Двенадцать замечаний в тетрадке

10. Мелинда невнимательна на уроке (К. X., учительница венгерского языка)

Ты обрадовался запаху гренок с чесноком — это уже было не по правилам. Все у нас, и обе тети и мама, терпеть не могут запаха чеснока; тут мы только с Татой понимали друг друга и часто устраивали себе такой ужин, на двоих. В Пеште это удается мне очень редко.

Когда я увидела вас сквозь матовое стекло входной двери, времени достало уже лишь на то, чтобы подхватить с решетки на плите ломтики хлеба и сунуть чеснок в карман. Тантику я разглядела сразу, но тебя нет; я даже вообразить не могла тогда, кто это мог быть. Когда же дверь отворилась и ты заговорил, я тотчас тебя узнала. Я запомнила твой голос еще с цветочного магазина и теперь злилась вдвойне: думала, что ты просто притворяешься, говоря так красиво, подольститься хочешь. А если правда такой необыкновенный голос, ну и шел бы в дикторы на радио, удивлял бы мир на здоровье! Я даже видеть тебя не хотела! Но куда скрыться? В нишу-кладовку! Я задернула за собой занавеску, задыхаясь от спешки, будто за мною гнались; а мне всего-то и надо было сделать два шага. Сильно болела ладонь — я сжимала в ней горячие ломтики, подхваченные прямо с огня.

— Кажется, ее нет дома, — сказала мама.

Я еще успела увидеть тетю Баби, она бережно вносила большую коробку с пирожными.

Все остальное было как радиоспектакль: я слышала только голоса. Дверь в комнату осталась открытой…

Очень скоро я поняла: это ты настоял, чтобы прийти к нам и встретиться наконец со мной. Догадываюсь, что добиться приглашения было нелегко. Тантика никогда никого не приглашает, а если очень уж надо встретиться, то свидание назначается в кондитерской. Так было и с тобой. Накануне вечером мама сказала, что хотела бы познакомить всех. Тантика помолчала немного, потом спросила, подойдет ли кондитерская «Вираг», в четыре часа. Мама сбегала к соседям, чтобы позвонить тебе, и, вернувшись, сказала, что договорились. Потом все трое до полуночи читали романы, словно это было самым важным делом на свете, но я-то знала наверное, что ни одна не видит ни строчки. И скоро тетя Баби выдала себя. Она вдруг встала с кровати и начала гладить свой костюм в мелкую клеточку, который надевает раз в год по обещанию — например, когда соберется в театр. Но даже для театра она его не гладит; у тети Баби всегда все немножко помятое, но она как-то не замечает этого. Она долго провозилась на кухне: юбка-то вся в складку. Словом, ясно было, что она готовится к встрече.

Когда вы пришли, тетя Баби опять волновалась больше всех, я по звону посуды угадывала, как она суетится. Накрыв на стол, она стала потчевать тебя пирожными. Но ты только смеялся и говорил, что терпеть не можешь сладкого. Некоторое время она настаивала, а потом объявила вдруг, что в этом ты похож на меня. Ты сразу стал серьезным, я поняла это по голосу, и все гадал, где я могу быть. А я боялась шелохнуться в моем убежище, хотя рука у меня уже болела из-за проклятой доски для теста. Эта доска висела на стене; вскочив в нишу, я оперлась на нее, а потом уже изменить положения не могла. Было очень неудобно, я всем телом чувствовала рисунок ее тюлевого чехла. Тюль был белый, очень красивой выработки, но кое-где он уже расползся от старости — когда-то ведь это была мамина фата. Очень, должно быть, грустно, когда делаешь чехол от пыли из собственного свадебного убранства. Уж лучше я вовсе без фаты буду венчаться, а то и вообще замуж не выйду…

Тантика и тетя Баби стали пугать тебя мною.

— Чтобы с таким ребенком, как Мелинда, дело иметь, большая смелость нужна! — начала Тантика.

— Да ведь с каждым ребенком так, — ответил ты, а я подумала: ну и воображала!

— Вот как! А сколько же вы детей воспитали, что так в этом сведущи? — спросила Тантика, и я впервые в жизни одобрила ее: я спросила бы у него то же самое.

— К сожалению, пока ни одного. Просто я люблю детей. Наверное, от родителей своих унаследовал. Нас ведь у них одиннадцать душ было. Я самый младший. Говорят, я часто сердился, что у нас все нет и нет маленьких братишек-сестренок: ведь и у соседских детей и у школьных моих товарищей — у всех были младшие! Так что вон с каких пор не хватает мне малышей вокруг…

— Ну да… конечно… Малыши прелестны. Но Мелинда не младенчик, которого качать да убаюкивать надо.

— Это мне просто повезло. Я не знал бы, как и приступиться к маленькому ребенку. С подростком мне будет проще — с ним ведь уже как с человеком разговаривать можно. Есть у меня один паренек, он со мной вторым шофером работает. Я его называю Помощник пилота. Совсем еще мальчишка — двадцать один год всего. Вот он для меня тоже как сын; право, я так полюбил его, что с радостью усыновил бы. Понимаете, он привязчивый, как ребенок, но и умница уже, с ним вполне можно разговаривать всерьез.

— Мелинда дикарка, она ни на кого не похожа.

— Взрослым тоже нелегко было бы пережить то, что довелось пережить ей за последние полгода. Эстер рассказывала, как Мелинда любила дедушку. Да и в новой обстановке тоже нелегко сразу освоиться.

— Много терпения вам понадобится, вот увидите. Справитесь ли? Как ни говори, чужой ребенок.

— Ребенок Эстер.

— В том-то и дело, что к матери она тоже не слишком привязана. Иной раз по нескольку дней и словом не перемолвятся. Как будто ей и нечего сказать матери.

— От этого, наверное, тяжелей всего самой Мелинде…

— Между прочим, она не с таким уж восторгом ждет вас!

— Что ж здесь удивительного…

Этот разговор так врезался мне в память, как будто отпечатался в мозгу. Как видишь, я запомнила его слово в слово, и все же я не понимала тебя! Зачем ты становишься на мою сторону? Я не просила тебя об этом! Мне не нужно твоей доброты, незачем тебе быть таким все понимающим, а главное — не смей любить меня уже заранее, даже за глаза.

Все равно не поверю.

Голоса тети Баби не слышно было в этом радиоспектакле, но по непрерывному скрипу ее стула я понимала, что она, торопясь и стыдясь себя, одно за другим поедает пирожные — она обожает пирожные со взбитыми сливками. Мама ни единым движением не выдавала своего присутствия, словно ее и не было, разве что ты прямо обращался к ней с вопросом. Мама вообще молчальница, я к этому уже привыкла и не возмущаюсь больше, хотя очень часто она молчит именно тогда, когда обязательно нужно объяснять, доказывать, спорить. Сколько раз я на ее месте уже стукнула бы кулаком по столу, будь я равноправной, взрослой, а она молчит… Не похожи мы друг на друга, разве что носы одинаковые. Вот и на этот раз она сказала только:

— Надо проветрить кухню, оттуда чесноком несет.

Она вышла на кухню, открыла окно. И, вернувшись в комнату, на мое счастье, притворила за собой дверь — значит, я все-таки не опоздаю на свидание. Я вылезла через кухонное окошко незамеченной — видно, ему суждено служить мне запасным выходом на случай опасности — и бегом бросилась к автобусу. По пятницам дядя Элек всегда на аэродроме, его самолет прибывает в полдень, и дядя Элек в этот день обычно никуда не уходит, отдыхает там же, в гостинице. Улетают они обратно только в воскресенье. На прошлой неделе я написала ему, что приеду и чтобы он непременно меня дождался, потому что это жизненно важно.

Но когда мы встретились, я долго не знала, с чего начать. Ты смешал мне все карты. Уже несколько дней я ждала этой встречи, чтобы выговориться, вволю нажаловаться дяде Элеку, найти у него поддержку и защиту, рассказать ему, что ты за человек, какой жестокий и бессердечный. Дядя Элек поверил бы мне: у него нет причины сомневаться в моих словах, я никогда еще ему не врала, как и вообще никому в Тисааре. А вот здесь, в Пеште, врала часто, знаю сама: и, наверное, бывали случаи, когда я врала, того не замечая. Но как теперь сказать дяде Элеку, что ты злой?!

Дядя Элек ждал меня в зале на втором этаже, обычном нашем месте встреч, — там как-то спокойнее. Он пододвинул два больших кожаных кресла к стеклянной стене и смотрел на самолеты, меня даже не заметил. Я узнала его сразу, хотя он сидел ко мне спиной, и обрадовалась, что на нем летная форма: форма очень идет ему, на него даже оглядываются. И еще я впервые заметила, что дядя Элек лысеет, правда, пока совсем немножко.

Прибыл самолет «ТУ-104»; он ревел, рычал, гудел — словом, поднял такой шум, что воздух дрожал вокруг. Я выбежала на открытую террасу и смотрела оттуда, как огромная машина мало-помалу утихает, успокаивается, словно загнанная лошадь, когда всадник, спешившись после бешеной скачки, говорит ей что-нибудь ласковое и похлопывает легонько по шее. Наконец самолет совсем утих, к нему подкатили лесенку, боковая дверца лениво отворилась, и в ней показалась стюардесса. Затем стали выныривать пассажиры; они осторожно спускались по лестнице, только двое-трое спустились бегом; некоторые, выходя на воздух, потягивались. Кое-кто махал рукой — просто так, наугад, потому что с такого расстояния нельзя было увидеть на террасе знакомых. На всякий случай я тоже помахала в ответ — пусть кто-то порадуется, решив, что это ему. Из брюха самолета стали вынимать поклажу, потом автокары повезли всех к аэровокзалу. Автокары сновали по бетонированной площадке взад и вперед, будто жуки — маленькие, быстрые, с желтыми спинками. Люди, стоявшие рядом со мной, уже разглядели своих родственников, знакомых и возбужденно махали им руками, перегибаясь через перила.

— Ты кого-то встречаешь? Или все-таки ко мне пришла? — спросил дядя Элек.

Он стоял за моей спиной: вышел, бедняга, в одном пиджаке, не дождавшись, когда же я перестану пялить глаза на летное поле. В помещении было гораздо лучше, только тут я почувствовала, как замерзли руки. Опять забыла взять перчатки, а может быть, опять потеряла — тогда это уже третья пара за зиму. От первых двух пар осталось по одной перчатке, одна зеленая, другая синяя, я их так и носила, а девочкам говорила, что так оригинальнее.

Я попросила дядю Элека объяснить мне разницу между «ТУ-104» и «ИЛом» и призналась, что совершенно не разбираюсь в радарах. Почему-то он вышел вдруг из себя и сказал, что при случае охотно возьмет меня в ученики, но сейчас хватит болтать глупости, выкладывай наконец, зачем пришла. Но, должно быть, я смотрела на него совсем уж с дурацким беспомощным видом, потому что он тут же утихомирился и предложил зайти в ресторан подкрепиться.

Я долго изучала меню, а сама тем временем искоса поглядывала по сторонам, примечая, что заказывают другие. Обедать в ресторанах я не привыкла, и мне было здорово не по себе. А чтобы это не было заметно, очень важничала и притворялась отчаянной привередой. В конце концов заказала омлет по-французски, понятия не имея, что это такое, оказалось — яичница-болтушка с вареньем. Официант сказал, правда, что это брусничный соус, и смерил меня уничтожающим взглядом, но я все равно не в силах была к нему притронуться. Дядя Элек молча ел яичницу вместо меня, а мне заказал шницель и даже словом не попрекнул. Тут почему-то и я стала меньше на тебя злиться.

За соседним столиком сидела индианка, на лбу у нее была прелестная точечка; я удивлялась только, как это она не мерзнет в своем шелковом са́ри, обернутом вокруг тела несколько раз и закрепленном на поясе. Она ничего не ела, но ее спутнику принесли блюдо, на котором посередине горел голубой огонек. Я думала, это какое-то национальное блюдо, но дядя Элек сказал, что обыкновенные блинчики; только их обливают ромом, и ром поджигают. Я не стала спрашивать для чего. Дядя Элек и так был слишком даже терпелив со мной. Он не торопясь закурил, предложил заказать еще что-нибудь, потом бросил словно невзначай:

— Твоя мама тоже ко мне приходила. Неделю назад.

Я отложила нож, вилку. На косточке было много мяса, и картошка лежала почти нетронутая — отварная, целенькая… А я ведь не привыкла оставлять еду на тарелке.

— Тогда, значит, мама все рассказала?

— Конечно.

— Ты удивился, дядя Элек?

— Как тебе сказать… не очень. Да и что, собственно, удивительного в том, что одинокая молодая женщина выходит замуж? Она имеет на это полное право.

Так и Андриш сказал. Почему-то все поучают меня!

— А знаешь, чему я удивился, и очень? Твоя мама давным-давно написала про все бабушке. Но Ма ни словечка про это нам не писала. Какова?

— А обо мне мама не говорила?

— Говорила. Сказала, что боится.

— Меня?

— Того, как ты это примешь.

— Родители не спрашивают у детей согласия. И разрешения просить не обязаны…

— Я с тобой согласен. Рад, что ты так думаешь.

Но ведь это не я так думала, это Дёзё сказал так, когда я им жаловалась. Так что сейчас дядя Элек был согласен с Дёзё, а не со мной. Со мной никто не согласен, только Жужа Сюч, но теперь мне этого не нужно. Да и не к кому мне больше обратиться со своей бедой. К Тутанхамону нечего и ходить, она сейчас занята по горло — зимний лагерь организовывает. Выходит, я осталась одна, привет!

Вдруг ресторанный зал озарился ярким-преярким светом, вокруг забегали какие-то люди, и я даже испугалась, но дядя Элек сказал, что, видно, прибыли киношники. Тут я, конечно, обрадовалась, потому что никогда не видела ничего подобного, и быстренько доела картошку. Она была уже совершенно холодная и напоминала мыло, но зато на столе теперь был порядок. Как раз в эту минуту молодой человек в ярком свитере громко объявил, что они снимают документальный фильм о жизни аэропорта и сейчас хотели бы сделать несколько кадров в ресторане. Он просит извинить их за вторжение, но пусть каждый занимается своим делом, словно их здесь и нет. Вся съемка займет две минуты, не больше. Дядя Элек послушно заказал у официанта апельсиновый сок и сидел, спокойно его попивая. Я же страшно заволновалась и, улучив минутку, когда он не смотрел на меня, даже причесалась наскоро.

Между тем киношники бросились прямо к индианке, окружили ее своими рефлекторами, а тот, в ярком свитере, что-то сказал ей по-английски. Индианка мило улыбнулась и позволила поставить перед собой горшочек, в котором дымился гуляш. Потом они долго снимали ее, пока режиссер не сказал: «Хватит». Тотчас смолкло жужжание киноаппарата, погасили рефлекторы, но не успела я пожалеть, что съемка окончена, как все началось сначала. В дверях появилась необыкновенно красивая женщина с прямыми светлыми волосами. Мне она показалась удивительно знакомой. В устало опущенной руке она несла букет гвоздик, стебли цветов чуть не касались ковровой дорожки. Но едва направили на нее свет рефлекторов, женщина сразу преобразилась, очаровательным движением перекинула цветы на руку и вообще стала совершенно обворожительной. Я тут же вспомнила, что это французская киноактриса, только имя ее вылетело у меня из головы. Вот бы попросить у нее автограф, девчонки наши дрались бы из-за него! Но я не смела пошевельнуться, к тому же ее непрерывно снимали. Дядя Элек крутил шеей и поглядывал, как бы все-таки выйти — ему было жарко. Но выйти было невозможно. Когда лампы погасили вновь и киношники уже начали выносить оборудование, тот, в свитере, взглянул вдруг на меня. С минуту подумал, потом сказал:

— Еще вот эту девочку.

— В красной кофточке? — на весь зал крикнул осветитель, и лампы тотчас придвинулись ко мне.

Сомнений не оставалось. Повернулся в мою сторону и киноаппарат, но человек, стоявший за ним, отвратительным голосом произнес удивленно:

— Вот эту? После звезды?!

— Вот именно, — решительно ответил режиссер. — Контраст даст настроение. И краски на девочке хороши.

Потом он попросил разрешения у дяди Элека, у меня, в руку мне сунули соломинку и велели спокойно тянуть сок из стакана. Я терпеть не могу апельсиновый сок из-за его запаха, даже не попробовала еще ни разу. Сейчас же со страху выпила столько, что впору бегемоту, издыхающему от жажды. Я самозабвенно тянула сок, но вдруг, вспомнив, что пальцы мои похожи на сосиски, спрятала руки.

— Стоп! — рявкнул режиссер на своих. Он на всех рычал, только со мной был ласков и объяснял старательно, терпеливо, словно учительница первоклашкам: — Пожалуйста, не убирайте рук, девочка. Держите стакан, как раньше держали. Очень хорошо было, естественно. Вы сжимали стакан обеими руками, совсем как медвежонок. Съемка!

Медвежонок!.. Я немножко обиделась, но потом подумала: это ведь не звуковой фильм, кроме меня, может, никто и не слышал. Зато самый репортаж посмотрит весь класс. Я была горда и страшно довольна собой. Решила даже не просить автограф у кинозвезды.

Когда киношники ушли и дядя Элек спросил меня, виделись ли мы с тобой, я поначалу даже не поняла, о чем он, совершенно о тебе забыла. Тут наконец я рассказала ему про сегодняшнее — про гренки с чесноком, про чулан, — но все получалось как-то глупо, бессмысленно, совершенно по-детски. Так сказал и дядя Элек и посоветовал мне ехать домой: ведь надо же мне, в конце концов, когда-то с тобой познакомиться.

— Я не знаю даже, как мне называть его, — буркнула я.

— Но есть же у него имя! Называй дядей Шандором.

— Нет, но вообще-то как мне к нему обращаться? На «ты»?

Дядя Элек посмеялся надо мной, потом сказал, что я могу спокойно называть тебя на «ты», ведь это у кого как принято, а в нашей семье принято именно так.

— А он не обидится?

— Не обидится, уверен. Он, судя по всему, нашего поля ягода, и рассуждает, как мы, и живет по-нашему же… Ты с ним подружишься, вот увидишь.

— Откуда ты знаешь, что он такой, как мы? Мама сказала? Мама к нему пристрастна.

— Да нет, я не только от мамы про него знаю. И вот уже битый час собираюсь рассказать тебе, но ты ведь за это время кинозвездой стала, так что времени на разговоры не было. Словом, видишь ли, мир очень тесен. Я знаю одного паренька, он шофер-механик, мы с ним часто вдвоем колдуем над своими машинами, они у нашего общего знакомого стоят в гараже. Обе барахляные, конечно, только в утиль и годны, а не на шоссе. Но паренек в деле своем смыслит неплохо и всякий раз выхаживает их, возвращает к жизни. Словом, отсюда и знакомство. Потом мы вообще подружились, и я к его суждениям отношусь вполне серьезно, не только о машинах, а вообще. Как-то на той неделе я сказал, что у меня, кажется, будет новый родственник, Шандор Даллош. К слову пришлось. И тут оказалось, паренек мой просто влюблен в него! Мне вообще редко доводилось слышать, чтобы кого-то так хвалили, как расхваливал он своего напарника. Они, понимаешь, вместе работают.

— Помощник пилота, — бухнула я неожиданно для себя.

— Он самый. А ты откуда знаешь?

— Как раз сегодня про него наслушалась. Шандор Даллош у нас его расхваливал. Так что любовь у них взаимная. Они хвалят друг друга, ты хвалишь их…

— Что делать, дорогая моя, сожалею, что ты во мне разочаровалась. Но, увы, ничего дурного о нем сообщить тебе не могу.

— Ну, дядя Элек, это уж ты слишком!

— Сердишься?

— Да. На тебя сержусь. Что ты обо мне подумал, зачем я к тебе явилась?

— Как — зачем? Чтобы мы наговорили друг другу, гадостей про твоего отчима. Ведь если отчим — значит, по всем правилам, должен быть злой и противный.

— Не смейся надо мной, хорошо?

— Хорошо. И даже умилостивлю тебя сейчас же. Который час? Половина седьмого? Можем идти. Чудо-конь уже прибыл, я доставлю тебя на нем в город.

— На твоем утильсырье?

— Не на моем.

Он заплатил, и мы вышли. На улице уже стемнело, к тому же сверху опустился туман. Перед аэровокзалом стояло множество красивых машин. И один уродец. Я не сведуща в марках автомашин, как Жужа Сюч, но эта безусловно походила на бульдога, уж в собачьих-то породах я разбираюсь. Нос у нее был тупой, безобразный, а на боках пятнами слиняла краска. Настоящий бульдог.

Дядя Элек узнал машину сразу, да и тот, кто сидел в ней, узнал нас, потому что уже заранее распахнул дверцу.

— Знакомьтесь быстренько, ребята, потому что замерз я, — сказал дядя Элек и тут же полез в машину, уже оттуда пояснив для порядка: — Моя племянница Мелинда… Мой друг Лайош Хомойя. Иначе — Помощник пилота.

Помощник пилота вдруг включил все лампы, какие только были в машине; воздух словно посветлел вокруг.

— Не так-то это просто. Мелинду я должен рассмотреть как следует, — сказал он и вылез из машины.

Он оказался очень высоким, я едва доставала ему до плеча. На нем была короткая кожаная тужурка, волосы острижены коротко — два сантиметра, по-современному. Словом, симпатичный парень. Глаза у него смеялись. А лапища оказалась совсем как у дяди Карчи. Приятная, теплая рука.

— Ну, с тобой у меня и до сих пор забот хватало! А ведь я даже не видел тебя. — И он громко рассмеялся.

— Со мной? Каких еще забот? — тупо пробормотала я и попыталась высвободить ладонь из его лапищи.

Но он не отпустил мою руку.

— Когда мы в последний раз были в Египте, я целый день напролет искал для твоей милости кожаный пуф — ну, сиденье такое. Дядя Шандор велел мне найти непременно — это, видите ли, будет главным украшением комнаты Мелинды. Вот я и таскался из-за тебя по магазинам, и в какую жару! Что ты на это скажешь?

— Барахло.

— Это ты про меня?

— Нет. Про твою машину.

— Тогда уж лучше про меня говори. Ее обижать нельзя. Она очень чувствительная особа.

— Хорошо. Тогда это про тебя. Рада познакомиться.

— А ну, ребята, продолжите обмен любезностями в дороге, — сказал дядя Элек и включил мотор.

Но продолжать мы не стали, я села сзади, они впереди, и оба увлеченно обсуждали всю дорогу, заслуживает ли эта машина новых покрышек.

А я думала: как жаль, что киношники ушли так рано, вот бы рядом со мной снялся и Помощник пилота.