Двойная рокировка

ГЛАВА 5

Развернувшись, Барроу стал проталкиваться сквозь толпу выходящих из метро людей и спустился на станцию «Черринг-кросс», раскинувшую свои лабиринты под Трафальгарской площадью.

Поблуждав по переходам, профессор поднялся по лестнице и очутился в самом центре Трафальгарской площади, у памятника лорду Нельсону и в нескольких сотнях метров от Оскара Уайльда. Лавируя между туристами и голубями, он устремился к Национальной галерее.

Пройдя через вращающуюся дверь, профессор ступил на мраморный пол вестибюля, где его уже ждала стайка резвящихся студентов.

— Господи Иисусе и все Святое семейство! Я уже здесь, лягушата. Прекращайте валять дурака и обратите свои помыслы к искусству!

В музейных стенах он чувствовал себя как дома. Студенты здесь были лишь дополнением. Они каждый год менялись. Для профессора Саймона Барроу преподавание являлось лишь поводом в очередной раз соприкоснуться с любимым искусством. А учебные экскурсии он рассматривал как предлог, чтобы навестить старых друзей и попытаться проникнуть в их тайны.

— Начнем с самого начала и закончим, только когда все обойдем. Если, конечно, к этому времени кто-нибудь еще останется на ногах.

Барроу стал подниматься по белокаменной лестнице, повернувшись спиной к ступенькам, чтобы идущие за ним студенты могли его слышать. Кончилось тем, что он споткнулся и упал, приземлившись на пятую точку.

Многие из тех, кто прослушал курс его лекций по истории западноевропейского искусства, по-настоящему увлеклись этой темой и даже выбрали ее в качестве своей специализации. Но сейчас было только начало семестра и приоритеты еще не определились. Пока происходила своего рода фильтрация.

— Леди и джентльмены, приглашаю вас на экскурсию по главным достопримечательностям Национальной галереи. Прошу проявить приличествующий случаю благоговейный трепет с обязательным просветлением в конце.

На верхней площадке Барроу повернул налево и направился к залам, где были собраны самые старые картины из музейной коллекции. Профессор уже много лет находился в добровольной эмиграции, на которую обрек себя, чтобы постоянно пребывать среди родственных душ. Со временем его американский акцент совершенно исчез, сменившись английским — таким же стопроцентно британским, как верховая охота на лис с гончими.

— Начнем отсюда.

Он остановился перед огромным позолоченным алтарем, украшенным фигурами святых и церковнослужителей.

— Прежде чем я начну свою лекцию, которая перевернет ваше представление о жизни, позвольте мне вкратце обрисовать те времена. В эпоху кино и телевидения, цифровых фотокамер и порнографических картинок довольно трудно представить, какой была жизнь до изобретения печатного пресса. Но вы все-таки попытайтесь.

Представьте, что никогда не видели никаких изображений. Сейчас в это трудно поверить, но жители средневековой Европы их действительно не видели за исключением немногих, имевших достаточно денег, чтобы покупать произведения искусства лично для себя. Любое изображение являлось в те времена рукотворным. Материалы стоили дорого, и предметы искусства производились только по заказу. Стекло и зеркала тоже были недешевы. Поэтому единственным изображением, доступным средневековому крестьянину, было собственное отражение в воде.

Теперь представьте, что вы приходите в церковь и видите вот это! — воскликнул профессор, указывая на сияющий позолотой алтарь. — Конечно, современному пресыщенному зрителю сии фигуры кажутся плоскими и невыразительными, но для того, кто впервые увидел хоть какое-то изображение, они являли собой верх совершенства, вызывая восторженное благоговение перед Богом и Церковью. Забудьте на минуту о своем жалком эгоцентризме и погрузитесь во все это! Очнись, Том! Перестань глазеть на Софи и посмотри сюда.

Этот алтарь своего рода пособие по иконографии. Объясняю для необразованных. Греческое слово «икона» означает «образ, изображение». Иконография, как уже знает присутствующая здесь Эбби, — изучение символических изображений в искусстве. Существовали строгие каноны для воспроизведения библейских сюжетов. Здесь, как вы видите, изображен Небесный хор.

На ранних картинах главные фигуры были крупнее остальных. Вот посмотрите: Иисус и Дева Мария восседают на троне в центре полотна и выглядят так, словно хорошо питались и принимали витамины. Заметьте, что лицом к зрителю изображались только божественные персонажи. А теперь кто мне скажет, что самое дорогое в этой картине?

Барроу посмотрел на озадаченных студентов.

— Позолота? — неуверенно спросил кто-то.

— Нет, но это как раз то, что я ожидал от вас услышать. Спасибо, Роберт. Ты оправдал мои ожидания. Вы среагировали на золотую фольгу. Золочение — довольно сложный процесс. Золотые пластинки расплющивают молотком, пока они не станут тоньше бумаги. Они настолько тонкие, что могут порваться, если дотронуться до них толстым сальным пальцем. И как в этом случае поступали хитроумные средневековые мастера? Они брали кисточку из меха и терли ее о собственные волосы, получая статическое электричество. С его помощью они поднимали золотую фольгу и прижимали ее к покрытой левкасом тополевой древесине, из которой сделан этот алтарь. В качестве клея использовались яйца.

Нет, индюшата! Самой дорогой в этой картине является синяя краска! Стоимость средневековых картин зависела от того, сколько на них пошло синей краски. В те времена ее изготовляли из лазурита, знаменитого философского камня алхимиков, который с риском для жизни привозили из тех краев, где теперь находится Афганистан. В Средние века это был самый дорогой минерал. До середины девятнадцатого века художники не могли сбегать в соседний магазин, чтобы купить там красок в тюбиках, прихватив заодно краску для волос и сигареты с марихуаной. Каждый художник сам растирал пигменты в порошок, окунал кисть в сырое яйцо, потом опускал ее в пигмент и начинал работать. Такие краски назывались темперой, и писали ими по дереву. Все итальянские алтарные картины того времени написаны на больших досках, сделанных преимущественно из тополя. Дерево покрывалось левкасом — запомните, что левкас — это покрытие на основе белой штукатурки, которое наносилось на доску, прежде чем ее расписывали красками, — потом рисовались контуры фигур, и лишь после этого в ход шли темперные краски.

До изобретения масляных красок, которые мы увидим в следующем зале, не было и речи о тонких переходах цветов и многослойности. Вы раскрашивали поверхность темперной краской, представлявшей собой смесь пигмента с сырым яичным белком, и все, баста, дело сделано. Потом приходил позолотчик и накладывал золотую фольгу, чтобы картина производила впечатление. И таким образом появлялось очень дорогое произведение искусства. Эти картины предназначались исключительно для церквей и оплачивались богатыми прихожанами, которым внушали, что таким образом они смогут купить пропуск в рай. То же самое практикуется в современных американских телепроповедях. Более подробно вы можете прочитать об этом в учебнике. Завтра проверю, как вы это усвоили. В вопросах иконографии вам поможет крошка Эбби, которая метит на мое кресло. Переходим к следующей картине!

Барроу повел студентов в соседний зал.

И тут он увидел их.

Опять эти типы. Но теперь уже трое. Похоже, они размножаются почкованием.

Они стояли в дальнем углу зала. Один из них разговаривал по мобильному. К нему подошел смотритель.

— Извините, сэр, но здесь нельзя пользоваться мобильными телефонами.

Мужчина пристально взглянул на смотрителя, и тот счел за лучшее удалиться.

«Все это мои фантазии. Фильмов надо поменьше смотреть», — подумал Барроу.

Стараясь не оборачиваться, он загнал толпу галдящих студентов в небольшой боковой зальчик, где, по его мнению, висела лучшая картина всех времен и народов.

— Дети, склоните головы. Вы стоите перед великим произведением. К черту «Мону Лизу», к черту Уистлера с его матерью, ко всем чертям «Кувшинки» и другие картины, о которых вы слышали, но ничего не знаете, потому что они прославились совершенно незаслуженно. Это, вероятно, самое значительное произведение в истории человечества!

Студенты изумленно вытаращили глаза.

— Не смотрите на меня, невежественные поросята! Я здесь, чтобы просвещать вас, и я это сделаю, черт бы вас побрал. Это «Портрет супругов Арнольфини» Яна ван Эйка.

— Никогда не слышал о таком, — раздался голос одного из студентов.

— Иуда Искариот! Ну и пустота у вас в головах. Никто, конечно, не удосужился изучить что-нибудь самостоятельно. Вот поэтому я здесь. Копайте глубже. Я буду вашим пастырем. Учтите, что вокруг полно волков.

Ян ван Эйк был художником, интеллектуалом и секретным агентом. Ага! Наконец-то вы заинтересовались. Сразу вспомнили про Джеймса Бонда — его-то вы наверняка знаете. Ван Эйк работал при дворе герцога Бургундского, являлся его доверенным лицом и выполнял секретные поручения. То есть был не только придворным живописцем, но еще советником и эмиссаром. Типичный представитель эпохи Возрождения. Ван Эйк не был изобретателем масляных красок, но столь мастерски использовал их в своих работах, что оказал влияние на всех последующих художников.

— Но только не на Джексона Поллока, — тихо сказал кто-то.

— Не похоже на Поллока? Вы правы, но дело тут совсем в другом.

Дамы и господа! Искусство повторяется. История искусства изобилует аллюзиями и ссылками. В искусстве постоянно идет процесс накопления. Современное искусство в большинстве своем интерпретирует и отражает то, что уже существовало раньше. Хотя творения Поллока и не похожи на эту картину, написанную в тысяча четыреста тридцать четвертом году, без ван Эйка и всех тех художников, которые жили после него, они бы просто не появились. Современное искусство — это негативная реакция на то, что было ранее. Но если не на что реагировать, то и реакции никакой не будет. Приведу вам пример такого взаимодействия.

Древнегреческая скульптура оказала влияние на скульптуру древнеримскую, та в свою очередь повлияла на творчество Симабуэ, который вдохновил Джотто, воодушевившего Мазаччо, тот воздействовал на Рафаэля, бывшего примером для Аннибале Караччи, у которого учился Доменикино, работавший параллельно с Пуссеном, вызвавшим творческий подъем у Давида, который вдохновил Мане, любимого художника Дега, повлиявшего на Моне, вдохновившего Мондриана, который оказал влияние на Малевича, работавшего с Кандинским, а от того рукой подать до проклятого Джексона Поллока! Так что между Полидором и Поллоком существует семнадцать связующих звеньев.

Студенты заулыбались и начали аплодировать.

— Спасибо, спасибо. Я буду здесь до четверга, попробуйте наш бифштекс… Назовите мне любых двух художников, и я найду между ними связь. И вы тоже сможете это сделать, если захотите. А теперь позвольте мне продолжить…

Заметив, что у единственного выхода из зала стоит та же троица, Барроу на минуту замолк.

— Посмотрите на портрет мужчины в красном тюрбане, который висит слева. Это автопортрет Яна ван Эйка.

— Но ведь тогда только святые изображались анфас?

— Хорошее замечание, Лайза. Наш друг Ян был очень высокого мнения о себе. Он и еще один художник, которого вы, вероятно, знаете, Альбрехт Дюрер, первыми стали изображать себя в богоподобном виде. До этого все портреты делались в профиль наподобие изображений римских императоров на монетах. Появление фронтальных автопортретов было связано не только с высокой оценкой собственной личности, но и с философией неоплатонизма, весьма популярной среди художников эпохи Возрождения.

Барроу бросил взгляд в сторону мужчин, стоявших у двери.

— Так на чем я остановился? Ах да, на неоплатонизме. Извините меня, ребятки. Ход моих мыслей иногда несколько замедляется. Короче, неоплатонизм предполагает, что искусство позволяет максимально приблизиться к небесному совершенству, а художники проецируют божественные образы на грешную землю. Самым ярким примером в этом смысле является Рафаэль. Рисуя картины на библейские темы, он никогда не прибегал к помощи натурщиков, а создавал идеальные лица, которые в действительности никогда не существовали, но отражали совершенство, существующее на небесах.

С одной стороны, ван Эйк высоко ценил свой талант и имел на это полное право, с другой — существовала вполне логичная философия, утверждавшая, что способность творить делает художников богоподобными существами. Поэтому ван Эйк своим портретом как бы говорит нам, что между ним и Богом не такая уж большая разница. Уверен, его мать была того же мнения.

Вы, вероятно, уже заметили надпись в верхней части портрета. В переводе с фламандского она звучит так: «Я сделал все, что мог». А внизу написано «Johannes van Eyck me fecit», что по-латыни означает «Меня написал Ян ван Эйк». Художник немного рисуется, как бы говоря зрителю: «Я старался, и вот что у меня получилось», — отлично зная: получилось у него превосходно. Ван Эйк прославился точностью изображения, которая невозможна без масляных красок. Темперу можно было накладывать только одним слоем, поэтому изображения казались плоскими. Масляные же краски были полупрозрачными и при наложении нескольких цветовых слоев создавался эффект объема. Художники пользовались тонкими кисточками, позволявшими выписывать мелкие детали. Но главным приемом являлось послойное наложение красок. Почему у Моны Лизы такая загадочная улыбка? Потому что Леонардо рисовал ее, накладывая один слой краски на другой. Слой без улыбки, слой с легкой улыбкой, еще один с улыбкой пошире, потом с недовольным выражением — и так до бесконечности, пока не получилось нечто неуловимое, объединяющее все послойные изображения. Здесь нет никакой загадки.

А теперь посмотрите на супругов Арнольфини. Джованни Арнольфини был итальянским купцом. Он торговал одеждой и жил в городе Брюгге, который сейчас находится в Бельгии. Он держит за руку свою дражайшую половину, одетую в роскошное зеленое платье, отделанное мехом. Мистер Арнольфини похож на гриб-поганку, но это не его вина. В те времена в моде были шляпы именно такого фасона. Его супруга выглядит беременной, но на самом деле это не так. Да, живот у нее действительно большой, но приглядитесь получше. Она собрала в руке и приподняла свою широкую юбку, выставляя напоказ материю, которой ее муж был обязан своим богатством.

Тогда существовали несколько иные представления о красоте. Это отчетливо видно в другой работе ван Эйка, известной как «Гентский алтарь». Кстати, в Генте имелся средневековый обычай — на Новый год бросать с башни мешок с кошками. Но это так, между прочим. На «Гентском алтаре» есть изображение обнаженных Адама и Евы. Лишенная одежды Ева предстает перед нами во всей своей красе. Ее фигура напоминает грушу. Маленькая торчащая грудь где-то совсем рядом с шеей и огромный живот. Венгры называют такую грудь копьем, что, по-моему, очень точно выражает суть дела. Ева похожа на кеглю. В Средние века именно таким был идеал женской красоты. Поэтому миссис Арнольфини скорее всего не беременна, а изображена в виде соблазнительной и плодовитой женщины.

Но здесь еще много чего нарисовано. В эпоху Возрождения художники на севере Европы применяли живописный прием с интригующим названием «тайная символика». Это не что иное, как аллегорическая иконография. На картинах изображали предметы, имевшие аллегорическое значение. Вот посмотрите. Справа от Джованни, под окном, стоит стол, на котором лежит апельсин. Фрукты были символом процветания, успеха в делах и плодородия. У ног супружеской пары стоит собачка. Присмотритесь к ней. Масляные краски, тонкие кисточки и, возможно, сильный прищур позволили ван Эйку выписать каждый волосок на шерсти и добиться, чтобы собачка выглядела как живая. Кстати, собака — символ преданности.

Что еще? Посмотрите на барельеф на стене позади супругов. Это святая Маргарита, которой молились, чтобы забеременеть. А как мы узнаем, что брак этот не вынужденный? На той же стене висит канделябр с одной зажженной свечой. Погашенная свеча означала бы, что пара уже имела интимные отношения и миссис Арнольфини беременна. Но они только вступают в брак. Вот почему…

Краешком глаза Барроу заметил, что мужчины в костюмах по-прежнему блокируют выход из зала.

— Согласно старинному германскому обычаю во время брачной церемонии зажигают свечу, которую потом ставят перед дверями супружеской спальни. Когда супруги вступают в брачные отношения, то есть, попросту говоря, начинают заниматься сексом… а, вы наконец заинтересовались… их родители задувают свечу. Именно так — если свеча погашена, значит, супруги уже вступили в брачные отношения, если нет — только готовятся прыгнуть в постель.

В качестве небольшого отступления могу сообщить любопытный факт. В эпоху Возрождения на севере Европы существовала традиция изображать погашенную свечу в сценах Благовещения, когда архангел Гавриил приносит Деве Марии весть, что она родит Сына Божия. Это означает, что Мария вступила в брачные отношения с Богом и зачала от него ребенка.

Тайная символика позволяет читать картины как книги, но для этого надо знать код. Каждая картина в любом из музеев мира закодирована. Это загадки, которые ждут, чтобы их разгадали, и различаются лишь по степени сложности. И самые трудные загадки нам задают художники Северной Европы эпохи Возрождения. Чтобы их разгадать, необходимы специальные знания, умение ставить знак равенства между предметами и идеями и опознавать святых по преданиям и орудиям их мученичества. Для того чтобы оценить картины всеми любимых импрессионистов, специальные знания не нужны. Это просто красивые произведения искусства. Абстрактный экспрессионизм вообще не требует никаких знаний. Это всего лишь отвлеченные изображения, провоцирующие эмоции. Вы должны научиться читать произведения искусства. Это все равно что выучить иностранный язык. Собака может означать преданность, но это не самоочевидно. Чтобы это понять, нужны специальные знания. Парень со стрелами в теле — святой Себастьян. Старик с бородой и крыльями, держащий в руках песочные часы, символизирует Время. При персонификации понятия учитывался род существительного, которым оно обозначается. Латинское слово tempus — время — мужского рода, поэтому его символизирует мужчина.

Есть довольно курьезные примеры. Попугай обозначает весьма странное объяснение, которое средневековые священники давали тому обстоятельству, что Мария забеременела, будучи девственницей. Если попугая можно научить произносить «Аве Мария», то и Мария вполне могла быть беременной девственницей. И люди безоговорочно этому верили. Так же как вы, ребята, верите, что, затягиваясь косячком и слушая «Пинк флойд», придаете смысл своему пресному существованию.

Один из мужчин, стоявших у двери, снова говорил по мобильному и, глядя на Барроу, время от времени кивал головой.

— Почему эта картина называется «Портрет супругов Арнольфини»? Ладно, я вам скажу, иначе мы проторчим здесь неделю. Ну прежде всего в тысяча четыреста тридцать четвертом году для заключения брака не требовалось ходить в мэрию. Достаточно было взять свою подружку за руку и произнести клятву в присутствии двух свидетелей. Мы видим, что чета Арнольфини держится за руки. И стоит на полу без обуви. Что это значит? И здесь тайная символика? Это означает, что они стоят на святой земле. Но ведь они находятся в спальне. Да, но здесь свершается святое таинство брака.

А где же свидетели? Посмотрите внимательно. В центре стены висит круглое зеркало. Такие зеркала были непременным атрибутом мастерских художников. А что мы видим в зеркале? Две фигуры. Одна в синем тюрбане, другая — в красном. Теперь посмотрите налево. На автопортрете ван Эйк изобразил себя в красном тюрбане. Слава тебе Господи, здешние музейщики оказали нам неоценимую помощь. Два свидетеля, отражающихся в зеркале, стояли как раз там, где сейчас стоим мы, наблюдая эту сцену. Стало быть, мы тоже свидетели. Задумано и выполнено просто потрясающе.

Если я до сих пор вас не убедил, то посмотрите на надпись в центре картины. «Иоганнес ван Эйк здесь был. 1434». Он подписал эту картину как свидетель. Брачным договором является сама картина! А теперь в следующий зал!

Выходя из зала, Барроу попытался смешаться с толпой студентов, но в дверях его крепко взяли под руку.

— Профессор Барроу, нам надо поговорить.

— Я провожу занятие, джентльмены. Буду рад побеседовать с вами в приемные часы.

— Нет, сейчас.

Профессор почувствовал, что в спину ему уперся какой-то твердый металлический предмет.

— Хм, ну ладно.

Барроу поискал глазами охранника, но тот, как и следовало ожидать, куда-то ушел.

— Господа студенты, — чуть нервничая, сказал он. — Сегодня мы закончим пораньше. Продолжим в следующий раз. Можете идти.

Со вздохом облегчения студенты разбежались. Взяв Барроу в кольцо, незнакомцы повели его к выходу из музея.

— Не поднимайте шума, профессор. Вы поедете с нами.