Другое настоящее

Глава 4. Владения короля Джона

Красный Коммунар – засранный город. Целые мусорные горы, встречающие тебя за каждым поворотом. Заваленные хламом дворы, тропинки, протоптанные между пакетов из «Магнита», полных отходов. Жалкий ручеек на дне оврага, пробивающий себе путь под автомобильными покрышками и пустыми бутылками, и мостик, перекинутый через него, чтобы проходящим мимо было удобнее швырять вниз все, что есть лишнего у них в руках, карманах, сумках, гаражах и квартирах. Мы перепрыгиваем с дощечки на дощечку, рискуя провалиться ботинками в дыры между ними, и если для Джона это привычный маршрут, то мне приходится проявлять чудеса ловкости. На наших глазах то же самое проделывают женщина с ребенком в одной руке, и коляской – в другой, старуха с «кравчучкой» и пьяный мужик. За мостом наши пути расходятся: местные огибают вкопанное посреди дороги бетонное кольцо и исчезают среди одинаковых трехэтажных бараков, а мы с Джоном сворачиваем вправо, где по обе стороны от разбитой асфальтовой дорожки горбятся ржавые гаражи, и выглядят они так, словно внутри каждого расчленено и спрятано мертвое тело.

– Добро пожаловать, – торжественно говорит Джон и достает из кармана связку ключей.

То, что нам нужно, скрывается за последней «ракушкой» – дальше начинается поросший бурьяном пустырь – и выглядит как товарный вагон. Раньше это и был товарный вагон, но теперь он лишился колес, зато обзавелся гаражными воротами. Именно эти ворота Джон и отпирает одним из своих ключей.

– Входи, не бойся, – командует он и первым исчезает за облезлой створкой. Пока я раздумываю, чего ожидать, внутри загорается лампа, что-то стеклянно звякает. Я наконец осмеливаюсь заглянуть.

– Ничего себе!

– Входи давай! – говорит он нетерпеливо. – И дверь закрой.

Как только я это делаю, Джон оказывается рядом. Я слышу лязг – он запирает изнутри.

– Не бойся, это просто защелка, – поясняет он в ответ на мой испуганный взгляд и проделывает все это снова: закрыто-открыто. – Ты в любой момент можешь открыть ее и выйти, но пока мы здесь, сюда никто не войдет. На всякий случай.

Свободного места внутри предостаточно, но большую его часть занимает диван с настолько засаленной обивкой, что изначальный цвет даже не угадывается. Над спинкой к стене прибит раскрашенный фанерный щит с гербом – это поезд, нарисованный почти по-детски, – и два деревянных меча. Другие стены украшают репродукции, но для того, чтобы разглядеть их получше, мне не хватает света. Под самой крышей в стене пропилено круглое отверстие, в котором вяло вращается механический вентилятор, правда, с количеством выкуриваемого здесь табака он не справляется. Мальчишечье убежище мечты, когда бы не этот душок расставания с детством.

Джон вкладывает мне в пальцы пластиковый стаканчик и с невероятно загадочным видом откидывается на спинку дивана.

– Садись, – говорит он и отодвигается. – В ногах правды нет.

Но нет ее и в том, чтобы цитировать житейскую мудрость, однако я все же устраиваюсь рядом и делаю маленький глоток – так и есть, вино не состояло с виноградом даже в дальнем родстве.

Я смотрю на Джона – он явно ждет вопросов.

– Что это за место?

Он закуривает, закидывает ногу на ногу, сквозь дым рассматривает потолок, подыскивая подходящую формулировку.

– Владения короля Джона.

Я хмыкаю в стакан. Лучше бы и правда в библиотеку записалась. А он отхлебывает вино прямо из горлышка и вдруг наклоняется ко мне так близко, что я вижу его влажные губы. Шепчет:

– Майя, ты веришь в магию?

Чем топит себя еще больше. Верить в магию после того, как избитый тобою Илья вылизывал мои ботинки на заброшенной стройке? Верить в нее, сидя на этом диване? Верить в Красном Коммунаре?..

– А ты?

Отстраняется, ерзает. Пытается выдернуть из обивки невидимую ниточку.

– Скажем так: кое-что умею.

Я молчу, чтобы сходу не выдать своих соображений насчет того, что его умения, очевидно, настолько же подлинны, как вон те мечи и щит на стене, и обширны, как владения короля Джона. Пусть попробует прочесть все это в моих мыслях.

– Поклянись, что никому не расскажешь, – не сдается он, еще не догадываясь, что нарвался на скептика.

– Клянусь, – запросто обещаю я.

– Мы… – начинает Джон. Делает очередной глоток и договаривает: – Мы умеем изменять будущее.

– Ага, – говорю. – Значит, страна в надежных руках.

Наконец, до него доходит.

– Ерничаешь… А зря. Как тебе кажется, почему Преля еще не вылетел из колледжа? Думаешь, он хоть раз лекции записывал?

То, что записывает в своей тетрадке Илья, я прекрасно помню – и пожимаю плечом.

– И родителей, которые купили бы ему зачет, у него тоже нет, – напирает Джон. – Оба алкашня. Но Преля очень сильный. Если чего-то захочет – всегда добивается.

– Не боишься, что он отомстит тебе за сегодня? – невольно включаюсь я, хотя вся эта болтовня нисколько меня не убеждает.

– Пф-ф.

Он гасит окурок в жестяной банке из-под горошка и сразу прикуривает вторую. Я пропитываюсь дымом навсегда.

– Преля – трус. До усрачки боится меня потерять. Ты, наверное, заметила, что он придурок. И ничего, ходит, живой и почти здоровый, хотя то и дело косячит, как с твоим ограблением. Пытается стать своим, но у него ничего не получится, потому что он придурок, и все это знают.

– Тогда зачем ты с ним дружишь?

– Дружу? – выдыхает он вместе с дымом. – Мы не друзья.

– Но… – Разумеется, не друзья. Друзей не заставляют целовать чью-то обувь. И все же я не совсем понимаю.

– Он меня забавляет. Вот только за него я не вступился бы так, как за тебя. – С этими словами Джон протягивает руку и словно поправляет за моим ухом несуществующую прядь. Я пытаюсь не глядеть на него, как поступают люди, тесно прижатые друг к другу в вагоне метро или лифте, но он кладет пальцы мне на подбородок и легонько разворачивает к себе. В глаза не смотрит – смотрит на губы.

– Давай не будем.

Он морщится дважды: сначала от моего отказа, затем – от стука в дверь. Колотят так, что даже стены грохочут.

– Джон! Я знаю, что ты там! Открой!

– Скоро передумаешь, – обещает он, прежде чем встать.

– Давай, измени мое будущее, – говорю я ему вслед, и владения короля Джона пополняются еще одной подданной – Викой. Распущенные волосы, за которыми она скрывала свой поцелуй с Джоном, сейчас красиво лежат на меховом воротнике куртки. При виде меня Вика истерично всхлипывает, и пока я перебираю в уме слова, способные сделать ситуацию не столь отчаянно сериальной, убегает – мелкие камушки, которыми усыпана дорога между гаражами, хрустят все тише.

– Дура, – резюмирует Джон и собирается снова закрыть дверь, но я протискиваюсь мимо него на улицу и уже оттуда – по пустырю одиноко бродит мужчина с собачьим поводком в руке – скороговоркой объясняю про домашнюю уборку и вообще, спасибо за откровенность, до понедельника.

Вика стоит на дырявом мостике, облокотившись о перила. Я обошла бы ее десятой дорогой, если б только знала, где та пролегает. Сама она меня не видит, и я избежала бы прямого контакта, если бы не ее вздрагивающие плечи. Но нет, они действительно вздрагивают.

– Мы просто разговаривали. – Я то ли к плечам обращаюсь, то ли к меховому воротнику. – Про магию. Смешно.

– Он тебе рассказал? – спрашивает она, не оборачиваясь. – Можешь не верить, но это правда. Мы делаем так, что наши желания исполняются. Почти любые, кроме…

– Да не нравится он мне, – убеждаю я теперь уже свои ботинки. – И никто в этом городе. Я вообще не собираюсь здесь задерживаться.

Она оттопыривает большие пальцы и вытирает потекшую тушь, только после этого я вижу ее лицо.

– Мечтаешь вернуться в Москву?

– Не мечтаю. – Глаза начинает щипать. Я всматриваюсь в ветви деревьев, нависшие над мостом. Никогда не видела столько птичьих гнезд. Пытаюсь их пересчитать, но сразу сбиваюсь. – Точно вернусь. Вопрос времени.

– Два года назад, – хрипло говорит Вика, – умирала моя мама. Тогда Джон научил меня, что надо делать. Было очень страшно, но я пошла и… – Она облизывает и без того обветренные губы. – Спасла ее. Моя мама жива. И мне насрать, веришь ты Джону или нет.

– Насрать так насрать, – соглашаюсь я.

Она снова проводит пальцем под глазами, внимательно изучает его, а потом прячет руки в карманы и отмеряет шагами несколько шатающихся досок, но тут я вспоминаю о важном.

– Вик!

Останавливается, смотрит через плечо.

– У тебя, случайно, нет ненужной одежды?

Я возвращаюсь в тот день всякий раз, когда из-за угла дома вдруг показывается еще один дом, и на какую-то долю секунды кажется, что между ними нет совсем никакого зазора, хотя на самом деле там помещаются парковка и небольшой магазин, а из чьей-то раскрытой форточки пахнет блинчиками. И под ногами жирная черная слякоть, а небо серое-серое, уже готовое к снегу, как и все мы здесь, внизу, но вместо белых хлопьев шапки и куртки осыпает мелкая морось.

Он был очень веселым, когда мы прощались – вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу же растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же, мы с Мартом уже купили билеты в кино и подумывали о том, чтобы завтра утром встретиться на Чистых, захватить с собой ноутбуки и готовиться к ЕГЭ в «Розетке и кофе». Мы с мамой смотрели в кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде, чем сесть в машину, он помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы ехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный, долгожданный для всех выходной.

Для всех, кроме, наверное, того человека, жившего в доме у дороги. Дом этот был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть его кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет – еще жива была бабушка, и я приезжала к ней летом, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста, – я была уверена, что развалюха у дороги это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Человека я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Человек сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Прежде, чем попасть в тюрьму, он жил в Туле и работал на автозаправке, а в нашей деревне оказался после освобождения. Собственная мать его прогнала. «Почему, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».

И пока папина машина отматывала километры по трассе, человек откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки, прикуривал одну сигарету от другой, а потом устал и решил прилечь. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками – человек лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от бесконечных своих выходных.

«Зачем нужно было его спасать?» – спрашивала мама.

«Зачем такому дерьму вообще жить?» – спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.

Я не спрашивала ни себя, ни других о жизни человека из дома у дороги. Я знала.

Так решил папа. Мой сильный, веселый папка, который спасал людей. Люди запирали в квартире своих детей, напивались и забывали о том, что у них есть дети. Балансировали на карнизах, видя под ногами бесконечно прекрасную дорогу к звездам. Заселяли колодцы, заброшки и теплотрассы, сражались с демонами и бесами, искали другие миры, пытались проститься с этим, уставали и засыпали, не докурив. Но они, понимаешь, были Сашами, Ксюшами, Петями, Сонечками и Львами Владимировичами. Папа так их и называл.

Всех, Март.

«Прости, – говоришь ты тринадцатого сентября, когда убил Анну Николаевну Нелидову, – сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке».

«Прости, сегодня…»

«Прости, сег…»

«Прости».

Слушать это невыносимо. В день гибели Льва Коя мы долго обсуждали последний спектакль в «Гоголь-центре», на который сходили и тут же решили идти на следующий (ты перевел мне деньги, я скинула тебе электронный билет). Ты: «Я искал яблочко, которое не почернеет после укола. Я не нашел его».

Интересно, что изменилось бы, если б ты знал их имена? Стопка бумаги с твоей исповедью лежит на краю стола, крепко прижатая «Домом, в котором». Я подумывала сжечь ее и закопать пепел, даже стащила с кухни коробок спичек, чтобы избавиться от этих записей сразу после того, как сотру нашу переписку в «Телеграме», но случайная мысль об именах тянет за собой другую – да, я читала статьи о жертвах в интернете. Однако у меня есть нечто, чего нет ни у кого больше. То самое знание, которого мне не хватало. Информация.

Любой, даже начинающий журналист сделал бы из этого сильный и страшный материал. Но я никогда не мечтала стать журналистом. Я мечтала о собственном подкасте.

Тут я буквально взлетаю на кровать и нависаю над столом, подогнув под себя ноги – неполезный, но излюбленный способ, куда более удобный, чем продавленное компьютерное кресло. Еще в прыжке у меня намечается кое-какой план – шесть выпусков, по одному на историю каждого из убитых тобой, нет, Мартом людей. Я хватаю блокнот, который купила еще в Москве, но так ни разу им и не воспользовалась, и открываю его на первой чистой странице.

Загвоздка в том, что я не хочу вещать от своего имени. Ни Майи Ждановой, ни Майи Зарецкой. Лучше всего – вообще не Майя, а ноунейм, в чьи руки «случайно попали сенсационные материалы». Правда, так мне никто не поверит, и будут правы – она, конечно, все придумала, чтобы, как говорится, хайпануть в разгар судебных процессов над Русских и Ремизовым. Доказательств-то нет, писал это мертвый Лютаев или не писал. Вот только если…

«Использовать голосовые сообщения» – черкаю я, и бумага скукоживается от прикосновения моей вспотевшей руки.

Ничего страшного. Просто не буду читать комментарии. Но я должна рассказать о жизни, хоть и придется говорить о смерти.

* * *

К обеду воскресенья я наконец разобралась, как извлечь голосовые сообщения из «Телеграма» и вмонтировать их в аудиофайл, который мне только предстояло записать. Первый выпуск начал обретать форму: я как раз заканчивала с фрагментом о жизни Анны Николаевны, когда в прихожей лязгнул звонок, тетиполины тапочки прошлепали по коридору, а сама она крикнула: «Майя!» – и вернулась к прерванному просмотру сериала. Отвлекаться было досадно – пока я искала все, что только могла найти о том, что за человеком была бездомная учительница, и в какой школе работала, и всматривалась в немногочисленные фотографии при жизни и после смерти, обмирая от мысли, что это один и тот же человек, я совсем забыла, кто я сама и где нахожусь, и глядевшие снизу вверх глаза Ильи, то, как он держал меня за ногу, пока целовал мой ботинок. Но всегда приходится возвращаться. Я все еще в пижаме, и никакие Майи в мои планы не входят.

За приоткрытой входной дверью виднеется кусочек Вики.

– На, держи, – говорит она и протягивает мне небольшой пакет. – Это от меня и Стаси.

Я теряюсь настолько, что даже пытаюсь припомнить, не день рождения ли у меня. В пакете какие-то вещи – пестрые неновые тряпочки, и я ума не приложу, зачем она их притащила.

– Старая одежда. Ты просила, – поясняет Вика. В ее пальцах дымится сигарета, дым тянется прямо в прихожую. Тетя Поля будет недовольна.

– А, – смурно говорю я. – Да, точно. Спасибо.

– Если тебе не в чем ходить, – продолжает она, – напиши объявление и повесь его в колледже. Только мобильный укажи.

И наверняка думает, что подложила свинью, но на самом деле такое простое решение мне даже в голову не приходило, и я собираюсь внести этот пункт в свой блокнот, чтобы не забыть сделать завтра утром.

– Может, – говорю, – чаю?

Вика кривится, будто я предложила фотосъемку голышом.

– Мы вообще-то с Джоном договорились встретиться. – Держит паузу. Мне не терпится вернуться к своему выпуску. – В гараже затусим. – И смотрит, как если бы я простыла и не умела пользоваться носовым платком.

– Отлично, – говорю я, прежде чем захлопнуть дверь. Но тут же открываю ее обратно и кричу: – Вик!

Она стоит как стояла, разве что моргает чуть чаще.

– Откуда ты знаешь мой адрес?

– Так все знают.

Я бросаю пакет вглубь прихожей и складываю руки на груди, чтобы слегка выразить свое возмущение.

– Ты – Зарецкая, значит, сестра Димы Зарецкого, значит, живешь у его мамы.

– А Дима – местная знаменитость?

Вика фыркает носом.

– Козел он. Еще скажи, что про ребенка не знаешь.

– Майя! – кричит тетя. – Дверь закрой, всю квартиру прокурили!

Я послушно закрываю, только за своей спиной.

– Какого еще ребенка?

Вика отступает на шаг и озирается, словно кроме нас на лестничной клетке прячутся сто тысяч шпионов. Но здесь никого нет.

– Ты Прелю помнишь? – шепчет она, и я вздрагиваю – налитый кровью глаз тут как тут. – Так вот, у него есть сестра, Стефа. Она малололетка. – Мы с Викой примерно одного роста, но сейчас кажется, что она выше меня на голову, просто на глазах вытягивается. – Полгода назад родила. Димка сразу в армию свалил, еще до того, как Стефа рассказала своим, кто отец ребенка. Иначе он бы его убил.

– Кто кого?

Вика снова оглядывается.

– Старший Апрелев – твоего брата. Он ходит в дэка на чтения Библии. У меня знакомые тоже один раз сходили и ушли с середины, скукотища, одни бабки. А он туда ходит уже давно, и по их учению девушкам до свадьбы нельзя. – Вика начинает шептать: – Он и от ребенка ее избавиться не заставил, потому что ему батюшка на чтениях сказал, что это страшный грех. Но Димку даже батюшка не спасет, – добавляет она своим обычным голосом.

Я на всякий случай заглядываю в квартиру, чтобы проверить, не подслушивает ли нашу занимательную беседу тетя Поля. Но горизонт чист – телевизор бубнит, кресло поскрипывает, тапочки ведут себя смирно.

– Расскажи мне про Стефу. Сколько ей лет?

Вика достает из кармана куртки еще одну сигарету и прикуривает.

– Пятнадцать, – говорит. – Обычная девчонка. У них с Димкой любовь. С Джоном Димка в контрах был из-за того, что Джон Прелю постоянно гнобит, но это он просто Прелю плохо знал… Джон к Стефке катил, но она его отшила еще раньше, чем они с Димкой сошлись. Если хочешь знать, – усмехается она, – я думаю, что Джон тебя и в гараж позвал, чтобы отомстить твоему брату за свой провал со Стефкой.

– Мы с Димой, – говорю я, придавленная новой информацией о человеке, в чьей комнате сейчас живу, – последний раз виделись, когда нам было по три года. План так себе.

– Ну и забей, – фыркает Вика и отправляет окурок в полет между этажами. – Ладно, пойду.

– Пока, – говорю я, и теперь уже окончательно запираю дверь.

Так значит, Дима заступался за Илью, надо же… Вот только с объектом любви просчитался – после того, как Стефа организовала мне троицу бандитов в подворотне, я едва ли способна испытать к ней симпатию.

– Такие дела, брат, – негромко произношу я вслух, чтобы если не сам Дима, то хотя бы его комната прониклась моими чувствами.

После разговора с Викой утреннего вдохновения как не бывало. Я сохраняю файл с текстом для выпуска подкаста и создаю чистый документ. После обеда я собиралась надиктовать первую запись из дневника Марта на диктофон, но сейчас в голове одни библейские чтения. Что это – местный книжный клуб? Бюджетный способ скоротать досуг?..

СБОР ЛИШНИХ ВЕЩЕЙ!

Друзья, если у вас есть одежда, которая вам

больше не нравится или надоела, а выкидывать жаль –

время освобождать место для новой!

Приносите всё ненужное (в хорошем состоянии)

на ГАРАЖ-СЕЙЛ,

который состоится через неделю.

Здесь можно будет не только продать,

но и купить вещь по очень низкой цене.

Все вырученные средства поступят на счет девочки

с детским церебральным параличом.

Давайте вместе подарим Яне жизнь!

«Лишние вещи» – так себе находка, но я решаю их оставить. Перечитываю и остаюсь вполне довольна: вышло позитивно и без лишнего пафоса. В конце я указываю свое имя, номер группы и мобильный для связи. Дело за малым – найти, где бы это распечатать.

В кухне хлопает холодильник – видимо, тетя начинает накрывать на стол. Я спешу помочь, хотя никто меня об этом не просит, и пока она ставит на плиту кастрюлю с борщом и включает газ, достаю две тарелки и стаканы для лимонада, который купила утром. Тете бы такое даже в голову не пришло.

– Тёть Поль, – решаюсь я, когда она заканчивает нарезать хлеб и усаживается напротив. – А что за чтения Библии в доме культуры?

– Ой, – говорит она и округляет глаза. – Откуда знаешь?

– Объявление. – Я неопределенно киваю за окно. – На остановке.

– Сектанты они, – без обиняков заявляет тетушка. – Не вздумай ходить. Библию можно и дома почитать, а у них там песни и пляски под странную музыку, и Библия своя, не такая, как у нас. Узнаю, что ходила…

– Да не пойду я.

Она наливает мне исходящий паром борщ. Взамен я наполняю ее стакан – этикетка обещает базилик, апельсин и манго, но на вкус это просто апельсин. Тетя Поля подозрительно принюхивается, делает маленький глоток и морщится.

– Я вообще, – говорю, – в бога не верю.

– Я, что ли, в твоем возрасте верила? – усмехается она. – Но чем ближе к той стороне, тем чаще задумываешься – а вдруг есть? И буду я тогда стоять перед ним, как идиотка: другие все порядки знают, Полина Георгиевна, вы-то где были?

И я вдруг понимаю, что лед треснул. Меня приняли. Не пожалели и не полюбили, но я здесь и пробуду еще долго, и если с этим ничего нельзя сделать, то придется со мной говорить – возможно, я даже окажусь неплохим собеседником.

Губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Тетя Поля беззлобно машет на меня рукой и, кажется, сама готова рассмеяться.

– Поживи с моё!

Я благодарю ее за обед и возвращаюсь к себе. Подвальчик с симпатичной деревянной вывеской «Печатная» я заприметила накануне из окна автобуса – придется прогуляться и не терять надежды, что их услуги достаточно востребованы для работы в выходной.

С вывеской они и правда заморочились. Табличка выглядела так, словно была вырезана ножичком, вручную. Люблю такие вещи – кривоватые, но теплые и не от мира сего. Ведь куда проще было бы повесить пластиковый короб с буквами из «оракала»: КСЕРОКОПИЯ. От деревянной «Печатной» веяло историей. Не той, что старина, а историей жизни человека, который почему-то решил оформить свой незатейливый бизнес именно так.

В расписании работы воскресенье значится выходным, но я тяну за ручку, и дверь оказывается незаперта. Тренькает колокольчик. Я шаркаю ногами по коврику, чтобы не тащить внутрь уличную грязь и на цыпочках, хотя звон выдал меня с головой, крадусь мимо вешалки с двумя куртками в слабо освещенную комнату. Крепко пахнет кофе – не растворимым, а настоящим, может, из кофемашины. За деревянной стойкой никого нет, но в комнатушке, отгороженной книжным стеллажом, сидят люди – рыжая девушка с ноутбуком, двое ребят, склонившихся над настольной игрой, и еще взъерошенный парнишка с книгой в руках. Увидев меня, он вскакивает и спешит к стойке.

– Привет! Ты уже была у нас раньше? Правила знаешь?

– Нет, – говорю. Остальные не обращают на нас никакого внимания. – Можно без правил? Просто файл распечатать.

– А! – Он чешет в затылке и складывается вдвое. – Этим обычно мама занимается. Но попробуем разобраться.

Пока он включает компьютер – я не вижу, но понимаю по звуку, – игроки азартно обмениваются непонятными репликами. Рыжая натягивает куртку и пудрит нос, а затем убирает в сумку пудреницу, ноутбук и распечатки, которые лежали перед ней на столе. Все столы в комнате разные и будто специально собраны в одну пеструю компанию по дачам – маленький круглый, покрытый черным лаком, квадратный на львиных лапах, есть еще шахматный, с нарисованной доской, и овальный, царь-стол: за ним могло бы разместиться человек десять, и они не соприкасались бы локтями.

– Саввушка, – говорит рыжая, проходя мимо стойки. – Я ушла, отметь.

– Понял, – отзывается он. – Хорошего дня! – И протягивает руку ладонью вверх. – Вроде получилось. Давай флэшку.

В последний раз я пользовалась флэшкой лет пять назад. Папе подарили ее на службе, а он передарил более нуждающейся мне. С тех пор, как появилась возможность переслать что угодно себе на почту, а потом и в «Телеграм», всякая нужда в таком посредничестве изжила себя.

– Файл у меня в телефоне, – признаюсь я уныло.

Темноволосый Савва с длинным носом, придающим его лицу комично-печальный вид, явно не теряет надежды мне помочь.

– Не беда! Переслать сможешь? Если что, здесь есть бесплатный вай-фай. «Печатная» английскими буквами. Пароль…

– Не-не, – перебиваю я, не осмеливаясь наглеть. – У меня хороший мобильный интернет.

Он диктует электронный адрес – кажется, свой личный, – и «лишние вещи» послушно улетают в надежные руки. Савва утыкается в телефон.

– У вас крутая вывеска, – говорю я просто так.

– Отец делал. Там еще домовые.

– Да? Не видела.

– Будешь выходить – посмотри. В кустах. Оп!

Принтер под стойкой издает «ж-ж», и через мгновение Савва отдает мне лист с отпечатанным текстом.

– Одного хватит?

– Вполне. Сколько с меня?

– Двадцать рублей. – Он и сам похож на дружелюбного домовенка. Я протягиваю пятьдесят. – А без сдачи есть?

– Нет. – При виде него невозможно удержаться от улыбки.

– Сходим куда-нибудь попить кофе?

– Нет, – говорю я и все-таки улыбаюсь.

– Тогда у тебя есть тридцать бесплатных минут в нашем коворкинге. Кофе-чай бесплатно. Заглядывай! И удачи с лишними вещами.

Первый домовой дрыхнет под кустом с пустой бутылкой в руке. Второй пытается взобраться на дерево. Третий сосредоточенно пишет – я заглядываю через плечо, но ни слова не понимаю из его каракуль. Кажется, я нашла идеальное место для гараж-сейла. Вот только кто бы нас сюда пустил…

Придется подумать еще.

Признаваясь в презрении к слабым, Мартин пытается обосновать свою позицию. Текст, который следует далее, сильно отличается от его собственного. Скорее всего, это слова Руса, Александра Русских, тренера по рукопашному бою. Именно так он убеждал Мартина и Родиона Ремизова в их превосходстве. Именно так давал им право убивать, хотя в суде Ремизов утверждал, что обладает этим правом от рождения. Я не стану зачитывать эти несколько абзацев: логика довольно проста. Волки – санитары леса. Человеческой популяции, у которой гораздо больше общего с животными, чем принято думать, тоже нужны санитары – чтобы избежать вырождения, чтобы население было жизнестойким и не теряло инстинкт самосохранения. Раньше эту функцию выполняли войны, эпидемии и голод, но цивилизованное общество победило болезни и создало искусственную среду обитания, в которой выживают даже самые слабые младенцы, немощные калеки и умственно неполноценные. Так быть не должно, вторит Мартин теоретическим выкладкам Русских и тут же апеллирует к зороастризму с его разделением на «чистое» и «нечистое». Нас учат уважать «нечистоту», однако почему я должен уважать тех, кто слаб?..

Думаю, Мартин Лютаев купился именно на эту кажущуюся простоту – наш сложный противоречивый мир мгновенно разделился на черное и белое. Студент, которого еще недавно возили лицом по бетону в «Яме», получил идею, несколько приемчиков и нож, назвал себя «санитаром», избранным – и пошел убивать бездомную бывшую учительницу Анну Николаевну Нелидову, потому что ему не за что было ее уважать.

Прости, сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке.

Прости, но если ты не приедешь прямо сейчас, я выйду из окна. Я уже открываю его, слышишь? Да. Вот так. Внизу всё такое маленькое. И холодно, очень холодно. Я буду ждать тебя здесь, Март. Тут, на подоконнике. Приезжай. Мне очень многое нужно тебе сказать.

Да, хорошо. Я еще немного почитаю и лягу. Скучаю очень. До завтра!

Я прерываюсь, потому что у меня начинает болеть голова. Мне все чаще кажется, что я напрасно взялась за подкаст о Марте и всех этих людях. Его уже нет. Убийцу так и не нашли. Русских и Ремизов отправятся в колонию. Не лучше ли забыть эту историю навсегда? Сжечь записи, уничтожить нашу переписку – сделать как собиралась и жить себе, радуясь тому, что никто меня не узнает. Зачем все это?..

Перед глазами стоит одна из фотографий Анны Николаевны. Обычный школьный снимок – двадцать первоклашек и она. Хорошая, счастливая. Наверняка подарили кучу букетов. Еще бы – первая учительница! Нашу с Мартом первую учительницу звали Елена Максимовна. Светловолосая, маленькая мама Лена. Старшеклассниками забегали к ней в кабинет на втором этаже и смотрели сверху вниз… Она конечно же знает о том, что случилось с Мартом. Я представляю, как он избивает ее, и сжимаю кулаки. Что, если ему отомстил кто-то из тех выросших детей, называвших Анну Николаевну мамой Аней? Впрочем, нет, так не бывает. У всех своя жизнь. Никто не готов ломать ее из-за первых учителей.

Я укладываю голову на подушку и лежу с закрытыми глазами, чувствуя, как в черепной коробке перекатывается ото лба к затылку тяжелый равнодушный шар. Отнять жизнь. Целую огромную жизнь. Холод, тепло, вкус, запах, воспоминания. Имя. Боль, улицы, лица прохожих, почерк, голос мамы, когда она звала завтракать, слезы, оргазм, чтение. Выбор. Фотографии. Возможность посмотреть на свою ладонь. Отражение в зеркале. Волосы. Цвет детского комбинезона. Тяжесть одеяла, горячий чай, рецепт пирога с клубникой…