Двенадцать замечаний в тетрадке

11. Мелинда невнимательна на уроках (М. М., учитель математики)

Чистая случайность, что только на этих двух уроках обратили внимание на мой отсутствующий вид; собственно говоря, в последнее время я всегда невнимательна. У меня ведь было, о чем подумать.

Я так боялась вашей свадьбы, что она даже снилась мне, и часто. Смешные это были сны. Иногда я видела маму в фате до пят, иногда Тантику. А один раз даже себя, но, когда проснулась, никак не могла вспомнить, кто же был жених. Венчала нас во сне Тутанхамон, говорила какую-то речь при этом; но никто не слушал, кроме меня и моих одноклассников: мы-то ведь знали, что она директор. Остальные же смеялись, и все громче, громче, пока наконец ничего не стало слышно, кроме хохота; от этого я и проснулась. А проснувшись, еще больше боялась — и думала, что вы будете выглядеть нелепо, смешно и люди станут над вами смеяться.

И никак не могла поверить, когда в один прекрасный день узнала, что вы час назад поженились, и не в зале для бракосочетаний, а в отделе записей гражданского состояния. Свидетелями были дядя Элек и Помощник пилота, больше вы никого и не позвали, родственников и друзей решили известить в ближайшие дни. Все это громогласно рассказывал Помощник пилота — он сидел у нас в кухне, на скамеечке, и уплетал блинчики. Тантика с самым строгим выражением лица жарила их для него один за другим и обильно смазывала вареньем… Гм… Обычно она более экономна.

— Ничего подобного не слышала! — возмущалась Тантика. — Ну хотя бы пошли потом вчетвером в какое-нибудь приличное место, праздничный обед заказали. Все-таки праздник, не так ли?

— А по-моему, с вашего разрешения, праздничность не от того зависит… Я и сам поступил бы, как они, — задумчиво проговорил Помощник пилота, но тут же, чтобы порадовать Тантику, добавил: — Но мы все-таки зашли в «Будапешт», выпили по «джинфизу».

— Что это такое? — спросила я; конечно, интересовало меня не это, а свадьба, но о свадьбе, судя по всему, добавить было нечего.

— Джин — это что-то вроде палинки, водки. А еще к нему дают лимонад. Смешиваешь, и получается «джинфиз». Вкус удивительный — по крайней мере, мне нравится. Я и сегодня его заказывал. Это уж другое дело, что достался мне только лимонад. Ты, говорят, еще маленький, тебе спиртного нельзя.

— Вот как? — Тантика засмеялась. Помощник пилота ей нравился, я это видела.

— Мне пить не полагалось. Я был за рулем. Ведь я, изволите знать, и шофером был при них. Две должности сразу! Дядя Шандор совсем меня заэксплуатировал… А у тебя какая будет свадьба, Мелинда, как ты себе представляешь?

— Не имею обыкновения думать об этом! — сердито буркнула я и перехватила блинчик, поджарившийся последним, — мы оба потянулись за ним одновременно, чуть не столкнулись.

— Так я и поверил! — успокоил меня Помощник пилота и громко чмокнул Тантику в щеку в благодарность за блинчик.

Тантика ни капельки не рассердилась, а только рассмеялась весело и дружелюбно.

— Рада видеть вас, заходите почаще, — и тоже его поцеловала.

Я чуть в обморок не упала: Тантике не свойственны подобные нежности.

Конечно, Помощник пилота был прав: о собственной свадьбе я думала предостаточно, особенно с тех пор, как у нас одна за другой отшумели свадьбы моих дядей. Чтобы поместились гости, из дому вытаскивали всю мебель, так что, кроме столов да стульев, в комнатах ничего не оставалось. Помню, как-то нас с Имре уложили в кладовке, когда мы совсем уже стали клевать носом. Втиснули туда кожаный диван Таты, и мы спали — где ноги, где головы, а вокруг нас красовались торты. В доме у Ма всегда пекли бесчисленное множество тортов, да еще гости с собой приносили. Мы с Имре даже поругались тогда, заспорив, кто какой торт выбрал бы, а на футбольном торте рассорились вдребезги. Каждый торт был роскошно украшен аляповатыми цветами и лентами из сахара, но футбольный торт был несравненным. Сверху его залили чем-то зеленым, как будто это было поле, покрытое травой, а на поле с двух сторон красовались крохотные ворота. Замечательно получилась сетка — из глазури. На зеленом ковре стояли крошки футболисты, повернув к мячу глупенькие марципановые головки. Одни были одеты в зеленое, другие в лиловое. Имре по цвету тотчас разгадал, какие это команды, и торт по законам игры достался ему. Только в воображении, конечно; но все равно я так разозлилась, что, когда Имре уснул, тайком съела одного вратаря.

— У нас на свадьбе всегда танцы, и, по-моему, это правильно, — пробормотала я.

Тогда Помощник пилота пообещал изменить свои прежние взгляды на этот вопрос: на его свадьбе тоже будут танцы, но исключительно для моего удовольствия. И я, конечно, покраснела — это просто ужасно, что я всегда краснею, притом в самый неподходящий момент, когда меньше всего этого желаю. Потом пришли и вы с мамой; оказалось, вы уже наведывались утром, но я тогда была в школе. Вы перевезли наши вещи на новую квартиру на машине Помощника пилота. Какое счастье, что он тоже был с нами и дурачился вовсю — хотел упаковать заодно и тетю Баби! Я-то стояла как столб, не зная даже, полагается ли поздравить вас или нет. Если не ошибаюсь, я так и не придумала, как поступить.

В моей новой комнате я даже оглядеться не смела, ни словечка не сказала, нравится ли. А ведь сколько я мечтала об отдельной комнате! И еще недавно вполне удовлетворилась бы даже нишей-чуланом. Ты сказал, чтобы я устраивалась по своему вкусу. Я сразу заметила, что в моей комнате сплошь только новая мебель. Ваша комната тоже была красивая, вполне нормальная, но совсем не современная. Там осталась, как видно, твоя старая мебель, и мамину кушетку я узнала. В моей комнате одна стена была сплошным окном — ну да, ведь вы застеклили для меня балкон, — а посередине, как маленький трон, стоял египетский кожаный пуф высотой с детский стул. Он был сшит из черных и зеленых полосок и выглядел таким мягким, что хотелось немедленно усесться на него, поджав ноги. Наконец я открыла рот и спросила: а что, если я захочу сейчас же отлакировать паркет? Ты засмеялся, сказал: «Ну что же, действуй!» — хотя мама тревожилась, что пол еще недостаточно просох: ведь его только вчера мыли. Я заупрямилась, и вы дали мне лак и кисть, да еще радовались тому, что я так увлечена своей комнатой. Но я-то усердствовала только потому, что не знала, как держаться с вами, и очень боялась, что ты захочешь говорить со мной, наобещаешь с три короба и от меня потребуешь обещаний: мол, у нас начинается новая жизнь, то да се… Нет уж, лучше заняться паркетом! Я начала от двери и двигалась по направлению к своей кушетке. Домазывала, улегшись на кушетку ничком, — нельзя же было ступить на только что нанесенный, непросохший лак, а значит, нельзя было и выйти, чтобы попрощаться и пожелать вам спокойной ночи.

Конечно, получилось ужасно, паркет вышел белый как снег. Сырые бруски всосали лак и стали такого же цвета, как оконные рамы и дверная притолока. Мама чуть не плакала, увидев на другой день мою работу. Помощник пилота предложил распустить слух, что это — последняя мода. Я молчала и ужасно была зла на себя за то, что вечером вела себя как дура, а теперь исправить уже ничего нельзя, потому что лак сам не сойдет, его можно только соскрести. Так сказал дядя Ференц: в тот день как раз был труд, и я спросила у него. Когда я вернулась домой, уже после труда, довольно поздно, мамы дома не было, а ты как раз направлялся в ванную. Со лба у тебя струился пот, и рубашка тоже была совершенно мокрая, это я заметила. Я что-то пожевала на кухне и только после этого, войдя к себе, увидела, что ты бритвой очистил от лака весь мой паркет. И стал он такой красивый, такой чистый и яркий, что я просидела, глядя на него, весь вечер. На душе у меня было смутно и невесело.

Мои друзья тебя обожают. Вся «губная гармоника» ни о чем уже и не говорила, только о тебе, особенно когда мы вернулись из болгарского огородного хозяйства. Даже я удивилась, когда ты выступил с такой идеей. Помнишь, вы придумали это с Пирошкой, когда она вышла на кухню. «Губная гармоника» явилась сразу полюбоваться моей комнатой и теперь приходила каждый день; «мотель» совсем осиротел. Кати сидела на кожаной подушке, Андриш стоял рядом и смотрел на часы, чтобы не пропустить, когда придет его черед посидеть на «троне» — они все время ссорились теперь из-за него. Дёзё во что бы то ни стало желал дать моей комнате имя, но пока что ничего достойного не приходило ему в голову, ему всегда нужно на это время. Тут-то и явились вы с Пирошкой; у Пирошки даже уши горели от радости, потому что ты предложил: давайте сделаем сюрприз родителям Пирошки, они сегодня все равно в хозяйстве своем ночуют. Машина Помощника пилота была как раз в твоем распоряжении, мы в мгновение ока втиснулись в нее. Мне Кати велела сесть рядом с тобой, впереди, она и у нас распоряжалась как хотела. Ребята сели на заднее сиденье втроем, а Дёзё устроился у них в ногах, чтобы не попасться на глаза милиционеру — машина-то была пятиместная. Андриш всю дорогу беседовал с тобой, он уже хотел организовать кружок, чтобы ты научил хотя бы только «губную гармонику» водить машину.

В болгарском огородном хозяйстве нам очень обрадовались. Пирошкин папа водил нас по всем помещениям и демонстрировал своим товарищам с таким видом, словно мы были какой-то особенной новинкой сезона, даже лучше помидоров: они как раз помидоры и паприку выращивают, поставляют их под рождество в магазины и за границу отправляют за большие деньги. Пирошкин папа все время похлопывал тебя по плечу и радовался, что мы приехали, а мама пичкала нас хлебом, намазанным жиром и посыпанным свежим зеленым луком. На обратном пути Андриш во что бы то ни стало хотел сидеть рядом с тобой, поэтому меня отправили вниз, под ноги. Сказали, что мне и так хорошо: ведь ты мой папа и я могу кататься теперь, когда хочу и сколько влезет.

Но самым большим твоим поклонником был все-таки Йожика. Да ты и сам знал это — говорил, что ваша дружба старая. Одна из двух кухонных дверей вела в коридор, и каждый день раз по тридцать, наверное, оттуда раздавался стук Йожики — семья Йожики жила рядом, через две двери. Ему, по твоим словам, было три года, но мне казалось, что меньше: ведь он почти не разговаривал и вообще был совсем крохотный, в весе бабочки. Как только завидит свет, тотчас подойдет к двери и скребется тихо, а услышав голоса или шаги, начинает звать тебя по имени. Сперва он не заходил, когда тебя не было дома, только смотрел на меня с порога и без конца спрашивал: «Ты кто?» Я не знала, как ему объяснить это (не только ему, но и себе самой!), поэтому называла только свое имя, но Йожике оно, кажется, ничего не говорило. Наконец он все же вошел, сел на дровяной ящик и стал ждать тебя с каким-то особенным преданным выражением лица. Не разговаривал, не играл, вообще ничего не делал, только иногда ковырял в стене. И ждал тебя. Иногда я пыталась с ним заговаривать, потому что жалела его, да и смущала меня чем-то великая его стойкость, тихая и бескорыстная преданность тебе. Думаю, что я сама за это к нему привязалась.

— А в зоосаде ты был, Йожика? — спросила я однажды.

Он быстро покивал, но не поддержал разговора.

— Ну и что же ты видел в зоосаде, Йожика?

Йожика сосредоточенно насупился, но тут же мордашка его просветлела, он показал пальцем в небо и сказал ликующе:

— Самолет. Летел высоко-о… В зоосаде…

Два дня он не показывался, ты сказал, что его увезли в деревню. Но, вернувшись, тотчас постучался и, войдя, сразу уселся на сундук.

— Видел лошадку, Йожика?

— Видел. Молоко из нее доили.

Но с тобой Йожика болтал без умолку. Едва ты ступал на порог, как у него развязывался язык, да и понимал его лучше всех ты. Ведь Йожика очень сильно пришепетывал и немного заикался — к иному трудному слову приступался по нескольку раз. Пока ты умывался, он стоял с тобой рядом, и вы с ним дружно пели народные песни — основная часть его лексикона почерпнута из твоих песен.

Ты и билеты в кино купил. Сам теперь знаешь, что не стоило. Отправились всем семейством и Помощника пилота прихватили. Все держались торжественно, совсем как растроганные родители в день первого школьного звонка. Репортаж из аэропорта показывали между журналом и художественным фильмом, как раз когда в зал из курительной хлынули опоздавшие к началу сеанса, внеся с собою запах табака. Репортаж был коротенький и странно незнакомый, может быть из-за музыки. Мне запомнился грохот и рев «ТУ», крики и суетливая беготня осветителей, а с экрана неслась какая-то джазовая музыка. Но в общем, было красиво. Все выглядели красивыми, и я тоже. После сеанса Помощник пилота прямиком устремился к кассе и купил еще два билета на завтра. Сказал, что этот гениальный фильм, где я в главной роли, мы должны непременно повидать хотя бы дважды.

Возвращались все в превосходном настроении и без конца смеялись… Тетя Крепс как-то говорила, что тот, кто в пятницу много смеется, в воскресенье будет плакать. Тетя Крепс живет в Тисааре на нашем конце, ей лет сто, не меньше, и она просто напичкана всякими суевериями и приметами. Она все время пугала ими ребят, потому что сердилась на нас за вечный шум и за мяч, который то и дело залетал на ее огород. Соседские ребятишки ее побаивались и, стоило ей завести свои сказки, мигом утихомиривались. Только я подрывала ее авторитет: мне Тата давно объяснил, что такое молния и отчего бывает гром, а летучих мышей я и вовсе не боялась, одна даже постоянно жила у Таты тихо-мирно, не принося ни беды, ни счастья. Бедная тетя Крепс очень на меня сердилась за то, что я никак не пугалась. А вспомнила я о тете Крепс после кино оттого, что мы просто надрывались все от смеха — вот мне и захотелось рассказать о ней тебе. Мама и Помощник пилота ушли вперед, увлеченно разглядывая витрины, а ты придержал меня за руку, и мы замедлили шаги.

— Я хотел бы, Мелинда, удочерить тебя. Согласна?

— Зачем это? — вскрикнула я отчаянно и сама поняла, что вышло страшно грубо. Так было спокойно все, нам было так весело! — Зачем это?

— Ну, как это — зачем? Затем… чтобы у нас была нормальная семья.

В детстве я боялась эха. Эхо жило на песчаной излучине Тисы, густо поросшей тростником. Я была уверена, что оно живет, живое, — иначе как же оно меня передразнивает? Я всегда кричала ему что-нибудь, когда мы проплывали по этой излучине на лодке, и всякий раз мороз проходил по коже, когда оно тут же повторяло все слово в слово, только другим, чужим голосом. Я не сомневалась: эхо передразнивает меня, но что было делать, как с ним бороться — ведь оно явно сильнее!

И вот ты повторил мои слова, словно эхо. Повторил точь-в-точь так, как я сказала маме в тот необыкновенный день, когда мы с ней заговорили. Значит, она рассказала тебе? Вы с мамой обсуждаете меня, мои слова?! И ты тоже меня передразниваешь?..

Мы подошли к машине. Вы сели втроем: мама работала в ночную смену, и вы собирались отвезти ее в больницу. А я пошла домой, сказала, что надо еще делать уроки. Помощник пилота вертел в руках ключ зажигания, а ты опустил окно и сказал мне вслед:

— Подумай еще! Но не очень тяни. Ты ничего не потеряешь, если сменишь фамилию… Да и не такая уж она у тебя складная, ведь так?

Это ты напрасно сказал тогда! Складная у меня фамилия или нескладная, но это фамилия Таты, понятно?

Дома я даже не разделась и Йожику не впустила, хотя он стучал упорно и монотонно, как дятел. Схватила листок бумажки, быстро нацарапала: «Ты не удочеришь меня, не хочу! Лучше уйду» — и положила на телевизор, чтобы ты увидел сразу, как только откроешь дверь. А потом ушла. Было уже половина восьмого, стемнело, валил снег. По Кёруту чавкали снегоочистительные машины, сегодня им хватит работы на всю ночь! На фасадах магазинов сияли дрожа неоновые надписи. На днях ты принес большущую гирлянду разноцветных лампочек и развесил ее по комнате, проверяя, все ли горят. Провозился с ней целый вечер, прикидывал, как это будет эффектно и современно выглядеть на елке. Дома мы зажигали свечи и бенгальские огни. Комната наполнялась тяжелым и щекочущим запахом, со свечей иногда капало на пол. Ничего, для меня и свечи хороши. И фамилия моя тоже… А ведь тетя Крепс, пожалуй, права: слишком много я сегодня смеялась — того и гляди, заплачу…

Я увидела вдруг, что стою перед дверью Урбанов. Но, уже позвонив, вдруг отчаянно струсила: дверь сейчас откроется, а что я скажу? Зачем пришла? Я ведь и сама не знала зачем да и шла не сюда. Вообще никуда не шла, если сказать по правде…

Однако Дёзё ничуть не удивился, только спросил сочувственно:

— У вас телевизор испортился?

Дёзё был уже в пижаме, Малыш тоже; он смотрел передачу про Мажолу и крикнул мне, чтобы я поскорей входила: сейчас начнется детективный фильм; он тоже будет смотреть его, потому что родители на дежурстве — вот как ему повезло! Я не сразу сообразила, что и вопрос Дёзё был связан с детективным фильмом: им даже в голову не приходило, что в такое время можно думать о чем-то другом. Во всяком случае, хоть в одном повезло: обоих родителей Дёзё нет дома. Прямо в пальто я присела на краешек кровати Малыша.

— Ты что, в пальто смотреть будешь? — озабоченно спросил Дёзё.

— Никак не буду.

— Значит, ты не из-за телевизора пришла?

— Нет. Просто я ушла из дому. Навсегда.

— То есть как это навсегда? И почему?

— Потому что Шандор Даллош хотел удочерить меня.

Дёзё заволновался. Он сердито искал свои тапочки: телевизор он смотрел, устроившись в кресле с ногами, и дверь открывать бегал босиком. Наконец тапочки были найдены — их надел Малыш да так в них и лег, укрывшись одеялом. Брат сдернул с него тапочки, но Малыш даже не заметил этого, завороженно наблюдая за медвежонком, который чистил зубы. Дёзё стоял передо мной, размахивая руками и явно собираясь произнести речь. И вдруг сказал кратко:

— Ты спятила.

— И на том спасибо.

— Но все-таки что ты решила?

— Понятия не имею.

— Хочешь спать здесь, у нас?

— Не бойся, не хочу.

— Я же не потому! Но что ты будешь делать?

— Сказала же, не знаю. Но домой не вернусь. Может быть, наймусь снег убирать…

Мне это только что пришло в голову: по телевизору стали передавать последние известия и как раз показали заснеженные будапештские улицы, снегоочистительные машины, а диктор в это время говорил, какие прилагаются усилия, чтобы снег не нарушил работы транспорта в столице. И еще показали крупным планом плакат с призывом городского Совета к населению помочь очистить город от снега; назывались и адреса районных контор по найму рабочей силы.

— Как думаешь, сколько там платят? — спросила я с убитым видом.

— Ты спятила.

— Это я уже слышала.

— Не собираешься ли ты ночью идти убирать снег?

— Именно.

— Послушай, Мелинда, тебя же будут искать. Дома испугаются!

— Там я никому не нужна.

Я пошла к выходу. Дёзё двинулся за мной, по дороге одеваясь, натягивая поверх пижамы что попало — свитер, тренировочные штаны. Ботинки он завязал уже на лестнице, потому что я уходила, не обращая внимания на уговоры, даже с Малышом толком не попрощалась.

Но на улице роли переменились, Дёзё почти бежал впереди меня, так что я едва за ним поспевала. А он непрерывно ругал меня почем зря и, вот что интересно, вовсе не запинался в поисках слова, как обычно.

— Не лети! Тебе-то куда торопиться? — попробовала я умерить его пыл.

— Мне холодно! — огрызнулся он, чуть не скрипнув зубами.

— А зачем пошел за мной?

— Будь спокойна, не затем конечно, что прогуляться захотелось.

— Я тебя не звала.

— Хорошо еще, что не пригласила по всем правилам: пойдем вместе куда глаза глядят. Словно детишки из детсада.

— Я пришла к такому решению, а ты мне — детишки из детсада! Считаешь, что это глупо?

— Да уж куда глупей!

— Уходи прочь! Сейчас же! Оставь меня! Уйди немедленно! — закричала я громко, остановясь под фонарным столбом и даже уцепившись за него в знак того, что мое решение бесповоротно.

Дёзё незаметно огляделся, я видела, что ему стыдно за меня, но вокруг никого не было.

— Пошли, — сказал он тихо.

— Ну нет! С тобой ни шагу!

— Слушай, кончай истерику, ладно?

Это подействовало. Я терпеть не могу девчонок, по всякому поводу и без повода закатывающих истерику, и очень горда была, когда мои друзья-мальчишки дружно признали, что я не истеричка и это самая лучшая моя черта. Не сказав ни слова, я поплелась за Дёзё, чувствуя себя беспомощной и совершенно разбитой.

По дороге Дёзё изучил плакат о найме рабочих на очистку улиц и выяснил, где находится контора нашего района. Мы повернули туда, я тихонько, с убитым видом шла за ним следом.

— Все равно ведь несовершеннолетних не берут, — буркнул он, когда мы были уже перед входом.

В эту минуту дверь распахнулась, и на улицу вышел целый отряд; все были тепло одеты, в больших рабочих рукавицах, с лопатами: они действительно подготовились к ночной вахте.

— А я не скажу, сколько мне лет, — отозвалась я неуверенно.

— Документы потребуют.

— Думаешь?

— Ясное дело.

— Как же быть?

— Пойдем домой по-хорошему.

— Домой я не пойду.

— Не дури. И Малыша мы бросили одного. Наверное, ревет там в три ручья.

— Ой, правда ведь!

— Еще как правда!

— Бежим скорей!

Мы повернули назад. Вышли на мостовую и припустились бегом, держась рядом.

Навстречу шла машина, ярко освещая дорогу фарами.

— Ваша машина, — сказал Дёзё очень выразительно.

Вел машину Помощник пилота, ты сидел рядом, и оба ожесточенно курили. Дёзё тотчас бросился к машине и, не дожидаясь приглашения, сел на заднее сиденье, я, как побитая, неловко влезла за ним.

— Как вы нашли нас здесь? — спросил тебя Дёзё; его во всяком деле интересует самая суть.

— Твой братишка подсказал нам. Сперва мы позвонили тебе, надеялись застать Мелинду, и он сразу сказал, что она была у вас. А когда мы приехали, Малыш пересказал ваш разговор насчет снегоочистительных работ со всеми подробностями.

— Я-то думал, он сказку слушает.

— Видно, ваши сказки были ему интересней.

— А сейчас что он делает? Ревет небось?

— Нет. Только просил поскорее возвращаться, а то он в одиночку не очень-то понимает детектив.

Помощник пилота проводил Дёзё наверх, мы остались с тобой в машине вдвоем. Мотор продолжал работать; выключать его на такое короткое время не стоило, он вообще прогревался с трудом. Ты курил, не оглядывался. Было совсем плохо. Когда же Помощник пилота вышел из подъезда и направился к нам, ты бросил сигарету и сказал:

— О твоем бегстве больше никаких разговоров. И маме не расскажем, ее это очень обидело бы. Об удочерении тоже говорить больше не будем.

Голос у тебя был резкий, строгий, совсем непривычный. Больше ты ко мне не обращался, ни в машине, ни дома. Мне было отчаянно стыдно, особенно когда я услышала, что по радио передают последние известия — значит, ты все еще не спишь, хотя уже полночь…