Двенадцать замечаний в тетрадке

8. Мелинда курила во время занятий танцевального кружка (К. X., классный руководитель)

Ну и что ж такого?

Собственным рождественским подарком дымила. Который купила для мамы. Маме он ни к чему, и сигареты ни к чему, и я тоже. Вот и курила.

Все строго логично, как в математике.

А как чудесно начиналось то воскресенье, за две недели до рождества! Андриш сказал, что это называется золотым воскресеньем, но вполне возможно, что на самом деле оно серебряное. Андриш вечно путает праздники. Во всяком случае, магазины были открыты, и пол-Будапешта ринулось в них за подарками — казалось, что в нашей столице уже не два, а, по крайней мере, пять миллионов жителей.

Мы тоже отправились за покупками — Кати, Андриш и я, — а для меня ведь это было в новинку, вроде панорамного кино. Как-то странно все было и непривычно. У нас в Тисааре рождество справляли совсем не так, и подарки дарить у нас в семье было не принято. Какие уж подарки, когда нас столько, что мы едва помещались в доме! На праздник съезжались сыновья Таты, все невестки, внуки — словом, великое переселение народов, да и только. Однажды даже елку пришлось выдворить в мастерскую: уже и ей не хватило из-за нас места. Тата каждый год умудрялся доставать огромнейшее дерево и еще привозил много еловых веток в задке телеги. Ветками убирали весь дом, ставили их в вазы, в кувшины; те, что поменьше, клали просто в миски и даже засовывали за зеркало. Еловый запах царил надо всем, забивал даже уху, а этим уже сказано много! Еще бы, ведь уху готовила во дворе, в двух котлах, вся мужская часть семьи: у нас считалось, что это дело мужское.

Под елкой у нас всегда росли пшеница и гиацинты. Пшеницу тоже высевали в горшки, и она прорастала на кухне, где всегда было тепло и светло. К рождеству вырастала сантиметра на три; горшочки с пшеницей шириной с ладонь стояли под елкой, словно стайка зеленых ежей. И никто верить не хотел, что эти зеленые ежики — обыкновенная пшеница: где это видано, пшеница в горшках!

Луковицы гиацинтов мы выращивали в по́дполе. Каждому внуку Ма выделяла по нескольку луковиц; мы их высаживали, царапали на горшках свои имена и потом все волновались: чьи поспеют к рождеству? Ближе к сроку надевали на каждый горшочек бумажный колпак: Ма говорила, что для прорастания им нужна полная темнота. Так мы и выносили их, в колпачках, под елку… А потом — совсем как при открытии памятника — колпачки торжественно снимались. И каждый год под каждым колпачком сидел, притаившись, белый-пребелый толстенький цветок. Потом-то я стала уже подозревать, что Ма накануне осматривает горшки и цветы послабее заменяет своими. Чтобы никого радость не обошла!

Ужин в сочельник я не любила, не саму еду, конечно, — я вообще не привереда, ем то, что дают, — а просто очень уж долго он тянулся, едва дождешься, бывало, конца. Однажды я прочитала, что в какой-то дальней стране есть специальный детский городок, где все существует только для игр, и это так интересно, что полюбоваться им съезжаются даже взрослые со всего света. А я читала и думала: зачем только люди ездят так далеко? Лучше пришли бы под рождество к нам. Как у нас хорошо в это время, весело! После ужина начинаются игры, играют все, кажется, за весь год наиграться можно. Тут и карты, и хороводы, и догонялки, и фокусы всякие, и кукольный театр. Программу составляли взрослые, но Тата соглашался только на то, в чем могли участвовать и дети. И спать нас в этот день не посылали. Конечно, все мы по очереди засыпали, кто на диване Таты, кто на чьих-нибудь коленях; но это было совсем другое дело, это было чудесно! А просыпались от звука колокольчика: значит, к дому уже подкатили сани. Катанье на санях непременно входило в понятие «рождество».

На рождество у нас всегда толстым слоем лежит снег и все замерзает, а мне одного этого довольно было для счастья. На меня погода очень действует. С детства я привыкла внимательно прислушиваться к разговорам о погоде: «Скоро пойдет дождь, вон как ласточки низко летают», или: «Завтра будет ветер — солнце в багрец садится». Как услышу что-нибудь в этом роде, не успокоюсь, пока не допытаюсь, почему да отчего так говорят. Я знала, что означает поговорка: «Матяш придет, лед разобьет, а не найдет — свой принесет». А когда по календарю приближались дни «холодных» святых, вместе со взрослыми тревожно слушала радио: не померзнут ли фруктовые сады? Тата всегда беспокоился за урожай в селе и в округе, а я ему во всем подражала. Вот так и научилась я понимать погоду; зато и сердилась иногда на нее, а иногда радовалась, как другу…

Я любила крепкий морозец; у зимы был приятный запах и разнообразные чудесные голоса: она то скрипела, то потрескивала, то завывала лихо, и, конечно, колокольчик на санях имел ко всему этому самое прямое отношение.

Когда мы просыпались наутро, перед домом уже стояли сани, запряженные лошадьми. Дядя Габор выезжал за ними еще на рассвете, брал в своем хозяйстве с конюшни, чтобы порадовать Тату, у которого не обходилось без этого ни одно рождество. Единственный оставшийся в живых брат Таты, дядя Михай, жил с женою на дальнем Хирешском хуторе; к ним-то мы и отправлялись, усевшись все в сани, по исконному обычаю на рождество навещать родственников.

Тата правил лошадьми, Ма сидела с ним рядом, а позади них, зарывшись в солому, в шубу, копошились пятеро-шестеро внуков. Ехать туда было километров тридцать, но мне всегда казалось, что летим мы на самый край света, и все было белым-бело кругом, только чернели кое-где одинокие вороны.

Мне ужасно нравилось, что дядя Михай сперва занимался лошадьми, задавал им корму, и только потом обращал внимание на нас. Но зато уж тогда был действительно внимателен к каждому. Помнил, что прошлой осенью я вывихнула палец; что Имре боготворит лошадей и, завидев упряжку, готов проситься в телегу к совершенно чужим людям; спрашивал Габорку, не нужно ли ему опять соли, чтобы насыпать зайцу на хвост. Дело в том, что в прошлом году, когда были мы у дяди Михая, два наших самых младших братца убежали с хутора, так как по дороге увидели в степи зайца. Счастье еще, что Габорка вернулся с полпути, чтобы попросить у тети Виттуш соли: вспомнил сказку про то, как ловили зайцев на соль.

Сразу по приезде нас ждал завтрак: традиционные голубцы, которые стояли, горяченькие, на припечке, и лапша с маком. За завтраком дядя Михай пускался в длинные рассуждения о достоинствах своего вина, а тетя Виттуш угощала подслащенным вином даже самых маленьких. Мы переглядывались с Ма; она знала, что вино я не выношу, и в детстве, бывало, только почувствую, что от кого-то пахнет вином, сразу в рев. Но она всегда умела устроить так, что моя кружка оставалась пустой. Зато дома, это я знала наверное, нас ждал чистейший виноградный сок: Ма каждый год надавливала две большие бутыли сока внукам на рождество.

На Хирешском хуторе, к нашей радости, не водилось столько кроватей и кушеток, сколько в Тисааре, так что двоих-троих из детворы укладывали спать на печи, подстелив шубу. Но самое лучшее место было, конечно, в углу за печкой — вот когда я радовалась своим длиннющим, как у цапли, ногам: ведь только благодаря им и доставалось мне это местечко! На другой день мы на санях же уезжали домой.

Так страшно было думать, каким-то окажется рождество теперь, без Таты…

Поэтому я даже довольна была, что мы пошли за покупками и всю дорогу до одури смеялись над Андришем. Он рассказывал, какие подарки дарил в прежние годы, и, по своему обыкновению, всячески себя же вышучивал:

— Позапрошлый год я купил маме сигареты, папе — закладку для книг, потому что он не курит, бабушке — роскошную свечку. Все очень радовались. Жужи получила куклу и весь вечер проревела: ей хотелось такой же пуловер «твист», какой подарили мне. Я-то, правда, коньки просил, но хотя мама забыла, все равно не ревел, даром что новый пуловер оказался страшно кусачий и я весь вечер чесался, как обезьяна…

— Прошлогодняя история тоже была хороша, ее я помню, — засмеялась Кати и купила нам троим по мороженому.

— Еще бы тебе не помнить! Ты же два дня была нашей спасительницей.

— Секретничаете? — невинно полюбопытствовала я.

— Ах да, тебя тогда еще здесь не было! Ну, знаешь, об этом стоит пожалеть! — сказала Кати, захваченная воспоминаниями.

Я не жалела. Если б сейчас все было так, как в прошлом году в это время! Но я, конечно, ничего им не сказала: все равно не поняли бы, а я не стала бы объяснять. Вот и маму этим обидела. Маму огорчает, что я так тоскую по тисаарскому дому. Ничего, постараюсь полюбить и это новое рождество.

Андриш с увлечением стал рассказывать:

— Прошлогоднее рождество: маме сигареты, папе закладка, бабушке роскошная свечка. Все опять очень радовались. А нам дали деньги и сказали: что вам ни подари, вы вечно недовольны, так купите себе сами то, что пожелаете. Я купил шампунь для мытья автомобиля. Правда, автомобиля у нас нет, но зато я наконец мог хоть что-то купить в автомобильном магазине: я, знаешь, просто не могу пройти мимо него равнодушно. Денег хватило как раз на шампунь. Ну и что, его и настоящие автомобилисты покупают! А Жужи купила белую мышь, посадила в банку из-под компота и поставила под елку. Представляешь! Мать кричит: «Выбрось сейчас же, я не буду жить с мышью в одной квартире, от мышей воняет!» Жужи, конечно, опять в рев: «Бедная мышка! Разве можно ее выбросить, оставить на произвол судьбы!..» Словом, пришлось Кати приютить мышь. Ей ведь что! У Кати спокойная семья.

— Само собой, — странным тоном сказала Кати. — Особенно в отношении мышей.

— Как это? — Я ничего не понимала.

— У каждого свои беды, я и в прошлый раз тебе говорил это. Ты ведь думаешь, будто ты одна только жертва несчастная, — разворчался вдруг Андриш, а сам все поглядывал на Кати. Жалел ее.

— А что такое? У вас-то в чем дело? — от души удивилась я.

— Долго рассказывать…

— Можешь не рассказывать, если не хочешь!

— Ну что ты вечно обижаешься, право! — опять напустился на меня Андриш. — А ты, Кати, если уж сказала «а», то говори и «б». Мелинде можно!

— Ну… в общем, так: для папы самая большая радость, если бы я купила сейчас бутылку коньяку. А для мамы это самое большое горе. Будет на рождественском столе коньяк — плохо, не будет — тоже плохо, — скороговоркой закончила Кати. И выбросила в ящик для мусора стаканчик с мороженым, хотя не съела и половины, я видела.

— Твой отец пьет?

— Вот именно.

— Ты не знаешь Катиного отца! — бурно вмешался добряк Андриш. — Это такой человечина, лучше не надо! А как играет на рояле! Ого!

— Потому что он музыкант, — рассудительно заметила Кати. — Это его профессия. Слышала о фортепьянном дуэте Секей — Богнар? Вот он и есть тот самый Секей. Они каждый вечер играют в «Цикламене». Это их работа. И пьют там каждый вечер…

— Ну, хватит! Мне здорово по душе твой старик! — стоял на своем Андриш.

— Мне тоже. И маме тоже. И вообще мы все трое очень по душе друг другу, — негромко проговорила Кати.

Мы вошли в табачную лавку — все-таки это было лучше, чем молчать или болтать глупости, когда другому невесело. К тому же, всем нам нужно было купить в подарок по пачке сигарет. Я купила маме пачку египетских сигарет, но мне показалось этого мало — я-то думала тогда, что ценность подарка зависит от его цены. Поэтому тут же купила еще шесть маленьких пепельниц, которые вкладывались одна в другую, как детская посуда. Получилось дорого и совсем некрасиво, но продавец так уговаривал, что мне неловко было отказаться. Еще купила две шариковые ручки Тантике и тете Баби, уже заранее со страхом представляя себе, как они обе долго будут охать и восхищаться ими из вежливости.

— Сейчас мы зайдем в цветочный магазин к моей маме и попросим по маленькой еловой веточке для наших подарков, — мягко скомандовала Кати.

— Может быть, хоть немного оттаю там, — вздохнул Андриш. — А то я замерз как сосулька от всех этих хождений.

— Не надейся! Там не очень топят: цветам ни к чему слишком много тепла.

— Тогда плохо ваше дело! После обеда на танцкружке на меня не рассчитывайте.

— Ничего, у нас совместное обучение, найдутся другие партнеры!

Цветочный магазин был чудо как хорош — словно аквариум. За стеклянными стенами теснилось множество цветов, вызывающе красивых: на них нельзя было не обратить внимания! И люди послушно останавливались у витрин. Сквозь заросли растений пробивалась чуть приглушенная, внутренняя жизнь магазина: покупатели, а их было довольно много, переминались, не спеша оглядывались по сторонам, и только девушки-продавщицы ловко и быстро скользили между ними в одинаковых халатиках, словно голубые рыбы.

Мама Кати увлеченно подбирала букет для невесты. Она очень нам обрадовалась, я видела это по ее глазам. Глаза у нее были красивые, ласковые, как у косули. Она быстро и умело обслужила еще двух клиентов, а потом пошла вслед за нами в заднюю комнатушку, которую называли заготовочной. Девушки завязывали большие банты на корзинках с цикламенами, но, по-моему, корзинки не становились от этого́ красивее, а напоминали скорее комнатных собачонок. Великолепные еловые ветки они осыпа́ли какой-то отвратительной белою пылью — это, объяснили они, искусственный снег, и под рождество так принято.

— Здравствуйте, тетя Секей! — вскочил со стула Андриш, уступая место вошедшей Катиной маме. — Я тоже пришел сделать заказ. Мне нужен букет для невесты. Или лучше два букета. Чтобы не рассорились из-за меня две подружки.

— Ну и задавака! — рассердилась я.

Кати ничего не сказала, только поднесла искусственный снег к губам и, дунув, обдала им Андриша.

Ее мама весело смеялась.

— Две невесты сразу? Как же ты это, Андриш, а?

— Я, вероятно, перейду в магометанство — там принято иметь много жен.

— Не обращай на него внимания, мама! — вмешалась Кати. — У нас в классе есть и вполне нормальные мальчики, не думай!

— Простите, — заглянув в комнату, обратилась к заведующей одна из голубых девушек. — У нас еще есть сирень? Клиенту во что бы то ни стало нужна сирень.

Катина мать вышла, а мы с Кати — за ней. На этого клиента стоит поглядеть! И мы поглядели.

— Симпатичный, — сказала я.

— Он тебе в отцы годится, — сказала Кати.

— И для отца вполне симпатичный.

— Смотри, виски седеют.

— А может, его тоже снегом посыпали, как ты Андриша!

— Но вот загар у него роскошный, что правда, то правда! И где это он умудрился так загореть в декабре?

— Под кварцевой лампой небось.

— Белая сирень! Послушай! Да за эти деньги можно целую корзину цикламенов купить!

— Я тоже предпочла бы сирень.

Мы еще раз выглянули, теперь уже и Андриш за компанию.

Загорелый мужчина за это время написал записку, вложил в конверт и вежливо попросил тетю Секей:

— Если можно, доставьте сейчас же, еще до обеда. — У него был удивительно приятный голос.

— Конечно, конечно! — ответила тетя Секей. — Правда, сегодня особенно много заказов, но мы распределяем их так, чтобы посыльному было поменьше разных концов. Позвольте адрес?

— Первый район, улица Боганч, четыре.

До сих пор я и не заметила, что три стены магазина зеркальные. Сейчас в них бесчисленно повторялась, множилась фигура человека и сирени…

Кати дернула меня назад, за занавеску.

— Послушай, да ведь он же посылает цветы в ваш дом! — зашептала она взволнованно.

— Слышала. Не глухая.

— А может, он тебе их посылает? — сострил Андриш.

— Может быть. Хотя, кроме меня, в доме четыре по улице Боганч живет еще человек семьдесят.

— Но я послал бы только тебе! А правда, какие послать тебе цветы, когда я вырасту? Хочешь такие же, как этот седой посылает своей невесте?

— Совсем одурел!

— Вот бы узнать, кто его невеста! У кого может быть жених с седыми висками? Я еще таких не видывала! — соображала Кати. — Мелинда, ты ведь можешь разведать: дворничиха ваша наверняка знает ее, даже если ты сама еще не…

— Оставь меня в покое, слышишь?

Кати и Андриш обиделись и без меня вернулись в заготовочную. Они стали там дурачиться, Андриш пугал девушек-заготовщиц, грозя еловыми шишками. В магазин входили все новые покупатели, с удовольствием брали посыпанные «снегом» еловые ветки. А я все смотрела на конверт, адресованный незнакомцем на улицу Боганч, четыре. Во что бы то ни стало я хотела прочитать написанное на нем имя, и в то же время так боялась прочитать его, что даже ладони вспотели. Вот так же страшно бывает у зубного врача, когда еще ничего не болит, только жужжит бормашина, пробирая до мозга костей. А ты сидишь и ждешь: когда уже станет больно? Потому что боль неизбежна, когда игла дойдет до живого нерва. Это ожидание, напряжение и есть самое худшее. Когда же боль приходит, я сразу перестаю бояться: знаю, что выдержу.

На конверте стояло: Эстер Б. Ко́та.

Я вытерла ладони носовым платком, терла долго, тщательно. Теперь-то уж они больше не вспотеют. К счастью, в магазине никто, кроме меня, не знал, что так зовут мою маму.

Тетя Секей завернула сирень в целлофан, потом накрутила сверху много-много газет.

— Это чтобы цветы не замерзли, — пояснила она мне, видя, что я стою молча, не шевелясь и смотрю.

Получился безобразный сверток, в таком может быть все, что угодно, хотя бы сковородка для яичницы. Но это ведь неважно: мама сбросит газетную бумагу, даже не заметит, какая она безобразная, только цветам будет радоваться. Мама обожает цветы. Раз в неделю непременно себе покупает: устроит в квартире генеральную уборку, устанет, а потом цветы купит — в награду, так и говорит. Позавчера принесла подснежники, весь букетик был с наперсток. Я такие и за цветы еще не считаю, уж лучше зеленый лук или петрушка. Сирень, конечно, другое дело! Эстер Б. Кота получает сирень от неизвестного мужчины! Какое ему до нее дело?

— Можешь купить мне этот утюг, видишь? Раз уж ты такой щедрый! — грубо сказала я появившемуся в дверях Андришу.

В витрине, среди ваз и горшков, стоял утюг. Это был добрый старый утюжище, который разогревают древесным углем. Прошлой весной в Тисааре мы выбросили точно такой же, потому что всякий раз от него угорали. А теперь вот он. И в нем красуются цветы, кактусы и даже какой-то красивый камень.

— А что ж, современно, — заметил Андриш тоном знатока. — У тебя есть вкус!

— Не городи глупости! Просто мне он подходит, вот и все!

Я попрощалась и заспешила домой: хотела прийти раньше, чем прибудут цветы.

На обед был цыпленок в сухарях, как всегда в воскресенье. А каждую субботу у нас — гуляш, а каждую пятницу — лапша, а каждый четверг — пюре из шпината и глазунья… И так далее. Мне не раз уже приходило в голову, что в нашем доме привычные понедельник, вторник и т. д. вполне можно было бы отменить и называть дни недели так: лапша, котлета, печенка, шпинат, гуляш, цыпленок в сухарях…

Тетя Баби с торжественным видом накрывала на стол — это тоже входило в праздничный ритуал; вынималась белая дамасковая скатерть; о нейлоновой же, которая отлично служила все прочие дни недели, говорилось с пренебрежением. Зато праздничный обед кончался у нас не сладким: на закуску непременно угощали попреками, правда, только того, кто запачкает скатерть. А такой находился всегда.

Мы как раз приступили к супу, когда принесли цветы. Только я знала, кто звонит, остальные удивленно переглянулись; ведь к нам никто никогда не заходит. Кто же это мог быть? Я бросилась открывать дверь и с этой минуты слушала каждое слово так, как слушает обвиняемый собственный приговор. Желудок у меня сводило сильнее, чем в самолете.

— Какие-то цветы принесли! — как ни в чем не бывало крикнула я в комнату.

Тантика встала и тотчас вынесла мальчику двухфоринтовую монету. И еще сказала:

— Позвольте угостить вас сладкой рогулькой!

Я была потрясена: никогда не видела, чтобы Тантика держалась с кем-то так дружелюбно! Но изучать ее было некогда — я не спускала глаз с мамы, ожидала, что она смешается, покраснеет. И стыдилась себя самой.

Но покраснела только тети Баби.

— Какая сказочная сирень, такая только присниться может! — проговорила она восторженно.

Мама оставалась серьезной, она вскрыла конверт и тотчас положила его на стол: пусть читает, кто хочет. На листке стояло только имя: Ша́ндор.

— Кто это? — спросила Тантика, собирая тарелки из-под супа.

— Шандор Да́ллош, шофер-механик.

— Твой знакомый?

— Да.

— По какому же случаю эти цветы? Кажется, не именины, не день рождения! И такие дорогие…

— Я думаю… думаю, потому, что он знает, как я люблю цветы.

— Он настолько хорошо знает тебя?

Только дядя Золи умеет так выспрашивать, как выспрашивала сейчас маму Тантика, но и то если мы окончательно выведем его из себя. Зато уж тогда он «выворачивает» отвечающего наизнанку и спрашивает до тех пор, пока не отыщет слабое место. Мама заплетала и расплетала кисти на скатерти, а иногда, отвечая, беспомощно взглядывала на меня. Так смотрит Пирошка, когда ждет подсказки. И я всегда помогаю Пирошке, даже если это заметно: Пирошке я нужна.

— Собственно говоря, мы довольно давно знаем друг друга. — Мама говорила негромко и очень быстро. Конечно, ей хотелось как можно скорее покончить со всем этим. — Шандор старший брат моей сослуживицы. Впервые мы встретились с ним у нее. Потом… потом стали встречаться чаще. Я все лучше его узнавала. Мы хорошо узнали друг друга и… решили пожениться.

Тетя Баби опять стала хрустеть пальцами. Она по очереди сильно их потягивала, и кости странно трещали. Тетя Баби всегда хрустит пальцами, когда волнуется. Сейчас этот звук был невыносим.

— И когда же? — спросила Тантика маму.

— Думаем, что-нибудь после рождества. Как только закончится ремонт квартиры.

— Вот как!

Мама вышла на кухню, чтобы внести цыпленка и рис. Обычно я помогала ей, но сейчас не двинулась с места. Мама меня обманула! Убедила, что у нас будет все хорошо, что я нужна ей. И я так ей поверила, что уже меньше тосковала по Тисаару и по всей той жизни. Она пообещала: «Скоро мы станем нормальной семьей!» — и умолчала только о том, какою ценой. Она должна была сказать мне! Раз уж мы начали тогда тот разговор, каждый обязан был говорить все откровенно, до конца. Это даже Андриш знает. Кто говорит «а», должен сказать и «б». А ведь Андриш еще подросток. В ту минуту я больше любила Андриша, чем маму, и это было так ужасно, что я чуть не заплакала. Я подошла к радиоприемнику, играл какой-то цыган, хорохорился: «Голова большая у коня, грусть его берет пусть, не меня». Я выключила приемник.

— Ой, как чудесно! — вздохнула тетя Баби. — У меня даже голова разболелась.

— У меня тоже, — оборвала ее Тантика и стала всем накладывать второе.

Так у нас заведено — еду раздает всем Тантика; и я удивилась только тому, что даже сейчас она не спутала: каждому положила любимый кусок. Мне, как всегда, досталась грудка.

— А если б не принесли цветы, ты нам так и не сказала бы? — спросила она маму.

— Ну что ты! Я давно уже хотела сказать, но ведь не так просто говорить об этом. А потом, мы думали пожениться только весной, и я считала, что еще есть время…

— Что же сейчас стало так срочно?

— После Нового года Шандор опять уезжает за границу. В Каир.

— У него столько денег?

— Это командировка. Он сопровождает венгерские автобусы, закупленные на их заводе Египтом. Вот уже два года, как он занимается этим вместе со своим товарищем. Они сопровождают по назначению проданные автобусы и некоторое время там остаются, пока машины проходят обкатку.

— Какая замечательная работа! — вздохнула тетя Баби.

— А потом вернется? — жестко спросила Тантика.

— Конечно. Как только сдадут доставленные автобусы, тотчас оба вернутся. Постоянного пункта у них там нет. А со следующей партией опять поедут. Но это, верно, не раньше осени.

— Я спрашиваю не об этом. Я спрашиваю: всегда ли он будет возвращаться? Не сбежит ли, как и тот, другой?

— Но Илона! Это жестоко! — закричала на Тантику тетя Баби и тут же горько и беззвучно зарыдала.

Мама не ответила, не шевельнулась, наверное, и лицо у нее застыло. Но я не смотрела, а только ела и ела свеклу. Очень мне вдруг захотелось свеклы. Больше никто к еде не притрагивался.

— Да, конечно. Я жестока. На мою долю выпала эта роль, — сказала Тантика просто. И закурила. Обычно она выходит курить в коридор. — Началось все с того, что я на добрый десяток лет старше вас обеих. С самого вашего рождения я была вам скорее матерью, чем сестрой. После смерти мамы — вдвойне. После смерти отца это уже окончательно свалилось на меня.

— Почему ты желала, чтобы мы боялись тебя, Илона? — прорыдала тетя Баби.

— Я не желала этого.

— У тебя никогда не было для нас ни слова ласки. Ты только приказывала…

— На приказания нужно меньше времени. Мне некогда было рассуждать с вами о жизни. У меня всегда было дел по горло.

— Чтобы содержать нас. Знаю. Не сердись, Илона.

— Я не сержусь.

— И… и не обижай Эстер! Все-таки она среди нас самая маленькая…

— Я не обижаю. Я хочу ее защитить. Хватит с нее горя из-за первого мужа.

— Горя с меня действительно хватит. И несчастья. Одиночества. Бездомной жизни, — проговорила мама, странно растягивая слова, словно заново продумывала их смысл. Словно читала стихотворение.

— А это разве не твой дом? И мы — не твоя семья?

— Конечно, да. Но прежде, хоть и ненадолго, у меня были муж и ребенок. Мне нужна такая семья!

— А какие у вас планы относительно Мелинды?

На скатерть брызнул свекольный сок — этого следовало ожидать, но сейчас мне это было особенно досадно… Сперва пятнышко было маленькое, красивой, правильной формы, потом стало противно растягиваться, расти, словно полип. Теперь, пожалуй, как ни стирай, пятно останется.

— Мелинду я заберу с собой, это же естественно, — быстро и твердо проговорила мама. — Как раз из-за нее сейчас идет ремонт в квартире Шандора. У Шандора однокомнатная квартира со всеми удобствами, очень красивая и большая, но одна комната — все же только одна комната. На счастье, там есть еще большущий крытый балкон, сейчас его забирают стеклянной стеной. Это и будет комната Мелинды, так мы решили.

— Мне и здесь хорошо, — прервала я маму, но взглянуть на нее не смела. Знала, что я отвратительна. Я была очень несчастна.

— Тебе здесь нравится? — удивленно посмотрела на меня Тантика, и голос у нее был какой-то странный. — Я всегда считала, что ты нас не любишь. А между тем мне только и осталось, что воспитать, вырастить тебя. На большее моей жизни уже не хватит. К счастью.

И тут я заметила, что Тантика плачет.

Я сказала, что мне нужно в школу. К трем часам.

— Да, да, танцевальный кружок, — вспомнила тетя Баби и неуверенно посмотрела на Тантику, но Тантика молчала и лишь машинально смахивала со стола несуществующие крошки.

Я ушла в ванную умываться и долго пила из-под крана, пустив струю воды прямо в рот. Вода била так сильно, что мне даже воздуха не хватало. Конечно, волосы тоже намокли. Ничего, высохнут и сами по себе примут обычную форму, они у меня послушные, даже Жужа Сюч завидует. Говорят, такие же волосы были у моего отца.

Немного спустя в ванную вошла Тантика со светло-зеленым пуловером в руках. Она сказала, что это рождественский подарок, но я могу надеть его сейчас, не беда, что до рождества еще две недели. Я уже большая девочка, от меня держать такие секреты ни к чему. Пуловер был с высоким воротом, по последней моде, так что я окончательно уже не понимала, что стряслось с Тантикой. Она подождала, пока я его надену, оглядела меня и сказала, что он мне очень к лицу.

— В самом деле? — спросила я, расчувствовавшись, и повертелась перед зеркалом. В новеньком зеленом пуловере, худая и взлохмаченная, я была похожа на того кузнечика из моей коллекции, который однажды, по моему недосмотру, покрылся вдруг плесенью.

В школе танцы были в разгаре; я опоздала, но никто не обратил на это внимания, как, впрочем, и на то, что я наконец появилась. В центре зала наш класс самозабвенно выделывал «Летку», Андриш выбивал дробь на стуле и восторженно пожирал глазами пианиста. За роялем сидел отец Кати. Он был такой же красивый, как его дочь.

Первым увидел меня Лали Вида и тотчас же шумно стал ко мне пробираться; впрочем, гордиться тут особенно нечем, потому что до сих пор он плясал один. У нас в классе мальчиков больше, чем девочек.

— Иди же, Мелинда, — пыхтя, как паровоз, сказал Лали; уши у него пылали. — Потренируй меня немного, будь добра!

— Ладно, только сперва отдышись.

— Жарко мне, я же не виноват!

— А ты сними пиджак.

— Нельзя. Неприлично.

— С чего это ты стал такой приличный?

— А тетя Клари объявила, что на танцы разрешается приходить только в пиджаке.

— Это я знаю. Удивляюсь только, что ты ради танцев на все готов!

— Я? Да я бы сейчас охотней всего сидел со своими рыбками. Знаешь, я сейчас рыбок развожу.

— Тогда расскажи мне лучше о рыбах. Это очень интересно. А танцевать сейчас все равно не хочется.

— У тебя тоже другое на уме?

— Совершенно другое.

— Жаль. Потому что, видишь ли, мне, хочешь не хочешь, а нужно во что бы то ни стало научиться сегодня танцевать. Стоит мне заговорить с какой-нибудь девочкой, как первый же вопрос: умею ли я танцевать? Словом, я решил посвятить этому сегодняшний вечер.

— Пошли. Я покажу тебе. На левой ноге подпрыгивай, правой помахивай, вперед… Вот так. Теперь наоборот. Быстрее!

— Смотри, как ребята надо мной потешаются!

— Подумаешь! Зато они не понимают ничего в головастиках.

— Ты, Мелинда, молодчина! Но, знаешь, ведь головастики — это, собственно говоря, лягушки.

— В другой раз расскажешь. Прыгай, помахивай! Теперь на другой! Ну, видишь…

В перерыве подлетела Кати, бросилась мне на шею, по своему обыкновению, и потащила знакомить с папой.

— Моя лучшая подруга — мой лучший папочка.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Мелинда. Мы уже искали тебя. Эти тут словно на иголках были: где ты да что…

— Еще бы, ведь мы расстались, чтобы тут же снова встретиться, — пояснила Кати, не отпуская руки отца. — Да, кстати, кому же у вас принесли цветы?

— Невесте одной.

— Ты ее знаешь?

— Да.

— Вот здорово!

Я вышла в коридор, понимая, что сейчас самое лучшее бы уйти домой. Но было еще рано, у выхода стояли несколько ребят — начнутся расспросы, а что отвечать? Я постояла немного, шаря в кармане, словно ища чего-то. И вдруг в самом деле нашла, хотя лучше бы мне было не находить: в кармане лежали мамины сигареты, те, что я купила сегодня утром для рождественского подарка. Ведь утром еще все было по-другому. Как я клялась мысленно, что заставлю себя полюбить это новое, незнакомое мне рождество, что стану другой ради мамы! Никому это, оказывается, не нужно! И как я восхищалась Шандором Даллошем! Смех, да и только! Он и симпатичный, и вкус у него хороший, и голос красивый. А Кати, ничего не подозревая, сказала даже, что он годится мне в отцы!

— Спички есть? — окликнула я Лали Виду, с разбегу проскользившего мимо, словно малыш какой-нибудь из детсада.

— Не дури!

— Можно подумать, что ты не курил еще ни разу!

— Курил, конечно. Но сейчас, здесь? Не советую.

— Боишься?

— А ты чего петушишься?

— Я не петух, чтобы петушиться. Но спички-то дашь, Ла́йош?

Он дал мне прикурить с самым кислым видом. Спичку поднес неуверенно, а я, не успев затянуться, выдохнула дым, словно начинающий огнеглотатель. Вкус был отвратительный, к тому же я подпалила себе ресницы. И в эту минуту в подъезде показалась тетя Клари, она тоже опоздала, но зато ей повезло: по крайней мере, застукала меня. Замечание было готово в два счета — вернее, обещано, так как записать было не на чем. На танцы я не ношу с собой тетради для замечаний.

Когда я вышла на улицу, как раз заиграл наш ансамбль «Гармоника» — ребята сменили Катиного папу, которому пора уже было на работу. Как они похожи с Кати! Конечно, в этом нет ничего необыкновенного, и никто, кроме меня, над подобными вещами не раздумывает. Но я ведь вообще не понимаю чего-то в отношениях детей — родителей, теперь уж это подтвердилось окончательно.

На улице было темно, будто в полночь, хотя только что пробило половину пятого. Воздух сперва посерел, потом стал лиловым и черным, а туман наплывал такой густой и терпкий, что хотелось кашлять. Все стало каким-то странным, звуки доносились приглушенно, город словно крался на цыпочках. Вечером по радио скажут, что над Будапештом опустилась шапка тумана.

На тебя я тогда даже не сердилась. И только думала: вот бы наступил сейчас конец света!