Двенадцать замечаний в тетрадке

5. Группа ребят, и среди них Мелинда, напала на одноклассницу и забросала ее снежками

Как видишь, это замечание вписано моей рукой, но ты и сам догадываешься — не потому, что я так уж соскучилась по замечаниям, и решила вписать себе еще одно. Просто у нас так заведено: если замечание за один и тот же проступок получают несколько ребят, то учитель просто диктует текст, а виновники сами записывают себе в тетрадь, чтобы учителю не нужно было тратить время попусту. Это замечание получила одновременно половина нашего звена: все мальчики и я.

Тантика и тетя Баби, помимо всего прочего, недовольны мною еще и за то, что я дружу исключительно с мальчишками. Действительно, прежде так оно и было, но теперь вот я обзавелась замечательной подругой. И получила за это еще одно замечание.

Пирошка — моя одноклассница. Она очень некрасивая, да ты ведь знаешь теперь ее, видел. Мне все-таки неприятно об этом писать, даже фамилию называть не хочется; так и в газетах пишут, когда о несовершеннолетних хулиганах сообщают. А Пирошка ничего плохого не сделала. И вообще, если человек некрасив, это, по-моему, вроде несправедливого наказания. Хотя, может быть, она еще изменится, я где-то читала, что некрасивая девочка иной раз вырастает красавицей. Мне очень хочется надеяться, что так оно и случится.

Но пока что Пирошку эта возможность не слишком утешает. Она очень тяжело переживает свой внешний вид. Словно боится себя. Только засмеется — и тут же прикроет рот рукой. По коридору ходит, держась у самой стены; когда к ней обращаются, отвечает, опустив голову. А между тем в классе никто ее не обижает. Девочки внимательны к ней, по-моему, даже слишком. Например, одно время была у нас такая игра: мы для каждого подыскивали сравнения, и выходило, что один похож на зверька какого-нибудь, другой на растение или даже на пирожное. Конечно, просто так, для смеха. В каждом выискивали то, что во внешности его самое существенное, но и смешное при этом, а потом искали подходящее сравнение. Я, например, была «картофельная лепешка», из-за небезызвестной тебе формы носа; Кати Секей из-за прически — «крученая слойка»; Дёзё из-за походки — торт «Гусиная лапка», и т. д. Не каждое прозвище было удачно, но все равно получалось весело и смешно. Только для Пирошки никто не подыскивал насмешливого прозвища, никто не язвил по поводу ее одежды, прически, не обсуждал ее волос, не мучил ежедневно вопросами, сколько она весит и какого при этом роста. Конечно, девочки щадили ее по доброте душевной, но Пирошка-то отлично понимала, что это просто жалость. Она предпочла бы обойтись без нее, быть как все. И, как все, терпеть даже насмешки.

В тот день выпал снег. Первый снег всегда событие, по многим причинам. Помню, в детстве мы с двоюродными братьями и сестрами тотчас спешили лепить снеговиков, едва упадут первые снежинки. Потом наступала очередь санок, и мы от души возмущались, когда Тата начинал разметать снег с дорожек. Просто не верилось, что взрослым не доставляет удовольствия хоть несколько дней в году ходить по колено в снегу.

На этот раз главной забавой были снежки. У нас как раз заканчивался сбор звена, когда пошел снег. Мальчики стали значительно переглядываться; их замысел был нам ясен как день. Кати Секей сразу же придумала контрплан. Она вызвала всех девочек в коридор и шепотом посвятила нас в свою затею, настоящую военную хитрость. Мы тихонько, на цыпочках, подымаемся в класс — сбор в этот день проводили в мастерской, — быстро одеваемся и, не успеют мальчики опомниться, разбегаемся по домам. Таким образом, на сегодня мы будем спасены от снежков. Ведь тут опасен только первый день, потом все привыкают к снегу, и снежные битвы прекращаются сами собой. Разве что малыши не успокаиваются — эти готовы кидаться снежками всю зиму напролет.

Мы торопливо одевались, даже света не стали включать, чтобы не привлекать внимания. От этого, конечно, произошли новые осложнения: мы не находили вещей, путали шапки, перчатки, ботинки. Но так получалось только интереснее. А тут еще, словно по заказу, на улице зажглись газовые фонари. Конечно, на самом деле в них не газ, а обыкновенное электричество, только форма фонарей да тусклое матовое их сияние напоминают освещение прошлого века. На меня всегда очень действует их необычный свет, а теперь, когда он слабо и таинственно осветил вдруг наш класс, все стало полностью соответствовать нашему приподнятому настроению — так музыка сопровождает театральное действие. Не случайно Жужа Сюч, взобравшись на учительскую кафедру, стала выделывать балетные па. В темно-синем воздухе она размахивала длинным мохеровым шарфом в такт плавным, замедленным движениям, да и сама была совершенно синяя, вернее, голубовато-синяя — этакий сказочный гномик в шубке и колготках.

Кати Секей торопила нас; мы гуськом, стараясь не шуметь, двинулись к выходу. И только тут заметили, что Пирошка не оделась, даже не начинала одеваться, просто стояла у окна отчужденная, никак не захваченная общим шальным настроением.

— А ты? — шепотом спросила Кати.

Пирошка с равнодушным видом смотрела на падавший за окном снег. А ведь ее лицо, как и у всех нас, светилось так же таинственно…

— Что с тобой? Не хочешь идти с нами, что ли? — удивилась и я.

— Зачем?

— То есть как — зачем? Ты что, не знаешь, почему мы убегаем?

— В меня швырять снежками не будут.

— Это почему?

— Не будут, я знаю. Они только в хорошеньких всегда метят.

Мы замерли. Нам было больно и стыдно. Потом все кинулись обратно в класс, завертели ее, старались, как могли, разубедить, развеселить.

А я незаметно ускользнула к мальчишкам. Они были уже в полной готовности: все оделись и ждали только, когда мы станем потихоньку выбираться из класса. Нарочно сделали вид, что не замечают наших ухищрений: надеялись, что так получится еще больше шуму.

Они очень удивились моему появлению.

— Тебя шпионить подослали? — тотчас накинулись на меня.

— Нет, я сама по себе пришла, — успокоила я их подозрения.

— Уж не хочешь ли, чтоб для тебя было сделано исключение? — спросил Андриш Суньог разочарованно, почти насмешливо.

— Еще чего!

— Тогда порядок. А пришла-то зачем?

— А затем, что извольте бросать снежки и в Пирошку Долмань. Ясно?

— Ну и ну! И тебе не стыдно науськивать? Только этого ей, бедняге, и не хватало!

— Позвольте спросить почему?

— Ну… просто так!

— Оч-чень разумный ответ!

— Чего ты издеваешься? Если хочешь, могу сказать. Я, например, жалею ее, ясно?

— Потому что некрасивая, да?

— Да. Кажется, с нее довольно…

— А в других девчонок будете бросать?

— Ну ясно!

— Только не в нее, значит. Потому что очень добрые, да? А вы подумали, каково ей все это видеть? Думаете, она не понимает?!

— Так ведь…

— Ну то-то! Я знала, что с вами можно потолковать по-человечески.

Когда девочки, ничего не подозревая о моей дипломатии, высыпали из подъезда вместе с Пирошкой, мальчишки уже затаились за забором. Каждый наготовил целую гору снежков.

Первым бросился в атаку Лали Вида. Он, завывая, выпрыгнул из-за забора нам навстречу, его плащ-накидка развевалась, как крылья сверхупитанной летучей мыши. В этой накидке он был похож на старинного чернокнижника, но носил ее не снимая: уверял, что за границей это сейчас модно.

Мы завизжали, бросились врассыпную. Но на этот раз совершенно напрасно, потому что мальчишки метили почти исключительно в Пирошку, просто осыпали ее снежками, а кто-то даже подхватил на бегу лопату, набрал снегу и буквально выкупал ее всю. Равноправие Пирошки было утверждено как нельзя лучше: вся в снегу, она чуть не задыхалась, но зато ее глаза так и сияли! На ней и шапки уже не было, только снег, снег, везде — на голове, за шиворотом, в рукавах.

Наш учитель физкультуры видел только это, самый факт, заключительную сцену: руки мальчишек по локти в снегу, совершенно заснеженную Пирошку и меня, с удовлетворением взирающую на происходящее. Словом, коллективное замечание мы записывали себе тут же, в каморке сторожа. У Дёзё Урбана так застыли руки — он кидался больше всех, — что писать сам он не мог. Замечание в его тетрадь вписала я. В конце концов, должны же люди помогать друг другу.

А Пирошка пригласила нас на чай всем звеном. Она сказала: «На́ чай» — возможно, это диалект какой-то, но мы всем звеном посмеивались над этим два дня кряду. А еще смеялись, представляя, как мы чинно рассаживаемся вокруг белого стола, прилично беседуем и попиваем горячий чаи, стараясь не прихлебывать громко. У нас в классе, к счастью, приглашения были не в моде. Хотя при этом разговоры о еде и всякого рода яствах велись постоянно. Создавались целые группировки по принципу обмена завтраками. Меняться полагалось не глядя — чужой завтрак был хорош уже тем, что ты никогда не знал, какой он, из чего. В седьмом классе человек уже сам готовит себе бутерброды в школу и, естественно, не слишком много внимания уделяет разнообразию пищи. Хлеб с салом — неделя, хлеб с маслом — другая, хлеб с вареньем — пока не кончится банка… Бывало и так, что в какой-то день у всех оказывался хлеб с вареньем. Тогда все громко возмущались, сетовали на полное отсутствие фантазии друг у друга; иной раз это приводило даже к перегруппировке: создавались новые содружества, появлялись новые варианты завтраков. Но, конечно, не надолго́. Да в том-то и был весь интерес.

Каждый день на последней переменке только и было разговоров, что про обед да про то, кого какие блюда ждут дома. Иные к этому времени так проголодаются, что готовы чуть не разорвать каждого, кто заговорит о еде. И в «мотеле» мы всегда что-нибудь жевали. Но все это было совсем другое, обыкновенное. Официально на чай нас никто еще не приглашал.

Мы сразу решили, что вдесятером в дом не ввалимся ни в коем случае. К тому же одних ждал еще какой-нибудь частный урок, другие просто не захотели пойти. Так что остались мы четверо: Кати Секей, Андриш, Дёзё и я. По мне, так было даже лучше.

Уже по дороге мы нахохотались вволю из-за подарка. Кати доказывала, что мы должны купить Пирошке цветы: так полагается, когда идешь в гости. Но по дороге нам не попалось ни одного цветочного магазина — Пирошка жила в темном узеньком переулке. Там была только табачная лавка да распивочная. Андриш хотел было купить колоду карт, а Дёзё предложил котлеты — в окне распивочной была выставлена порция котлет. Наконец купили каштанов, они были еще дорогие: три штуки форинт. Мама, когда я рассказала ей про Пирошку и полученное приглашение, дала мне десятку: она радовалась, что у меня наконец появились друзья. Мы израсходовали на каштаны всю десятку.

Оказалось, у Пирошки была тетя, которая жила с ними постоянно. Звали ее тетя Аннушка; она была очень славная, совсем маленькая, кругленькая. Она беспрерывно сновала взад и вперед, суетилась вокруг нас, будто паровичок. Большую часть недели тетя Анна и Пирошка жили вдвоем: родители Пирошки, болгары-огородники, работали допоздна. Хозяйство находилось далеко, ездить туда нужно было местным поездом. Иной раз там и ночевали, особенно летом, когда поливать надо на рассвете. Пирошка тотчас пообещала, что весной мы все туда съездим, а если понравится, хоть каждую субботу будем ездить. Она так нам обрадовалась, что, кажется, с удовольствием оставила бы у себя хоть навсегда. А тетя Аннушка уже в дверях начала кормить нас только что испеченными пышками: они были удивительно крохотные, будто нарезанные наперстком. Только об одном она нас попросила — снять туфли, потому что на улице грязь, а ей уже трудно убираться. Мы послушно сняли обувь, поставили рядком на каменном полу кухни. Андриш шепнул мне мимоходом: «А вдруг какой-нибудь зайчик нам подарок сюда положит, пока мы чай будем пить?» Андриш вечно путает праздники: пришлось объяснить ему, что подарки в ботинок кладет Микулаш[9].

Мы пили чай. В одних чулках. Тетя Аннушка напекла массу вкусных вещей. Завтра ребята, слушая наши рассказы о чаепитии у Пирошки, лопнут от зависти! Потом мы стали низать бисер.

Вот это было неожиданностью — заранее придуманная программа развлечений. Тетя Аннушка в молодости зарабатывала на хлеб, вышивая бисером. Теперь она уже давным-давно не работает, даже дома, для собственного удовольствия, — глаза плохи стали. Но бисера осталось у нее видимо-невидимо. Каждый из нас получил иголку, нитку, зажгли большую люстру. Мы сидели в океане света и с увлечением нанизывали бисер. Андриш, правда, отлынивал и даже проглотил бисеринку на спор; я слышала, как Дёзё его подначивал: «Слабо́, не проглотишь!» Андриш, конечно, проглотил — против такого ему было не устоять.

Потом появился старший брат Пирошки, мы и не знали, что у нее есть брат. Это был длинный-предлинный, худой-прехудой молодой человек с редкими усиками. На нем ладно сидел незнакомый мне коричневый мундир, такой формы я еще не видела. Едва поздоровавшись и познакомившись, он уставился на Кати и уже не сводил с нее глаз. Послушно ел все, что придвинула к нему тетя Аннушка, а сам таращил глаза на Кати. Кати действительно прелесть. По-моему, она самая красивая девочка в школе, особенно из-за косы. Волосы у нее белокурые, и она заплетает их в толстенную косу, как ни уговаривают ее девочки сделать более модную прическу. Даже узлом их не свертывает. Вот бы получилась прическа с таким-то морем волос! Но Кати верна своей роскошной косе, а мы рядом с ней выглядим голошеими птенцами.

Кати привыкла, что на нее смотрят. Заметила и взгляд Михая (как оказалось, брата Пирошки звали Михаем). Я видела: Кати знает, что понравилась, потому и пересела под торшер. Теперь свет падал ей прямо на волосы, и она выглядела, будто мадонна какая. Кати того и добивалась. Михай так засмотрелся, что даже взбитые сливки стал есть ножом и вилкой. Кати наконец удостоила его проникновенным взглядом.

— Вы, верно, пожарник? — спросила она мечтательным тоном.

— Я лесник, — ответил бедный парень в полнейшем смущении.

— В лесу красиво, не правда ли? — спросила Кати, но на этот раз ободряюще, так что у Михая сразу будто выросли крылья: он почувствовал себя свободно, все его смущение как рукой сняло. До самого нашего ухода он без конца рассказывал Кати о лесе.

Андриш вдруг увлекся нанизыванием бисера. Сразу превратился в самого усердного ученика тети Аннушки, быстрее всех изготовил два цветка и громко рассказывал, как обрадуется подарку мама. Я знала, что он даже не покажет цветы дома, его мама все равно их выкинула бы, да еще назвала бы «базарной безвкусицей» или чем-нибудь в этом роде. Но, кроме меня, никто этого не знал, и Андриш мог хвастать и радоваться в свое удовольствие. Потом он помогал убирать со стола, а когда тетя Аннушка перемыла чашки, пожелал во что бы то ни стало их вытирать. Надел фартук, повязал голову моим шарфом. Все это он вытворял из-за Кати, да только невзначай вскружил голову Пирошке. Она смотрела на него ласково и в то же время гордо, совсем как тогда, перед школой, под градом снежков. Придется мне, видно, отчитать его.

— Знаешь что, ты Пирошке голову не кружи! — сказала я Андришу по дороге домой.

Он шел, подкидывая носком ботинка снег. Кати провожал домой пожарник, то есть лесник; правда, ей было по дороге с Дёзё, но какое это имеет значение?

— А если б и так?

— Не зли меня, не то получишь пару затрещин.

— А если верну их тебе?

— Мужчина не может ударить женщину.

— В нашем классе, пора бы знать, все равны — совместное обучение!

— К сожалению.

— Да уж, к сожалению. Я совершенно разочаровался в девчонках. Знаешь, еще в пятом классе мы, мальчишки, учились совсем одни. И я тогда был уверен, что девочки все тихие, ласковые, утонченные.

— Про такую вы же сказали бы «рохля».

— Чепуха. Все зависит от степени. Но никогда бы я не поверил, что девчонки такие грубые, задиристые, просто невыносимые! А в следующую минуту, и притом ни с того ни с сего, — просто ангелочки, ласковые да скромные… Только это все обман. Я, например, ни на ком не женился бы из нашего класса.

— А я, например, и не собираюсь за тебя замуж.

— Знаю. Потому-то мы и ладим друг с другом. Я уж думал: как жаль, что не ты мне сестра, а Жужка. Была бы у меня относительно нормальная сестра, а у тебя — брат, будущий чемпион мира. Вот я скажу отцу, чтобы он тебя удочерил. Да! Ведь тогда у тебя еще и папа будет!

— Спасибо! Как-нибудь обойдусь. Привыкла.

Он растерялся. Перестал подбрасывать снег ногой, потянул носом, попробовал посвистеть немного, потом сказал решительно:

— Не сердись. Я не хотел тебя обидеть. Я дурак.

— Знаю.

Мы еще поговорили немного у ворот, среди помойных ведер, — это стало нашим излюбленным местом. К себе позвать Андриша я не могла — Тантика опять бы его выставила. К нам вообще никогда никто не приходит, и взрослые тоже. Однажды, сидя на кухне, я слышала, как мама говорила теткам, что мне необходима дружба, и спрашивала, почему нельзя приходить к нам моим товарищам. Тантика в спор вступать не стала, но сказала что-то очень заковыристое, я поняла только, что от подобных товарищей ничему, кроме дурного, не научусь. Тетя Баби со всем соглашалась, как всегда, и без конца повторяла: «Ах, нам так хорошо вчетвером, не нужно сюда никого чужого… Ах, с чужими так хлопотно!..»

Честно говоря, я завидовала Пирошке, Дёзё и многим-многим моим одноклассникам, к которым спокойно могли приходить ребята. По-моему, для человека, помимо всего прочего, дом становится домом, когда он может позвать к себе своих друзей, если есть у них какое-то общее дело. И даже если нет дела и вообще никакого повода нет, все равно чтоб они могли прийти к нему — просто потому, что им хорошо вместе, вот и все.

Но не думай, из-за этого я нос не вешала. Нам было хорошо и вот так, среди мусорных ведер. Мы вообще очень крепко подружились — Андриш, Кати, Дёзё и я. А тут еще Пирошка прибавилась. У нас и весь-то класс ребята что надо, а наше звено в особенности. Мы себя звеном «Гармоника» называли. У троих ребят есть гармоники, вот они и составили маленький ансамбль. Соберемся вместе, и они играют. Конечно, до мировой славы им еще далеко, но нам их игра нравилась. Мы собирались просить Тутанхамона разрешить нам организовать танцевальный кружок. Только в своем классе, конечно, и чтоб мы сами были и учителя, и ученики, и оркестр.

Но лучше всего мы чувствовали себя вот так, впятером: в звене «Гармоника» мы были «группой губной гармошки». Встречалась наша пятерка каждый день, чаще всего в «мотеле». Друг без друга уже места себе не находили, так что даже воскресенья разлюбили — даром что учиться в воскресенье не надо!