Двенадцать замечаний в тетрадке

6. Мелинда безобразно вела себя на уроке географии (М. Ф., учительница географии) 7. С горечью принимаю к сведению. К сожалению, она и дома держится невыносимо (Илона Кота)

Илона Кота — имя и фамилия Тантики. Это ведь она вписала мне седьмое замечание. Не только подписала шестое, школьное, но тут же и ответила на него. Ей ни разу еще не предоставлялось случая пожаловаться на меня письменно, а вот сейчас… Кто знает, может быть, она считала меня просто ненормальной.

За это, шестое по счету, замечание мне сразу же стало стыдно, не стоило так вести себя! Был как раз урок географии, самый интересный предмет в мире, и изучали мы Африку, самую интересную часть света.

Сейчас на вопрос, кем хочу быть, я уже не отвечаю. И не очень-то знаю, как ответить, и вообще не хочу отвечать: это ведь от стольких еще причин зависит! Но когда была поменьше, знала твердо: хочу быть исследователем Африки. Я и сейчас еще нередко подумываю об этом, но говорить такое вслух — ребячество. Конечно, я имею в виду уже не Ливингстона, Стэнли[10] и других — нет. Но если я стану, допустим, врачом, или инженером-строителем, или преподавателем, то мне хотелось бы каким-то образом, какое-то время поработать в Африке. Например, у дяди Габора есть друг, профессор, и он уехал на два года в Африку, в государство Сьерра-Леоне[11], чтобы преподавать там в институте. Я знала его письма чуть ли не наизусть, без конца их перечитывала и выпрашивала у дяди Габора все марки. Вообще-то в марках я ничего не понимаю, и они меня совершенно не интересуют, но эти храню и сейчас. Они ведь совсем особенные — во-первых, не из бумаги, а во-вторых, и форма у них не такая, как у обычных марок: это металлические пластинки, похожие скорее на грушу или огурец. Говорят, что они воспроизводят очертания той африканской страны. Конечно, мне хотелось бы увидеть однажды лунную радугу над Замбе́зи, понаблюдать, как возводят свои небоскребы термиты. Или послушать — хотя я, конечно, очень боялась бы, — поет ли песок в Сахаре, когда приближается самум. Мне ужасно хочется побывать в Африке!

Но что поделаешь, тогда, на том уроке географии, меня совершенно не интересовала схема ветров. Некоторое время я слушала про пассаты и антипассаты, но понять, в чем сущность различия между ними, не могла. Усвоила только, что пассат надо изображать в тетради синим карандашом, антипассат — красным. Я так и делала — рисовала терпеливо и с самыми мирными намерениями, как вдруг заметила, что сидевшая передо мной Клари Печи высвободила ногу из туфли. Просто так, по рассеянности. Ну, а я, прежде чем приняться за антипассаты, на всякий случай ногой подтянула ее туфлю к себе. Прошло много времени, пока Клари заметила исчезновение туфли. Сперва она просто шарила по полу ногой, а сама старательно таращила глаза на доску, где схема ветров становилась все более запутанной. Затем, улучив момент, соскользнула под парту, и там все стало ей ясно. Клари вообще за ответом в карман не лезет; сейчас она, правда, даже не пикнула, но быстро протянула руку, сняла с моей ноги туфлю и запустила ее по полу так, что туфля проскользнула по крайней мере до второй парты. Там тоже нашелся человек понимающий, и вскоре ко мне прибыла совершенно незнакомая туфля. Теперь и я со спокойной совестью могла отправить Кларину туфлю в путешествие. Переселение туфель под партами приняло такой размах, что тетя Мари, конечно, заметила. Клари и я получили замечание.

Конечно, это была чистейшая глупость! Я опять оказалась на уровне детсада, как сказал бы Андриш. К счастью, он в тот день отсутствовал, перед ним мне было бы особенно стыдно.

Ну, а дальше… Вот ты скажи, есть разница между домашней лапшой и фабричной? Ну то-то же: значит, ты поймешь, как все вышло дальше.

Это было совершенно непривычно, чтобы какое-то замечание так меня задело, ничего похожего до сих пор со мной не происходило. Я злилась на себя, что все никак не умнею: ведь шутка вышла попросту глупая, ребяческая, бессмысленная. И тут же рассердилась уже на то, что грызу себя, словно кающаяся Магдалина, как будто важнее замечаний и нет ничего! Я постаралась заговорить себя от угрызений совести, а когда это кое-как удалось, стала думать о том, какая я все же никчемная пустышка. Чего только не лезло мне в голову! Вспомнилась вдруг Тутанхамон, и я тут же решила поговорить с ней. О чем — не знала и даже не думала, но принятое решение сразу меня успокоило.

А наши все словно с цепи сорвались. Занятия уже окончились, но те, кто обедал в школе, остались в классе, ожидая своего времени. Ребята бесились, обсуждали историю с туфлями, с наслаждением вспоминали каждый эпизод. Потом стали писать на доске точные данные о том, кто в кого влюблен, потом ели снег с подоконника. Я ждала Тутанхамона в коридоре: в кабинете ее не оказалось, значит, она где-то вела урок. Тут из класса вылетели Клари Печи и Жужа Сюч, бросились в коридорную нишу на стыке двух коридоров и затаились, притихли. Я поняла их замысел: они хотели напугать Лаци Девени, который шел сюда по коридору. А Лаци, видно, сообразил, в чем дело, потому что замедлил шаги и уже на цыпочках пошел к нише. Девочки растерялись; по их движениям я видела, что они не понимают, куда делся Лаци. А выглянуть было нельзя.

Но вот шаги зацокали вновь. По другому крылу коридора приближалась незнакомая женщина — вероятно, чья-то мамаша. Девочки, конечно, этого знать не могли. И когда женщина подошла поближе, выскочили прямо на нее с лаем и подвываниями. Женщина даже в сторону шарахнулась от испуга. Но испуг мгновенно сменился злостью, и она принялась так пушить моих незадачливых одноклассниц, что они едва переводили дух. В довершение всего мимо них с самым невинным и чрезвычайно удивленным видом проследовал Лаци Девени и даже поклонился, кажется. Тут-то появилась Тутанхамон. Незнакомая родительница, очевидно, знала ее, потому что тотчас обрушилась с жалобами, говорила долго и при этом сердито размахивала руками. Бедная Тутанхамон! Конечно, после всего происшедшего я не стала ее дожидаться.

На улице я позвонила из автомата Андришу Суньогу. Его номер был занят, и меня это даже обрадовало: ну что бы я ему сказала? Что у меня плохое настроение, что я не прочь хоть со света сгинуть, вот только не знаю, к сожалению, из-за чего?

Я поплелась домой. Сразу установила, что на обед будет лапша с творогом и со шкварками: на столе уже стояли наготове творог, сметана и пакет готовой лапши. Тантика покупает все утром, а готовит или сразу, или уже днем, часа в два. В зависимости от того, в какую она смену. Тантика работает на почте телефонисткой по междугородной связи — соединяет город с городом, страну со страной. Только и делает весь день напролет, что помогает незнакомым людям поговорить друг с другом. Когда нужно, усиливает слышимость, переносит разговор на другой номер, продлевает время. За целый день с живым человеком словечком не перемолвится, на это у нее нет ни минутки, только голоса, голоса, голоса… «Пожалуйста, спасибо, включаю Дёр, говорите, три минуты истекло…» Потом идет домой, сюда. И все.

Впервые в жизни я пожалела Тантику.

Дома, в Тисааре, почти каждую неделю была лапша со шкварками. Это было любимое блюдо Таты. Еще бы! Ведь как ее Ма готовила! И вдруг меня осенило: Тантика даже не знает, что я умею стряпать! С тех пор как я здесь, ни разу не было случая что-нибудь приготовить самой. Так пусть Тантика порадуется! Я сразу засуетилась, вид у меня был самый озабоченный — столько дела, а времени в обрез! Но это были приятные заботы, я даже подпевать стала солдатские песни на слова дяди Габора — он же и научил меня петь их. Сита я не нашла. Что это за хозяйство без сита? Я немного повздыхала, поохала, потом просмотрела муку так, простым глазом, но очень внимательно. Решила разбить два яйца, потом добавила еще одно. Первые два мне не понравились — очень уж были бледные; ничего не поделаешь: курам зимой не хватает травы. Но от трех яиц тесто стало красивое, желтое, воды я влила совсем немножко, так что замесилось круто. Правда, с таким тестом труднее управляться. Дома Ма всегда говорила: месить надо до тех пор, покуда роса не выступит, то есть пока лоб не вспотеет от усилий. Вымесив хорошенько, я раскатала тесто тоненько-тоненько: оно так и просвечивало на свет, когда я подняла первый лист и переложила на сундук, чтобы подсохло. Дома у меня с самого детства была своя отдельная доска для теста и все, что нужно для готовки. Стряпать я научилась раньше, чем читать-писать. К школе умела уже готовить несколько блюд, конечно, из самых простых. Ма доверяла мне и всем рассказывала, как много я ей помогаю — она просто не знала бы, что и делать без меня. Я так радовалась похвале, что, бывало, тут же начинала прыгать, скакать или кидалась чурки колоть на растопку, а то просто чесала свинью за ухом. От доброго слова я всегда вроде как теряю голову, мне не терпится сделать что-то хорошее и притом поскорей, немедленно!

Для лапши с творогом и шкварками тесто нужно не резать, а раздирать неправильными кусочками величиной с марку. Я накрошила сала и поставила на огонь: ведь нужно время, чтобы оно зарумянилось и превратилось в шкварки. Мелкие кубики сала возмущенно шипели, вскакивали друг на дружку, как будто играли в чехарду. Потом, когда сало немного растопилось, они спокойненько разместились в сковородке рядком и уже не шипели злобно, а тихонько журчали. На кухне приятно запахло обедом.

Только я отварила первую порцию лапши, как пришла Тантика. Я даже покраснела в ожидании — что-то она скажет?

— Что здесь происходит? — спросила она, с удовольствием принюхиваясь.

И сразу прошла в комнату, чтобы переодеться. Приходя домой, она тотчас переодевается, надевает какое-нибудь старенькое платьишко. «Тому, у кого жалованье маленькое, надо беречь одежду», — часто говорит она. На столике в комнате лежала моя тетрадка для замечаний — я положила ее туда, как только пришла. Если я получаю замечание, первая моя забота — как можно скорее показать его, чтобы не думали, будто я скрываю. Раз уж получила, то чем скорей пройдешь через все, тем лучше.

Тантика вернулась на кухню в том же платье, что и пришла, — как видно, сперва прочитала замечание. Губы у нее стали совсем узкие.

— Теперь ясно, откуда такое усердие, — проговорила она язвительно. — Подлизываешься, чтобы за замечание не попало.

Я стояла с дуршлагом в руке и смотрела на Тантику. В дуршлаге трепетала лапша. Прямо над плитой было маленькое окошко, выходившее в вентиляционный колодец. Я открыла его загодя, чтобы пар поскорей выходил из кухни. И вдруг через это оконце я вышвырнула лапшу. Дуршлаг взлетел у меня словно сам собой, словно теннисная ракетка, и первая порция лапши так целиком и выплеснулась из нее. Я слышала даже странный звук, с каким она плюхнулась на дно дворика. Две-три лапшинки остались все-таки в дуршлаге, но я собрала их пальцами и швырнула вслед за остальными. Вот уж обрадуются крысы! Ну, а если там нет крыс, лежать моей лапше нетронутой до скончания века.

Я подхватила пальто — оно лежало тут же, в кухне, на табуретке, я даже не повесила его, придя домой, так обрадовалась, что надумала приготовить обед, — и вылетела из дому. Даже на лестнице меня сопровождал запах подгоревшего сала.

Ни разу еще я не была в больнице, где работает мама. Но нашла без труда и только удивилась, какая больница красивая. Здание стояло, прислонясь к склону горы, уютно окруженное лесом, и выглядело так естественно и по-домашнему, как будто высилось там всегда. А между тем оно новое, мама говорила мне, да это и так видно. Оно девятиэтажное, а окон невозможно сосчитать, пожалуй, это и не окна, потому что каждый этаж чуть не сплошь из стекла. И всюду, всюду цветы. Через все здание насквозь отчетливо видны высящиеся позади горы. Здесь, должно быть, приятно жить. Нетрудно поверить, что маме здесь лучше, чем дома. Она никогда этого не говорила, просто мне вдруг так подумалось.

В холле собралось много людей — был как раз приемный день. Но до пяти часов наверх никого не пропускали, такое здесь правило. Посетители тихонько переговаривались, и вид у всех был какой-то почтительный. Когда я сказала, что здесь работает моя мама, привратник пропустил меня» и это было очень приятно, как будто я тут не чужая. Родильное отделение оказалось на шестом этаже. Здесь царила особенная мягкая тишина, и все как-то странно трепетало, наверное, оттого, что глубоко внизу мигал издалека огоньками город. Здесь еще не зажигали электричества, только за огромным, во всю стену, окном горел свет, отгороженный лишь веселой ситцевой занавеской. Из-за стеклянной стены вышла толстая сестра с милым, дружелюбным лицом. Я сказала ей, что ищу свою маму. Она ничего мне не ответила, даже не кивнула, а просто, взяв за плечо, подвела к стеклянной стене, задернутой веселенькой занавеской. Рука у нее была сильная, уверенная, и мне как-то сразу стало спокойно. Сестра только знаком показала, чтобы я ждала, и сама пошла внутрь. Потом, уже изнутри, отдернула занавески, словно на сцене, и я увидела комнату для новорожденных, а в ней работала моя мама. Я как припала к стеклу, так и простояла там не шевелясь до самого конца смены, начисто забыв о том, что пришла сюда жаловаться, рассказать маме про Тантику. Все мои горести почему-то исчезли из памяти. Я пожирала глазами эту необыкновенную комнату — так малыши завороженно и неутолимо разглядывают новогодние витрины — и испытывала жгучее желание забрать, унести к себе все эти куколки.

— Видишь, твоя мама готовит гвардию к смотринам, прихорашивает. А ведь их всех еще и перевернуть в чистое нужно, они только что после кормежки, потому так мирно настроены, — громогласно сообщила незаметно подошедшая сзади толстая сестра и опять ушла.

Я никогда еще не видела такой свою маму. Каждое ее движение было легким, живым и решительным, не то что дома. Быстро и уверенно, одного за другим, вынимала она новорожденных из кроваток. Кроватки были величиной не больше хорошей корзины и устанавливались по четыре штуки в ряд на высокой каталке. Управившись с одной такой четверкой, мама подталкивала каталку к стеклянной стене: было похоже на витрину кукольного магазина. А малыши преспокойно спали, все, как один, только иногда шевелили ручонками. Пугливыми, неверными движениями хватали воздух или потягивались сытно, сжав крохотные кулачки. В ногах каждой кроватки — маленькая табличка: как зовут, когда родился, сколько весит. Словом, первые анкетные данные.

Мама возилась с последним сверточком. Она положила куколку себе на ладонь, да так ловко и аккуратно, что малыш даже не проснулся. Два пальца мама завела ему под мышки, остальными поддерживала головку, а тельце легло на запястье. Мама смеясь показала мне полуголую девчушку. Не только попка, но даже ножки у нее были основательно выпачканы. Мама поднесла ее к крану. Из крана слабеньким душем шла в раковину вода. Мама сперва попробовала локтем температуру воды, просто на всякий случай — ведь в раковине плавал термометр. Потом подставила под душ испачканную попку маленькой и обмыла ее быстрыми, решительными движениями. Малышка приподняла головку, которая еще очень неуверенно раскачивалась, и вдруг заорала во всю мочь. Она не плакала даже, просто возмущалась. Мама что-то ей говорила — интересно что? — продолжала говорить и потом, присыпая тальком и пеленая… Когда сверток был завязан, малышка умолкла и тотчас мирно уснула. Тогда мама поднесла ее ко мне, к самому стеклу, по дороге ловким движением поправив ей волосенки: длинную прядь подвернула к ушку, вроде кошачьего хвостика, а на лоб выпустила челку — совсем модная прическа, точь-в-точь как у меня.

Тут как раз впустили посетителей. Все, точно так же как и я, припали к витрине. Кому не досталось места в первом ряду, тянул голову, становился на цыпочки, другие, даже не пытаясь пробиться, возмущались, что ничего не видно. Потом все уладилось, волнения кончились, каждый нашел своего нового родственника. Данные на табличках читали вслух, хотя, конечно, можно было читать и про себя. Вскоре начались любезные похвалы в адрес чужих детей, потом зашла речь и о маме, о моей маме.

— Это сестра Эстер, — пояснила опытная посетительница какому-то новичку. — Мы ее больше всех любим; очень уж она знает свое дело.

— У самой, наверное, есть дети.

— Наверняка. Но с такими крохами и профессиональных знаний много требуется.

— А какая ответственность! Ой, как я боялась бы на ее месте перепутать — ведь они все на один лад!

— Ну нет, перепутать невозможно. Как только они рождаются, им привязывают ленточку с фамилией, написанной химической краской.

— Ох, скорее, постучите там кто-нибудь! Сестричка, вон та малышка сосет свою ленточку, на ней же химическая краска!

— Поглядите вон на того, четвертый слева, какой красный!

— Ужас! Впрочем, он ведь только сегодняшний, посмотрите на дату!

— Ах, в самом деле! Но наш, должна заметить, вообще не был таким красным.

— Наш тоже.

— А ты, девочка, на которого смотришь?

Спрашивали меня, но я даже не услышала — так увлеклась этим необыкновенным диалогом, который, собственно, и не был диалогом, потому что люди отвечали не один другому, а просто говорили вслух, и все обращались словно ко всем; это было похоже на гул ветра — вроде и смысла никакого нет, а слушать приятно.

— Девочка, я к тебе обращаюсь! — Негодующий голос резко выделился из общего гула.

— Ой, простите! Здравствуйте.

— Здравствуй, девочка. Тебя спрашивали, который тут твой брат или сестричка?

— Вот эта, — показала я на малышку, ту самую, с выпачканным задиком; все видели только ее хорошенькую прическу, а прочее было уже нашей тайной.

— О, славненькая! А какие волосики у нее длинные!

— Посмотрите-ка, да она в самом деле похожа на тебя немного!

— А какое красивое имя вы ей дали — Эмма.

Теперь я, по крайней мере, знаю, как зовут мою маленькую сестричку. Эмма, Эмма Тоот. Родилась 10 декабря, 4 килограмма, 60 сантиметров. Не такое уж красивое имя Эмма. Если бы она была моей сестрой, я назвала бы ее Верой. А еще лучше — Оршойей. Орши.

С этой минуты я стала ревниво следить, когда же придут те, кто скажет: это моя дочь, внучка или еще как-нибудь. Но в тот день не пришел никто. Нас с ней оставили в покое, мы были вдвоем. Теперь я смотрела только на свою маленькую сестричку, как будто хотела изучить, запомнить все ее гримаски. Но она не слишком баловала меня. Мне так хотелось узнать хотя бы, какого цвета у нее глаза, но она только однажды чуть-чуть приоткрыла один глазок, да тут же его и закрыла. А потом дважды зевнула. И как это она умеет уже зевать?

Интересно, снится ей что-нибудь? Или она чего-то пугается? И почему считается нормальным, если новорожденный совсем красный и головка у него вытянутая? Странные мысли приходили мне в голову, и было от них так же неловко, как в школе, когда девчонки начинают шептаться о родах и тому подобном.

Пока мама принимала душ, я рассказала ей про Орши. Мамино дежурство кончилось, она была рада, что мы пойдем домой вместе. Под душем она оставалась долго — не просто мылась, а радовалась воде. Я чувствовала это по тому, как она плескалась и фыркала. Дома, конечно, так поплескаться невозможно. Во-первых, нет душа, только ванна, которую и я не люблю: с нее кое-где сошла эмаль и черные пятна всегда напоминают мне пиявок. Во-вторых, у нас до ванны и не доберешься, она всегда кем-нибудь занята. Мама вышла из душа, завернувшись в большую простыню, похожая на своих подопечных новорожденных. Она сказала, что не понимает, почему никто никогда не навещает Орши, а девчушка просто прелесть, самая очаровательная из всех, ей так кажется. А ест как! В отделении для новорожденных она сейчас тон задает, прямо вожак: уже за час до кормления так орет, что вся больница звенит! И после кормежки орет — ей, видите ли, не хватает материнского молока, а начнешь подкармливать из бутылочки, сосет так, что, того и гляди, подавится. Ее мама совсем еще молоденькая и все молчит, молчит.

— Давай удочерим Орши, мамочка!

— У нее же есть мама, она не отдаст нам.

— Ну, а представь, что отдала бы… Ох, как бы я ее взяла! А ты нет?

— Что ты, я тоже. Любого. Но вообрази, что скажут дома? Да и ты еще как отнесешься, если она будет пищать тебе в ухо день и ночь!

— Да нет, я не так это все представляла. А чтобы мы жили отдельно. Втроем — ты, Орши и я. Ну и пусть бы ревела. Я и пеленки ее стирала бы. Мы всё делали бы для Орши с тобой вместе.

Мама молчала. И стала очень странная. Я заметила, что она смотрит на меня как-то особенно, только не понимала как. По тому, как она натягивала чулки, я угадала: опять нервничает. Но, видно, ошиблась, потому что немного погодя мама спросила совершенно спокойным тоном:

— Какой бы ты хотела подарок на рождество, Мелинда?

— Съездить домой, в Тисаар, — быстро, без раздумья, ответила я, предвкушая счастье.

— Да, могла бы и сама сообразить, — отозвалась мама очень тихо. — Знаю, тебе здесь не нравится. Ты только и мечтаешь о Тисааре. Знаю.

Выйдя из больницы, мы отправились с горы вниз пешком. Даже не сговаривались: просто ни мама, ни я не остановились у автобусной остановки. Хотелось прогуляться. Я взяла маму под руку. Вот тоже странная вещь: я могла бы пересчитать на пальцах, сколько раз мы с ней ходили вот так вдвоем, под руку…

— Мам, а вот то, о чем мы наверху говорили вроде бы в шутку, ну, знаешь, об Орши… Я про это и по-серьезному уже думала. Как было бы хорошо, если б мы с тобой жили вдвоем. Ты и я. Конечно, еще лучше, если бы у нас была Орши или кто-нибудь другой, ну какой-нибудь ребеночек… Словом, чтоб мы были нормальная семья!

— Тебе не хватает отца, Мелинда? — неожиданно спросила мама, и голос у нее был расстроенный.

Я быстро ее поцеловала, хотя лизаться не в моем обычае.

— Да что ты, мамочка! Я бы сказала тебе, поверь! Но, кроме всех наших из Тисаара, мне никого не нужно. Да и без них уже не так тяжело, когда ты дома. Если бы я могла всегда с тобой быть!..

— Я тоже много думаю об этом последнее время…

— Знаешь что, мамочка? Давай переедем от Тантики и тети Баби. Объясним — не потому, что обиделись или еще что, а просто мы другая семья.

— Мало сменить квартиру, чтобы стать «нормальной семьей», как ты выразилась, — сказала мама и замедлила шаг.

Она дышала быстро-быстро, хотя дорога шла под гору и была совсем неутомительна. И я вдруг почувствовала, что это страшно важный для нас разговор, ну просто вопрос жизни. Я тоже очень разволновалась, мы никогда еще не говорили так долго друг с другом.

— Что же еще нужно для этого? Что? — Мне не терпелось узнать, понять все сразу.

— Н-ну… — Мама опять выглядела смущенной и как-то деланно засмеялась. — Формула семьи: отец, плюс мать, плюс ребенок.

— Ну что ты, мама, мы ведь не математическая формула! А кроме того, мне нужна только ты. Мы и вдвоем вполне семья, разве нет?

— Конечно. И тем не менее не так оно все просто. Я уже много раз хотела поговорить с тобой об этом, Мелинда.

— Ты никогда мне даже не намекнула, мамочка.

— Все никак не привыкну, что у меня такая взрослая, серьезная дочь. Зато привыкла за эти десять лет, что я одна и обсуждать должна все только с собой, больше ни с кем.

— Тогда давай сейчас! Давай говорить, как жить будем!

— Нет-нет! Только не сейчас! Но очень скоро.

— Когда скоро?

— У меня нет с собой записной книжки, чтобы точно назначить день, — снова засмеялась мама. Но тут же очень серьезно и даже как-то прочувствованно сказала: — Но скоро. Скоро мы будем нормальной семьей, вот увидишь!

Шел мелкий дождик, какой-то необычный, весенний. Он совсем растревожил зиму. Снег, что пристыл к веткам за последние дни и лежал на них толстыми подушками, стал опадать, плюхаясь наземь большими комьями. Эти комья очень похожи были на мороженое, выпавшее из рожка, — они так же оседали, упав, и тотчас начинали таять. По улице, словно молоко, разливалась стылая грязь. Конечно, я опять забрызгаюсь до ушей, и ноги будут в пятнах, как у жирафы. Но мы упорно продолжали гулять. Снова говорили об Орши, и я спросила маму, как, собственно, рождается ребенок. Мама ничуть не удивилась, рассказала ясно и просто, так же естественно, как обмывала и пеленала Оршику.

— Как здесь красиво, мама! Я никогда еще не бывала в этих краях.

— Погоди, вот в хорошую погоду увидишь!

— Погода не самое главное, мамочка.

Далеко в горах поблескивали зарницы. А вечером сказали по радио, что в Будапеште сегодня была совершенно необычная погода.