Другое настоящее

Глава 8. И не могу сказать, что могу

Самое худшее, что может произойти – никто не придет, несмотря на объявления, которые я развесила не только в колледже, но и возле подъездов поблизости от него. Люди, живущие рядом, могли бы заинтересоваться. По совету Маши я добавила схему пути к вагончику и пообещала всем посетителям бесплатный кофе (кофемашина – ее, капсулы – мои). «Пш-ш», – напоминает о себе со шкафа автоматический освежитель воздуха. Аромат корицы. Выбрала его потому, что он якобы влияет на желание людей делать покупки. Милая корица, если что, я люблю тебя просто так.

– Не всем понравится, – говорит Маша, развязывая пакеты. За последние несколько дней мы постирали и погладили все годные вещи, а теперь собираемся красиво развесить их на рейлах, и я благодарна Маше за помощь, потому что даже с половинной нагрузкой стиральная машинка тети Поли несколько раз норовила прекратить свои страдания смертью. – Черные стены – очень непривычно. Но цитаты крутые. И эти головы… На мой взгляд, стильно.

Я нарисовала несколько внушительного размера голов, чтобы разбавить космическую черноту, и повесила больше гирлянд, чем собиралась: имеющегося света оказалось недостаточно для того, чтобы как следует рассмотреть ту или иную вещь. Вдвоем с Машей мы отгородили угол вагончика шкафом и занавесили «примерочную» обычной текстильной шторой, купленной в том же «Праздничном». Когда за покупками ездила я, то вернулась в полнейшем отчаянии – на глаза попадались только полупрозрачные пластиковые, для ванной, со всей этой имитацией подводного мира. Но Маше удалось найти идеальный вариант – это была все еще шторка для ванной, только сшитая из водоотталкивающей ткани почти идеально белого цвета. Если присмотреться, можно было заметить, что кажущуюся белизну на самом деле образует множество маленьких рыб, но маленькие рыбы, решили мы, – меньшее из зол. Вчера Машу осенила еще одна идея – вечером она притащила моток грубой веревки и черные канцелярские скрепки и долго распределяла все это по той стене, где раньше болтался фанерный щит. Пришлось вбить еще несколько гвоздей, между которыми растянулись «струны» с прикрепленными карточками – снимки с пленочного фотоаппарата, которые делала тоже она. Слегка размытые счастливые лица, вино на чьей-то кухне, пейзажи города. В ее объективе Красный Коммунар казался серым и печальным, но сохранял достоинство, как тщательно выбритый нищий на паперти.

– У тебя все время играет одна и та же музыка, – замечает Маша, пока мы занимаемся довольно монотонной работой – достаем ароматную от кондиционера для белья одежду из пакетов и вешаем ее на «плечики», чтобы затем в соответствии с цветом определить на рейл. – Не надоело?

– Я вообще годами слушаю одно и то же. Считай, это для меня что-то новенькое.

– Всего-то каждый день целую неделю, – хмыкает она. – Рейлы офигенные. Куда ты их потом денешь?

– Не знаю. В мою комнату они не поместятся. Их сделал отец Саввы. Наверное, верну обратно.

– Аристарх? Почему-то я так и подумала. У них огромный дом. Им они точно пригодятся.

– Это же он устраивает чтения Библии, да?..

Некоторое время она молчит, прикидывая, куда пристроить длинное теплое платье, в котором я была в «Яме», и вешает его так, чтобы было видно от входа, хотя по цвету оно туда не подходит.

– Ага. Они не православные, какая-то другая вера, я не очень в этом разбираюсь.

– Свидетели Иеговы?

– Не знаю, – морщится она. – Я вообще в бога не верю, мне просто нравится общаться с Саввой.

Я вспоминаю его узкие плечи и лицо с длинным носом, печальное, даже когда он улыбается, и, пожалуй, понимаю, о чем она говорит.

– А он верит?

– Говорит, что нет.

– И знает о твоей… девушке?

– Само собой, – усмехается Маша и разводит руками. – Аристарх не в курсе, если ты об этом хотела спросить.

Мне ужасно хочется рассказать ей про Марта и про подкаст. Она говорит и ведет себя как человек, который способен поверить мне в том, что я ничего не знала, и хотя бы попытаться понять отсутствие кнопки отключения любви… У меня появился бы друг, с которым можно все обсудить. Но если она не поймет, испугается и по секрету поделится с кем-то еще… Дело вовсе не в том, что мне некуда ехать – на деньги, которые платят мне мои жильцы, я могла бы снять комнату где-нибудь в Питере и более-менее сносно существовать на остаток, однако я не хочу терять Машу. И тете Поле я нужна куда больше, чем она мне – я плачу ей за жилье и продукты, и эти деньги она откладывает на Димкину учебу. Я пообещала маме продержаться в Красном Коммунаре хотя бы год, и данное ей слово склеивает мои зубы покрепче любого цемента.

Когда вся одежда размещена наилучшим образом, Маша собирается ненадолго забежать в «Печатную». Мы могли бы пойти вместе, но я хочу дочитать книгу и оставить ее для Джона. Поэтому мы целуем друг друга в щеки, еще раз оглядываем вагончик в поисках недостатков, которых нет, и расстаемся на пороге – я привычно заваливаюсь в кресло, однако мысли далеки от чтения. По правде говоря, я с ума схожу от волнения перед завтрашним днем.

Нужно будет включить другую музыку, что-то более располагающее. Я отправляю вдогонку Маше сообщение с вопросом, есть ли у нее bluetooth-колонка. Она подтверждает это анимированным стикером с собакой, которая как бы говорит «Yes», я скидываю такой же Джону, сигнализируя, что все готово, и оставляю книгу на диване. Внутрь я вкладываю записку со словом «Спасибо» так, чтобы ее кончик остался виден снаружи, и уже начинаю составлять плейлист для завтрашней распродажи, медленно двигаясь к выходу, но внезапно натыкаюсь на Джона. Можно подумать, нарочно дожидался Машиного ухода.

– Привет!

Это я, потому что он по-прежнему со мной не разговаривает.

– Как тебе?

Тоже я. Джон пристально рассматривает получившиеся пространство, но по выражению его лица невозможно догадаться, что он об этом думает.

– В понедельник верну как было.

– Не надо. – Первые его слова за всю неделю. В колледже он усердно делал вид, что меня нет, на занятиях потешно присаживался то рядом со Стасей, то с Викой, а иногда оставался в опечаленном одиночестве; все это время я внимательно слушала преподавателей и, к своей огромной радости, начала въезжать в суть предметов. Несколько раз перед тем, как пойти в вагончик, я задерживалась в библиотеке колледжа, штудируя книги, которые рассыпа́лись на отдельные листочки прямо в моих руках. Но нет уж, нет-нет, – и собирала их обратно, не всегда в правильном порядке, однако у них не было шансов умереть сейчас, когда они так мне нужны. Джон заглядывал в библиотеку тоже. Ничего не спрашивал и уходил. Я писала ему в «Телеграм»: «Буду через час», а когда приходила в вагончик, дверь была уже отперта.

Классе в пятом я вернулась домой в слезах – мой приятель Мишка, с которым мы действительно хорошо общались, и приглашали друг друга на дни рождения, устраиваемые нам родителями в одном и том же торговом центре, решил, что больше со мной не дружит из-за того, что учительница английского дважды похвалила меня на уроке. Я была сильна в английском и гордилась этим, но уж точно не хотела обидеть Мишку. А он сразу перестал меня замечать. Обсуждал с другими детьми так, словно меня нет, хотя я стояла рядом. Поначалу я пыталась подружиться обратно, но он не собирался со мной говорить, зато начал нарочно задевать меня плечом, проходя мимо. Это было обидно и странно, ведь всего несколько дней назад он приходил на площадку к моему дому и звонил мне, чтобы я вышла погулять. А еще раньше играл со мной в приставку, и мама делала для нас пиццу. Я не понимала, как все могло настолько испортиться за сорок пять минут урока английского.

Мама тогда сказала: «Это все возраст. Сейчас мальчики будут дружить с мальчиками, а девочки – с девочками, но через несколько лет все изменится».

А папа сказал: «Молчат слабые. Миша не говорит с тобой, чтобы ты почувствовала себя виноватой, хотя виноваты вы оба. Ты – в том, что задирала нос, он – в том, что обиделся вместо того, чтобы стать сильнее в предмете».

«А что же мне делать?»

«Ничего, – пожал он плечами и разломил котлету. – Уважай его выбор».

Спустя два года Мишка придет на площадку возле моего дома, когда там уже будет сидеть Март. Выходит, по-своему правы оказались оба – и мама, и папа.

Мне незачем здесь оставаться. Глядя на Джона, я вспоминаю папины слова. Бравада о королях и шутах – слабость. И страх, который Джон наводит на других, а теперь то же самое пытается проделать со мной. Ничего не вый…

«До зари остается только вдох…» – Джон включает бумбокс. Моя любимая песня с альбома. Я танцевала под нее, когда оставалась одна. А теперь он протягивает мне руку. Это похоже на приглашение к перемирию.

Мы сближаемся, он кладет ладонь мне на талию. «Качели вверх, качели вниз – закон», – грустно признает Кинчев. Я чувствую слабый запах можжевельника из-под расстегнутой куртки Джона и сильный – уличной свежести от его волос. Возможно, я в нем ошибалась. Мы покачиваемся в такт посреди моего космоса и гирлянд. Рейлы, полные вещей, покачиваются тоже. Сверху опускается ароматный коричный купол.

– Я сделал то, что обещал, – шепчет Джон. Вместо ответа я улыбаюсь ему в плечо, потому что не помню, о каком обещании идет речь. – Я рисковал жизнью ради тебя.

Нечему тут улыбаться. Он говорит о своей чертовой магии. Бывшее капище, пролетающие мимо без остановки поезда. Желания, которые непременно сбываются. Меняют свое или чужое будущее. Бред…

Я долго взвешиваю слова, прежде чем ответить:

– Тогда все обязательно получится.

– Желание нельзя отменить, – шипит он. – Иначе я бы это сделал.

Очередная пауза дается мне с трудом. Слова рвутся с языка, но все они – не о том, что сейчас действительно важно. Для начала нужно освободиться от его рук, и я делаю шаг назад, а потом еще один. Теперь запах корицы навсегда будет связан для меня с этим вечером и искаженным злобой личиком Джона.

– Отличный способ проверить, существует ли магия.

– Как тебе мой шут, а? – взвизгивает он уже окончательно чужим, не поддающимся контролю голосом и, поняв это, оскаливается. Перекошенный рот вопреки всем законам физиологии ползет куда-то за ухо. Джон больше не кажется мне симпатичным. – Хорошо тебя обработал? Кончила? Если нет, мне придется его наказать!

Ладони мгновенно потеют, и я вытираю их о джинсы. Дверь не запирается изнутри, ее легко открыть. Я несколько раз на нее оглядываюсь.

– Рассказывай, – велит он все с той же гримасой. – С самого начала. Как сняла номер в гостинице и потащила его туда. Как вы раздевались. Что ты почувствовала, когда увидела его…

Я хватаю из кресла сумку и дергаю дверь за ручку. Не поддается. На мгновение мне кажется, что он нападет. Вот прямо сейчас, пока мои влажные пальцы соскальзывают с защелки, ударит по голове, схватит за шею и оттащит обратно. Щелчок. Я всем телом налегаю на створку и едва не вываливаюсь наружу.

– Уйдешь сейчас – забудь про свою дурацкую распродажу, – скрежещет у меня за спиной.

Значит, и магия твоя – полное дерьмо.

Я не знаю, как объяснить это Маше. И всем тем, кто приносил вещи и собирается прийти сюда завтра. Не понимаю, как все могло настолько непоправимо испортиться с тех пор, как Маша вышла из вагончика минут двадцать тому назад.

Я пишу ей: «Все отменяется». Стираю и снова пишу: «Все отменяется». Сейчас я приеду домой, выпью настойки из тетиных запасов и лягу спать. А завтра просплю до обеда, выпью еще настойки и снова засну. Мой номер телефона был на объявлении. Если кто-то напишет с вопросами, принесу свои извинения. Вряд ли таких окажется много. Кому это вообще нужно…

Маша перезванивает мне, когда я стою на остановке. Только теперь я замечаю, что стою на остановке.

– Что у тебя там произошло? – спрашивает она страшным голосом.

– Джон, – выжимаю я из сдавленного горла. К счастью, большего ей и не нужно.

– В «Печатную» приехать сможешь?

– Угу.

– Давай, мы с Саввой тебя ждем. И это… Дыши, ладно?

В салоне автобуса я одна. За окном темень. Не понимаю, где мы едем, поэтому отсчитываю остановки. От колледжа до «Печатной» можно добраться пешком, если идти напрямую через дворы, теперь я это знаю. Именно так вел меня Илья в тот вечер, когда приятели его сестры меня ограбили. Это было совсем недавно, но вспоминается будто сквозь толщу воды. Даже Марта и свою московскую жизнь я помню лучше.

К моему невероятному облегчению, в полуподвальных окнах коворкинга теплится свет. И хотя все по-прежнему непоправимо, то, что меня здесь ждут, – когда и где меня в последний раз ждали? – высвобождает мой голос. Я снова могу говорить.

– Начал спрашивать про поездку в Москву и про Илью, психанул, потребовал несуществующих подробностей и сказал, что без них распродажи не будет.

Едва различимая во мраке коридора Маша звонко хлопает себя ладонью по лбу.

– Крети-ин! Божечка, почему он такой кретин? Ладно, пойдем. Там у нас чай с чабрецом.

Сидящий за столиком Савва машет мне рукой и жестом предлагает сесть напротив. Разливает крепкий чай по двум чашкам, а сам поднимается и начинает натягивать куртку.

– Ну ты недолго, да? – таинственно интересуется Маша. Савва бросает взгляд на пластиковые часы на запястье.

– Минут через двадцать буду.

После того, как он выходит, от дома отъезжает автомобиль – я слышу тарахтение двигателя. Это не пикап его отца – дизель звучит иначе. Какая-то старая рухлядь. Может, вызвал такси.

– Он все еще меня не переносит, да?

Маша улыбается одними глазами поверх приподнятой чашки и делает глоток чая. Я пробую тоже – такой знакомый незатейливый вкус, но именно его мне и не хватало.

– Не переживай об этом. Зря я тебе рассказала. Он адекватный и не лезет в чужую посте… Хм. В чужие дела.

Я касаюсь губами краешка чашки и медленно вдыхаю травяной пар. Он пахнет сном. Меня срубает почти мгновенно. Это скорее нервное, но я едва держу глаза открытыми и не сразу замечаю хитрый Машин прищур.

– Что, так и не спросишь?

Язык тоже ворочается с трудом.

– О чем?

– Савва поехал к себе домой, чтобы взять машину.

– Машину, – киваю я. – Ага.

– Аристарх сейчас в отъезде и не сможет нам помочь, но он сделал бы тоже самое. – Отчаявшись встретить понимание, она хватает меня за плечо и слегка тормошит. – Мы поедем в гараж и заберем наши вещи. Погрузим их в пикап и привезем сюда. Распродажа будет! Понимаешь?

– Подожди-подожди.

– Майя, Савва предложил устроить ее прямо здесь!

По мере того, как до меня доходит смысл ее слов и похороненная идея взрыхляет землю, чтобы выбраться обратно на поверхность, мой упаднический сон как рукой снимает.

– А-а-а! – кричу я.

– Да-а-а! – вторит мне Маша, и мы скачем по комнате в обнимку, как ненормальные, до тех пор, пока одновременно не вспоминаем об одном и том же.

– Но как они нас найдут?

– Ну, принтер здесь есть… Когда поедем в гараж, нужно будет повесить там объявление.

– Джон сорвет. Никакого смысла.

– Значит… – Маша заглядывает под стойку, где прячется принтер, и кусает губу. – Я буду стоять там и отправлять всех сюда. А что еще остается? – вскидывается она в ответ на мой взгляд, и смешно разводит руками. – Отложи мне то длинное изумрудное, ладно? Я, скорее всего, его возьму.

– Это мое платье. Я хочу тебе его подарить, ладно?

Пусть у него начнется новая счастливая жизнь.

– Да уж, торговцы от бога… – Она бросает взгляд за окно. – Приехал, пойдем!

Мы спешно натягиваем куртки, застегиваем молнии, впотьмах я долго не могу найти свою шапку, которая почему-то валяется на полу под вешалкой, Маша выходит покурить, пока я ищу чертову шапку, а Савва появляется только затем, чтобы поставить помещение на охрану. Ненадолго мы остаемся наедине.

Рядом с ним я вечно не понимаю, о чем говорить.

– Спасибо тебе!

– Да не за что.

Вот примерно так.

Когда мы наконец усаживаемся в «Патриот» – Маша спереди, рядом с водителем, я позади, заранее исполненная чувства грядущей победы, со всеми этими картинками завтрашнего утра в голове, – и плавно трогаемся с места, в моем желудке вдруг проворачивается невидимая половинка лезвия.

– Савва, – тихонько зову я. Кажется, впервые называю его по имени, такому непривычному, что оно вяжет язык. – Что, если он все еще там?

В зеркале заднего вида отражаются его глаза, а сам он кажется подростком, угнавшим папин автомобиль.

– Тогда, – говорит, – не придется ломать замок!

Посреди этих гаражей, примыкающих к пустырю, обыкновенно тихо. Не помню, чтобы кто-то хотя бы раз открывал один из них. Даже сейчас, заброшенные, они выглядят монолитно – краснокирпичная кладка, коленчатые трубы, торчащие из крыш. Над ржавыми воротами того, что соседствует с вагончиком, висит разбитый прожектор – круглый, старинный какой-то. Дальше – свалка почерневших от сырости досок, закопченный обломок стены чего-то, что тоже здесь было, а сейчас нет, и наконец владения короля Джона с темным провалом единственного оконца.

– Нет здесь никого, – отчего-то шепотом говорит Маша.

Савва глушит двигатель, и мы по очереди спрыгиваем на землю. Под ногами хрустят мелкие камушки и осколки кирпича.

Я все-таки проверяю – заперто. Савва плечом оттесняет меня в сторону, в руках у него небольшой ломик – монтировка. Пока он щупает металлическую створку, которая прилегает к косяку совсем неплотно, Маша светит ему фонариком смартфона.

– Фигня, – бормочет Савва. – Сам, что ли, ставил, рукожоп.

Он аккуратно прилаживает лом, налегает – дверь издает звук, с каким выходит из замороженной десны гнилой зуб, и распахивается настежь.

– Круто, – говорит Маша. – Никогда ничего не взламывала.

Она подсвечивает свое лицо снизу вверх и выглядит жутковато.

Пустые пакеты лежат на том же месте, где я их оставила – в нижнем отделении шкафа. Табачная вонь спорит с корицей. Освежитель я забираю тоже – прячу в один из мешков с одеждой, которые мы закидываем в кузов пикапа. Последними выносим рейлы. Маша вспоминает про шторку и тащит и ее тоже. Гирлянды, фотографии – все покидает свой временный приют. Остались только мои рисунки, и мне их жаль.

– Краску бы.

– Есть баллончик акриловый, – отзывается Савва. – Черный. Надо?

– Давай, – говорю я и мрачно смотрю на стены, наедине с которыми провела всю последнюю неделю. Можно сказать, что мы сроднились. Я помню все твои трещинки и прочее. Но это не моя комната. Здесь вообще нет ничего моего. Ни к чему оставлять.

И не могу сказать, что не могу жить без тебя – поскольку.

И не могу сказать, что могу.

И не могу сказать.

И.

– Поехали отсюда.

Когда не стало папы, мама долго не могла этого принять. Утром встанет «проводить» – бормочет про погоду, потеплей одевайся, шарф пора бы уже, и зонт, зонт! Ищет зонт – нет зонта. В машине посмотри, может, найдется, жалко, хороший был зонт, я его в «Меге» покупала. А на ужин что? Что значит «неважно». Тебе когда неважно, я и готовить ничего не хочу. Неважно ему… И действительно наготовит на троих, поставит тарелку, вилку, стопку, а потом, продолжая незаконченный с ним разговор: как жить, Саша? Как жить? В школах стреляют, на улицах стреляют. Не могу я не смотреть, у меня дочь взрослая! Целыми днями где-то ездит, я должна знать! Только бы доучилась, они сейчас такие безбашенные… Март ответственный мальчик, но… Я? Конечно не брошу, буду нянчиться! Пф. Чем же мне еще заниматься. Только бы жили, Саша. Только бы жили.

Лежа в постели, я продолжала слышать ее бормотание, пробивавшееся сквозь жизнерадостные звуки рекламы. И когда почти засыпала, слышала за спиной отчетливый щелчок пальцами. Он раздавался из угла моей комнаты, между столом и книжным шкафом. Папа любил прищелкнуть пальцами, когда доказывал что-то собеседнику и увлекался поиском аргументов. Все хорошо, пап, шептала я сквозь сон, мы в порядке. Ты посиди еще, если хочешь.

В Коммунаре он ко мне не приходил. Только сегодня.

Щелчок выдергивает меня из сна. Вокруг светло. Едва вспомнив, что сегодня за день, я шарю возле подушки в поисках телефона и нахожу его в щели между бортиком кровати и матрасом. Десять минут десятого. Будильник звонил трижды. Я проспала.

– Спасибо, пап!

Тетя Поля даже бровью не ведет, когда я пропрыгиваю мимо нее, пытаясь на ходу заскочить в джинсы.

– Завтракать, – спрашивает она, чинно держа чайную чашку двумя пальцами, – будешь?

– Е.

– Майя, я тебя не понимаю.

– Е! – повторяю я и сплевываю зубную пасту. – Не, спасибо, опаздываю.

Молниеносно метаясь по кухне, я завариваю себе растворимый кофе и продолжаю одеваться, время от времени к нему возвращаясь.

– Сегодня суббота, – напоминает тетя Поля, когда я уже стою в прихожей и натягиваю второй ботинок. – Девять тридцать утра.

– Опоздала.

Вчера мы всерьез подумывали о том, чтобы заночевать в «Печатной» – двигать мебель, расставлять рейлы и заново проделывать всю работу с цветовой сортировкой пришлось до двух ночи. Если бы я заранее знала, что так выйдет, то назначила бы старт на полдень, но в объявлении стояло десять утра, а значит, ровно во столько я должна была снова оказаться в «Печатной», а Маша со своим отцом – она не без оснований боялась мести со стороны Джона – возле гаражей. Мы, наверное, так и остались бы там до утра, если бы Маша не вспомнила про контактные линзы и то, что у нее нет с собой раствора, а я просто очень хотела спать, поэтому Савва развез нас по домам.

Кажется, этим утром даже автобусы проспали – на остановке я торчу без малого двадцать минут. Никто не придет к десяти утра! Включая меня.

Когда я наконец выкатываюсь из салона автобуса напротив «Печатной», сердце сбивается с ритма. За ночь ее ликвидировали вместе с нашими рейлами? И открыли здесь социальную аптеку? Филиал «Сбера»? Очередной «Магнит»!

Домовые на месте. Я едва справляюсь с желанием броситься к ним и расцеловать. Но там, где еще вчера была резная деревянная вывеска и спуск в подвальчик, сегодня поскрипывают на ветру воздушные шары. Красно-белая арка из плотно скрученных друг с другом шаров. Может, помещение под свадьбу арендовали?

Внутри знакомо пахнет корицей. Телефон вжикает входящим сообщением. Я смотрю на экран: Маша. «Ахаха, Джон появился. Прошел мимо весь зеленый. Наверное, ждал, что ты будешь стоять у гаража на коленях. Если бы не папа, он бы точно отхлестал меня по лицу мокрой тряпкой. Отправила к тебе Вику!».

Вот спасибо… Сейчас начнется разведка боем.

Я вешаю куртку и прохожу в комнату, ожидая увидеть там столы, составленные буквой «П», и такие же шары, только в форме сердца. Но нет – там по-прежнему наши рейлы. Это не тот гранж, который я устраивала в предыдущем месте. Скорее, хюгге. Вчера мы не успели развесить гирлянды, но сегодня они здесь – над стойкой посетителей и над окнами, спасибо, Савва.

Над дверью звенит колокольчик, и я разворачиваюсь с заготовленной улыбкой. Внезапно это не Вика. Незнакомая женщина, ровесница тети Поли, с обветренным добрым лицом.

– А что это тут у вас?

– Благотворительная распродажа! Мы продаем одежду, а деньги переводим для помощи девочке, больной ДЦП.

Она медленно идет вдоль рейлов, щупая футболки и платья.

– У нас кофе бесплатный, – вспоминаю я. – Хотите?

– Нет-нет, не нужно. Это же секонд-хенд?

Разумеется. По ним это видно. И все равно мне кажется, что я выношу своему товару приговор.

– Да, но… Одна вещь – один владелец. – Откуда эта дурацкая формулировка? Я ведь даже не проверяла. – Некоторые вообще новые, вот, например… Футболочки. Из московских бутиков.

Лицо пылает. С утра я потратила время на макияж, подозревая, что так будет. Слой тонального крема, слой пудры. Румян не нужно – они появятся сами.

– А в какую цену?

– Триста рублей, – говорю я, уже не вникая, что именно оцениваю. Очевидно, что ей ничего не понравилось.

– Возьму две. Это и… – Она показывает, не глядя. – Это. Просто чтобы помочь ребенку.

Когда она отдает мне деньги, а я укладываю в пакет две своих футболки, которые собиралась выставить за пятьсот, появляется Вика. Я прощаюсь с покупательницей. Чувствую себя при этом так, словно меня переехал трамвай, но это первая продажа. «Продала две футболки!!» – отчитываюсь я Маше. В ответ прилетает: «У меня еще двое заблудившихся». Как здорово, что она у меня есть.

– Как горячие пирожки! – жизнерадостно вру я Вике, которая тихонько сидит на подоконнике, мнет подушку и ни на что не смотрит. Впрочем, теперь она смотрит на меня, и это половина победы.

– Помнишь, о чем я тебе говорила?

Я присаживаюсь рядом, потому что чувствую, что для нее это важно.

– Если что, все осталось между нами. Я обещала.

– Я тебе верю… – Снова терзает уголок подушки и прижимает ее к груди, вся – как эта подушка, стиснутая и сжатая. – Дело не в нас.

– Вик… – Я давлюсь словами. Ее имя встает поперек горла. – Джон – ничтожество. Слабак и позер, ничего из себя не представляющий. Ты стоишь больше. Ты красивая, чувственная, совершенно потрясающая. Почему ты так низко себя ценишь?

Не может смотреть на меня, отворачивается к окну. Я глажу ее по обтянутой джинсами коленке.

– Кто внушил тебе, что ты так мало стоишь?

– Катя покончила с собой из-за него.

– Подожди. – Я растираю виски. Стефа, коляска, скверик, непреодолимый пешеходный переход… Илья, жующий макароны. – Откуда ты это знаешь?

– Она мне написала тем утром. Типа, смерть это единственное, что она может выбрать сама.

Моя ладонь все еще согревает ее бедро.

– Катин отец был против Джона, да?

– Он был против всех парней. А если бы узнал, что она ложится на… – проговаривается Вика и осекается. Смотрит на меня с плохо скрытой паникой: как много я знаю?

– Все в порядке. Стефа рассказала мне, как происходит эта ваша «магия». Продолжай.

– Он бы ее убил, и поэтому она меняла внешность. Надевала парик. Это Джон его принес. Она не хотела, чтобы кто-то случайно увидел ее и узнал.

– Тогда откуда ты?..

– Я нашла парик в гараже. Катя вернулась за ним и попалась. Я честно офигела, когда ее увидела, она же у нас принцесса, папочкина девочка, вся такая из себя. Она пожелала, чтобы ее батя перестал ходить на собрания Терпигорева, но он чуть не умер тогда… Его сбила машина, и он до утра пролежал на обочине. Катя испугалась очень. Как будто она это сделала, понимаешь? И с Джоном у нее ничего не склеилось. Говорит, не могу так больше, выпилюсь.

– Ты в это веришь?

– Верю, – говорит, а у самой глаза круглые, и я понимаю, что действительно верит, вот же он им всем мозги запудрил. – Я тоже его себе загадала. И Стаська. И теперь вся эта хуйня происходит, что он и с ней, и со мной, но я так больше не могу.

– Выйди. – Мне отчаянно хочется привести ее в чувство, заставить посмотреть по сторонам – на подушки, подоконник, забавных домовых за окном. На меня, Савву, собственное отражение в зеркале. – Выйди из этих отношений. Перестань быть третьей лишней. Пожелай разлюбить его, блин, если вы и правда такие всемогущие колдуны. Тебе не нужна… – я изображаю пальцами кавычки, – «магия», чтобы изменить свое будущее, Вик. Да и настоящее тоже.

– Спасибо. – Она смахивает с ресниц слезу. – Но желания нельзя отменять…

– Привет! Это здесь ярмарка?

Теперь меня знобит. Он подоконника, на котором сидит Вика, тянет холодом. Девчонки выбирают несколько вещей и уходят примерять их в туалет, а я достаю из рукава куртки длинный шарф и закутываюсь в него – входной колокольчик снова предупреждает о гостях: «А что тут такое?» – «Благотворительная распродажа, мы…» – «Ох, а я думала, наконец-то аптеку открыли». Я упаковываю то, что подошло, тысяча рублей пополняет конверт для Яны, спасибо, пока-пока, возвращаю на вешалки остальное, тут наконец появляется Савва – все это время он дрых в подсобке размером с переноску для кота. Потирая поясницу, помятый Савва включает кондиционер на обогрев и варит себе кофе.

– Спасибо, что все здесь украсил.

– Про аптеку уже спрашивали?

– Ха-ха, – говорю я.

– Ха-ха, – подтверждает он.

«Я замерзла. И есть хочу», – ноет Маша. Савва, у которого вроде нет с ней телепатической связи, предлагает заказать пиццу.

За всем этим я даже не заметила, когда успела уйти Вика.

К двенадцати содержимое рейлов редеет, и я убираю один из них, чтобы на оставшихся все это выглядело поплотнее. Задумка Саввы с шариками оказалась гениальной – про аптеку нас спрашивают постоянно, однако кроме недовольных местных бабушек находятся случайные люди, которым ничего не нужно, но они все равно покупают. Перед обедом к нам присоединяется Маша. Мы по очереди жуем в подсобке, секретарь из колледжа, та самая, что расспрашивала меня про Яну, долго примеряет одно из моих платьев – серое, в «лапшу», оно сидит на ней так, словно было для нее сшито, я пересчитываю деньги, почти три тысячи, какой-то мужчина выпивает две чашки кофе и оставляет на стойке тысячную купюру. Просто так. Ни за что.

– Ле-етим в Бразилию, – напевает Маша. Она сидит, уткнувшись в компьютер. Это я подпрыгиваю на каждый звоночек с дежурным ответом на вопрос, что нет, здесь не аптека.

Маша пишет хоррор-рассказы. Дома у нее два младших брата-близнеца, поэтому при любой возможности она сбегает в «Печатную». Эти рассказы она выкладывает потом в общий доступ, но куда и под каким именем – не признается. Пока Маша бешено стучит по клавишам, кажется, что у нее в глазах пламя, на нее даже смотреть страшно. После колледжа она конечно же хочет уехать в столицу. Уехала бы раньше, если б не братья. Забирать их из детского сада успевает только она.

– Ты счастлива?

Я поднимаю голову от телефона. В Машиных глазах еще вспыхивают искорки недавнего огня.

– Ну, все ведь получилось, – поясняет она. – Или ты иначе себе это представляла?

– Нет, я…

Просто отвыкла от «все получилось». Не помню, каково это: когда что-то делаешь и получаешь результат, который восполняет твои затраты. Сил, эмоций, времени, даже денег. Кажется, это называется «достойный». В последнее время все мои результаты больше напоминали болото. Только выдернешь ногу, увязшую по щиколотку, и поставишь ее туда, где наверняка должна быть опора – тут же провалишься в топь по самый пояс. И теперь я боюсь обрадоваться. Встаю, улыбаюсь людям, заворачиваю покупки, забираю деньги, расправляю и укладываю купюры в пухлый конверт. Баюкаю внутри маленький теплый комок, но даже мысленно к нему не обращаюсь. «Ура!» – и я проснусь в своей комнате, а вещи окажутся заперты в гараже. «Мы молодцы!» – и вся наша выручка превратится в резаную бумагу. «Победа!» – лучше вообще не представлять…

– Я очень вам благодарна. Тебе и Савве. Очень.

– Окс, – соглашается Маша и с хрустом потягивается. Щурится на экран сквозь круглые очки со стеклами без диоптрий. – Уже шесть. Мы до скольки здесь?

– До шести…

– Ура! – Хлопок пробки похож на выстрел, а Савва продолжает совершать ошибку за ошибкой: – Мы молодцы! Победа! Майя, сколько там?

– Почти семь тысяч.

Хитро улыбаясь, он достает из заднего кармана что-то, свернутое в трубочку, и припечатывает ладонь к столу.

– Восемь.

– Девять, – подхватывает Маша, повторяя его жест.

– Десять, – всхлипываю я и роюсь в сумке, но все двоится. Я шмыгаю носом и не могу перестать, особенно теперь, когда они обнимают меня с двух сторон, какие-то ставшие очень моими люди, могла ли я представить вас, когда ехала сюда и морщилась от окружающего меня убожества по пути с вокзала? Забавно, но мутная «магия» Джона сработала, хоть он и пытался этому помешать.

– Давай соберем все, что осталось. Здесь не так много – могу отвезти в переработку! И… Я заберу себе один рейл, ладно?

– Я бы тоже один взяла. На память.

Так, прихлебывая шампанское, – Савва за рулем, поэтому подносит к нашим бокалам стакан с соком, – мы потихоньку приводим «Печатную» в прежний вид. Первым делом Савва затаскивает в подсобку арку из воздушных шаров. «А как же аптека?» – кричит ему Маша, от усталости мы ухахатываемся истерично и даже пьяно, именно тем смехом, который не сулит ничего хорошего. Продолжаем посмеиваться даже на улице, стоя под окнами первого этажа, забранными в решетку в форме солнца с лучиками. Пока Маша пытается распробовать мой «айкос», Савва перетаскивает в пикап рейлы. Остатки вещей – всего два пакета – я держу в руках.

– Как он на меня посмотрел! – хихикает пьяненькая Машка. – Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. У него еще шрам на щеке, в цеху листом металла резануло…

– В машину, – шипит Савва и больно толкает нас в спины. – Быстро.

– А что? – возмущается она. – Мы куда-то спешим?

Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, высоленные.

– Бежим.

Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны, я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю ее на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Машина с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.

– Козлы, – говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад – они стоят там плечом к плечу и уменьшаются до тех пор, пока мы не сворачиваем с придворовой территории на дорогу.

– Это Джон, что ли? – твердит Маша, до которой наконец-то дошло. – Джон, да? Говно, ну какое говно.

– Видимо, – говорю, держа ладони между стиснутых коленей, но это не помогает – меня все равно колотит со страха.

– Он знает, где ты живешь?

– Нет, наверное. Хэзэ, Маш. Я живу там же, где жил мой брат, а он заделал ребенка сестрице Ильи. И Вика ко мне приходила. Вика знает.

– Блин, – сдавленно шепчет она. – Херово.

На светофоре Савва оборачивается с водительского кресла и протягивает мне ладонь.

– Завтра заеду. К Яне вместе, а до этого сиди дома.