – Я гоню от себя мысль, что Илья вернулся из гаража после того, что в нем произошло, и уселся за праздничный стол. – До утра гудели, а утром спать полегли.

– А мальчик? Там мальчик был, шесть месяцев. Митя. Младенец.

– В коляске который?..

Я всматриваюсь в лица пожарных. Отыскиваю того, что помоложе, и цепляюсь за него:

– Скажите… – Он даже не смотрит на меня, словно меня нет. – Скажите, пожалуйста, там был ребенок. Вы нашли ребенка?

Все они замыкают меня в кружок и говорят между собой, я не понимаю смысла фраз, но чувствую, что меня не видят, не слышат и не замечают, хотя я здесь, между ними, и хочется врезать кому-нибудь или заорать, я набираю в грудь воздух, много воздуха, и когда уже готова трясти их, чтобы добиться ответа, передо мной возникает добродушный усатый дядька в форменном бушлате, и гладит меня по голове, можно подумать, это я потеряла дом.

– А ты ему кто?

– Тётя. – Считай, никто я ему, видела два раза в жизни. – Мы с его бабушкой приехали, ей плохо.

Огромная перчатка увесисто хлопает меня по плечу. Я не понимаю, почему он смеется.

– Повезло твоему племяннику – в рубашке родился. Когда рвануло, в коляске лежал! У подъезда… Пацан – кремень! Вон-он там.

Я знаю. Знаю и бегу со всех ног к пожарной машине, за которой и правда стоит коляска, а в ней – упакованный человек Митя, я хватаю его, стискиваю так, что он кряхтит, ничего не понимая со сна, и утыкаюсь носом в горячую щеку. Несмотря ни на что, Стефа потащила его на прогулку. Возможно, ее выгнали туда, чтобы не мешала отдыхать после вчерашнего. Отправили за добавкой. Подбили глаз и послали в жопу. Но она сунула человека Митю в комбез и уложила в коляску, а потом вернулась в квартиру, чтобы… Да мало ли что, но он вот, со мной, а Стефы с ее гримасами и двух личностей Ильи – нет.

Только синяки от его пальцев на моих запястьях.

– Мам! – зову я. – Ма-ам! Он живой! Живой!

И только когда никто не откликается, а тетя Поля глядит на меня сквозь белесую пелену, хоть и протягивает руки навстречу, я понимаю, что ошиблась. Сказала не то. И повторяю:

– Живой.

Но нужно еще дождаться опеку, а у нас нет никаких документов, подтверждающих родство. Тетя Поля уже вцепилась в Митю так, что его пришлось бы отбирать силой. Она искренне верит в то, что ребенка отдадут просто так. Только взглянут на нее – и отдадут. Мне же представляется другой сценарий – Митя отправляется в дом малютки, а мы – по инстанциям, трясти бумагами и кочевать из кабинета в кабинет до его совершеннолетия…

Нам нужна помощь. И я знаю только одного человека, способного оказать ее прямо сейчас. Человека, имевшего дело с усыновлением целых пять раз. Это мама Саввы.

Засиживаемся над списком покупок до часу ночи. Квартира не приспособлена для жизни маленьких людей, наш бюджет – тоже. Покупать решаем только самое необходимое, но даже из этого хватит не на все. Кроватку и манеж тетушка обещает попытаться раздобыть на работе – вдруг у кого завалялись.

– Можно я куплю электрический чайник? – Я сижу, подперев кулаком щеку, и даже не пытаюсь открыть глаза.

– А с нашим что не так?

– Он ме-едленный.

Ручка скрипит. Значит, пишет.

– Ни за что не догадаетесь, – говорю, чтобы не задремать, – кто та женщина, которая приезжала говорить с опекой.

– Да хватит уже мне «выкать»… – Снова строчит. Или наоборот вычеркивает – по звуку не разобрать. Из ее спальни слышится короткий писк. Мы одновременно замираем, прислушиваясь, но нет. Тихо. – Ты про Елицу, что ли? Хорошая. Никогда ее раньше не видела.

– Ее фамилия – Терпигорева. Это мать моего друга и…

– Ой, все, знаю-знаю-знаю. Из этих!

– Ага. – Я растягиваю губы в улыбке. – У нее пятеро приемных и двое своих.

Тетя Поля звучно, хоть и тише обычного, прихлебывает чай.

– Майка, как мы теперь будем, а? Ребенок! Это ж…

– Обычно, – зеваю я. – Хорошо. Завтра я погуляю, послезавтра вы. То есть, ты.

– Хоть с работы увольняйся… А я знаешь что думаю? Нехорошо, конечно, но мысли такие… Вдруг он, мальчик этот… Ну… Не наш?

Ко мне он точно отношения не имеет. Седьмая вода на киселе. Я и брата-то на улице встречу – не узнаю… Но человек Митя, он – человек, хоть пока и личинка. Лежит сейчас на тетушкиной кровати, подоткнутый со всех сторон одеялами, чтобы не укатился: помыли, накормили – гуд! А ведь мог бы лежать не здесь. И меня пятилетнюю мог бы увести с собой «кашка» – и я тоже не сидела бы здесь. Или вот вчера…

– Наш, – говорю. – Вылитая я в детстве. Спокойной ночи.

– Скучаешь по ней?

Очень. Но плечи само собой поднимаются – да так, мол, не стоит внимания. Просто оговорилась. Привычка. На самом деле, нет. Не очень. Терпимо.

Наверняка она долго еще не ляжет – достанет семейные альбомы и будет листать, выискивая фамильное сходство между поколениями Зарецких и круглой мордахой внука, а я прокрадываюсь в комнату, по привычке проверяю телефон – там несколько непрочитанных сообщений от Маши и одно от Саввы: завтра его выписывают. Обещаю всем, что отвечу утром, и отключаюсь.

Просыпаюсь от шума за окном. Обычно в нашем дворе тишина – и утром, и днем тоже. Слышу, как шаркает по кухне, хлопает дверцей холодильника и напевает тетя Поля. Значит, проснулись, завтракают. Там, на улице, что-то происходит: окрики, собачий лай, голоса. Протяжно сигналит машина. Во всей этой суете ощущается тревога. Кажется, тетя Поля тоже так думает – с Митей на руках заглядывает в комнату.

– Разбудили тебя? В подъезде как начали дверями хлопать, теперь там галдят. – Она отводит в сторону тюлевую занавеску и выглядывает во двор. – А народу-то… Матерь Божья!

Человек Митя спешно перекочевывает ко мне на руки. Тетушка бросается в свою комнату и кричит оттуда:

– Убили кого-то! На лавочке прям у нашего подъезда. Сидите, я выйду гляну.

Я еще думаю про Стасю. Вдруг ни с чего думаю про Стасю: чушь, нечего ей делать ранним утром на лавке возле моего подъезда.

Но она сидит там, под моросящим дождем, посреди осенней хмари. Сидит, откинув голову и приоткрыв рот. Смотрит вверх. Не на меня. В небо.

– Майка, что вообще происходит, Майка-а! – должно быть, в сотый раз повторяет Маша, пока мы наворачиваем круги посолонь и противосолонь утыканной бычками клумбы. Из-за этого кажется, что время дало сбой, и теперь так будет всегда – коляска, клумба, Майка. – Так ее этот Купчик зарезал?

– Вроде бы. По следу крови было видно, откуда она шла. Пятый этаж, прямо над нами.

И перед тем, как уснуть, я слышала их голоса. Как всегда, выясняли отношения. Я настолько к ним привыкла, что начала волноваться, если засыпала в тишине – все ли живы? Стася к нему ходила. И не только она – разные. Но ее опознала соседка этого Купчика: где-то пару раз в месяц бывала. Выпивали и это, ну… Стонали потом громко. Прошлой ночью тоже пришла. Поругались. Петька Купчик ее пырнул, а она встала, надела пальто и ушла. Недалеко, правда. Только по лестнице спустилась, на лавку присела и не встала уже. А Купчик спать лег и проснулся, только когда полицейские дверь начали ломать. Сказал, ничего не помнит…

Так я услышала от тети Поли, а теперь пересказываю Маше – тоже не впервые.

– Ужас, – говорит она и зябко ежится. – А про Илью слышала?

– Что про Илью?

Страшно мерзнут руки, даже перчатки не помогают. В Москве я видела на колясках специальные муфты – такие мохнатые рукавицы, которые крепятся к ручке. Мне нужна муфта. Маша тоже дышит на пальцы, прежде чем ответить.

– Ну, что их всех сначала убили, а потом уже пустили газ. И Митя твой не случайно на улице в коляске оказался.

– Слушай, газом у них действительно всегда воняло.

– Но если это правда… – Она затягивается и передает мне «айкос». Я не разрешаю ей дымить обычной сигаретой рядом с Митей даже на прогулке. – Если это правда, то следующий на очереди – Джон.

– При чем тут Джон?

– Скажи честно – это ты их убиваешь!

Довольно злая вышла шутка. Можно разлучить девушку с убийцей, но вывести убийцу из девушки не получится никогда. Так, кажется, говорят?

– Прости, я не подумала, – поспешно исправляется Маша. – Хотела сказать, что все это похоже на месть. Видимо, они выбесили само мироздание.

– А где сейчас вообще Джон?

– Не знаю. Давно его не видела. В царстве своем сидит, наверное, или как он это называет?

– Владения.

– Ха! Но в онлайне появляется, значит, живой. Мать Вики на него заяву написала о доведении до самоубийства.

– Да ладно! Серьезно?

– Она в курсе про магию и вот это всё из твоего подкаста. Так что да, вполне серьезно.

Нам пора возвращаться: тетя Поля должна сменить меня на дежурстве с Митей, а я – ехать за ползунками, чепчиками, шапочками и зимним конвертом. Сюда же входит все для купания, минимальный набор игрушек и так, по мелочи. Если честно, предвкушаю эту суету. Сама не вышла из возраста, когда вопишь при виде маленького костюма единорога или шампуньки с Олафом из «Холодного сердца». Сдав Митю бабушке, я натягиваю наушники поверх теплой шапки, прощаюсь с обоими и выхожу из подъезда – лавочка пуста, ее даже протерли от крови: на асфальте темнеет пятно с шлепком пены.

Месть. Маша права – именно так все и выглядит. Вот только я никому не говорила о том, что произошло в гараже, и не называла имен. А если бы называла – в Красном Коммунаре нет никого, кто хотел бы отомстить, даже закончись все моей смертью.

И все-таки я выхожу из автобуса, не доезжая до нужной остановки. Возле колледжа, двери которого сегодня закрыты. Выходной. Утром там будет две фотографии в траурных рамках. Прохожу через скверик мимо недостроенного спортивного зала, узкая улочка с трехэтажными желтыми домами. Деревья, похожие на торчащие из земли руки со сжатыми кулаками. Наконец, мостик, заброшки гаражей: я просто предупрежу его, и все. Он, разумеется, не поверит – я и сама себе не верю… Но если это дело рук человека, у Джона есть шанс. От мироздания, конечно, не скроешься.

Вагончика нет.

Я подбегаю и рассматриваю проплешину в том месте, где он был – вагончика нет! – и следы исполинских протекторов, отпечатавшиеся в грязи, – сгинул, пропал, испарился, – подцепили краном и увезли в неизвестном направлении, впрочем, нет, вполне известном – судя по колее, через пустырь напрямик, а дальше – кто знает?

Давно пора.

Скинув Маше фотку, сопровождаю ее стикером с grumpy cat и возвращаюсь к остановке, чтобы вернуться к своим обязанностям – если я не накосячу и куплю все необходимое сегодня, то завтра буду освобождена от прогулок с Митей и смогу метнуться в свою деревню, а после – заехать к родителям.

«А знаешь, – пишет Маша, – никто не может найти Джона».

Деревня больше не напоминает Простоквашино – на месте заброшенных изб повырастали коттеджи с петушками на крышах и замковыми башенками. Оценили, видимо, люди относительную близость к городу – в детстве мне казалось, что по дороге к бабушке мы проезжаем половину страны, а на самом деле всего-то двести километров от МКАДа, – и речку, и лес, и то, что эта самая близость никак здесь не ощущается. За высоченными серыми заборами не видно, что внутри, но почти на каждых воротах – одинаковые наклейки, предупреждающие, что дом находится под частной охраной. Я бреду знакомой-незнакомой улицей, на которой появился асфальт, сначала к почте – она все та же, «Почта России», разве что возле входа появилась велопарковка, а напротив – новенький детский городок в виде игрушечного кремля. Я уступаю дорогу черной «Infinity-QX» и сворачиваю к нашему дому. Мама занималась его продажей без меня. Даже не сказала, кто они – новые хозяева. Возможно, на его месте высится теперь такой же мощный оплот семейного достатка и благополучия…

Но нет. Это «Пятера». Обычная «Пятера», которая стоит на месте бабушкиного участка и двух соседних. Я захожу внутрь – она. Выхожу – снова она. Так себе финал… Вслед за мной вылетают две кассирши, одна из которых хватает меня за сумку. Я стягиваю наушники – орали, наверное, что-то, но я не слышала.

– Девушка, сумочку покажите, пожалуйста.

Вашу мать…

Спорить не хочется. Портить то, что и так уже испорчено. Они по очереди суют нос в мою сумку, спасибо, вы так быстро выбежали, вот мы и подумали…

– Я, – говорю, – жила здесь до того, как построили это дерьмо. Надеялась, что оно исчезнет.

Но нет. Зато наверняка исчез Константин Гнатюк – сам или помогли. Замуровали под фундаментом «Пятеры», чтоб крепче стояла.

Дом у дороги не настолько неузнаваем. Кто-то хорошенько над ним поработал – стены оббиты вагонкой, резные наличники выкрашены ярко-голубым, флюгер-петушок на крыше – кажется, здесь все помешались на петушках. Я все-таки подхожу к калитке и тяну ее на себя – незаперто. Вот он, пристрой. Светлое дерево, красная черепица на крыше… Никаких следов пожара. На участке – теплица и сад. Я осторожно шагаю к дому по выложенной брусчаткой дорожке. Просто спрошу. Спрошу и уйду. Спрошу – и уйду.

– Да, да! – раздается изнутри в ответ на мой стук. – Иду!

Дверь открывается. Изнутри крепко пахнет вареным мясом. Это он.

– Вы ко мне?

– Здравствуйте, Константин.

Теперь я умею определять возраст – ему лет сорок. Бритая голова, которую я запомнила, пролетая мимо на велосипеде, узкие губы, запавшие глаза и дико породистый нос. Все такой же тощий. Но голос низкий, запоминающийся. Раз услышишь – не забудешь. Я его уже слышала.

Переобуваясь в тапочки, я включаю диктофон и прячу телефон в передний карман джинсов вверх микрофоном.

– Два года прошло, да… – говорит он, сидя напротив меня за накрытым клеенкой столом. – Смеяться будешь, но он как будто что-то свое внутри меня оставил. Вот здесь, – и касается ладонью груди. – Чужой человек, а из такого дерьма вытащил… Если бы не он, меня бы не было. Я только утром это понял, когда протрезвел, и сказали, что он… Его… Легче тебе от этого не станет, но я с того дня ни капли. Даже курить бросил. Дом этот видишь? Все своими руками. Думал мать сюда привезти, но сначала нужно было… Работа… Ремонт… На работу устроился – сначала грузчиком, потом токарем, сейчас крановщик. Работы много, дома почти не бываю. Но когда возвращаюсь – всегда Саню вспоминаю. Что умер вместо меня. И все, ничего больше не надо. Хозяев дома нашел, заплатил им, чтобы честно. Немного, ну, сколько смог, остальное потом, постепенно. Теперь это все мое. А ведь приехал – дерьмо дерьмом. Ничего не помню, как в тумане.

– А ваша мама?

– Что?

– Вы хотели привезти сюда маму. Что вам помешало?

– Убили ее. Может, чаю, Майя? Черный или зеленый? С сахаром?

Меня трясет. Пока его нет, я набираю тетю Полю. Сегодня они с Митей должны были идти к педиатру. Я не журналист и не умею правильно задавать вопросы. В этом доме погиб мой папа. Но то, что Константин встал на ноги, дает мне надежду.

– Майя! Ты еще долго?

– Не знаю.

– У нас тут… Митя на осмотрах-то и не бывал, не водили его. А надо каждый месяц.

– Да ладно, – улыбаюсь я. – Он же здоровый, это видно.

– А педиатр сказала, с рождения вичевой. Про нашего Митеньку – вичевой…

– Черный или зеленый?

Я не отвечаю. Сначала меряю шагами крошечную комнату, потом подхожу к окну и отодвигаю штору.

– Что нам теперь делать, – шмыгает в трубку тетя Поля.

Не знаю. Не знаю. Видосы из «Ютьюба». Терапия. Кажется, с этим можно жить.

Там, за окном, на заднем дворе дома – вагончик Джона. И я действительно не знаю. Обещаю перезвонить и заново включаю запись, но не успеваю отойти от окна.

– Я заварил, – говорит Константин и ставит чашки на стол так осторожно, словно они могут взорваться.

Мы чинно садимся на свои места. Я уже слышала его голос. Это он палил по Илье, Джону и Стасе, стоя на крыше вагончика, который торчит теперь на заднем дворе.

– Константин, что случилось с вашей мамой?

– Ты знаешь, Майя. Ее убил Мартин Лютаев.

Наши плечи расправлены. Мы не сводим друг с друга глаз.

– Его тоже убили.

– Я прирезал его, как свинью.

Я дергаюсь и моргаю – кажется, отключилась, задремала, эти слова всплыли из короткого сна. Константин напротив. Говорил ли он это?

Когда чашка с чаем оказывается возле моих губ, я отставляю ее в сторону. Хватит с меня индиан-тоника в исполнении Джона. Константин провожает ее взглядом прищуренных глаз. Повторяет:

– Я прирезал Лютаева, как свинью.

Диктофон пишет.

– И семью Апрелевых? Стасю Черницкую?

– Апрелевы не следили за газом, – усмехается он настолько красноречиво, что ответ очевиден. – А Черницкую зарезал сожитель.

– Я видела вашу маму в метро. Она вас ждала.

– Знаю. Спасибо за подкаст.

– Что теперь?

– Чай не отравлен. Пей. Я не причиню вреда дочери человека, который спас мне жизнь.

Я делаю большой глоток. Важно показать, что я ему доверяю.

– А тому, кто сидит в вагоне?..

Не меняясь в лице, он подмигивает мне одним глазом.

– Можем его навестить.

Пока я натягиваю ботинки, Константин сдергивает с крючка меховую тужурку и достает из-за вешалки ружье. Он шагает первым, я – позади. Мы огибаем дом. Теперь я вижу и вагончик, и грузовик, на котором тот сюда приехал. Земля вокруг взрыхлена колесами. Константин долго ковыряется с замком. Я стою у него за плечом.

– М-м! – раздается изнутри. До чего странно вдруг увидеть выкрашенные мною в черный стены.

Джон лежит на полу, перемотанный строительным скотчем – ноги, руки и лицо скрыты под серебристой пленкой.

– Вы как он, – говорю я, пока пытаюсь отыскать макетный нож – он должен быть в шкафу, я сама убирала его туда после ремонта. – В чем разница? Март убивал… Вы убиваете… – Нож на месте. Я бросаюсь к Джону и взрезаю клейкую ленту там, где должен быть рот. Промахиваюсь – на лезвии кровь. Но Джон разевает края скотча и дышит. Дышит. – Отпустите нас, – шепчу. – Папа спас вам жизнь. Сегодня тот самый день. Отпустите нас.

Он обмотал его скотчем с ног до головы. Не собирался кормить, поить и выпускать в туалет. Оставил бы здесь умирать? Медленно загибаться от голода, жажды и естественной нужды. В своих владениях.

– В память о папе, – твержу я то единственное, что еще есть в голове. – Пожалуйста, отпустите нас в память о папе.

Константин не отвечает. Обернувшись на тишину, я вижу, что он целится в Джона. Тот извивается всем телом, пытается отползти – хрустящая серебристая мумия с одними только глазами, живыми глазами.

– Я следил за твоей жизнью, – говорит спасенный папой, – с тех пор, как убил Лютаева. Он был не очень, да? И этот тоже. Дерьмо. Не хотел тратить на него пулю. Считай, уже помогла. Отпущу, если ты объяснишь мне.

Я объясню. Отвечу на что угодно. Бешено киваю, загораживая собой Джона. Не вижу лица. Черный силуэт на фоне дверного проема.

– За что Лютаев убил мою маму? За что? За что он ее? За что? Что она ему сделала? Зачем? За что?

Зачем, Март. За что. Я не знаю. Зачем, Март. Я не знаю. За что. Март. Март!

– Простите. Я не знаю.

Не прислоняться. Там шипы вот такенные, проткнет сам не заметишь как. Думал, пальцы, глаза, плечи? Думал, теплое, мягкое? Не прислоняться, тебе же каждое утро вдалбливали, и по вечерам тоже, а ты читал и смеялся в себя – херня, канцелярщина, как «не забывайте свои вещи» и «уступайте места инвалидам». А вот еще висишь ты такой на поручне и от нечего делать переставляешь местами буквы: не ронять-не принять-не понять, а она говорит – не я. То молчит, как будто вообще не здесь, и вдруг – «не я», выстрел тебе в висок. Волосы взъерошиваешь, крепче к себе прижимаешь, но в руках пустота, куртка эта еще с заклепками, провод от наушников… А ты в ответ опять со своими тупыми приколами, хотя по глазам видишь, что она тебя за них презирает, и вот та самая первая игла в плечо, но пока что мягко – ш-ш… – ранение не смертельно, всего-то несколько капель на затоптанный пассажирами пол.

Кстати, здесь, на «Соколе», люди чаще всего падают на рельсы. Никто не знает, почему. Просто факт. Если смотреть наверх, голова немного кружится…

Короче, жить можно, она как бы рядом, и ты во все это веришь, пока не открываешь дверь, а за ней темно, как в том долбаном туннеле, только нет никакой поездки из точки А в точку Б, зато есть двое – там, в темноте. И падение. Ее. Твое. Ваше. Смотришь на них, смотришь, смотришь. Убил бы, но только хватаешься обеими руками за ту штуковину, что торчит у тебя из груди, и пытаешься вспомнить слова, и пытаешься вспомнить, и пытаешься, но чтобы кричать, кричать, кричать, нужен голос, голос, голос, а у тебя его нет.

Ветер в лицо. Полупустая. Мать наверно уже дома. Телефон на беззвучном.

Ты собираешь в ладони то, что из тебя вытекло, и пытаешься вернуть обратно. Потом плюешь и оставляешь как есть. Идешь по улице от столба к столбу, спотыкаешься, падаешь, ловишь спиной чье-то «пьянь малолетняя», встаешь на колени, шаришь по карманам в поисках сигареты, пальцы слипаются, ты оттираешь их снегом…

А, они эту ветку прорыли напрямик через кладбище. «Сокол», короче, это чьи-то бывшие могилы.

Ну, живешь ты дальше, жрешь, пьешь, с виду такой же, как был, делаешь вид, что жив, все тебе вроде бы верят, и ты сам себе уже начинаешь верить, а потом раздается звонок в дверь – и ты по звуку понимаешь, что открывать не нужно, ты чувствуешь каждой клеткой, ты знаешь, что ждет тебя на той стороне, но все равно говоришь.

Да. Да. Иду. Привет. Вы ко мне?