Двойная рокировка

ГЛАВА 11

Молоток в последний раз упал на стол.

Аукцион продолжался. На торгах не принято ставить самые дорогие лоты в конец, создавая таким образом театральный эффект. Но и первыми они никогда не выставлялись. Покупатели должны были войти в ритм и разогреться. И тогда где-то между двадцатым и пятидесятым лотом появлялся гвоздь программы. Миро за миллион, Мондриан за три, Модильяни за четыре, Малевич за шесть, Магритт за семь, Матисс за восемь, Мане за пятнадцать и Моне за двадцать миллионов. Цены были абсолютно произвольными.

Делакло всегда нравилось мысленно оценивать картины в музеях. Но разве можно измерить степень гениальности? Почему нет? Все имеет свою цену. Но почему при мысли о Модильяни на ум приходят четыре миллиона, а Моне ассоциируется с двадцатью? Скорее всего что-то всплывает в памяти. Она читала или слышала, что года полтора назад Модильяни продали за четыре миллиона. Но с другой стороны, ей было известно и о том, что одну из его картин продали за восемь миллионов.

Торги продолжались, но все внимание сосредоточилось на даме в розовом костюме с ниткой жемчуга на шее. Ее светлые волосы были собраны в узел, из которого торчали длинные шпильки. Делакло сразу же узнала покупателей, сражавшихся за Малевича. Под конец их осталось только двое — частный коллекционер и представительница музея. Коллекционер был хорошо известен — Томас Фрей, крупный швейцарский адвокат с широким диапазоном интересов, регулярно появляющийся на аукционах. Он был богат, принадлежал к высшему обществу и хорошо знал свое дело. По социальному, экономическому и образовательному статусу он, несомненно, мог считаться идеальным клиентом «Кристи». Впрочем, к той же категории принадлежал и музей.

Музей, вероятно, купил картину на средства из частных фондов. В данном случае симпатии сотрудников «Кристи» будут целиком на его стороне. Ведь это означает, что они, как и весь остальной мир, получат возможность видеть картину в любое время и не беспокоиться за ее судьбу. Конечно, в частной коллекции ей тоже уделят достаточно внимания, но всегда существует вероятность, что владелец не захочет выставлять ее и она на многие годы исчезнет из поля зрения.

Дом «Кристи» стремится продать свои лоты за максимальную цену, и поэтому они слишком часто попадают к не особенно образованным частным коллекционерам. Покупка картины музеем — это настоящий подарок судьбы. Тем более что на аукционе присутствовала весьма известная дама.

Это была Элизабет ван дер Меер, директор новой Национальной галереи современного искусства в Лондоне. «Весьма любопытно, — подумала Делакло. — Директор музея участвует в торгах сама. На чьи деньги, интересно?» Сквозь частокол голов она старалась рассмотреть элегантную женщину в бледно-розовом костюме.

Делакло попыталась разложить все по полочкам. «Белое на белом» — одна из лучших картин Малевича. Ее приобретение — целое событие для музея. Они, несомненно, в самое ближайшее время устроят специальную выставку, чтобы привлечь к картине внимание публики. Это только частные коллекционеры не стремятся к огласке, ограничиваясь узким кругом друзей. Музеи же, наоборот, стараются как можно шире разрекламировать свои приобретения.

Ход ее мыслей нарушило появление одной из сотрудниц «Кристи», с которой она была знакома. Чуть улыбнувшись, Делакло завела ничего не значащий разговор. Кажется, ее звали Дженни. Или Джеки? Из какого она отдела? Надо воспользоваться случаем и кое-что выяснить.

— Скажи, почему все так уверены в подлинности этого Малевича из тридцать девятого лота?

Взглянув на Делакло, ее бывшая коллега с улыбкой прошептала:

— Потому что никому не нужно, чтобы картина оказалась фальшивкой или имела сомнительное авторство. Но, по правде говоря, она выглядит вполне подлинной. У нас у всех такое ощущение. И потом, у нее безупречное происхождение.

— Тебе не кажется это странным?

— Кажется. Но никто не заинтересован в разоблачениях. В этом вся причина. Она действительно выглядит подлинной. Наши эксперты полагаются на свою интуицию, это надежнее всяких научных методов. Ты узнаешь подлинник, точно так же как узнаешь своих друзей. Когда повидаешь достаточно картин, художники и их произведения становятся тебе роднее собственной семьи. От людей ведь устаешь.

— И никто не усомнился в ее происхождении?

— У них и без того дел по горло. А что?

— Да так, ничего.

— Если интуиция подсказывает, что это подлинник, и к списку прежних владельцев не подкопаешься, мы благодарим Всевышнего и переходим к следующей картине. Сама знаешь, как это делается, Женевьева.

— Думаешь, музей проведет собственное исследование?

— Только в том случае, если появится достаточно серьезная причина. Представляешь, как они будут выглядеть в глазах публики, если преподнесут ей рождественский подарок ценой в шесть миллионов фунтов, а потом окажется что красная цена ему тысяч пятьдесят. «Кристи» доставит им картину в течение недели. Они быстренько приведут ее в порядок — может быть, почистят или сменят раму, — потом устроят пресс-конференцию, объявят о выставке, где будет показано их новое сокровище, и повесят его на стену. На все про все уйдет около месяца. По крайней мере я бы поступила именно так. На выставке они получат свою порцию рекламы — телевидение, статьи в газетах и журналах. Как на премьере спектакля в Вест-Энде. В музей валом повалят посетители. А потом они изобразят «Белое на белом» на зонтиках и ковриках для компьютерных мышек. И все будут счастливы. Но только если картина подлинная.

— Ты хочешь сказать, что даже музей не будет ничего проверять? После всех моих звонков и предупреждений…

— Но они же не знают о твоих звонках и подозрениях, Женевьева. Если только ты сама им не скажешь.

— Ну хорошо, — произнесла Делакло, оглядывая зал. — А о чем думает продавец? Я, правда, не знаю кто…

— Не могу тебе ничего сказать. Видишь ли, есть продавцы, которые любят, когда о них говорят, о других я могу лишь намекнуть. Но некоторые из наших клиентов требуют строгого соблюдения анонимности. И этот как раз такой. О нем знают лишь несколько наших сотрудников.

Делакло досадливо отвернулась. Джеки или Дженни потрепала ее по плечу и исчезла в толпе.

— Лот семьдесят семь…

Коэн надел очки ночного видения, и коридор из черного превратился в пронзительно-зеленый. Ну что ж, вперед.

Охранник двинулся по коридору, но вскоре споткнулся, зацепившись ногой об ногу. Он уже давно не тренировался и несколько расплылся в талии. И все же ему нравилось ходить в темноте. Это приятно щекотало нервы.

«Держись на ногах, идиот, — мысленно обругал он себя. — Готов поспорить, с Деннисом Эйхерном такие штуки никогда не случаются».

Голос, внезапно зазвучавший в наушниках, заставил его подпрыгнуть от неожиданности.

— Вас вызывает центр управления. Вы меня слышите?

— Черт, вы меня до инфаркта доведете, Эйвери. Да, я вас слышу. Помогите мне выйти отсюда.

— Вам придется спуститься по лестнице. На лифте вас сразу заметят.

— Вы хотите погнать меня вниз пешком?

— Мне кажется, так будет лучше, сэр.

— Вероятно, вы правы. Какой я вам, к черту, сэр? Называйте меня по имени.

— Хорошо, сэр.

Коэн пошел по коридору к лестнице и стал осторожно спускаться вниз.

— Движение в щитовой прекратилось сорок секунд назад, сэр. Но дверь по-прежнему открыта.

— Эйвери, как по-вашему, насколько они повредили систему? Как получилось, что мы можем регистрировать движение, но ничего не видим и не слышим?

— Они отключили внешнюю охрану, но внутренние сигналы тревоги и замки имеют отдельное управление и эта система пока не тронута. Значит, они ничего не смогут снять со стен, если только…

— …если не вырубят электричество…

— …в щитовой.

Коэн наконец спустился в подвал и подошел к металлической двери, казавшейся в его очках зеленой. За ней находились подсобные и складские помещения музея.

Коэн потянул за ручку.

— Она заперта, Эйвери.

— Они, наверное, проникли через другой вход. Сейчас я ее отопру.

Послышался щелчок замка. Войдя внутрь, Коэн осторожно прикрыл за собой дверь.

— Щитовая находится за углом. Дверь в нее должна быть открыта, а не просто отперта.

— Понял.

Коэн с опаской ступал по линолеуму, видя перед собой лишь зеленую мглу и море теней. Он прерывисто дышал, держа наготове карабин.

— Я ничего не слышу, — прошептал он в микрофон.

Ответа не последовало.

До поперечного коридора оставалось несколько шагов. Прислонившись спиной к стене, Коэн стал медленно приближаться к повороту.

Потом, не опуская карабин, быстро повернул за угол.

Никого. Только тишина и переливчатая зелень темноты. В конце коридора он увидел приоткрытую дверь.

— Я вижу ее.

Коэн быстро пошел к двери, ничего не слыша, кроме своего отрывистого дыхания. Тело под пуленепробиваемым жилетом покрылось испариной. Карабин приятно оттягивал руки.

Дверь приближалась, вырастая в размерах. За ней мерцала темнота комнаты. До нее оставалось всего несколько шагов.

— Кто-то находится в зале номер девять! Отключен датчик движения, нарушена лазерная защита картин. Они наверху!

Коэн чертыхнулся. Они здесь уже побывали. Щитовая — всего лишь отвлекающий маневр!

Он повернулся и бросился обратно к лестнице. Больше никаких уловок. Они пошли за картиной. Коэн побежал вверх по служебной лестнице.

— В зале девять по-прежнему какое-то движение.

— Я уже рядом. Опустите решетки с обеих сторон от зала. Скорее!

Не успел Коэн проскочить на этаж, как впереди опустились тяжелые стальные решетки.

— Зал перекрыт, сэр. Движение прекратилось.

— Свет! Включите свет!

В залах зажегся свет, и Коэн сбросил очки.

Он пробежал через залы семь и восемь. Вход в зал девять перекрывала стальная решетка. Подняв карабин, он приблизился к ней.

— Это охрана! — проревел Коэн. — Поднимите руки! Сопротивление бесполезно. Не делайте резких движений.

Подойдя вплотную к решетке, он заглянул внутрь.

Зал был пуст.

— Сэр! — произнес кто-то позади него.

Коэн обернулся.

К нему приближались четверо охранников с карабинами.

— Где вы были, черт побери? Что здесь у вас творится?