Другое настоящее

Глава 11. Индиан-тоник наносит последний удар

– Видел пост.

– Хм, – говорю я, потому что сок из вскрытого апельсина попадает мне прямо в глаз.

– Ты его выбесила.

Раздобыть мякоть апельсина без ножа – не слишком простая задача. Я с ней справляюсь, но в руках у меня оказывается нечто скукоженное и жалкое. Савва, впрочем, не брезгует.

– А я выпуск записала! – И правда, что означает этот жалкий пост в сравнении с моей ночной работой? Но Савва впечатленным не выглядит. Он и раньше не казался достаточно счастливым, но сейчас, на больничной койке, излучает прям-таки фатальное ощущение беды.

– Выпуск, – повторяет он и трет лицо. – Это круто, но сколько человек его реально послушают? Твоя аудитория – да. Френды Джона… Сильно сомневаюсь. Понимаешь, пост, вот – глазами пробежал и все ясно. А до выпуска нужно еще добраться, зарегистрироваться, найти время… Сколько у тебя там, час? Вот прикинь – час потратить.

– Я всю ночь потратила!

– Ну это ты. У тебя другая мотивация. По хорошему тебе нужно точно так же выложить тезисы в соцсети.

– Но я…

– Понимаю. Если ты мне доверяешь, могу сделать это у себя.

Я доверяю. Текст, который я готовила для подкаста, сохранен в избранном «Телеграма» и улетает к Савве быстрее, чем он успевает дожевать последнюю апельсиновую дольку.

Мы сидим лицом к лицу, такие нелепые: непонятно, о чем еще говорить, вроде, только пришла и уходить неловко, а у него на шее наушники, возле кровати – книга обложкой вверх: Кутзее, «Осень в Петербурге», и я тут со своей фигней…

Маша пишет: «Про тебя пока все тихо. Все в шоке». И скидывает снимок той самой тумбочки на первом этаже, возле гардероба. Сейчас на ней стоит фотография Вики с отрезанным черной лентой уголком.

Я молча разворачиваю телефон к Савве.

– Я не знал. Очень жаль.

– Жаль, – говорю я резче, чем собиралась, – что всем по фигу на два суицида подряд в одной только нашей группе.

– Тебя в суд ни разу не вызвали, а ты хочешь, чтобы кому-то было не по фигу на суициды в Красном Коммунаре.

– Да, хочу! – Я понимаю, что переборщила, когда Савва вскидывает ладони: «Тише, тише», и наклоняюсь к нему, чтобы вернувшийся с перекура сосед по палате сходу решил, что сборник сканвордов намного занимательнее нашей беседы: – Куда написать, чтобы им заинтересовались?

Он тоже подается вперед, еще ближе, так, что я вижу гримасу боли на его лице. Шепчет:

– Никуда. Выходи из игры прямо сейчас. Ты сделала все, что можно, просто успокойся.

А меня пробирает морозом от кончиков пальцев на ногах до самой макушки – совсем недавно я советовала то же самое Вике, и она поступила именно так. Вышла из отношений прямо под поезд «Москва – Волгоград».

– А если не получится?..

Савва смотрит на меня сбоку, но я не могу настолько скосить глаза, чтобы поймать его взгляд, а если поверну голову, то уткнусь губами в его губы.

– Джон того не стоит.

Золотые слова. Мои же слова.

Мы разлетаемся в стороны, как столкнувшиеся бильярдные шары.

– Мне пора.

– Да, иди.

От него все еще фонит бедой – даже за дверью, в коридоре, в спину, когда я иду и чувствую, что иду не туда.

– Что ты наделала-а-а!

До чего же холодно. А здесь еще холодней – может, близость земли? Открытое пространство? Близость открытой земли? Пространство близости?

И снова:

– Доча, что ты наделала!

Маша тихонько плачет, уткнувшись в мой шарф. Я ничего не чувствую, особенно ног. Там, в гробу, не Вика – предмет, из которого она ушла. Твердый и холодный, я почувствовала это, когда целовала ее в лоб на прощание. Те же губы, лицо без макияжа. Грим, конечно, есть, но не тот, когда тональный крем и тушь, Викина голова откатилась под перрон, и ее доставали оттуда палкой; та, которая смотрела на меня и тянулась к моим губам, Вик, ты неправильно меня поняла, слушай, в мире семь миллиардов семьсот тридцать один миллион шестьсот двадцать шесть тысяч человек, просто представь, сколько из них нуждаются именно в тебе, просто пока об этом не знают. Вик, только в Москве двенадцать миллионов шестьсот тридцать тысяч двести восемьдесят девять. Сколько из них – твои? В Красном Коммунаре двадцать тысяч шестьсот семьдесят человек. А теперь двадцать тысяч шестьсот шестьдесят девять.

Венок заказывала Маша. «От друзей». Если тебе интересно, то он не плачет. Много курит, куртка у него новая. Поглядывает на парковку возле церкви – озяб, и еще заметно, что ему скучно. Мы не едем на поминки в кафе – Стася как самая близкая подруга собирает всех у себя. Я, наверное, откажусь. Не хочу наблюдать за тем, как трагедия превращается в фарс с пьяным смехом, шуточками и обнимашками на балконе, когда никто уже не помнит, о чем вообще собрались. Я безумно устала и хочу домой. Двое копарей в замызганных брюках сноровисто втыкают в земляной холмик венки. Все потихоньку тянутся к автобусам, возле Вики остается только ее мама.

А мне на остановку.

– Майя!

Я настолько не ожидаю услышать этот голос, что замираю вместо того, чтобы ускорить шаг. А он подходит как ни в чем не бывало, можно подумать, только вчера распрощались:

– Ты разве не с нами?

Стои́т как на карточке в «Инстаграме»: чёлочка набок, AirPods, в пальцах сигарета, за спиной кладбище. Невозможно разглядеть, где оно заканчивается – склон оврага, и тот утыкан крестами, и дальше, дальше, дальше…

– Нет.

– Жаль. Я хотел с тобой поговорить.

В его «я хотел» невыносимо много «я». Гораздо больше, чем всего остального – за этим «я» должны бежать, откладывая в сторону все дела, тянуться, как к костру в мороз, путаться в ногах, поскальзываться, падать и подниматься, но спешить, спешить туда, где виднеется «я» Джона с протянутой навстречу ножкой.

– Говори.

Он оглядывается на автобусы – все уже внутри, кто-то ведет под руку вмиг постаревшую маму Вики.

– Я так понял, предлагать взаимно удалить посты бессмысленно…

– Симпатичная куртка.

Джон непонимающе опускает взгляд на пламенеющий алым пуховик – этой паузы хватает для того, чтобы я продолжила путь.

– Твой Терпигорев – тоже не ангел!

Ой, вот только не надо.

– Приходи завтра в гараж! Вечером!

Бла-бла-бла.

– Я буду ждать!

Бла.

Зря ты не поехала с нами, тут жара

Мы слушали твой подкаст через колонку. Джону объявили бойкот

С ним никто не разговаривает

Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка, но ее все послали

Савва тоже про тебя написал: про распродажу, Яну и подкаст

О чем ты говорила с Джоном на кладбище?

Да так. Мне кажется, он хочет помириться

Намекал, что Савва – нехороший человек

Ревнует

В смысле, не его выбрали?

Никого я не выбрала. Вы уже разошлись?

Мы в кафешке. Стаська нас выгнала

Приходи

Будешь мириться с ним?

Как ты это себе представляешь?

Приходи, мы пока сидим. Все немного в шоке от магии

Он реально затирал девчонкам, что он король и умеет в магию?

Увы

Я пас. Не обижайтесь. Много дел

Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.

Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» – последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни про Марта, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Вот так я и лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала – ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Журналист, написавший огромную статью о «санитарах», так и не смог отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи – два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в доме у дороги – я его найду.

Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, и это вовсе не количество прослушиваний. Даже не последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта – и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.

Про бойкот становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно завис невидимый колпак – даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать – совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают – такие надежные…

Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой «айкос» и встаю рядом – нет, никаких колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.

– Стась, а где Джон?

Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.

– Не произноси его имя.

Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что он мудак или потому, что я?

– Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.

Значит, все-таки я.

– Ты ему жизнь сломала.

– А он тебе – нет? – спрашиваю я тихо. – Кате? Вике? Нет?

– Зачем ты вообще к нам приехала, – давится она словами. – Без тебя все было хорошо.

– То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?

Грызет ноготь, смотрит прямо на меня – тушь осыпалась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.

– Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.

– Не тебе решать.

Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками – если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах, – и бежит, держа висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.

Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша – мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знала, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.

«Я тебя жду».

Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.

«Я даже последнего разговора не заслужил?»

Еще шаг. Засунь себе свои манипуляции в…

«В смысле – последнего? Ты уезжаешь?»

Джон набирает сообщение… И стирает, кажется. Я уже почти готова засесть в читальном зале до появления Маши, но тут он наконец определяется с формулировкой.

«Можно и так сказать».

Ладно, хрен с тобой. Будет тебе последний разговор. Надеюсь, десяти минут хватит.

В последний раз я ходила этой дорогой, когда драила чертов сарай в надежде на то, что туда придут люди, и будет играть музыка, и мы с Джоном постоим рядом с улыбочками, как добродушные хозяева собственного дома… Когда мы еще не налетели друг на друга с постиками и подкастами наперевес. Дырявый мост, знакомая колонка, дверь вагончика открыта нараспашку, я вижу это издалека.

Черные стены больше мне не нравятся. Действительно как в гробу. Или после пожара. Джон сидит на своем диване мрачнее тучи. Даже головы не поднимает, зато ко мне оборачивается Илья, который до этого исполнял перед Джоном странные прыжки.

– Ну наконец-то, – жеманно тянет он бабьим голосом. – Ты его обидела! Проси прощения!

– Преля, отстань от человека, – подает голос Джон и машет рукой, словно отгоняет мух. – Она гораздо смешнее тебя.

Его слова заставляют Илью ссутулиться и отступить в темноту угла. Я слышу, как он неразборчиво оттуда пришептывает, но не разбираю слов. И мне не по себе. Его лепет звучит как заклинание.

– Выпьешь? – Джон протягивает откупоренную бутылку «Сиббиттера», которая уже была у него в руке. Я качаю головой. Он издает носом звук, похожий на смешок. – Хочешь долго жить? Ну ладно. Есть индиан-тоник. Преля, подай.

Тот бросается к тумбочке, едва не спотыкаясь от желания угодить. Принимать внутрь что-то, взятое из его рук – так себе идея, однако то, что моя страсть к индиан-тонику не осталась незамеченной, впечатляет. К тому же, во рту действительно пересохло. Джон салютует мне бутылкой. Моя не открывается. Некоторое время он с интересом, наблюдает за моими потугами, а затем скручивает крышку сам.

Я выхлебываю половину. Любимая горькая дрянь.

– Отлично, – кивает Джон и светлеет лицом. – Ну что, сбылось твое желание?

– Какое?

– То, которое ты загадала на рельсах. Сбылось же?

Его голос разносится так, словно вокруг гораздо больше места. И мы не внутри списанного вагона, а в…

Тронном зале. Я трясу головой, чтобы прогнать наваждение.

– Вот и наши сбываются. – Он полулежит на диване и болтает ногой в белой кроссовке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. – Всегда.

– Ты это к чему?

Пить хочется еще сильнее, язык липнет к нёбу. Он тоже будто увеличился в размерах, как и этот вагончик. Я делаю еще один глоток тоника. Горче обычного, не помогает. Воды бы…

– У Прели тоже есть одно желание. Самое заветное, но он не знает, как тебе о нем сказать. Преля, может, скажешь ей?

– Гы-ы, – отзывается тот из темноты.

– В общем, он мечтает связать тебя и трахнуть.

Перед моими глазами мелькает тень. Здесь есть кто-то еще… Я пытаюсь повернуть голову, но ничего не получается. Мне плохо. Меня сейчас вырвет.

– Стейс, запри дверь. Останься, если хочешь. Преля, она готова. Давай.

Я не чувствую ладоней и пальцев. В гортани тоже анестезия. Меня укладывают на пол вниз лицом, на ноги наваливается тяжесть.

– Илья, – прошу я, кое как повернув голову. Голос выходит из замороженного горла с жутким хрипом, онемение захватило переносицу и уже подбирается к ноздрям. – Он тебя подставляет. Опять. Он не сам. Ты.

– Пожалуйста, – слюняво бормочет он мне в ухо. – Разреши, иначе мне пиздец.

– Ты дрянь, – усмехается Джон. – Не хочу к тебе прикасаться. Ты дала Преле. Чё, как он, кстати? Ладно, сейчас узнаем. Ты так на него смотрела… На моего гаера. С первого дня. Прям жрала глазами. Понравился? А Терпигорев что говорит? Или он еще не знает?

Когда с меня стягивают джинсы, я начинаю кричать. Но это не крик. Мычание скотины, ведомой на убой. Я мычу и пытаюсь сбросить с себя Илью, бью мысками ботинок по полу, а пятками – по его спине, он хочет обкрутить мне запястья веревкой, я – откатиться или хотя бы перевернуться на спину. Джон от души хохочет, глядя на нашу возню.

– Преля, чё, помочь? Ноги ей подержать? Стейс, держи ей ноги!

Из кармана куртки звонит мой телефон. Рингтон доигрывает почти до конца, замолкает и включается снова. Маша, Маша, Маша!

В голове пустота. Только ощущение тяжести двух сидящих на мне людей. Я не чувствую, как дышу, и не могу сглотнуть. Может, и всего остального не почувствую тоже?

Тум-м.

Что-то с силой бьет в стену вагончика прямо над тем местом, где сидит Джон. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м – со всех сторон сразу. И шаги. Прямо с крыши – так проминаются под ногами листы железа.

Первой приходит в себя Стася – она ближе всех к двери и выскакивает наружу. Следом выламывается Илья. Джон спрыгивает с дивана и несется за ними: в наступившей тишине отчетливо раздаются щелчки. Размеренные, холодные. Первый, пауза, второй, пауза, третий… Выстрелы? Это выстрелы? Один из бегущих взвизгивает, а там, наверху – смеются…

Когда стихают и эти последние звуки, засевший на крыше стрелок спрыгивает вниз – под ним хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз, словно молотом долбил – костяшками пальцев.

– Помощь нужна?

– Ны… – Я все еще мычу, как смертельно больное животное. – Ны-ет.

– Хорошо. Тогда ухожу.

Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. С трудом натянув обратно джинсы – пальцы все еще меня не слушаются – я выцарапываю из кармана телефон.

«Встретиться не получится».

«Потом расскажу».