Двойная рокировка

ГЛАВА 32

Солнце клонилось к горизонту, где на фоне нестерпимо синего неба, подсвеченного закатным заревом, вырисовывались тонкие силуэты деревьев. Луна уже взошла, и ее покрытый кратерами лик, похожий на символ инь-ян, взирал с высоты на меркнущий свет уходящего дня.

Лорд Малькольм Хакнесс смотрел на небо из окна своего фамильного замка. Он сидел в высоком кожаном кресле спиной к огромному письменному столу, в окружении бесконечных стеллажей с книгами. В просветах между ними висели живописные полотна.

Справа от письменного стола стояла стеклянная витрина, где хранилась семейная Библия, редкий печатный экземпляр шестнадцатого века с цветными миниатюрами и выцветшим от времени готическим шрифтом. На краю стола стояла бронзовая статуэтка обнаженной женщины с лебединой шеей и настольная лампа со стеклянным мозаичным абажуром от Тиффани. Слева от стола висела небольшая ксилография Хокусая, изображающая японскую девушку, сидящую за чаем, в то время как за окном бушует гроза. Чуть выше располагалось хрустальное бра, бросавшее переливчатый свет на широкие плечи и пшеничные кудри Хакнесса.

Его земли простирались, насколько было видно глазу, до самого холма, поросшего лесом, где он в детстве играл на поляне. Он думал о своем неблаговидном поступке, не дававшем ему спать по ночам. Но просто не мог потерять все это — родовое гнездо, историю предков, воспоминания детства, свой статус, право на титул, вещественное доказательство своего положения, плоды трудов девяти поколений его пращуров, собственное «я». Такая опасность реально существовала. Однако теперь все будет хорошо.

Он сложил пальцы домиком над переносицей. Эта заноза все еще сидела в нем, но огорчение носило скорее этический характер, а он позволял себе роскошь страдать, только когда затрагивались жизненно важные интересы. Однако ожидание надвигающейся катастрофы надолго испортило ему настроение, хотя ее и удалось избежать. Разве не достаточно, что его дом и положение спасены? На этом фоне неудача с картиной выглядела не более чем мелкая неприятность. Скорее ощущение, что его хитроумному плану не хватило достойного завершения. Башня была задумана, но так и не построена, и его крепость лишилась ореола неприступности. Для удачной рокировки не хватало ладьи.

Лорд Хакнесс провел рукой по льняным волосам. Оторвавшись от окна, за которым уже сгустились сумерки, он развернул кресло и, поглаживая отложные манжеты с запонками, стал смотреть на противоположную стену, где висело белое полотно без рамы.

— Все еще переживаешь, Малькольм?

В кабинет вошла элегантная блондинка в изумрудно-зеленой комбинации с упавшей с плеча бретелькой. Обойдя стол, она села к лорду Хакнессу на колени и погладила лацканы светло-серого пиджака.

— Извини, Элизабет, я все еще немного расстроен из-за…

— Забудь о нем, — сказала женщина, притягивая его к себе за лацканы и целуя в губы. — У меня больше причин для расстройства…

Он небрежно ответил на поцелуй, не спуская глаз с белой картины на стене. Потом перевел взгляд на пол, где стояло еще одно полотно, покрытое белым грунтом.

— Ты не ответил на поцелуй, — упрекнула женщина, мягко отворачивая его голову от картин.

— Мне не нравится, когда со мной хитрят.

Глаза лорда Хакнесса всегда были подернуты влагой, так что казалось, он вот-вот заплачет, даже когда на то не было никаких причин.

— Почему ты считаешь, что с тобой хитрят?

— Это либо хитрость, либо явное надувательство. Я бы предпочел первое, поскольку он… ты знаешь, что он мог сделать.

— Но если он на это пошел, мы быстро его прижмем. Единственное, что он может сделать, так это лишить нас Караваджо. Все остальное прошло как нельзя лучше.

— Но я…

Она прижала палец к его губам.

— Ты только подумай, как здорово мы все провернули. Стоит ли зацикливаться на том, что нам не досталось, когда мы так много получили. Караваджо — это просто мечта, которой не суждено было сбыться. Мы же все это задумали, чтобы спасти твое поместье, и нам это удалось.

— Просто я его боюсь. Ты только подумай, какие у него возможности…

— Да, но все это он делал для нас. Он осуществил разработанный тобой план. Ты выставил на аукцион свою фамильную ценность, «Белое на белом» Малевича, — сказала Элизабет, указывая на висящую на стене картину. — Я купила ее для своего музея. Ты получил шесть миллионов триста тысяч фунтов, выплатил все свои долги и сохранил фамильную усадьбу. Потом, как ты и планировал, он украл картину из музея, чтобы возвратить тебе. И вот теперь она опять висит в твоем кабинете, а ты имеешь круглую сумму от ее продажи. Твой план блестяще удался. Ну и кто здесь главный? У тебя все под контролем. Поэтому не стоит расстраиваться из-за какой-то химеры. Не жадничай, Малькольм.

— Ты держалась просто потрясающе, Элизабет. Никто ничего не заподозрил.

— Это было нетрудно, поскольку меня не посвятили во все тонкости и я не знала, что произойдет в следующую минуту. Поэтому мои реакции оказались вполне естественными.

— Не скромничай. Главное было сохранить в тайне наши отношения. И здесь ты отлично справилась.

— Малькольм, почему ты так переживаешь из-за какой-то несчастной картины?

— Я заказал ему украсть Караваджо для меня. Но у меня его нет и я даже не знаю, где он находится, — сказал лорд Хакнесс, откидываясь на спинку кресла и кладя руки на бедра Элизабет, сидевшей верхом на его коленях. — Насколько мне известно, он просто исчез.

Элизабет стала медленно расстегивать голубую рубашку Хакнесса, сшитую на заказ у «Тернбула и Эссера». Ворот ее слегка потерся от носки.

— Думаешь, он продал ее кому-то другому?

Хакнесс задержал ее руку.

— Вполне возможный вариант. Он ведь все продумал. Потребовал выкуп за мою картину, украл ее у тебя из музея, потом возвратил фальшивого Малевича, под которым был не менее фальшивый Караваджо, подкупил эксперта, чтобы тот подтвердил подлинность этого Караваджо, и все — дело закрыто.

Элизабет выпрямилась у него на коленях.

— А ты знаешь, как он украл ее из музея? Нам известно только то, что выяснила полиция. Я знала его как прекрасного копииста, но воровством он никогда не занимался.

— Мне тоже ничего не известно. Обычно он только разрабатывает план и делает копии. Возможно, он кого-то нанял, чтобы проникнуть в музей. Или же сам проявил незаурядные атлетические способности. Поразительно, сколько его творений висит в музеях вместо похищенных оригиналов. Лувр, Эрмитаж, Метрополитен, Уфицци, Гетти буквально нашпигованы ими. И никто ничего не заподозрил. У него и впрямь незаурядный талант.

— Послушай меня, Малькольм. Не стоит недооценивать свой вклад в успех этого дела. Ведь это была твоя идея заплатить выкуп от имени музея. Благодаря этому ты стал национальным героем. А все, что от тебя требовалось, — это выплатить самому себе шесть миллионов триста тысяч фунтов. Хотя он и предложил подкупить эксперта, чтобы тот подтвердил подлинность фальшивого Караваджо, именно ты посоветовал пригласить Саймона Барроу. С его темным прошлым он был идеальной кандидатурой для подобной работы.

Вздохнув, Хакнесс провел рукой по ее бедрам.

— Все шло как по маслу. Никто не усомнился в оценке Барроу, музей возвратил Караваджо церкви, и дело было закрыто. Святые отцы уверены, что получили свою картину обратно, полиция так ничего и не поняла, но дело тем не менее закрыли и никто не разыскивает Караваджо, который должен висеть на моей чертовой стене. И где сейчас эта картина? Он вымостил себе дорожку, чтобы взять у меня деньги, а потом продать Караваджо на сторону и заработать еще больше.

— А что мы можем с ним сделать? — спросила Элизабет, поглаживая Хакнесса по волосам. — Если мы его сдадим, он в свою очередь сдаст нас. Если ты наймешь кого-то, чтобы его припугнуть, все может выйти наружу. Даже если его убить, Караваджо от этого не появится. Не забывай, что, пока он в безопасности, нам ничто не грозит. На шахматной доске два короля. Деловые отношения возможны только при относительном равновесии. Сейчас он не в силах нам навредить. Ты сохранил свой дом, избавился от долгов и вернул себе Малевича. Мы в полном порядке.

— Здесь что-то не так. У него безупречная репутация и редкая профессиональная порядочность. Наверное, мы его чем-то обидели или он думает, будто мы ведем двойную игру…

— Может, это из-за того, что мы украли картину у Роберта Грейсона? — спросила Элизабет.

— Это единственное, что могло его задеть. Но он обещал, что Караваджо будет под лотом тридцать четыре, который должны были купить мои люди. А здесь оказалась лишь белая грунтовка.

Хакнесс посмотрел на то, что осталось от лота двадцать семь, прислоненного к стене. Белый загрунтованный холст.

— Я не люблю неясности. Когда ты придумала историю принадлежности, позволившую выставить лот двадцать семь на торги у «Кристи», он попросил тебя состряпать происхождение и для лота тридцать четыре, нужное ему для выполнения какого-то другого заказа. Я что-то заподозрил и поэтому велел своим людям купить на всякий случай и лот тридцать четыре. Может быть, он поэтому… И только когда оказалось, что под лотом двадцать семь нет никакого Караваджо, я распорядился, чтобы мои люди украли лот тридцать четыре у того американца, Грейсона. Но меня по-настоящему беспокоит, что под лотом тридцать четыре оказался фальшивый Караваджо. Значит, он опасался, что я могу его купить, несмотря на его просьбу.

— Может, он наказал тебя за недоверие к нему, за нечестную игру? — предположила Элизабет.

— За нечестную игру? Так я же имею дело с вором!

— Это не важно. Возможно, ты нарушил этику. Очень может быть, что лот тридцать четыре был как бы тестом на порядочность, частью задуманного плана.

— Элизабет, ты что, всерьез считаешь, что у вора могут быть высокие моральные устои?

Она поцеловала его в лоб и прошептала на ухо:

— Ш-ш. Все будет хорошо. И пусть твой Габриэль Коффин подавится своим Караваджо.

Прохладным солнечным утром в квартире Роберта Грейсона раздался звонок. Грейсон, уже собравшийся залить мюсли обезжиренным молоком, пошел открывать дверь. На нем был только синий банный халат и шлепанцы. За дверью стоял детектив с унылым лицом.

— Доброе утро, мистер Грейсон. Я принес вам вашу собственность.

У ног детектива, облаченных в коротковатые коричневые брюки, стояло нечто прямоугольное, завернутое в бумагу и перевязанное веревочкой. Переведя взгляд чуть выше, Грейсон увидел ничего не выражающие слезящиеся глаза.

— Инспектор Уикенден, я вам очень признателен за возвращение картины, тем более что вы предпочли сделать это сами. Я бы вас пригласил, но…

— В этом нет необходимости. Я вижу, что вытащил вас из постели. Приношу свои извинения. Когда я что-то расследую, то обычно болею за исход дела, и поэтому, мистер Грейсон, чувствую огромное облегчение, когда дело считается закрытым. Вот почему мне приятно выступить в роли курьера. Однако должен с сожалением отметить, что хотя потерпевший, а именно римская церковь не помню какого святого, вполне удовлетворен результатом, о себе я этого сказать не могу. Меня не устраивают такие ситуации, когда, решая кроссворд, ты засыпаешь, а проснувшись, обнаруживаешь, что он уже решен. Но похоже, власти верят в чудеса и не затрудняют себя выяснением, как они могли произойти. Конечно, здесь затронуты интересы церкви, а ей сам Бог велел безоговорочно верить в промысел Божий. Есть какая-то поговорка о дареном коне и его зубах, но я не помню, как именно она звучит. С моей точки зрения, преступление это не раскрыто, и постоянно будет давить мне на психику, разъедая ее как язва. Так по крайней мере выражается мой врач. Вот ваш шедевр. Владейте и наслаждайтесь. Всего наилучшего.

Вручив Грейсону упакованную картину, Уикенден кивнул на прощание и удалился.

Закрыв входную дверь, Грейсон понес картину в комнату и громко сказал:

— Жен, она уже здесь.

Из спальни, зевая и потягиваясь, вышла Женевьева Делакло в старой майке Грейсона с надписью «Ред сокс».

— Так скоро? Вот это оперативность. Во Франции полиция несколько месяцев занималась бы бумажной волокитой.

— Все благодаря этому странному детективу, — произнес Грейсон, кладя картину на обеденный стол. — Он похож на спущенный воздушный шар.

— Хорошее сравнение, — похвалила Делакло, целуя его в губы.

Грейсон освободил картину от бечевки и бумаги, и они некоторое время молча смотрели на нее.

— Но это явно не супрематическая композиция неизвестного художника, — заметила Делакло.

— Это гораздо лучше, — улыбнулся Грейсон. — Та, что я купил, была просто чудовищной. А эта картина тебе, конечно, известна. Прекрасная работа. Не могу сказать, что я такой уж поклонник Караваджо, но это полотно мне нравится. Выглядит совсем как подлинник. Я бы, во всяком случае, не отличил.

— Как жаль, что придется его уничтожить.

— Жаль, конечно, но не очень. Ты готова?

— Еще бы! Я так долго мечтала вернуть нашу семейную реликвию.

— Твоему терпению можно позавидовать. Ты похожа на девочку, которая нашла потерянного мишку.

— Именно так я себя и чувствую. Как жаль, что папа не дожил до этого дня…

Обняв свою подружку, Грейсон нежно поцеловал ее в лоб.

— Уверен, он сейчас смотрит на тебя с небес и улыбается.

Сняв холст со стола, Делакло понесла его в гостиную. Там стоял небольшой деревянный мольберт, на который она осторожно положила картину. Грейсон принес из спальни темно-зеленый ящик, в каких обычно хранят рыбацкие принадлежности, и поставил его на стол рядом с Делакло. Открыв ящик, она стала копаться в его содержимом, состоявшем из бесчисленных пластиковых пузырьков с белыми наклейками, кисточек и разных инструментов. Взяв кусочек ваты, Женевьева намочила его какой-то жидкостью и приложила к поверхности картины. В комнате запахло аптекой. Краска под ватой растворилась, и под ней сверкнуло что-то белое.

— Иди сюда, Роберт! Я уже почти закончила, — позвала Делакло из гостиной. Грейсон вышел из спальни, уже принявший душ и одетый.

— Быстро ты справилась, детка. Молодец.

Остановившись на пороге, он молча смотрел на мольберт.

Фальшивый Караваджо исчез без следа. Вместо него появилось «Белое на белом» Казимира Малевича.

— Такое же прекрасное, как всегда, — чуть вздохнув, сказал он. — Как ты думаешь, в «Обществе Малевича» без него обойдутся?

— Никаких проблем, тем более я подтвердила подлинность того, что на прошлой неделе обнаружил в галерее Салленава инспектор Бизо, — улыбнулась Делакло. — А бедный месье Салленав так ничего и не узнал.

— Этот старик не так уж беден, — улыбнулся в ответ Грейсон. — Хворает у себя в замке, не подозревая, что полиция прочесывает его галерею. Итак, дело закрыто. Все прошло как по маслу. Полиция доверяла каждому твоему слову. С вами, экспертами, всегда так. Все почему-то вам верят. И ни у кого не возникает подозрения, что они… что ты могла иметь собственный интерес. Должен признать, когда у меня ее украли, я всерьез забеспокоился. Это не входило в наши планы. Но он, похоже, все предусмотрел. Просто поразительно.

Повернувшись к картине, Делакло покачала головой.

— Она в прекрасном состоянии. Никаких повреждений.

Грейсон вытащил мобильный телефон и набрал номер.

— Это Грейсон. Мы ее получили. Она в отличном состоянии. Все прошло, как было обещано. Как вы и говорили, полиция доставила нам ее на дом. Никогда бы не поверил, что такое возможно. Не знаю, как вам это удается, но вы стоите своих денег. Примите нашу безграничную благодарность.

— Всегда рад помочь, — ответил Габриэль Коффин.

Гарри Уикенден тяжело вышагивал под ослепительным летним солнцем. Было тепло и сухо. Безоблачное небо напоминало Венецианскую лагуну, искрящуюся под солнцем, когда оно вонзает в воду острые как нож лучи. Солнечный свет бил наотмашь, и Уикенден прищурился в слабой попытке защититься. «Надо бы купить солнечные очки, — подумал он. — Хотя к чему они?»

Он предпочел бы мягкие объятия дождевых туч, моросящий дождичек, не раздражающий столь наглым сиянием и неразумным изобилием света. Возможно, лучше купить зонтик и защищаться от безжалостного солнца, как это делали дамы в Викторианскую эпоху. Но тогда к капризам природы присоединятся людские насмешки. Конечно, он не против повышенного внимания к собственной персоне, но не ценой достоинства.

Разве его профессия, его феноменальный рейтинг успеха не являются поводом для восхищения? Но на работе его всегда задвигали, полагали слишком несимпатичным и необразованным, чтобы делать карьеру. Коллеги избегали его общества, считая занудой, что заставляло Гарри страдать и еще больше замыкаться в себе подобно змее, кусающей свой хвост. Способностями Уикендена восхищались, но самого его не любили. Он частенько проходил мимо паба «Красный лев», вдыхая запах эля и прислушиваясь к взрывам смеха, доносящимся изнутри, но его туда никогда не приглашали.

Как давно это началось? Гарри не мог припомнить времени, когда бы не чувствовал этой давящей атмосферы, этого повседневного кошмара и вечного уныния, отравляющего ему жизнь. Ведь так было не всегда. Но с тех пор как его маленький сын…

Подошел его автобус. Гарри, как обычно, миновав кондуктора, взобрался на второй этаж и прошел по салону вперед.

Его любимое место было занято. На нем сидела толстая старая тетка в пальто с меховым воротником. Рядом горой возвышались сумки с продуктами. Гарри сел за ней.

Автобус пустился в путь. Инспектор сидел боком, положив ногу на сиденье. Его нижняя губа обиженно вытянулась, но он старался не выдавать своих чувств. Чего он добился в этой жизни? Что у него есть, кроме работы? От этих мыслей глаза его увлажнились и он начал усиленно моргать, чтобы сдержать слезы. Его слепил солнечный свет, лившийся через переднее стекло автобуса, своего рода белое на белом, символ абсолютной пустоты. Единственной преградой на его пути была толстая старуха, и Гарри пригнул голову, прячась в ее тени.

Вытерев слезящиеся глаза, он сунул руку в карман плаща, где обнаружил носовой платок и что-то еще. Пальцы нащупали небольшую пластиковую баночку, в которой что-то пересыпалось. Гарри на минуту застыл, склонив голову на спинку переднего сиденья. Потом сжал баночку в руке и вытащил из кармана.

В прозрачном оранжевом пластике, прикрытом белой крышкой, похожей на матросскую бескозырку, перекатывались пилюли. Интересно, сколько их там? И что будет, если выпить все разом?

Гарри открутил крышку и высыпал содержимое баночки в ладонь. Овальные желто-зеленые пилюли, казалось, весело улыбались ему. Он покатал их пальцем по ладони.

Автобус подошел к остановке, и переднее место освободилось. Гарри остался беззащитным перед напором солнечного света, и тот залил его с головой. Инспектор болезненно сощурился, опустил глаза на пилюли и тяжело задышал. Взяв одну из них, он подержал ее в пальцах, потом сунул в рот и проглотил. Посмотрев на оставшиеся таблетки, такие невесомые в его ладони, сулящие райское блаженство и избавление от всех невзгод, он высыпал их обратно в баночку, закрутил крышку и спрятал в карман. Выпрямившись, Гарри широко открыл глаза и стал смотреть в окно. Переднее место освободилось, но Уикенден не стал туда пересаживаться. Оказывается, второй ряд ничем не хуже.

Доехав до своей остановки, Гарри вышел из задумчивости, а потом и из автобуса. Улица, ведущая к его дому, сверкала чистотой. Он прошел мимо итальянского ресторана, кофейной лавки, паба «Кучер и лошади», цветочного лотка, прачечной-автомата…

Потом остановился. Плечи его расправились, грудь выступила вперед. Повернув назад, инспектор остановился около цветочного лотка.

— Простите, мисс. Могу я купить одну белую гвоздику?

— Конечно, сэр, — улыбнулась девушка. — Вот пожалуйста.

— Благодарю вас.

Гарри взял цветок двумя пальцами и потянулся к заднему карману брюк.

— Не надо, — сказала прекрасная цветочница.

— Спасибо, — чуть улыбнувшись, поблагодарил Гарри и отправился домой к своей любимой жене.