Двенадцать замечаний в тетрадке

3. Довожу до Вашего сведения, что Ваша дочь на уроке писала письмо (З. М., учитель музыки)

Дядя Золи имеет на меня зуб. Не веришь? Произведи простейший статистический подсчет. Из трех замечаний два я получила от него. Иными словами, подавляющее количество замечаний — приблизительно 67 процентов, — сделано им. Цифры говорят сами за себя! Математика объяснений не требует, в математике существуют только закономерности.

Но вообще-то я действительно писала письмо на уроке музыки. А где мне было писать его?

Я к тому времени очень продвинулась по математике. На межшкольных соревнованиях заняла первое место среди семиклассников, и должна сказать, наши ребята вели себя просто хоть куда. Несколько человек пришли даже болеть за меня; кажется, чуть не все наше звено явилось. Кати Секей перед началом даже причесала меня по-новому — на тот случай, сказала, если соревнование будет передаваться по телевизору. Хотя Андриш Суньог объявил, что это исключено: тогда перед подъездом стояла бы машина с аппаратурой. Но и Суньог все же пришел болеть и даже купил мне цветы — так был уверен в победе. Правда, я узнала про это уже после — впопыхах он забыл цветы в кармане.

Вот про все это и написала я Ма. Уже не первый раз приходилось мне писать письма на уроке, и до сих пор это как-то сходило с рук. Но тут я решила использовать опыт Ма с копирками, а это оказалось сложновато. Мне же обязательно хотелось написать и всем моим дядям: ведь я с тех пор, как жила в Пеште, ни разу им не написала. А они все мне писали, и уже сколько раз! Но их письма вскрывала Тантика.

Она уже от двери начинала рассказывать мне содержание писем:

— Это от твоего дяди Габора… Пишет, что в воскресенье на охоте застрелил фазана и для тебя отложил самые красивые перья. Неужели ты перья собирала?..

Или:

— Твоя Ма сообщает, что младшая дочурка дяди Карчи, Бо́ришка, очень похожа на тебя, точь-в-точь такая, какой ты была. Спрашивает, помнишь ли ту фотокарточку, где тебе как раз годик? И еще спрашивает, можно ли отдать Боришке твою первую игрушку — какую-то «ту самую» облезлую собачонку. Непонятно только, зачем по всякому поводу спрашивать твое мнение? Уж слишком ты избалована!

— Это тоже Ма написала? — спросила я с сомнением.

— Нет, это мое мнение! — отрубила Тантика.

И по-прежнему продолжала читать все приходившие на мое имя письма, да еще пересказывать их с такими комментариями, что сразу становилось тошно. Когда она, в конце концов, отдавала мне письмо, читать его уже не хотелось. Про себя я назвала Тантику святотатицей: ведь она выкрадывала из моих писем самое святое и ценное, то, что предназначалось мне, мне одной, — все эти маленькие домашние новости, которые посылались мне, как посылают старое любимое платье или какие-нибудь привычные вещи, чтобы я не чувствовала себя так одиноко в этой постылой новой моей жизни.

Я хотела побыстрее ответить Ма. И как раз дошла до облезлой собаки — конечно, пусть ее отдадут Боришке, — когда за моей спиной выросла Тантика.

— Ты что это делаешь? — подозрительно спросила она.

— Елку украшаю, — ответила я и сразу приуныла: теплому, хорошему настроению пришел конец.

— Не груби! Ты пишешь письмо.

— Да. Пишу письмо.

— Покажи.

— Я пишу Ма. Пусть она и читает.

— Ишь какая шустрая! Вам только поверь! А может, ты мальчишке какому-нибудь строчишь?

После этого разговора я долго перебирала в памяти всех знакомых мальчишек, кому могла бы написать. Пусть порадуется Тантика, раскрыв «преступную переписку». Но в тот момент ни один подходящий объект так и не вспомнился. В Тисааре у меня друзей среди мальчишек — пруд пруди, но они действительно охотней запруду сделают, Тису перекроют, чем письмо напишут.

Словом, другого выхода не было: я стала писать письма в школе.

Но не думай, что замечанием и непременной пощечиной от Тантики с этой историей было покончено. Нет! В дело вступила тетя Баби, объявив, что намерена воздействовать на мою душу. Эта мысль пришлась по вкусу и Тантике, и она — перечислив предварительно, почему и с каких точек зрения я являюсь позором семьи, — присоединилась к тете Баби. Они изложили мне, как нехорошо быть замкнутой, думать только о себе и жить, будто одинокий волк. (См. книгу тети Баби о воспитании подростков, стр. 20, второй абзац сверху…)

Итак, самое лучшее для меня, постановили они, писать дневник!

«Чтобы вам было что читать!» — съехидничала я про себя. Впрочем, мое тайное ехидство было излишне — они не скрывали своих намерений. Тантика тут же принесла мне в качестве образца три видавшие виды тетради. Тетради с жесткими и на редкость безобразными обложками скорее походили на коробки. И на каждой — замок. А в замке — ключ, чтобы любой желающий мог почитать их.

Тантика в назидание мне открыла первый попавшийся дневник. Он принадлежал тете Баби: дневник вела каждая из трех сестер. Сама идея писать дневники пришла когда-то в голову Тантике, а поскольку она была намного старше сестер, обеим пришлось подчиниться. Зато сейчас — какая прекрасная память, не правда ли? Как это чудесно — иметь возможность заглянуть в собственную молодость!

Тетя Баби была растрогана, что честь выпала именно ей. Она откашлялась, прочищая горло, и прочитала указанный Тантикой отрывок. Речь шла о том, что был у них старик дядюшка и вся семья любила его и уважала, а когда наступал день его ангела, все ходили дядюшку поздравлять. Приносили ему маленькие подарки, а он в ответ угощал все семейство чаем. И больше всего любил, когда они, три сестренки, пели ему на два голоса песни, которые разучивали специально в его честь.

Чтение окончилось, наступила гробовая тишина.

— И ты всегда так красиво писала, без единой ошибочки? — спросила я тетю Баби в полном отчаянии, так как ни за какие блага мира не могла бы выдавить из себя хоть слово похвалы по поводу услышанного, а они явно ждали этого от меня.

— Ах, нет! — простодушно возразила тетя Баби. — Сперва я записывала свои мысли в черновик. Потом Тантика исправляла орфографические ошибки, и я переписывала в тетрадь…

— Человеку бывает очень полезно излить душу! — внушительно проговорила Тантика, и они оставили меня одну.

Я еще немного полистала их дневники, но только из послушания, потому что дневники тетушек меня не интересовали, а мамин я не стала бы читать ни за какие сокровища. Я вообще как-то растерялась даже при виде ее детского дневника и очень вдруг ее пожалела: какая же она была беззащитная! Да и сейчас такой осталась — вот даже разрешения у нее не спрашивают, напоказ выставляют перед собственной дочерью! И почему она такая покорная, почему терпит это?

Но потом все же и я стала вести дневник.

Из-за тебя. Когда появился ты, и все так переменилось, и я опять не находила себе места на свете, вот тогда я и начала писать что-то вроде дневника. Конечно, мне от этого не стало ничуточки лучше. Только тогда и полегчало, когда разговорилась наконец со Вторым пилотом. И с тех пор, конечно, начисто забыла про дневник. Но и того, что написано, — не бойся! — никто никогда не прочтет. Писала я обычно в своем русском словарике — есть у меня такая тетрадь, на спиральке, — и, закончив дневную порцию, выдирала странички. А потом засовывала их в пустые банки из-под компота, что стоят у нас в кладовке, на самом верху, в совершенной неприкосновенности: у нас ведь не варят варенья, как в Тисааре.

На другой день я показала дяде Золи, как он велел, расписку Тантики под его замечанием. И, выходя из учительской, столкнулась с Тутанхамоном. Она позвала меня в свой крошечный кабинет. Я-то думала, из-за замечания. У нее был страшенный насморк, и она принесла с собой большой желтый термос с чаем и лимон.

— Пожалуйста, будь как дома, налей себе чаю. Тебе тоже не повредит витамин «С» для профилактики, — сказала она и стала говорить по телефону, только головой показала: садись, мол.

Потом стала меня расспрашивать о соревнованиях по математике: она тоже преподает математику, только сейчас, к сожалению́, не в нашем классе. Когда я пересказала ей задачку на построение параллелограмма, она понимающе присвистнула. Сказала, что о моей победе узнала в тот же вечер — позвонила одному из членов жюри.

— Я очень радовалась, — сказала она просто.

— А я уже три замечания получила, — вдруг сообщила я ей ни с того ни с сего.

Она удивилась. Но ни о чем не спросила, только протянула мне стаканчик, чтоб я и ей налила чаю. Я продолжала:

— Все три за поведение. Из них два — от дяди Золи.

— Думаешь, ему это доставило удовольствие?

— Нет, не думаю.

— Считаешь, что он неправ?

— Да нет… Собственно, все три — по заслугам. Особенно если посмотреть на это со стороны.

— Каждый смотрит со стороны до тех пор, пока ты не посвятишь его в свои дела.

Я чуть было не начала рассказывать. Чуть не выложила Тутанхамону все, вот как сейчас тебе. Как бы хорошо было! Но она опять стала листать телефонную книгу и спросила так, что я поняла — она уже и о других делах думает, не только обо мне:

— А дома что сказали?

— Каждый соответственно своему характеру. Я ничего не объясняла.

— А мне сейчас зачем рассказала?

— Чтобы вы не судили обо мне ложно.

Она молча пила свой чай. Половинку лимона вывернула так, что стало похоже на игрушечную шапку. Обмакнула в сахарный песок и протянула мне.

— Мне хотелось бы, — проговорила она задумчиво, — чтобы ты занималась математикой вместе с Андришем Суньогом, Кати Секей и Дёзё Урбаном. На районной встрече у них тоже могут быть хорошие результаты. Все трое очень способные.

— По-моему, тоже.

— Тогда соедините усилия, помогите друг другу, у вас еще неделя.

— Хорошо.

Она странная, Тутанхамон. Я полюбила ее с первой минуты, как только увидела, потому что она говорила со мной тогда так, как говорил, бывало, Тата, а я всегда и во всех ищу Тату. Правда, Тутанхамон походила на него совсем немного, но все же больше, чем кто-либо из новых моих знакомых. Посмотришь на нее и видишь, что она действительно прислушивается к тебе, даже если ты еще не взрослый. Но всякий раз это как-то совсем неожиданно обрывалось: то она спешила куда-то, то ее звали к телефону или она вспоминала о чем-нибудь неотложном. И тогда я даже радовалась, что не успела поговорить с нею по-настоящему, даже с нею: все равно ведь Таты нет больше, и ничего тут не поделаешь, так что уж лучше мне быть одной.

Но, конечно, я сразу же побежала к ребятам и позвала их к себе. Они с радостью согласились.

Дома после обеда я быстренько вымыла посуду. И Тантика и тетя Баби уже спали: они всегда спят после обеда, так у них заведено. Мне готовят обед заранее, мама обедает в больнице. Так что я обедаю всегда одна, а потом перемываю после всех посуду и злюсь на них за это. Правда, никто меня не заставляет, даже наоборот, говорят, что ничего не случится, если посуда подождет до вечера, даже до завтра. Но дома, в Тисааре, Ма никогда не оставляла кухню в таком виде.

Я решила, что заниматься с ребятами мы будем на кухне, потому что только там и есть настоящий стол. В комнате не столы, а столики: столик для курения, столик для телевизора, карточный столик. Я всегда учу уроки за кухонным столом.

Не успела я домыть посуду, как раздался звонок. Явились Суньог и Урбан. Я видела, как они проходили мимо кухонного окошка. Но Тантика оказалась проворней меня и уже была у двери: очевидно, проснулась от звонка.

— Что угодно? — спросила она мальчиков через щелку, едва отворив дверь и даже не сняв цепочки.

— Здравствуйте! Мы к Мелинде.

— Зачем?

Беда! Как скверно все вышло! Когда я пришла домой, Тантика уже спала и я не могла предупредить ее, что Тутанхамон предложила нам сегодня заниматься вместе. Ребята растерянно уставились на цепочку.

— Мы заниматься, — наконец выдавил Суньог, а Урбан только покивал головой, как бы подтверждая.

— У нас нельзя! — отрезала Тантика и захлопнула дверь. — Нечего здесь баловство разводить! — объявила она и мне и ушла в комнату.

Через матовое стекло в передней я видела расплывчатые фигуры обоих ребят. Они переминались с ноги на ногу, но не уходили: видно, не поверили собственным ушам. Тогда я постучала им в кухонное окошко. Они подошли, глазами спрашивая, что произошло.

— Куда бы можно пойти? — спросила я. Вид у меня был, верно, самый несчастный.

В руках я все еще держала порошок «Ультра». Мне было страшно стыдно перед мальчишками.

— Пошли к нам, — с готовностью предложил Урбан и тотчас стал горячо уговаривать: — Ведь это же замечательная мысль!

А я знала, что он просто-напросто жалеет меня.

— Айда! — сказала я и вылезла на лестницу прямо через окно в чем была — без пальто, без шапки. Прикрыла за собой обе створки: скоро придет мама, она тоже предпочитает спокойно посидеть на кухне одна.

Мальчики смотрели на меня с таким убитым видом, что я рассмеялась. Сняла с Дёзё Урбана шапку, напялила себе на голову. По самые брови натянула и волосы в нее заправила, одни только уши-голышки торчали наружу.

— Ах ты шут гороховый! — с облегчением засмеялся Андриш Суньог и дал мне свой шарф.

На лестнице мы столкнулись с Кати, которая спешила к нам. Урбан кратко сообщил ей, что заниматься будем у него: ему нужно приглядывать за младшим братишкой. Кати́ молча поглядела на нас, догадываясь, что дело не так просто. Я же всю дорогу свистела, словно ошалевший дрозд.

У Урбанов было хорошо, особенно мне. Конечно, у Дёзё забот хоть отбавляй, но я тогда только со своей колокольни смотрела на мир. Родители Дёзё железнодорожники: папа — машинист, мама работает на железнодорожной станции. Я, кажется, ни за что не упомнила бы, в каком порядке меняются у них смены, когда кто из них дежурит, когда свободен. Но Дёзё ориентировался прекрасно, что, конечно, очень важно, потому что с утра и до вечера главою семьи был он. Собственно говоря, в этой квартире их жило двое — он да его братишка, первоклассник.

Гостей Малыш принял с распростертыми объятиями: он обожал всех одноклассников брата, считая, что с ними куда легче ладить, чем с собственными товарищами. Сейчас он как раз скучал и по всей квартире развесил плакаты и объявления — это было его любимое занятие. На дверь кладовки прикнопил объявление: «В продаже — чищеные орехи». На холодильнике повесил плакат: «Потребляйте больше молочных продуктов», а возле печки — «Растопка вся вышла». Эта игра пришла Малышу в голову благодаря их маме: когда ее дежурства приходились на такое время, что утром они не виделись, она оставляла сыновьям записки на кухонном столе — писала, когда придет и что должны сделать за день ребята. Этот метод Малыш развил дальше и теперь все свои наблюдения сообщал миру в виде плакатов.

Но скоро ему, бедняжке, пришлось изготовить еще один плакат; поняв, что мы будем заниматься и ему тут дела не найти, Малыш удалился к себе, повесив снаружи на ручке двери записку: «Закрыто».

Занимались мы в «мотеле». Так именует Дёзё свою комнату. Вход в нее — прямо с кухни: архитектор, судя по всему, предназначал ее под столовую, о чем свидетельствует и окошко для подачи блюд. Главный предмет меблировки здесь — закутанный в брезент мотор. У Урбанов на Дунае есть лодка, но когда кончается сезон, мотор они держат дома. Дёзё величает его «моим квартиросъемщиком» и время от времени чистит и протирает — конечно, зря, им ведь никто не пользуется. На стене в «мотеле» висят гитара, великолепный кинжал и расписание уроков. На гитаре Дёзё играет знатно, но для чего ему все прочее, неизвестно.

Я часто мечтала о том, как бы все устроила, будь у меня собственная комната. Вариантов набралось уже столько, что я могла бы обставить целую гостиницу. Вот только комнаты не было. Но, увидев «мотель» Дёзё, я вспомнила нашу кладовушку. У нас при кухне был небольшой закуток, что-то вроде ниши. Прежде каждый этаж в доме отапливался отдельно, и в таких нишах стоял казан, обеспечивающий этаж теплом. Отопительное оборудование давным-давно продали, а ниша осталась. Теперь в ней складывают всякую рухлядь — все лишнее, ненужное. А чтобы беспорядка не было видно, ниша всегда задернута занавеской. Конечно, двери там нет… Я повесила бы на стену такие же полочки, как в кабинете у Тутанхамона, да и небольшой письменный столик тоже поместился бы, почти такой, как у нее. Спать, конечно, пришлось бы на раскладушке — ноги вылезали бы, пожалуй, на кухню. Но что за беда! Зато как бы хорошо пожить одной! Да только нипочем не отдадут они мне эту каморку!

Андриш Суньог мастерски решает задачки на проценты. Он такие примеры нам задавал, что мы только ушами хлопали. Не из задачника, конечно, — его-то мы перерешали весь, от начала до конца и обратно. Этот сборник ему дал знакомый инженер, преподаватель техникума. Были там, конечно, и такие примеры, которых мы не только что понять не могли, но даже на слух не воспринимали, как будто и не по-венгерски написано. Моим коньком была геометрия. Я задавала им одну за другой задачки на построение треугольников: по трем данным сторонам, по двум сторонам и заключенному между ними углу, по одной стороне и двум прилежащим углам… Если бы кто-то, не видя, услышал нас — все эти термины, словечки, вопросы, — наверняка подумал бы, что мы спятили. А нам нравилось. Мы, верно, и сейчас еще сидели бы там да вычисляли, если бы не улетела рубашка.

Рубашка висела в окне «мотеля», вернее, за окном — мы увидели ее, как только пришли. Дёзё сказал, что всегда ее так сушит, потому что в ванной хуже — вода стекает прямо на шею, так что и не войдешь. Это была красивая нейлоновая рубашка, белая как снег, хотя Дёзё стирал ее сам, собственными руками. Рубашка висела на плечиках, трепыхаясь на ветру, будто большая белая птица. И вдруг улетела, тоже как птица или даже парашют. Когда ветер подхватил ее с плечиков, она еще некоторое время парила на уровне окна, надувалась, колыхалась. Словно была в нерешительности. А потом тихо-мирно опустилась вниз. Мы бросились к окну — окно «мотеля» выходило в узкий вентиляционный колодец. Рубаха к этому времени уже улеглась на землю.

Как ее вызволить? Урбаны жили на четвертом этаже. Мы стремглав ринулись вниз, на первый этаж, и постучались в квартиру, расположенную под Урбанами. Выхода в вентиляционный колодец не было, да и необходимости в нем обычно тоже. Обычно! Но что нам делать сейчас? Мы попросили у хозяйки разрешения вылезти через окошко, не всем, конечно, а кому-нибудь одному. Но вот беда: окошко оказалось маленькое, да и открывалась в нем только нижняя часть, так что никто из нас пролезть в него не мог. Мы — пулей наверх, ублажать Малыша! Впрочем, Малышу долго объяснять не пришлось, он был счастлив выполнить столь ответственное задание. И, слетев вниз вместе с нами, тотчас полез в окошко. Правда, и его пришлось основательно подталкивать. В какую-то минуту даже показалось, что он застрял там навеки, но в самый трудный момент Дёзё все же помог брату протиснуться. Малыш приволок нейлоновую рубашку — она напоминала белого верблюда во время линьки. Сажа, грязь, какие-то клочья — сплошные пятна и разводы. Когда Малыш встряхнул ее, во все стороны лениво полетели серые хлопья.

Я сжалилась над Дёзё и сказала, что выстираю ему рубашку. Ужасно люблю стирать, даже посуду люблю мыть, хотя уж этому не верит никто. Но я правда люблю, если есть хороший порошок и его много. Тетушки называют меня за это мотовкой и порошок выдают порциями. А здесь я обнаружила какой-то чудо-порошок, и не порошок даже, а мелкие бирюзовые кристаллики. От них шел тонкий, легкий запах; когда кристаллики растворялись в воде, над раковиной подымалась густая белая-белая пена. У меня просто руки чесались взяться поскорей за стирку.

Остальные орудовали на кухне и никак не могли сговориться, нужно ли в брынзу класть тмин. Дёзё хотел приготовить так, Кати — эдак. А я предложила организовать небольшую стирку, потому что увидела в ванной намоченное с вечера белье; стиральная машина есть, стиральный порошок тоже, а с математикой сегодня все равно уже покончено.

Мы быстренько все выстирали. Малыш опять надулся на нас, потому что мы его, бедолагу, не подпускали к центрифуге. Конечно, она его влекла к себе будто магнит, да и старшие мальчики занимались стиркой только из-за центрифуги. Кати ушла раньше — у нее было еще какое-то дело. А мне — мне было теперь все равно. Наоборот, чем позднее явлюсь я домой, тем выгодней мое положение. Я вымыла заодно и ванную. Наверно, тетя Урбан будет рада. Хоть кого-нибудь порадую.

Мальчики старательно развешивали над моей головой выстиранное белье.