Другое настоящее

Глава 7. Если бы вы убили

За ночь первый выпуск моего подкаста одобрили на хостинге, и он разлетелся по подкаст-платформам. Перед занятиями в колледже у меня было десять прослушиваний, а после их стало около двухсот. Когда я шла в гараж, мне написал следователь по делу «санитаров», Петр Масленников. Сообщение было гневным. Он даже прислал голосовое, но я не стала его слушать. Пообещал перезвонить и не перезвонил.

В гараже уже тусуются Джон и девчонка, которая в первый день моего появления в колледже возвращала ему «Дом, в котором». Юля. Она собирается прийти на мою распродажу. Сидя на узком диванчике, они передают друг другу бутылку вина. Ее нога закинута на его бедра. Обмениваются впечатлениями о прочитанном, думаю я, бросая в угол рюкзак. Стоит мне войти, оба сворачивают свой книжный клуб и ретируются на улицу. Напрасно он думает, что таким образом сможет меня наказать. Я не сделала ничего, за что должна почувствовать себя виноватой, и уж тем более не собираюсь подчиняться их дурацким правилам. Слава транквилизаторам – в голове легко и прохладно. Огорчает одно: уборки здесь немеряно, ума не приложу, как справлюсь с ней в одиночку.

Перво-наперво я натягиваю резиновые перчатки и осматриваюсь. Выволакиваю из угла за диваном картонные коробки с хламом – железки непонятного назначения, похоже, автозапчасти, пустые пятилитровые банки, съежившиеся от сырости журналы. За ними в пыли и паутине стоит серебристый бумбокс «Panasonic». Воу! Я обмахиваю его тряпкой, открываю кассетную деку – пусто. Зато в отсеке для CD обнаруживается самый настоящий компакт-диск. «Алиса – 20.12». Я вытираю его о джинсы и кладу обратно. Чтобы дотянуться до розетки, приходится встать на колени – за этим занятием меня и застает вернувшийся Джон. Дело сделано – лампа на бумбоксе загорается, значит, исправен. Чрезвычайно довольная собой, я поднимаюсь и вешаю на запястье пластиковое ведро.

– Я видела колонку по пути сюда. Не знаешь, там есть вода?

Джон игнорирует вопрос. Заваливается на диван прямо в грязнющих ботинках, с которых капает черная вода, и утыкается в телефон, король чертов. Фанерный щит над его головой ужасен, да и мечи никудышные.

– Я сниму эти штуки, ладно?

Чтобы дотянуться, мне приходится снять обувь и встать на подлокотник. Джон нарочно занимает еще больше места и лежит как влитой. В отместку на его волосы и куртку опускаются растревоженные хлопья пыли.

– Со стенами тоже что-то нужно сделать. Перекрасить их, что ли? В белый. Нет, в черный.

Так и не добившись от него ни слова, я легко с этим смиряюсь и иду за водой. Колонка оказывается рабочей – после того, как я наполняю ведро, к ней подходит пожилая женщина с двумя пластиковыми бутылками. Расплескивая воду, я пру ведро обратно в гараж. К счастью, Джона там уже нет.

– Ну что, повеселимся?

Бумбокс выдает мощные гитарные аккорды второго трека. Я не знаю слов, а то начала бы подпевать во весь голос. Мне вдруг становится легко – настолько, что я нараспашку открываю дверь, и ветер мгновенно выдувает изнутри затхлую табачную вонь. Пустые бутылки из-под водки и вина отправляются в коробки, и вместе с ними – на свалку. Спина становится мокрой от пота, но сбавлять темп не хочется. Я сбрасываю куртку и хватаюсь за швабру.

– А ты танцуй, танцу-уй, – тяну я, размазывая по полу грязь, – на перекрестке дожде-ей!

– Круто тут у тебя!

За порогом мнется модильянинская Стася. Войти не решается – боится наследить.

– Шейк-шейк! – выкрикиваю я в рукоятку швабры, как в микрофон, и убавляю громкость музыки, а затем машу Стасе рукой, чтоб заходила.

– Джона нет?

– Не-а. – Пользуясь вынужденной передышкой, я делаю глоток индиан-тоника из заранее купленной огромной бутылки. Завтра нужно будет притащить что-нибудь пожевать. – Ушел куда-то.

– Может, тебе помочь?

По глазам вижу – надеется, что откажусь. Как бы не так.

– Второй швабры у меня нет, но в пакете полироль и куча тряпок – нужно протереть пыль, а потом освободим стены. Кресло хорошо бы передвинуть ко входу, и все-все завернуть в пленку.

– Зачем? – спрашивает она скучным голосом.

– Чтобы можно было красить, разумеется. Но пока что – пыль.

Некоторое время мы работаем молча, каждая в своем углу. «Алиса» чуть слышно шепчет нам из угла.

– Майя, – подает голос Стася. – Ты реально ездила с Прелей в Москву?

– Да что ж такое, – усмехаюсь я, отжимая тряпку. – Мы ездили ко мне домой. Нужно было забрать кое-какие вещи для распродажи. Все.

– А Преля тебе на фига?

– Потому что он никогда там не был. Это просто поездка, почему меня все о ней спрашивают?

– И я не была, – почти шепчет она, – и что, ты за меня тоже отбашляешь?

Я опираюсь на швабру и долго смотрю на Стасю, прикидывая, действительно ли она настолько тупа, как хочет казаться, или все понимает, но сказать не может.

– Если Джон заставит тебя целовать мои ноги, то да, я обеспечу тебе прогулку по Царицынскому парку.

Иронии она явно не считывает и, судя по изменившемуся выражению лица, готова швырнуть в меня грязной тряпкой.

– А Илья это сделал, – поясняю я как можно мягче. – Он настолько боится Джона, что вылизывал мне ботинки. Вот эти самые. И я чувствую себя несколько виноватой. Логично. Или нет?

– Не знала про ботинки, – бормочет Стася и возвращается к полировке шкафа, убитого настолько, что его не спасла бы и ванна из полироли. – Теперь он пиздит, что той ночью тебя распечатал.

– Распеч… Ага. Ни много, ни мало. Я что, похожа на человека, который никогда не был в отношениях?

– Преле все равно никто не верит. – От моей откровенности она окончательно тушуется. – Ты так легко об этом говоришь…

– Вряд ли легче, чем Илья.

– Ну… По-другому. Как звали твоего парня?

– Неважно, – говорю я и налегаю на уборку. Придется повторить все проделанное еще раз пять, чтобы результат стал хоть сколько-нибудь заметен.

– Почему вы расстались?

– Неважно.

– Ты его все еще любишь?

– Нет. – Я впервые признаюсь в этом кому-то, кроме себя. И впервые – вслух. – Но помню. Так что никакие новые отношения в мои ближайшие планы, как ты понимаешь, не входят. Тем более с Ильей.

– Он мерзкий. Не представляю, как вообще с ним можно захотеть.

«Из жалости», – думаю я, но вслух ничего не говорю. Там, в хостеле, я сказала ему «не сегодня». Не знаю, почему именно так. Словно когда-нибудь, хотя на самом деле нет. Разве что из жалости – нет.

– Я бы хотела его добиться, – снова подает голос Стася. – А Вика наоборот – говорит, что мечтает разлюбить. Но он запал на тебя.

Она говорит о Джоне. Бедный мой человек. Я понимаю, почему Джон тебе нравится – смазливый мальчик, чертов манипулятор. Я все еще тушенка, в то время как вы, ты и твоя подруга, – вскрытые и вылизанные пустые банки. Всего этого ты, разумеется, никогда от меня не услышишь.

– Мне жаль, – говорю я. – Это пустая трата времени.

Она обнимает меня за плечи. Настолько неожиданно, что я роняю швабру и просто стою, стиснутая в кольце ее рук.

– Не встречайся с ним, пожалуйста, – шепчет Стася хриплым прокуренным голосом. – И без тебя все сложно.

– Помоги мне сдвинуть шкаф, – прошу я, и мы сдвигаем чертов шкаф, сам по себе нетяжелый, но забитый чем-то, не знаю, чем, настолько, что я опасаюсь за его сохранность – нет, стоит, хоть и кренится во все стороны сразу. Я смахиваю шваброй паутину со стен и потолка и заново осматриваю вагончик, пытаясь представить, каким он станет. – Матовый черный, – говорю, уткнув в потолок указательный палец. – Слева будет надпись «Если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса». А здесь… Хм.

Я смотрю на Стасю. Она тоже глядит на меня во все глаза, чем в некотором смысле мне льстит.

– «И не могу сказать, что не могу жить без тебя – поскольку я живу».

– Ты просто огонь, – выдает Стася и ретируется. Мой взгляд как раз падает на полку разбитого шкафа – она протерла ее из рук вон плохо.

Притопывая ногой в такт «экспериментируем, рядим, судим, милуем нас без нас» я в одиночку дислоцирую кресло к двери и роюсь в шкафу в надежде на то, что изначальный хозяин вагончика был куда более рачителен, чем Джон, и оставил нечто большее, чем гору пустых бутылок – так и есть. На антресолях, за стопками дисков, которые обещают мне нескучную компанию всю неделю, хранится коробка из-под обуви с инструментами – ржавый молоток, плоскогубцы, клубок проводов и разнокалиберные гвозди. С этой коробкой, прижатой к груди, я сажусь на диван и начинаю выбирать самые прямые: три, шесть, девять, двенадцать вполне достаточно. К счастью, потолки здесь настолько низкие, что стремянка мне не понадобится – достаточно обычного стула, и он играет под моими ногами, как взбесившаяся лошадь, твердо намеренная сбросить ездока. Успокоив себя тем, что в случае чего падать придется с не слишком большой высоты, я вколачиваю по шесть гвоздей в каждую стену, растягиваю на них свои гирлянды и выключаю свет.

Теперь совсем хорошо.

Возня с компакт-дисками меня успокаивает. Я беру каждую коробочку в руки, открываю ее, проверяю, что диск на месте (иногда это оказывается не так) и откладываю в сторону те, которые хотела бы послушать. Прямо сейчас компанию мне составляет медитативная ранняя Линда, которую я никогда раньше не слышала, а теперь в полный рост вытягиваюсь на диване, чувствуя, как хрустит позвоночник; я выбрала белые гирлянды с домишками, звездами и тюлевыми розочками вместо плафонов и словно вернулась домой. Осталось только покрасить стены в черный и написать цитаты из Бродского, которые были в моей комнате – я не придумала ничего нового, восхищенный взгляд, которым наградила меня Стася, не заслужен. Напоследок я накрываю кресло, диван, шкаф и низенькую тумбочку – все, что здесь есть из мебели – купленной в «Хозтоварах» прозрачной пленкой.

Мы с Джоном условились так: я буду скидывать ему в «Телеграм», что закончила, а он – приходить и запирать дверь. Он живет где-то неподалеку. Ключ всего один, сделать дубликат мне не позволили. Поэтому я шлю ему стикер «Бросай все», выключаю свет и поплотнее притворяю дверь. Для автобуса слишком поздно. Долго иду пешком, унося в наушниках «Обе две», потому что мне как воздух необходимо заземлиться во что-то знакомое, а дома засыпаю быстрее, чем успеваю положить голову на подушку – проверяю только статистику подкаста. У первого почти тысяча прослушиваний.

Следующим вечером приходит Вика. Они со Стасей как будто сговорились навещать меня по очереди, хотя в коллеже по прежнему не разговаривают и сидят за разными партами, и даже в курилку ходят по одной. Вся эта история напоминает мне тот единственный случай, когда я в четырнадцать лет загремела в детскую городскую больницу, офтальмологическое отделение – на целых две недели, операция не была мне показана, вместо этого я каждое утро вставала в шесть утра и тащилась на закапывание и электрофорез. Март тогда уже у меня был и приезжал навещать меня втайне от родителей. Это была резервация для разных людей. Время от времени в нашу палату привозили кого-то после общего наркоза, и остальные наперебой задавали вопросы, чтобы поржать над неадекватными ответами, и смачивали ей губы, потому что пить было запрещено – только сейчас я понимаю, что это были девочки без семьи, их привозили из детских домов и никогда не навещали. Я старалась держаться ото всех подальше, в пять утра на ощупь заплетала косу и в шелковой пижаме шла на процедуры, но за завтраком на меня обязательно пристально смотрел кто-то из мальчишеской палаты, я мгновенно уставала и уходила к себе, чтобы почитать, потом ко мне присылали гонца с просьбой о встрече, я так и не закончила лечение, потому что свалилась с температурой и насморком и меня тут же выписали домой – я просто не могла больше выносить этого попеременного внимания и свиданий в рекреации за фикусом.

Эти двое тоже приходят в гараж по очереди, а неловкость за них чувствую я. Но сегодня я подготовилась – у меня есть два валика и достаточно краски, чтобы работать вдвоем.

– Ух! – восклицает Вика.

– Ничего себе! – говорит она же.

– Неплохо, а?

Бумбокс по прежнему бормочет голосом Кинчева. Такими темпами к концу недели мы ничего не успеем.

– А почему черный?

– Как моя душа, – пытаюсь пошутить я, но в ее взгляде плещется пустота. – Я решила пойти от противного. У нас нет возможности визуально расширить пространство, значит, сделаем его как можно меньше. Пускай здесь будет тесно, кого мы обманываем, но уютно, как… В хоббичьей норе. Ты же читала Толкиена? Ладно, хотя бы смотрела? Помнишь, где жил Фродо? В норе. С круглой дверью. Под землей. Нет? Ну ладно.

Водоэмульсионная краска почти не пахнет и ведет себя прилично – хорошо ложится и не течет. Я чувствую себя офигенным профессионалом. Из-под моих рук выходит черный матовый космос. Пустота, которую нужно наполнить светом и смыслом.

– Как в гробу, – комментирует Вика. – Давай отдохнем, а?

Она открывает тумбочку, в которую я не догадалась заглянуть, извлекает оттуда ополовиненную бутылку портвейна «777» и глядит на меня вопросительно.

– Ты пей, а я не буду.

Мои препараты не совместимы с алкоголем. Я жду, когда же она спросит про Илью, но Вика помалкивает. Пока я катаю валик по ее половине стены, потому что сейчас та выглядит тканью в мелкий рубчик, Вика несколько раз прикладывается к бутылке. Это выглядит так, словно она готовится к разговору и пьет для смелости.

– Майя, можно тебя на минутку?

– Конечно! – отзываюсь я со стремянки.

– Ты можешь сесть, короче? – говорит она плоским голосом, предвещающим именно то, чего я стараюсь избегать. При первых признаках дергаю за стоп-кран и спрыгиваю с поезда. Если невозможно сказать, сделать или написать то же самое на трезвую голову, возможно, это вообще не то, что нужно говорить, делать или писать.

Пока я спускаюсь, в открытую дверь гаража врывается девчонка с пакетами в руках. При виде моего космоса она несколько опешивает.

– Ого. Здесь все такое будет?

– Да! – заявляю я радостно. – Нравится?

– Ага, симпатичненько. Наконец-то ты сняла щит. Ах-ха-ха. Он был ужасен. Держи, тут от меня и ребят из группы.

Я принимаю из ее рук пакеты и невероятно радуюсь их тяжести. Мои вещи. Они существуют. Скоро-скоро я развешу их вдоль стен и за ними придут люди. Я поставила себе цель собрать для Яны минимум пять тысяч. Для этого нужно продать действительно много по той цене, которая имеет смысл. Кроме одежды у меня есть бижутерия из керамики и крупные деревянные значки с винными бокалами, целая коллекция – они очень мне нравятся, и за них можно попросить больше.

Я провожаю девчонку, которая принесла так много вещей, почти до мостика, и с тяжелым сердцем возвращаюсь обратно. Сейчас мое время и ресурс без остатка растворятся в ненужном диалоге с Викой, хотя я предпочла бы слушать музыку и красить стену.

В вагончике сыро и душновато, приходится оставить дверь открытой. Если Вика заговорит про Илью, я ее выгоню. Просто отправлю за ответом на этот вопрос к Стасе – заодно и помирятся. Да, именно так. Приняв элементарное решение, я сажусь на краешек затянутого пленкой дивана рядом с Викой, готовая ко всему.

Нет, не ко всему.

Она ставит на пол уже пустую бутылку, быстро придвигается ко мне, закрывает глаза и целует меня в губы.

Я сижу и смотрю на нее. Последним, кто прикасался к моим губам, был Март. Вика совсем не похожа на Марта. Наверное, именно так я целовала бы себя сама, поэтому никакого внутреннего протеста во мне не возникает. И хотя я не отвечаю на поцелуй, он отзывается во мне, начиная с кончиков пальцев на ногах и выше, выше, пока влажно становится не только моим губам.

– Кто-нибудь может войти, – шепчу я, когда сквозняк холодит мне шею.

– Ну и пусть, – усмехается она, и тут я понимаю ее. Еще недавно не поняла бы, но теперь, когда мы соприкасаемся губами, грудью и бедрами, в ней нет от меня тайн – и это понимание заставляет меня положить ладонь ей на плечо и силой заставить ее отстраниться.

У нее в глазах – готовность на все. А мне нужно красить стену.

– Пока я здесь, Джон не заходит. – Валик набирает краску, теперь нужно покатать его по ребристой поверхности пластикового лотка, чтобы убрать излишки. – Не делай того, что тебе не нравится, ладно? Если хочешь, я обо всем забуду.

– Да, – говорит Вика, вытирая губы тыльной стороной кисти. – Ничего не было.

Пока я вожусь со стеной, она потихоньку сливается.

Так себе способ заставить Джона ревновать. Март тоже пытался. После «Ямы» он не мог меня видеть. Я стала живым напоминанием о его унижении. Мы решили взять тайм-аут и не встречаться некоторое время, чтобы каждый мог разобраться в себе. Я сказала, что не ждала от него защиты, потому что знаю, как он боится боли и ненавидит драки, и вообще знаю его достаточно давно и выбрала не за это. Но он обиделся еще сильнее. Правильного ответа не существовало. Поэтому мы дали себе немного времени на отдых и не виделись почти месяц – до конца января, тогда он и принял решение заняться борьбой в секции Руса. В его сторис время от времени появлялись отчеты о том, где и с кем он проводит время – это были наши общие друзья, я тоже время от времени с ними встречалась, чтобы прогуляться и поговорить. Особенно с Ваней Роговым, у которого вообще-то была девушка, талантливый фотограф, к тому же, очень симпатичная, глядя на нее, мне хотелось точно так же выбрить виски. Но Март решил, что между нами с Ваней нечто большее, чем дружба, и в один из дней засосал его на вечеринке и выложил снимки в сторис с отметкой меня и его девушки. Утром, конечно, удалил. Именно об этом я говорю, когда говорю о поездах и стоп-кранах.

Покончив со стенами, я даю себе возможность отдышаться, а им – подсохнуть. Вскрываю пачку чипсов, заворачиваюсь в шарф и устраиваюсь в кресле, закинув ноги на подлокотник, с книгой. Я не перечитываю ее заново – слишком долго. Просто листаю, выхватывая глазами родное и болючее: вот я в метро, мчу в Нескучный сад после ЕГЭ по алгебре, чтобы упасть на стриженый газон, вытянуться по струнке и смотреть в небо сквозь ветви, слопать пиццу на веранде «Домика в саду», покормить орехами белок, ходить с наушниками и щуриться от свободы, заранее зная, что получу высший балл. Вот я сижу у себя на кухне в футболке и шортах. Не помню такого дождливого лета. Мы с Мартом решили поехать вожатыми в детский лагерь и подали заявки, но смены этого года были укомплектованы, так что нам предложили поработать в следующем. В феврале Марта не стало.

Вот я читаю перед сном, глаза слипаются, но осталось несколько страничек, и я не сдаюсь. «Смотри, мам». В соседней комнате тишина, телевизор уже не работает – наверное, мама спит. Смотрю на часы: два ночи. Сегодня пораньше. Может, наконец-то выспится… Я возвращаюсь в начало строки: «Смотри, мам».

Утром я не смогу ее разбудить. Вскрытие покажет, что она запивала снотворное водкой. Я до сих пор не знаю, было ли это ее решением или случайностью. В ее вещах не осталось ничего, что позволило бы это понять.

Я слышу звук работающего двигателя. И меня зовут.

– Майя! Майя!

Тот самый голос, который смог бы заставить меня делать вещи, о которых я раньше не задумывалась. Голос книжных героев, в которых я влюблялась. Голос из детских снов. Он повторяет мое имя.

– Да! – отзываюсь я, и сама себя не слышу.

– Как хорошо, что вы здесь. Помогите!

Тарахтение дизеля становится громче. Отец Саввы подгоняет пикап к дверям вагончика и выпрыгивает из кабины. Не вполне понимая, чем именно могу помочь, я подхожу к кунгу. Отец Саввы откидывает тент – внизу какие-то резные деревяшки. Нет. Это рейлы. Неразборные лакированные рейлы, накрепко скрепленные гвоздями, и мы выгружаем их вдвоем, поспешно оттаскивая под крышу – они небольшие, но довольно увесистые. Четыре прекрасных блестящих рейла, крепко стоящих на разлапистых ножках. Я глазам своим не верю.

– Вещей не нашлось, – говорит отец Саввы, утирая лоб. – Их у меня семеро, старшие донашивают за младшими. Мы повесим у себя ящик для пожертвований – Яна, верно? Поможем мы ей, не переживай… – Это стало моим делом, и мне вовсе не хочется, чтобы в него вмешивались сектанты, чьи убеждения накрепко связаны в моем представлении со смертью Кати. Но помощь… Кто я такая, чтобы отказываться от того, что предлагают не мне? Отец Саввы хлопает меня по плечу: – А ты держись. Молодец, держись.

И я начинаю держаться. Прямо сейчас. Я крепче и занимательней ящика для пожертвований.

Приезжаю домой, открываю дверь, раздеваюсь в темноте прихожей. Выдавливаю в миску Маньки пакетик корма, ставлю на конфорку ковшик с водой, чтобы сварить себе пельменей – тетя Поля опять на смене, мне предстоит ночь в одиночестве, но я собираюсь начать запись второго выпуска подкаста, скучать будет некогда. Все еще держусь. Достаю из морозилки хрустящий от инея пакет, высыпаю пельмени в кипящую воду – часть из них мгновенно всплывает. Я думаю, это из-за того, что замороженное тесто треснуло, и внутрь попал воздух. Когда они начинают кипеть, то, как голодные птенцы, раскрывают ротики из теста. Я заранее кладу в глубокую тарелку масло и ложку томатной пасты, а сверху натираю сыр с добавлением грецкого ореха – он пахнет этими солнечными орехами, которые мы с папой раскалывали зубом, припаянным к рукоятке чеснокодавилки, а из скорлупок делали лодочки: если прилепить ко дну крошечный кусочек пластилина, а сверху установить мачту из зубочистки с бумажным парусом, такая лодочка могла достойно держаться на плаву в Царицынском пруду и даже вставать на курс до тех пор, пока какая-нибудь лихая утка не сбивала ее и не пускала на дно.

Мешанина из пельменей и томатной пасты перебивает вкус сыра, но это все равно самое лучшее, что происходило со мной за последние сутки. Двое суток. Нет, с того момента, как я сюда приехала.

Левкой. Декоративное красивоцветущее растение с ароматными цветами. Стихотворения Льва лежат на «Стихи.ру». Двухлетней давности, но все же это его голос.

– «Москва-Пассажирская-Курская», – сидя на полу, зачитываю я кошке Маньке. – «Мне будет легче, если не придется обуздывать никого, кроме себя. Челнока нет вовсе, а на веслах он то ли не может, то ли не. Чистосердечное признание, лихорадочное использование – не дело ученого. Все эти горестные таёжники не сами сочиняют то, что они сочиняют, решают и собираются делать…» Мань… Не будем плакать, да? – Она выгибает спину и трется о мою ступню в полосатом носке. – «Сокрушительно гниющее мясо, приглашения и репчатый лук – мелко порубить. Угадала, был с ней до девятого дня. Если бы вы убили, как можно было бы молчать».

И снова:

– Если бы вы убили, как можно было бы молчать. Если бы вы убили, как можно было бы молчать.

Коробочка комнаты, плотно втиснутая между другими такими же коробочками. За стеной плачет ребенок, наверху занимаются сексом. А на экранчике моего телефона – маленькое пророчество. Я читаю его вслух до тех пор, пока слова от частого повторения не теряют смысл, не превращаются в сплошное «хабы-хабы-хабы», а сама я будто одеваюсь в одежду жертвы насилия и сижу в ней – со мной ничего не происходит, но хочется тереть себя мочалкой, пока не сойдет кожа.

Ты засыпал ему глаза и рот поваренной солью. Живые глаза и рот.