Другое настоящее

Глава 5. Исполнитель желаний

Объявление, приколотое к пробковой доске на первом этаже, поначалу не привлекает внимания. Но как только я сдаю куртку в гардероб и возвращаюсь к расписанию, чтобы уточнить номер кабинета, перед «лишними вещами» уже стоит высоченная девчонка в круглых очках, как у Гарри Поттера. Из-под ее вязаной шапочки выбиваются ярко-рыжие кудряшки. Мы точно виделись раньше. В «Печатной». Когда она достает телефон, чтобы записать номер, мое сердце пропускает удар. Только теперь я действительно понимаю, что вещи будут, и эйфория нового приключения захватывает меня с головой.

– Любые, – говорю я, слегка задыхаясь от волнения. – Главное, не рваные, чтобы в них еще могли ходить люди.

Она оборачивается и приподнимает брови.

– Ты и есть Майя? Привет! Я Маша. – Мы обмениваемся рукопожатием. – Классная идея. Правда, я собиралась принести рваные джинсы…

– Джинсы нормально, – поспешно заверяю я и, кажется, краснею. – Их же не мышь прогрызла?

Маша так искренне хохочет, что я и правда чувствую себя завзятым шутником.

– Обычно я сдаю всё старое в переработку, – поясняет она, отсмеявшись, – но продать и помочь кому-то – это еще лучше.

– В переработку? – Меня интересует не процесс, а то, что в Красном Коммунаре такое вообще возможно, но Маша этого не угадывает.

– Не совсем, конечно. Что-то попадает в секонды, что-то – на пошив всякой ерунды вроде тряпочек для уборки, но это все равно лучше, чем тратить нормальный текстиль. А совсем старье да, перерабатывается в волокно…

– Так ты их в Москву отвозишь? – осеняет меня.

– Ага. – Она снимает шапчонку и растрепывает пальцами примятые кудряшки. – Это не так уж запарно, как правило, один нетяжелый пакет, а езжу я часто. У меня там девушка живет.

Я смотрю на нее с неприкрытым восхищением. Красный Коммунар только что догнал меня и прописал увесистого пинка.

Мы понимаем, что рядом кто-то стоит, почти одновременно.

– Майя, можно тебя на минутку?

Маша кивает мне на прощание и убегает, а меня берут под локоть и отводят в сторонку. Секретарь из нашего деканата, я уже видела ее раньше, но имя напрочь вылетело из головы, если вообще там было. Сейчас зачитает тысячу здешних правил и попросит снять мою бумажку. Или не общаться с Машей. На всякий случай я изображаю на лице выражение вежливого любопытства.

– Очень, очень хорошая идея с распродажей, – негромко говорит она, распространяя запах табака. – Ты знаешь Яночку?

– Нет, – признаюсь я честно. – Но видела ее маму с плакатом возле универмага и думаю, что это унизительно.

Она мелко кивает.

– Конечно, конечно. Это они тебя попросили?

– Это я сама придумала. Они ничего не знают. Я просто отдам им деньги – и все.

– И все?

– Да.

Занятия уже начались, в опустевшем коридоре остались только мы. Фотографию Кати с траурной ленточкой убрали – теперь на этом столике лежат листовки по профориентации.

– Ну хорошо, – благословляет она и наконец отпускает мой локоть. – Беги на лекцию. Ты молодец.

Разговор оставил странный осадок – то ли обиды от того, что меня пытались уличить в мошенничестве, то ли вины за то, что я лезу в чужую жизнь этаким непрошенным «помогатором», готовым во что бы то ни стало причинить добро, а нужно ли это кому – даже спросить не удосужилась. Зря я, наверное, написала имя Яны. С другой стороны, иначе это и правда смахивало бы на мошенничество, к тому же, все и так читают его на картонке с молитвой.

Шурх, шурх – кто-то стремительно догоняет меня на лестнице и хлопает по плечу. Я подпрыгиваю и едва не роняю тетиполину сумку, временно выданную мне взамен утраченного рюкзака.

– Джон!

– Привет. – Он как ни в чем не бывало чмокает меня в щеку. – Уже нашла гараж?

У меня нет машины. Мне не нужен гараж. И с самого утра тяжело даются межличностные коммуникации.

– Для гаражной распродажи.

– Это просто название! Распродажа ненужных вещей, которые хранятся на чердаках и в гаражах. Как-то так.

Он галантно распахивает передо мной дверь аудитории.

– И все-таки он у тебя есть.

Лучше, чем было, но хуже, чем могло бы. Места там достаточно, особенно если сделать уборку и переставить мебель, и расположение удобное – десять минут пешком от колледжа. Вот только этот мостик и дорога с разбитым в крошку асфальтом… Впрочем, выбора все равно нет. Придется постараться, чтобы превратить владения короля Джона в нечто более-менее уютное. Несколько красивых гирлянд и постеры легко с этим справятся, но сколько же там работы…

– Спасибо! – шепчу я сидящему рядом Джону.

Илья ожидаемо отсутствует. С соседнего ряда на нас искоса поглядывает Вика. Они со Стасей почему-то не вместе – та забилась в уголок, даже куртку не сняла, и уткнулась в телефон своим модильянинским носом. Надо бы поблагодарить ее за вещи.

Забавно, но в своем стремлении меня приодеть они раздобыли настоящие винтажные сокровища. Была там и белая джинсовая юбка с оборками и надписью «Lambada» (в кармане обнаружился флакончик засохшей туши для волос синего цвета), и синтетические спортивные брюки «Абибас», и футболка с Кейт и Лео – могло бы прокатить, в прошлом году такие снова появились в «H&M», правда, не ярко-оранжевого цвета… При виде джинсов «Mawin» я расхохоталась так, что на звук устремилась тетушка, решив, видимо, что мне требуется помощь врача.

Разумеется, выставлять все это на распродаже не имеет смысла.

«Тряпки, – пишу я на последней страничке в тетради. – Доместос, швабра, ведро, перчатки, освежитель воздуха с диффузором, полироль, гирлянды, крафтовая бумага, рейлы 4 шт., Москва – ?»

Москва.

Яна, торжественно клянусь, что не думала об этом раньше, но сейчас – спасибо тебе.

Я могу вернуться в Москву. Хотя бы ненадолго – на два, три, четыре часа, ну и пусть! Вцепиться в нее, внюхаться, прижать себя к ней местом отрыва, остановить кровотечение. Сделать вид, что по делу. Очень-очень сосредоточенный и строгий вид. И дышать, захлебываться ею, набивать пакеты и сумки, загребать в выемки на подошвах, рассовывать по карманам, прятать в волосах и швах одежды – картой. Прикладывайте! Час в метро, час обратно, а между ними – я и она. Еще Март. Мои родители… Квартира, в которой живут чужие люди – нужно позвонить им и предупредить о визите. Бо́льшую часть вещей я паковала в огромные пакеты и убирала в гардеробную. После того, что сделала мама, разбираться с переездом пришлось очень быстро – я демпинговала непреднамеренно, квартиру пришлось сдать по цене ниже рыночной, только бы не тратить время на общение с агентами и не платить им за то, что в состоянии сделать сама, компанией из десяти человек – можно, с детьми и животными – буду только рада. Мне срочно нужно на пару лет уехать в Красный Коммунар.

Майя Жданова? Наверное, просто похожи, мне часто это говорят. Понятия не имею, кто она такая.

Мы с Олегом и Евой буквально нашли друг друга: они не стали выяснять, Жданова я или Зарецкая, и что не так с моей «трешкой» с Царицынским парком в пешей доступности, раз я прошу за нее так мало, а я была не против переделки одной из комнат в детскую для восьмимесячного мини-Олега, да ладно, пусть отдирает, обои все равно дурацкие, и диван этот никогда мне не нравился.

А теперь там поселилась еще и шиншилла Жевастик, прозванная так не по хозяйской прихоти.

Я пишу Еве в WatsApp, что завтра заскочу за кое-какими вещами, и простите за беспокойство, будет еще доставка, там все оплачено, нужно только встретить курьера, она, конечно, присылает эмодзи – пальчики, сложенные в «ОК», что ей еще остается, и наверняка уже выкатывает из кладовки пылесос. Следом приходит эсэмэска о том, что в перерыве меня будет ждать некто Юля. С вещами. Невольно вспоминается сцена из «Богини», где зазеркальный «двойник» Фаины, которую играет Рената Литвинова – тоже Рената Литвинова, разумеется, – дремлет на мосту, устроившись на пакетах с тряпьем. Здравствуй, мама, плохие новости – герой погибнет в начале повести4.

– Ну, и зачем тебе распродажа? – спрашивает Джон, вышагивая рядом со мной по коридору. – Эта тетка побирается на площади уже года три, и всем по фигу.

Потому что когда я представила, что Март сделал бы с Яной, то испугалась. Мне захотелось защитить ее. Потому что мама Яны отложила для нее хачапури. Потому что я обязана вернуть миру малую толику того, что забрал у него Март. И еще я чувствую себя виноватой. За то, что вместо «если ты не приедешь прямо сейчас, я выйду из окна», сказала «да, хорошо, еще немного почитаю и лягу».

– Просто так. Я не знаю. Просто хочу помочь.

Нам навстречу спешит девчонка в свитере с оленями. К груди она прижимает небольшой целлофановый сверток – никаких Фаин, по крайней мере, сегодня.

– Привет, Джон! – Он отвечает бледной улыбкой. – Вот, это всё, что мне родители разрешили взять. А прийти может кто угодно или только те, которые сдавали?

– Кто угодно, – заверяю я. Нужно будет уточнить это в новом объявлении.

– А что почём?

– Юль, давай потом, а, – морщится Джон и тянет меня за руку – надеется успеть покурить, но я мягко высвобождаю локоть. Ему хорошо, он будущее меняет, а я за свое отвечаю сама.

– От ста рублей, – говорю, – максимум пятьсот.

За то немногое, что я привезу из Москвы.

– Если будут еще вопросы, пиши мне, ладно?

На том и расходимся. Мы с Джоном выходим на улицу и сворачиваем в курилку. На заброшку спортивного зала я стараюсь не смотреть.

– Я подумал и решил тебе помочь. С твоей распродажей. – Я уже готова рассыпаться в благодарностях, но когда он договаривает, мне приходится отвернуться, чтобы спрятать ухмылку: – Я все сделаю. Деньги будут.

– Перепишешь будущее? – хмыкаю я в стену. Мне действительно не хочется его обижать, но рассуждать о магии на серьезных щах сильнее меня.

– Если что, это довольно опасно.

Он закуривает и тянет молча, что на него вообще-то непохоже. Обиделся.

Пока разогревается «айкос», я сую нос в Юлин сверток – там всё очень розовое: китайский розовый, розово-лиловый, лососевый, розовый для Барби, танго, Мексика, вещи размером с мини-Олега.

– Ну хорошо, – не выдерживаю я. – Как? Как ты это делаешь?

Даже не смотрит. Крепко обиделся.

– Мне действительно интересно!

Помалкивает, курит и от злости, кажется, пахнет можжевельником еще сильнее.

– Хотя бы с покупками мне после занятий поможешь?

– Да, – говорит. Бросает окурок себе под ноги и почти бегом возвращается в корпус.

– Где ты ее взял?

– Там была, – отмахивается Джон. – Запрыгивай.

– Серьезно?

Тележка выглядит так, словно в последний раз в ней перевозили слона. Хуже точно не станет, решаю я и забираюсь с ногами.

– Только не гони! А-а-а! Не гони-и!

На нас все оглядываются. Наверняка думают, что мы пьяные или просто психи. Тележка скрипит, но терпит. Джон паркует ее возле прилавка с хозтоварами и подает мне руку.

– Нет, не могу, – пищу я. – Страшно.

– Я держу, вылезай.

– Она покатится, не могу!

Продавщица усердно делает вид, что нас нет, а Джон хватает меня за талию и делает еще хуже – перекидывает через плечо, словно товар. Я взвизгиваю – теперь уже мне по-настоящему неловко – и брыкаюсь, к прилавку подходят люди, еще немного, и кто-нибудь вызовет охрану.

– Дурак, – говорю я тихонько, когда он наконец ставит меня на пол, и поверх его плеча вижу высокого мужчину с лицом, как на иконе, даже бородка такая же, а рядом – Савву из «Печатной». Он поспешно отворачивается, едва только замечает мой взгляд. От его отца, резчика по дереву, невозможно отвести глаз. Ловлю себя на мысли, что если бы он сказал мне все то же самое про магию и «изменять будущее», я бы точно поверила. И еще мне отчего-то неловко перед самим Саввой. Хотя с чего бы?

Они покупают невероятных размеров мешок стирального порошка и расплачиваются. Перед тем, как уйти, Савва едва заметно мне кивает, но я не успеваю ответить тем же – отец и сын явно спешат.

– Знаешь Терпигорева? – цедит Джон. Только тогда я вспоминаю, зачем мы сюда пришли, и достаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо список покупок.

– Не особо. – Я вообще не сторонник того, чтобы трепаться о людях за их спинами, а Савву и его милую «Печатную», единственный уголок города, в котором мне было хорошо, хочется оставить себе. – «Доместос», пожалуйста! Самый большой. И три рулона тряпок.

Пока мы упаковываем все, что я называю, в пакеты, Джон хранит молчание, но заметно, что слова копятся в нем и вот-вот отыщут выход.

Это происходит, как только мы оставляем тележку, и покупки перекочевывают в руки Джона – мне он ничего нести не позволяет, а мне не позволяет его бросить совесть. Если б не она, вместо того, чтобы тащиться в гараж, я поехала бы домой.

– Долбаные сектанты, – выплевывает Джон. – Воскресные чтения Библии. Половина города уже этой хуйней страдает, и всем срать.

– Страдает чтениями Библии вместо того, чтобы привычно бухать, так?

Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его отросшую челку.

– Что б ты понимала.

На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.

– Сам отнесу. Не провожай.

И уходит, а я остаюсь. Подхватываю сумку, которая так и норовит соскользнуть с плеча, провожаю взглядом свой автобус и медленно иду в противоположную сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему – только ее протянутой руки мне сейчас и не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.

Изо всех сил визуализируя прекрасное «завтра», я прохожу через сквер – выложенная брусчаткой дорожка упирается в щербатые ступени здания с колоннами и портиком. Тот самый дом культуры. Сейчас он выглядит необитаемым – никто не заходит и не выходит, окна темны. Я смотрю в них, как смотрят в глаза человеку, подмечая его недобрый взгляд, и укрываюсь за гранитной стелой в память о краснокоммунарцах, погибших на фронте – от собственной ассоциации мне становится не по себе. На пустынной аллейке меня резво обгоняет женщина с коляской. Поначалу внимание огибает ее, как я – стелу, но что-то в этой спине притягивает и заставляет пойти следом, и даже ускорить шаг.

Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Fjallraven Kanken». Мой рюкзак!

– Стефа?

Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей промеж лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем с нашим соотношением роста и массы тела я – определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если б не коляска, но даже с ней она невероятно резва. Круге на пятом под моё «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку, улепетывает по одной из дорожек, которые расходятся от стелы, как лучи – и попадает в западню. Пешеходная «зебра» здесь есть, но переход не регулируется и никто не спешит уступить матери с ребенком дорогу. Стефа загнанно озирается – теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез полностью – и прет через дорогу. Если ее сметут с «зебры», она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?

«Если ты едешь в левом ряду, – говорил мне инструктор по вождению, – а в правом кто-то притормаживает – на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».

«Рено» в правом ряду притормаживает, но я могу видеть то, чего не видит Стефа – летящий по левой полосе внедорожник.

Время не замедляется, мысли не становятся вязкими, как кисель. Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за капюшон куртки, а коляску – за ручку, и рывком втаскиваю обоих обратно под защиту «Рено». Ветер от промчавшегося мимо внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Рено» вытирает лоб, пожилая дама глядит на нас с пассажирского места, не моргая.

– Спасибо, – говорю я им. – Спасибо. – И разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.

Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к дому культуры. Там я выпускаю коляску и кулем приземляюсь на ступени.

– Племянник мой, – говорю. – Другого нет.

Стефа садится рядом. Лицо у нее белее белого.

– Рюкзак не отдам. С ним на прогулку удобно, все помещается.

– Да черт с ним. Владей. – Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. – Как его зовут?

– Митя.

– Классное имя. А я Майя. Зарецкая.

– Так ты… – вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему на нее повелся Дима – острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А она тянет: – Еба-ать…

И в точности моим движением закрывается руками.

– Я думала, ты новая сучка Джона, – выдает эта красота. – Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.

– Благодарствую! – Уж не челом ли тебе за это отбить? – Ладно, выяснили. Я – не новая сучка Джона, а новая Зарецкая. Хоть и не понимаю, почему сучек Джона нужно наказывать экспроприацией.

Молчит. Моргает.

– Грабить, говорю, зачем?

– Потому что Джон ебанутый, – звучит как само собой разумеющееся. – Он Катьку и отца ее убил.

– Стой. Подожди.

Там, под синтетическим пологом цвета моря, который до него видел фиг знает сколько младенцев, лежит избежавший смерти человек Митя, и мне бы не хотелось, чтобы он слушал брань. Пусть даже он ее не разумеет. Я заглядываю в коляску убедиться в крепком сне человека Мити, и убеждаюсь только в одном – он не похож ни на Диму, ни на Стефу, ни тем более на меня, а только на довольного жизнью лягуха, который чиллит в ситуации, которая других заставила бы наложить в штаны, прибухнуть или закинуться веществом из сказки с дурным концом. Спи, человек Митя. Ю ноу, это лучший способ пережить любое дерьмо.

Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.

– Винишко. Будешь?

Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:

– Я не кормлю его грудью, чё я, больная, что ли.

– О’кей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?

– Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. – Человек Митя в коляске хнычет, словно в знак протеста знакомства с миром, в котором есть Джон, который втягивает Катю в херню с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. – Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался ее поиметь, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… – Она касается лица. – Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа, работает, понимаешь?

– Не-а, – говорю. – Нет никакой магии. Это полная дичь.

– Она работает, – шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. – Катя загадала поступить в колледж – и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось – просто воспаление. Захотела стать старостой – и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала – и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.

– Чему? – замираю я.

Стефа смотрит на меня соловыми от вина глазами.

– Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище с человеческими жертвами, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты, типа, жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно – сбудется.

– Ясно, – говорю я. – Понятно. То есть, она погибла случайно?

– Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну, и…

– А ее отец? – Человек Митя снова выдает предупреждающий хнык.

– Джон встречался с ним на болоте, а потом он пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.

– Подожди! – Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. – В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?

– Ты переживаешь за Илью?..

Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим от удара глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили за мои вещи, ни одну из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.

– Он говорил о тебе, пойдем.

И мы идем с ней и человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивает, глядя на то на меня, то на висящую погремушку, привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.

Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей – не-а, не стырят, пусть только попробуют, и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером «3». Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.

– Туда иди. – Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, прокрадываюсь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.

Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку – она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушкой – сморщенные яблочные дольки разбросаны по противню, который водружен на табурет и нависает над клеткой с издевательской недоступностью. И колонка у них газовая… Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет – пахнет сушкой.

Довольно быстро возвращается Стефа. Бу́хает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение Стефа хватает вилку и делает вид, что пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, если б она до ужаса не напоминала сейчас своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.

– Это ты. – Я ничего не понимаю. – Но Джон не отстанет, пока не…

Я вздрагиваю, когда из дыры, проделанной консервным ножом, брызжет сок.

– Дошло? – спрашивает она резко.

– Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.

– Еще скажи, что вы… – Тушенка с шипением шлепается в раскаленную сковороду. – Просто друзья-а.

– Так и есть.

– Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. – Тут она вдруг вываливает и язык и дышит открытым ртом, изображая собаку. Не понимаю, страшно это или страшно талантливо. – Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.

Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.

– А тут ты, – договаривает она, щелкнув зажигалкой. – Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он до меня тоже докапывался. Но у меня Димка был.

– Я справлюсь.

Вслед за всхрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.

– Даров, – говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает – я вижу, как дергается на его тощем горле кадык и из уголка его рта стекает белая капля.

– Как ты?

– Нормас.

– Ешь садись, – командует Стефа. – Я пойду с Митькой полежу, устала.

Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он хочет снова вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.

Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.

– Чем ты занимаешься, кроме учебы?

Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.

– Что тебе интересно?

Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.

– Ты неплохо рисуешь, – говорю я беспомощно. – А музыка? Какая тебе нравится?

– Ну, Билли Айлиш.

– Мне тоже, очень! А любимый трек?

Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.

– Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.

– А макароны?

Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.

Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристом в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет по́том, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе – целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо – выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…

– Вы со Стефой очень похожи, – заговариваю я, чтобы звуком голоса прогнать нас и вернуть себя и его. – И такие странные. Вам, наверное, скучно в Красном Коммунаре.

– Нормас. – Дожевав, он все-таки договаривает: – Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.

– А ты?

– В Москву свалю, когда бабло будет.

– И что ты там будешь делать?

– Хэзэ. Мужика найду. Или двух. – Вторая личина проступает из-под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи и так достаточно задатков для того, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. – А ты оттуда же, да?

– Я оттуда же, да.

Снова корябает вилкой по дну тарелки. Можно было не тратить на него тушенку, раз он ее не ест.

– И чё, как?

– Хорошо, если у тебя есть жилье и работа. Плохо, если их нет. Завтра, кстати, еду туда по делам.

Он вскидывает голову:

– Одна?

Тоскливо так, вроде уже и сам знает, мог бы и не спрашивать.

– Ну… Погулять в центре не получится, но если хочешь, можем поехать вместе!

В его глазах вспыхивает нечто, похожее на жизнь, и моментально гаснет.

– Я куплю нам билеты, это недорого. А пообедать можем в «Бургере», за бонусы. Бесплатно.

Кажется, теперь не только я мечтаю поскорее дождаться завтра.