9. Мелинда сломала отвертку. Надо думать, не нарочно, но убыток следует возместить (Ф. Т., руководитель занятий по труду)

В понедельник мы встретились в «мотеле». «Губная гармоника» в полном составе усиленно допытывалась, что стряслось со мной накануне после обеда. Мы сидели рядком на диване — со стороны, наверное, похоже было на стайку сиротливых стрижей. Пирошка на кухне растирала с тмином наш любимый овечий сыр — сегодня была ее очередь. Ребята думали, что я молчу из-за Малыша, и посоветовали ему набрать по телефону номер Сказочника и послушать сказки. Идея сама по себе была отличная: Малыш за весь день не вышел больше из комнаты. Наконец Дёзё заглянул к нему сам и увидел: Малыш сладко спал с телефонной трубкой возле уха. Оказывается, под сказку Малыш немедленно засыпает — это у него с младенческих лет привычка. Конечно, с уходом Малыша я разговорчивей не стала, да и раньше не из-за него молчала. Наконец ребята оставили расспросы, но тут я испугалась, что не с кем будет поделиться, обсудить мои дела, а ведь мне это было совершенно необходимо! И я выпалила вдруг ни с того ни с сего:

— Кажется, мне скоро предстоит быть подружкой на свадьбе. На свадьбе у собственной матери! — Вид у меня, наверное, был самый отчаянный.

Все четверо тупо уставились на меня, хотя, в общем, они довольно сообразительные ребята. Кати опомнилась первая: у нее ясная голова, она всегда соображает быстрее других, это даже наш учитель математики признает, хотя и не любит девчонок.

— Значит, это твоя мама получила сирень?

— Она самая.

— И вчера как раз все разъяснилось, да?

— Ну да.

— Теперь понятно, почему ты вчера так завелась.

И она кратко растолковала остальным, какая связь между человеком, который посылал вчера сирень своей невесте, и моим вчерашним курением. У Пирошки сразу показались на глазах слезы, Дёзё беспомощно моргал. Они жалели меня. И мне было это приятно. Все словно замерли. Я чувствовала, что сейчас заплачу. Вдруг заговорил Андриш.

— И ты, видимо, оскорблена? — спросил он сурово.

— Кажется, я имею на это право?

— Твоя мама тоже имеет право выйти замуж.

— Я считала тебя своим другом.

— А я и сейчас твой друг.

— Не слишком ты чуткий!

— А ты думала, я жалеть тебя буду? Ты сама себя достаточно жалеешь!

— Неправда!

— Нет, правда! Ты эгоистка! И несправедлива к своей маме!

Однажды так сказал мне Тата. Я в тот вечер дулась: мама, приехав поездом в субботу после обеда, тотчас легла спать и не проснулась до следующего утра. А я-то загодя строила планы, как мы пойдем с ней пораньше в кино, а потом погуляем по берегу Тисы, где гуляют все. Я злилась, горевала, отказалась даже ужинать. Терушка сочувственно вздыхала, старалась как-нибудь приласкать меня и всячески упрашивала съесть хоть кусочек студня. Тогда Тата отложил газету и сообщил Терушке, что моя мама специально берет лишние ночные дежурства ради того, чтобы освободить субботу и навестить дочку. Обращался он к Терушке, не ко мне, потому что все это я и так знала, мы не раз говорили об этом за последние дни. Тата редко ругал меня, но зато уж находил такие слова, которых я потом не забывала. Андриш иной раз рассуждает совсем как Тата.

— Не ссорьтесь, ребята! — заволновалась Пирошка и быстренько намазала каждому еще по куску хлеба овечьим сыром, свято веря, что еда примирит нас. Андриш жевал сердито, Кати старательно выковыривала из сыра тмин.

— Но ведь тебе понравился тот человек в цветочном магазине, Мелинда, — бестактно напомнила Кати. — Отчего же ты сейчас так кипятишься?

— Понравился, не понравился… Издали понравился. Но не как отчим!..

— Теперь-то уж все равно.

— Но это ведь ужасно!

— Плюнь, и дело с концом!

— А, что с вами говорить! Вам этого не понять!

— То есть как?

— А так! Вы этого не испытали! Человеку тринадцать лет, и вдруг извольте: его мать выходит замуж…

— Вообще-то такое уже случалось на свете, успокойся!

— Мне жутко стыдно!

Я наконец заплакала. Пирошка, тоже чуть не плача, гладила меня по голове, но это было совсем не то, и вообще вся сцена дико меня раздражала. Дёзё, наверное, тоже, потому что он вдруг прикрикнул на меня:

— Ну, а сейчас-то чего ревешь? Или думала, у тебя разрешение попросят на свадьбу?

— Ненавижу тебя!

— А я тебя! Предаешь свою маму, вроде как Жужа Сюч — своих родителей. Уж она-то стала бы сейчас подпевать тебе, не бойся! Этой ты могла бы поплакаться на своих…

— Ах, так?!

Я бросилась в другую комнату, вытащила из-под Малыша телефон и позвонила Жуже. Она сказала, что с радостью ждет меня. И что у них «воздух чистый», то есть что родителей нет дома. Я даже не вернулась в «мотель» попрощаться, дверь за собой захлопнула тихонько, так что они некоторое время, наверно, ждали меня.

Я знала, что родители Жужи Сюч — парикмахеры, не знала только, что их мастерская находится прямо в квартире. Помогли многочисленные стрелки и указатели на лестнице, я читала их усердно, все подряд. И таким образом узнала, что парикмахерская Калло находится на втором этаже, от лестницы слева, часы работы — с девяти утра до семи вечера, выходной день — понедельник. Так вот почему сегодня их нет дома! Я позвонила. Жужа бросилась мне на шею безо всякой на то причины — мы не были ни родственницы, ни подруги. И еще на пороге спросила, не выпью ли я с нею кофе. Я сказала, ладно, выпью. Тогда она поинтересовалась, не стану ли я возражать, если кофе будет сварен по-турецки, ей сейчас хочется именно по-турецки. Я, конечно, согласилась, понятия не имея, что это такое: мама варит себе кофе в кофеварке, а других способов я не знаю. И кофе обычно не пью, не люблю его. Жужа достала маленькую посудину со смешной длинной ручкой.

— Это джезва. Одна наша клиентка — такая миляга! — привезла из Югославии. Там все пьют только турецкий кофе, она и научила меня варить его. Видишь, сперва кипятишь воду с сахаром. Ты любишь, чтоб сладко? Я тоже. А когда закипит, бросаешь кофе… теперь размешиваешь, вот так. И ставишь на огонь, но только на минутку, пока пена подымется. Вот и все.

Вот и все. Я похвалила кофе и теперь ждала только, как бы свернуть разговор на ту тему, ради которой пришла: надо же мне было наконец излить кому-то душу!

— Хорошо, что у вас на лестнице столько стрелок. Иначе я ни за что не нашла бы. Я-то в списке жильцов искала фамилию Сюч! — приступила я к делу как могла.

Жужа тотчас прервала меня:

— Здесь меня нужно на фамилию Калло искать, дорогуша. Это фамилия моего отчима. Между прочим, когда они поженились с мамой, он непременно хотел удочерить меня. Но я ни в какую. Вот еще! Какое мне дело до мужа моей мамаши, верно же?

Так. Приехали.

— Я как раз об этом и хотела с тобой поговорить… Видишь ли, Жужа…

— О моем отчиме? И не начинай! Главное, не надейся примирить меня с ним! Ты, наверное, для того и пришла, ты ведь примерная ученица и так далее… Но с меня воспитателей хватит. Да пусть говорят, что хотят! Где это записано, что я обязана любить его, уважать, и все такое… Он мне не родной отец, и точка!

Парикмахерская находилась у них в передней: вдоль стены стояли четыре кресла из металлических трубок, позади — сушилки для волос. По стенам — огромные зеркала, на столе — красивой формы коробки, банки, бигуди. И повсюду множество цветных фотографий, изображавших красавиц с дивными прическами. А еще фотография горько плачущего мальчика: на голове у него надет горшок, и парикмахер под горшок стрижет его. И правильно делает, что ревет! Мне самой хотелось зареветь.

Я никак не могла приступить к тому разговору, ради которого пришла. Нескончаемая болтовня Жужи меня парализовала, и было как-то не по себе от той легкости, с какой она говорит о таком трудном, — точно так же она щебетала сейчас о способе готовить кофе. Я даже девичий дневник мамы не захотела читать, у нас это не принято… А ведь как было бы хорошо поговорить сейчас по душам! Жужа, конечно же, поняла бы меня! Она обрадовалась мне, я это сразу заметила, и была такая милая, приветливая. Все чепуха, что о ней говорят! Уж она-то пожалела бы меня… Но странно: этого я боялась теперь больше всего! Мне страшно становилось даже от мысли, что меня будут жалеть. А ведь какой-нибудь час назад я только этого и желала, только этого и требовала там, в «мотеле»… Ну ладно, может, как-нибудь в другой раз, решила я вдруг, а сейчас пойду лучше домой. Теперь уже и в «мотеле», должно быть, заметили, что я сбежала.

Но Жужа ни за что не желала отпустить меня и предложила пойти вместе в зал бракосочетаний: сейчас туда приедет со своим женихом одна их клиентка и надо поглядеть, какое на ней будет платье. Рассказывая, она одевалась очень тщательно и продуманно, посоветовала и мне привести себя в порядок. Идти на чье-то там бракосочетание не хотелось — мне-то что до всего этого! Но вдруг я подумала, что это будет все равно как генеральная репетиция: вскоре ведь мне придется присутствовать на свадьбе собственной матери. Я причесалась и попросила у Жужи карандаш подкрасить глаза. Карандаш валялся перед зеркалом на случай, если понадобится вдруг какой-нибудь клиентке. Мне очень хотелось иметь такой же, я даже присмотрела один в витрине, но купить, конечно, не решилась. Теперь я послушно обвела вокруг глаз черную полосу, хотя карандаш мне сразу разонравился. Кончик у него был тупой, кривой, а я всегда ненавидела плохо заточенные карандаши, не могла заставить себя хотя бы точку таким карандашом поставить. Да и не очень-то получилось у меня. Жужа сказала, чтобы я немножко стерла карандаш слюной.

Я разглядывала себя в зеркале и спереди и сбоку, подходила ближе и отступала. Намазанные глаза были большие и круглые, как у коровы. Лучше всего было держать их закрытыми — получалась красивая гнутая линия. Но кто же увидит меня с закрытыми глазами!

Свадьба тоже была очень красивая, а когда заиграла музыка, стало почему-то грустно, и я даже решила поскорее уйти. Жужа-то, оказывается, часто сюда заглядывает, даже когда незнакомые женятся; заходит просто так — нарядами полюбоваться, посмотреть, как люди плачут и целуются, вперемежку. Я очень любила бывать на свадьбах, и случаев таких у меня было предостаточно: все четверо дядей на моих глазах переженились. Лучше всего́ я помню свадьбу дяди Иштвана с тетей Гизи, хотя это было уже довольно давно. Родительский совет школы привел на свадьбу весь первый класс тети Гизи. Сперва дети вели себя смирно, проникнувшись торжественностью момента, но потом, когда все стали подходить с поздравлениями, они вдруг словно с цепи сорвались. Ринулись к тете Гизи, тянули ее в разные стороны, хватали за платье, девочки лезли целоваться. Тетя Гизи сперва со смехом их увещевала, потом отдала свой букет дяде Иштвану и дважды громко хлопнула в ладоши. Быстренько собрала всю детвору, установила в затылок прямо там же, в парадном зале сельского Совета. Ее фата так и взлетала над головой, когда она энергично выпроваживала малышню из зала… Потом опять взяла свой букет, просунула руку под локоть дяди Иштвана и терпеливо ждала, пока всем надоест их фотографировать. Мне запомнилась эта легкая, то и дело взлетающая фата, и я потихоньку мечтала, что когда-нибудь у меня будет такая же. И давно высчитала, что в нашей семье ближайшей по очереди должна быть моя свадьба: взрослые уже все переженились, а среди внуков я самая старшая.

Конечно, мне не приходило в голову поставить в этот черед и маму; теперь фата, свадебные марши напоминали мне только ее. Очень скоро я вышла из зала, шепотом распрощавшись с Жужей, которая и не собиралась еще уходить.

И вот тогда-то я ужасно на тебя рассердилась. Это из-за тебя я перессорилась со своими друзьями: ведь как ни верти, они защищали тебя, а не меня. Из-за тебя же я чуть не выложила все Жуже, хотя Жужа чужая, а я — не предатель.

Мне захотелось немедленно позвонить Дёзё. Но их номер был занят: видно, Малышу пришлись по вкусу телефонные сказки.

А на другой день я уже не знала, как заговорить с ними; они тоже ко мне не обращались, только Жужа подходила на каждой переменке, и мы без конца прогуливались под руку, словно обрученные по берегу Тисы у нас в Тисааре. Она все время что-то мне нашептывала, а я думала только о том, как снова явлюсь в «мотель» и что скажет на это «губная гармоника».

После обеда были занятия по труду, у нас они бывают раз в две недели. Столярное дело посещали только мальчики и я. Но этому уже никто не удивляется: я строгаю и выпиливаю лучше всех, дядя Ференц каждый раз говорит это. В ноябре к нам перешла и Жужа, ей почему-то не понравилось в кружке закройщиц-модельеров, не знаю уж, что там было причиной.

Последние недели мы делали книжные полки. Цвет дощечек оставляли естественный, только наводили легкий блеск бесцветным лаком. Руки от лака стали почти коричневыми, но что за беда — зато полочки выйдут на диво! В тот день оставалось только свинтить дощечки, а это уж совсем пустяки, любому по силам, да и времени оставалось достаточно. Конечно, Лали Вида дурил вовсю — ему только дай волю, — а дядя Ференц на шутку никогда не обижался. Лали вставил отвертку в прорезь винта, но завертывать стал не так, как сделал бы любой нормальный человек, нет! Он принялся бегать вокруг своей полки сам, держа руку неподвижно, как рычаг.

Мальчики веселились, глядя на него, только я одна видела Жужу. Каким-то образом она сломала свою отвертку — я даже слышала, как выпал из нее металлический штырь, — оттого и посмотрела на нее. Жужа сделала злую гримаску, потом встала и отнесла отвертку на место. Положила ее на инструментальный стол так, чтобы не видно было, что она сломана, а сама взяла другую отвертку и спокойно продолжала работать. Я молча, ничего не понимая, смотрела на нее, думала, что это какая-нибудь шутка или просто я ошиблась. А она вдруг засмеялась и показала мне язык.

Занятия кончились, все с удовольствием остались бы еще, но дядя Ференц велел идти по домам — сейчас рано темнеет, объяснил он. Мы нехотя стали собираться, а он, как всегда, взялся проверять инструмент. Вдруг его плечи как-то дрогнули, и я поняла, что он заметил обман. Задыхающимся голосом, так невнятно, что трудно было разобрать слова, он спросил:

— А кто же отвертку сломал?

Мальчики смотрели на него недоумевая. Все перестали укладывать портфели.

— Кто ж поломал, а? — снова спросил старик; рука, в которой он держал сломанную отвертку, дрожала.

Мы словно остолбенели. Дело было, конечно, не в сломанной отвертке — такое случалось не раз. Но виновник всегда был тут как тут, не прятался! Ребята недовольно ворчали, а дядя Ференц все вытирал затылок большим клетчатым носовым платком — вспотел, бедняга, от волнения. Я встала. Ребята вздохнули с облегчением и тут же меня отругали, а я все смотрела на Жужу. Она склонилась над своим верстаком и с отсутствующим видом чертила что-то на бумажке. Видны были только ее волосы, красиво поблескивавшие, красиво уложенные. Она даже головы не подняла, когда дядя Ференц записывал мне замечание.

А у меня сразу камень свалился с души. Все стало ясно: о дружбе с Жужей не может быть и речи.

В парадном меня ждал Дёзё.

— Ты вчера оставила у нас перчатки. Зайди как-нибудь, — сказал он и сильно выдохнул воздух.

Пар белым облаком вырвался изо рта — было холодно; я тоже подышала так, чтобы получился пар, потом ответила:

— Пожалуй, зайду сейчас.


Загрузка...