Другое настоящее

Глава 3. Шут, явитесь

«Гугл»: «Сорокалетний Лев Кой (литературный псевдоним, настоящая фамилия – Кошевой) бездомным не был. Жил в квартире в Печатниках, доставшейся ему от матери. Мать умерла год назад. Еще раньше от мужчины ушла жена. Завсегдатай своеобразного творческого сообщества, участники которого собирались в рюмочной, чтобы выпить дешевого пива и поговорить об искусстве, Кой называл себя поэтом и официально нигде не работал. "Иногда читал здесь (в рюмочной – прим. автора) свои стихи, получал деньги, – говорит подруга Коя, представившаяся Музой. – А так подметал двор, убирал снег, когда не в запое. Очень обижался на бывшую, все надеялся вернуть ее, доказать, что он гений. Лева и был гений: когда декламировал – люди плакали. Умел словами… Он же для нее сочинял, а она ушла, вот он и запил. Раньше-то мало пил, любил ее очень. Мы когда узнали – не поверили, он тем вечером вместе с нами сидел. Покурить вышел и не вернулся. Сумку даже оставил! За что его? Еще и поглумились…"

10 октября Кой приехал в рюмочную, чтобы договориться об очередной поэтической встрече. Получив добро, в счет будущего гонорара выпил лишнего и должен был переночевать у одного из живущих поблизости приятелей, но внезапно исчез, никого не предупредив. Подогретая спиртным компания списала выходку Коя на несостоятельность его аргументов в споре о метамодернизме, которую он таким образом попытался скрыть. Судя по всему, снаружи его встретил Лютаев. Заманил на близлежащую стройку, избил ржавым прутом и зарезал. Перед тем, как всадить в мужчину нож, Лютаев засыпал ему глаза и рот крупной солью из пачки, которую тот купил в минимаркете по дороге в рюмочную».

Одно из самых странных ощущений – когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, как был. И ты не четверть, треть или половина, к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься, или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты – космос. Пустота пустоты. Твой единственный план – ты сам, и это – лучшая в мире новость.

Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты все равно не ты, и чтобы снова стать собой, тебе приходится читать о том, как он убивал людей.

После того, что случилось с нами в «Яме», Март возненавидел пьяных.

Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них – вся теплая одежда, в другой – черная водолазка из «H&M» и шапка за четыреста рублей оттуда же.

– Проспала, – говорит тетя Поля.

– Заболела, – отвечаю я, перенимая ее тон. Ночью меня несколько раз вырвало, и хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.

– Иди поешь.

Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы – от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем я куплю новые.

Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока.

– Ну и куда ты, раз заболела?

– В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… – И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. – Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?

– А я все думала, признаешься или нет. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.

Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.

– Спасибо! Можно одолжить у вас мелочь на проезд?

– А проездной?

– Тоже потеряла, – говорю я, всовывая ногу в штанину.

– Да как же так-то?!

Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. К тому же, жалости тут явно не дождешься. Поэтому я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу в сумку. Где рынок, я отлично помню – мы проходили мимо него вчера утром, по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. И не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить – их я купила себе сама.

Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне ровно тридцать шесть рублей.

– Тебе за квартиру-то платят?

– Платят.

– Вовремя платят?

– Вроде, вовремя.

Понятно, к чему она клонит, но эти несчастные тридцать шесть рублей не способны пробудить во мне чувство вины. Я просто кладу их в карман.

– Хорошо. Иди. В дверь не звони – я лягу спать.

– У вас кран течет, – говорю я, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, деньги отдам.

Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки – мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.

Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, вот-вот готовая взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет, наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет, и длинный джемпер цвета насыщенного вина, мягкий, как объятия. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на яркую шаль для тети Поли, достаточно теплую, чтобы растопить ее ледяное сердце.

Навьюченная мешками с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «Яна» с картонкой наперевес дежурит на боевом посту.

– Это вам.

Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.

– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.

И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, следует ли радоваться столь странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но запахи шашлыка и чего-то, похожего на суп харчо, из ресторана, заставляют мой измученный пустой желудок подать голос. К тому же, здесь принимают безнал.

– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с наклейками «Visa» и «Mastercard».

– Разрешите угостить вас кофе?

Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.

– Это очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!

– Мне с собой.

– Мы можем попросить еще один…

– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.

Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечами ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У девочки Яны детский церебральный паралич.

Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.

– Вам кто-нибудь помогает? – спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства. Она вздыхает и кладет руку на фотографию.

– Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.

Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой достает из кармана нож и гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты никогда не прочтешь ни одной книги. Не сходишь в магазин. Не вымоешь посуду. Не скажешь "мама". Ты просто сидишь, гадишь и потребляешь кислород. Из-за тебя всем плохо. Зачем тебе жить?»

Меня мутит.

– Где она сейчас?

– Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.

Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задержавшись больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».

Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий без ветра флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди – вакуум, поглощающий всё, чем я пытаюсь отвлечь себя от ужаса перед встречей с Джоном.

Он появляется в компании уже знакомых мне девушек и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно: перед ними обоими я выглядела бы еще более жалко.

Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу в несколько стремительных – чтобы не дать себе шанса передумать – шагов, поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере сближения его слишком смазливая даже для столицы физиономия приобретает все более радостное выражение.

Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно было быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление на его лице сильно смахивают на настоящие.

– Теперь тебе тоже весело? – Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение кобры перед броском.

– Майя, – говорит он, но я уже бегу к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу.

– Да Майя же!

Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет и преграждает путь. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.

– Что я тебе сделал?..

Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, как от моей подвески-гитары и маминых подставок под горячее, вот что ты наделал, зачем все испортил, взял и испортил, хотя могло было быть по-другому.

– Дай пройти.

– Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.

Над нашими головами шелестят уже пожелтевшие листья березы. Скоро бабье лето. Переведут ли меня в другую группу? Скоро бабье лето. Есть ли вообще она, эта другая группа?

– Ты в курсе. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.

С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды – так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня, не моргая, и во взгляде у него битое стекло.

– Как ты?

– Меня не тронули. Рюкзак забрали.

Он кусает губы и о чем-то напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется – поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.

– Как выглядели, помнишь? – спрашивает Джон после минутного молчания.

– Да никак. Трое в черном. С Ильей была девушка, невысокая, и лицо… Я подумала, что ее избили.

– Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. – Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. – Завтра приходи. Он все вернет.

Доверять ему боязно, но никогда больше не появляться на занятиях тоже не вариант, так почему бы не завтра?

– Преля – придурок конченый. Прости, но мне придется…

Прости, мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно3.

– Мурашки от нее. Жутенькая.

– Обычная песня, чего ты. Пойдем, холодно стоять…

И мы пошли. Нас соединял проводок наушников – от шапки к шапке. Снег шел с нами – кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон – влажный, хлесткий, совсем не зимний. На пешеходных переходах мы обнимали друг друга, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов – вечером мы были приглашены к нему на день рождения. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор – всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники; запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом; находить губами губы, спрятанные под шарфом – непреодолимое желание делать это снова и снова, я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть под сердцем заставляла меня – тебя, возможно, тоже, – пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.

В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась – напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может и нет. Женщина опустила голову девочке на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше, чем подсмотренным чужим горем, а для тебя, Март, чем это было для тебя?

– Мне нужно домой, – бросил ты и зашагал обратно к метро.

Не в съемную, а домой – от этого было еще больней. Вечером мы должны были веселиться и скорее всего поехали бы потом к тебе, но вместо этого ты послал к чертям совместные планы, потому что соскучился по маме.

Только сейчас я понимаю. Ты сам для себя раздвоился. В твоей жизни появилось другое настоящее. И тот ты, который снимал квартиру рядом с метро «Сокол», собирался ехать к другу на день рождения и убивал бездомных, спасовал тогда перед тем тобой, который существовал только для твоей мамы. Даже не для меня – хоть я ничего и не знала, но уже стала частью твоего другого настоящего. Для мамы.

Мне нравится слушать подкасты. Я записала бы свой, но не могу понять, что такого особенного знаю я, чего не знают другие. Будни кошки Маньки? Как поступить в колледж, если уже поступил в университет?.. Наверняка многим было бы интересно послушать о жизни в Красном Коммунаре, но даже в этом я не разобралась. Идея отложена до лучших времен, и сейчас явно не они. Если есть выбор, я скорее включу подкаст, чем прочитаю текст, но телефона нет, поэтому вечером я открываю статью, которую нашла уже давно и откладывала на случай вроде этого – когда все настолько плохо, что сделать хуже не страшно. Таксист-маньяк из Хакасии пять лет насиловал и убивал девушек. Его задерживали и отпускали. Жертвам никто не верил. Он спалился на продаже золота, снятого с убитых. Женщина, которая жила с ним, отказывалась верить обвинению. Защищала его в соцсетях. Перестала общаться с отцом, потому что тот поставил ее перед выбором – он или жених. Называла добрым и заботливым, потому что знала его только таким. А потом, уже после приговора, ей разрешили свидание, и там, глядя ему в глаза, она вдруг поняла, что все правда – он насильник и убийца. Но все равно не разлюбила – продолжала хранить его вещи, даже недопитую банку пива из холодильника не выкинула. Сказала: «Я его еще люблю. Очень сложно, потому что нет вот этой кнопочки: тебе сказали, что он сволочь, нажали кнопочку – и все отключилось. Но не отключается, понимаете?»

Да.

На маленькой площади перед колледжем раскладываются торговые палатки. В динамиках играет бодрая попса, которую я слышала еще дома – она оглушительно звучала из салонов застрявших в пробке тюнингованных «жигулей» и маленьких юрких автомобилей доставщиков суши. Праздник, думаю я. Наверное, день города. В будни – странно… И вдруг, мысленно отсчитав дни от своего приезда, я понимаю, что сегодня суббота, а значит, колледж, скорее всего, закрыт, но если он закрыт, то что тогда мне здесь делать? Я не успеваю как следует испугаться: Джон хватает меня за руку и увлекает за угол, в курилку, а оттуда – к полуразрушенному долгострою на заднем дворе. От здания колледжа его отделяет синий забор, в углу которого обнаруживается дыра – кто-то отогнул металлический лист, чтобы получился лаз, и вот мы уже шагаем к пустынной стройке, и под нашими подошвами хрустит битое стекло, а на площади хрипит все та же песня.

– Товарищ шут! – провозглашает Джон. Его голос звонко разносится по заброшке. – Явитесь!

Он все еще держит меня за руку. Мы ждем. От стены отделяется вихлястая фигура Ильи – он приближается к нам, пошатываясь, как пьяный, но когда на него падает свет из исполинского проема, напоминающего окно бассейна, я вижу засохшую кровь у него над губой и глаз, заплывший в гематоме. Волоча ногу и держась за живот, он не притворяется. Ему действительно больно. Я вскрикиваю. Джон сжимает мою ладонь.

– Принес?

Илья кивает и протягивает мне пакет, истертый сгибами и скручиваниями. Я машинально беру его и заглядываю внутрь: там телефон, тетрадь, с которой я пришла на первое занятие, наушники, книга и кошелек. В углу болтается пенальчик «айкоса». Джон мельком заглядывает тоже.

– Проверь, – говорит он, имея в виду деньги. Я кручу кошелек в пальцах, не открывая. Мои бесполезные дисконтные карты на месте, и так видно. Купюр, разумеется, нет.

– Все в порядке, – говорю я. Блестящий глаз Ильи с кровяными прожилками неподвижно глядит на меня снизу вверх.

– А сумка? – догадывается Джон. – Ты же не с этим убожеством приходила.

– Нет проблем. – Я с легким сожалением вспоминаю о травянисто-зеленом «Kanken» с принтом енотов и ласк, который Март купил для себя и отдал мне после первого «вау» – рюкзак все равно должен был присоединиться к другим подаркам Марта, отданным матери Яны. – Он ничего мне не стоил.

Вырвавшийся у Ильи вздох облегчения согревает мне руку.

– Хорошо, – кивает Джон и поворачивается к нему: – А теперь проси прощения. Твоя судьба зависит от Майи.

По-прежнему держась одной рукой за живот, Илья опирается второй о землю, когда опускается на колени.

– Все в порядке, – заверяю я и дергаюсь, чтобы помочь ему встать, но Джон крепко удерживает меня на месте. – Я прощаю, я все прощаю.

– Давай, – говорит он. – Ты знаешь, что делать.

Илья хватает меня за ногу. От неожиданности я делаю шаг назад, но он цепко держит мой ботинок и тянется к нему губами. Если бы я дернула ногой, то разбила бы ему нос. Я все-таки дергаю, но не так сильно, как хочется.

– Пусти. Да пусти же!

– Пожалуйста! – просит Илья, и это первые его слова. Из разбитых губ на подбородок текут кровавые слюни. Мне отвратительна мысль, что он ко мне прикоснется. – Разреши, иначе мне пиздец.

Я ставлю ногу в пыль. Илья вылизывает мысок моего ботинка до тех пор, пока Джон не упирается кроссовкой в его плечо и не отталкивает его прочь.

– Вали, – цедит он и сплевывает. – Чтоб неделю тебя не видел. Потом приходи.

– Спасибо, – мокрыми губами шепчет Илья. – Спасибо, Джон.

Он отползает назад на четвереньках, не поворачиваясь к нам спиной, а когда оказывается на безопасном расстоянии, то поднимается и, шатаясь, идет к провалу в стене, за которым не удерживается на ногах – мы слышим звук падения.

– Дерьмо.

Я смотрю на измусоленный ботинок с подсыхающими следами крови и думаю о том, достаточно ли теплые на мне носки, чтобы вернуться домой босиком.

– Ничего, ничего. – Джон протягивает мне чистый носовой платок. – Таких, как Преля, нужно сходу ставить на место, иначе забудут, где оно.

– А где оно?

Ручки пакета липнут к пальцам. Так бывает, когда пластик хранится слишком долго.

– Ты видела, где. – Он привлекает меня к себе. Я все еще смотрю на ботинок и поддаюсь, как ватная кукла. – Да ладно тебе, ну. Расстроилась, что ли? Из-за этого фрика?

Слово «расстроилась» не подходит. Я сыграла по чужим правилам. Как с беременной девушкой в переходе метро. От Джона снова пахнет можжевельником, особенно под расстегнутой курткой.

– Давай сюда, тяжело же. – Он забирает у меня пакет, и мы идем обратно к колледжу.

– Не нужно было его бить. Это неправильно.

– Правильно, – говорит Джон и кладет руку мне на плечо. – Думаешь, Преля побежал бы красть обратно твои украденные вещи, если бы я просто об этом попросил? На самом деле… – Он ныряет в дыру и придерживает острый отогнутый край железа, чтобы я не порвала куртку, а когда мы оба оказываемся на той стороне, снова обнимает меня, как будто я могу убежать. – Я его пальцем не тронул, свои же отмудохали. Он не достоин того, чтобы ты о нем думала.

В его голосе слышны близкие слезы. Джон отворачивается и с преувеличенным вниманием разглядывает безлюдный праздник.

– Я виноват, – заговаривает он спустя минуту. – Это все из-за меня. Не догадался, что Преля такое выкинет.

Он так отчаянно избегает на меня смотреть, что мне приходится остановиться прямо посреди этой площади, украшенной мокрыми от дождя флажками. Джон стоит передо мной с закрытыми глазами.

– Все в порядке, – говорю я и забираю у него пакет. Автобус замер перед пешеходным переходом, готовый вот-вот подъехать к остановке. – Увидимся в понедельник.

– Подожди, – просит он. – Я хочу кое-что тебе показать. Здесь недалеко. Тебе понравится, обещаю.

Дома кошка Манька, тетя Поля и несмолкающий телевизор. Перед уходом я сказала, что вымою полы и протру пыль, но сейчас всего двенадцать, и уборка может подождать. В крайнем случае, совру, что зашла записаться в библиотеку. Не думаю, что Джон сумеет меня удивить – наверняка это будет какой-нибудь сквер, или кафе с невкусным кофе и пьяными посетителями, или местная смотровая площадка с видом на вагоностроительный завод. Но расстаться сейчас означало бы запомнить его таким – растерянным, с покрасневшим носом и дрожащими губами, и видеть избитого Илью, который сейчас рядом с нами, хоть его и нет, все оставшиеся выходные.

– Хорошо, – решаюсь я. Так никого и не дождавшись, двери автобуса закрываются. – Может, хотя бы намекнешь, куда мы пойдем?

Джон светлеет лицом и снова обнимает меня за плечи, хотя в этом нет необходимости – я крепко держусь на ногах.

– Недалеко, – повторяет он. – Тебе понравится.