Глава шестая, когда книжная лавка становится центром русской столицы

— А у вас странная фамилия, мистер Шин, — заметил Эдгар.

— А что в ней странного? — пожал плечами хозяин лавки, в которой американец уже чувствовал себя как дома.

— Я заметил, что большинство русских фамилий заканчиваются на «оф», «еф» или «ин» — Пушкин, Егороф, Васильеф.

— Моя фамилия тоже заканчивается на «ин», — резонно заметил торговец. — Вслушайтесь: Ш — ин.

— Слишком короткая. Вероятно, ваши предки были китайцами? — настаивал юноша. — Наверное, предок имел фамилию Чин или Син, ставшую у русских «Шин».

— А я похож на китайца? — засмеялся мистер Шин.

— Не очень, — честно отозвался Эдгар. Слегка задумавшись, предположил: — Вероятно, ваши предки переехали в Россию из Китая очень давно, у них было много браков с европейскими женщинами.

— Тогда уж из Кореи. Син или Чин — корейская фамилия.

— А какая разница? — хмыкнул юноша. — Китайцы, корейцы. Мне кажется, что они все на одно лицо.

— Луноглазые, или, как у нас говорят, узкоглазые, — окончательно развеселился хозяин.

Кто такие «yzcoglazie», Эдгар не понял, но на всякий случай решил обидеться. Уже начал оттопыривать нижнюю губу, но тут ему стало стыдно. А если хозяину неприятно, когда его сравнивают с китайцем? Ему самому, например, было бы обидно, если бы его посчитали потомком китайца или, упаси бог, негра. (И как это Пушкин может жить с такой внешностью, да еще и подшучивать над этим?)

Хозяин не обратил внимания на перепады настроения юноши, а если и обратил, то не придал значения.

— Моя фамилия — сокращение от другой, более знаменитой, — пояснил он. — У нас так принято, что ежели у знатного человека рождается бастард, сиречь незаконнорожденный, то отец может дать ему кусочек своей фамилии. Ну, например, у генерала Румянцева бастард получил фамилию Мянцев, у Репнина — Пнин, у Трубецкого — Бецкий. У покойного генерал-аншефа Троекурова половина рекрутов были записаны как Куровы.

— А как фамилия вашего отца? — заинтересовался Эдгар.

— Самая простая фамилия — Кашин, — вздохнул торговец.

— Каша? Русское кушанье из крупы?

— Вот-вот. От этого самого кушанья фамилия и произошла — Кашин. А так как я выблядок[13], то мне угораздило стать просто Богданом Шином. Богдан — стало быть, Богом данный.

За те две недели, что Эдгар провел в России, половину своего времени он проторчал в книжной лавке мистера Шина и буквально влюбился в хозяина — маленького пожилого горбуна, со сросшимися пальцами левой руки.

Несмотря на увечья, мистер Шин, или, как называли его посетители, Богдан Фаддеевич, был чрезвычайно подвижным человеком. Он сновал по своей лавке (немаленькой!) с легкостью здорового юноши, добираясь до самых верхних полок не карабкаясь, а словно бы взлетая по стремянке. Добрый и деликатный хозяин принимал каждого посетителя как родного. Тем, кто, подобно юному американцу, не имел денег для покупки книг, разрешал читать даром. Даже с воришками, пытавшимися спрятать в одежде приглянувшуюся книгу, хозяин лавки поступал деликатно — останавливал и вытаскивал из-под полы или из рукава украденное. И еще казалось, что хозяину совершенно нет дела до прибыли — постоянным посетителям лавки, пользующимся доверием, он охотно давал нужное издание на дом, не беря при этом ни заклада, ни денег за чтение. Однажды Эдгар поинтересовался — почему бы мистеру Шину вместо лавки не открыть публичную библиотеку?

— Библиотеки навязывают читателю свои условия, — ответил Шин. — Длинные столы, жесткие лавки. В Англии некоторые книги до сих пор приковывают цепями. Я рассматриваю библиотеки как клетки для книг.

— Зато книги всегда остаются на месте, — резонно заметил По. — Любой читатель может прийти и отыскать все, что ему нужно.

— О, мистер Поэ, далеко не всегда можно отыскать книгу, если вам это хочется, — покачал головой горбун. — Однажды я решил отыскать первоиздание «Travels into Several Remote Nations of the World, in Four Parts. By Lemuel Gulliver, First a Surgeon, and then a Captain of several Ships»[14]. Поначалу хотел купить у автора, но у самого декана лишнего экземпляра не оказалось…

— Постойте-ка, мистер Шин, — перебил Эдгар старика. Спохватившись, что поступает невежливо, извинился: — Простите, я не ослышался? Вы хотели купить книгу у самого автора?

— Ну да, а что тут такого? — удивился Шин. — Обычное дело, чтобы авторы издавали книги за свой счет, а потом продавали их либо в книжные в лавки, либо случайным покупателям. Свифт давал объявления о продаже книг и просил дешевле, нежели у торговцев. Я находился в Дублине, решил навестить старого знакомого. Увы, все экземпляры господин Свифт уже распродал.

— Нет, я не про это. Я про Свифта. Это тот самый Джонатан Свифт?

— Ну да, а кому же еще им быть? — в некотором раздражении подтвердил Шин. — Возможно, в Британии был и другой человек по имени Свифт, тоже писатель, но лично мне он неизвестен. Я говорю о декане собора Святого Патрика в Дублине. Книга о Гулливере вышла в последний год его деканства.

— Еще раз простите, но Свифт умер… — Здесь Эдгар замешкался, потому что он не помнил, когда умер писатель. — Лет сто назад.

— Мистер Джонатан Свифт умер восемьдесят четыре года назад, — поправил юношу Шин. — А что вас смущает? Не вышел ли из ума странный старик? Я вам отвечаю — нет, не вышел. Я познакомился с Джонатаном Свифтом в тот год, когда государь Петр Алексеевич прибыл в Англию. А было это, — прищурился старик, — в семь тысяч триста седьмом году от Сотворения мира. Или, — перевел он взгляд на юношу, — в одна тысяча шестьсот девяносто восьмом от Рождества Христова. Мне было в ту пору девять или десять лет.

— Подождите, — совсем растерялся По. — Сколько же вам теперь?

— Кто его знает… — улыбнулся Шин. — В те времена было не принято делать записи о рождении. Мне меньше ста сорока, но больше, чем сто тридцать девять.

— Но так не бывает!

— Еще как бывает! В юности мне довелось видеть человека, помнившего царя Ивана Грозного. А сколько в деревнях мужиков, у которых в восемьдесят лет рождаются здоровые дети?

— Ну и ну, — покачал головой Эдгар, посматривая на старика. Ему, в его двадцать лет, даже тридцатилетние казались не очень молодыми, а сорокалетние — глубокими стариками. Мистер Джон Аллан, которому недавно исполнилось сорок пять, казался настолько древним, что Эдгар не мог понять — почему его воспитатель до сих пор не умер от старости, оставив ему состояние? Возраст в сто сорок лет казался чем-то немыслимым.

— Если вам интересно, я был знаком еще и с Даниэлем Дефо. К слову — Свифт терпеть не мог Дефо, считая его недоучкой. Я учил мистера Дефо русскому языку.

Упомянутые Свифт и Дефо казались Эдгару чем-то далеким, сродни философам Древней Эллады.

— Значит, вы застали самого императора Петра! — загорелся Эдгар. — какой он?

— Какой? — задумался горбун. — Петр Великий, он был разным.

Богдан Фаддеевич не хотел ворошить былые обиды. Родной отец — боярин Кашин, не пожелавший признать маленького горбуна родным сыном, отдал его на царский двор как уродца, на потеху молодого царя и его пьяных друзей. Если вспомнить, как его унижали, смеялись и поминутно давали то затрещину, то пинка, то никаких слез не хватит.

— Я читал, что царь Петр отправлял молодых людей учиться в разные страны, — вспомнил Эдгар. — Вы тоже попали в их число?

— Можно сказать и так, — ушел от ответа горбун. — Государь мне и фамилию придумал. Сказал, что вот, мол, у Кашина сын байстрюк половинчатый, так пусть и фамилию половинчатую носит.

Богдану Фаддеевичу не хотелось вспоминать, что его взяли в Великое посольство как маленького шута, а потом просто забыли в Лондоне. Спасибо боярину Матвееву — русскому послу в Лондоне, не позволившему умереть с голоду. Не позволившему умереть, но и только. Спасибо природному уму и сметке, позволившей маленькому горбуну не просто выбиться в люди, но и сколотить кое-какой капиталец. Чтобы уйти от неприятной темы, он решил вернуться к рассказу о книге Свифта.

— Давайте лучше поговорим о книгах, — предложил торговец.

Эдгар, которому хотелось расспросить Шина о самом знаменитом русском царе, кротко кивнул.

— Помните, я вам говорил, что искал книгу о приключениях Гулливера? — дождавшись кивка, Шин продолжил: — Не найдя книгу у книготорговцев, я отправился в библиотеку Дублина. Там очень объемный каталог книг. Библиотекарь долго искал «Приключения Гулливера» в художественной литературе, затем — в сказках и легендах, в разделе юмористических книг. Знаете, где она оказалась? В социальной сатире.

— И чем все закончилось? — полюбопытствовал По.

— Я прочитал книгу, а потом, уже будучи в порту, увидел, как торговка рыбой собирается заворачивать в страницы из «Гулливера» свежую сельдь. У нее оказалось аж десять экземпляров. Сказала, что сдавала комнату какому-то торговцу, а тот умер, не заплатив за последнюю неделю. Библии и прочие книги она очень удачно продала, а вот эти — страшные и огромные — оказались никому не нужны. Я купил десять экземпляров за бесценок. Один экземпляр остался в личной библиотеке, остальные я выставил на продажу.

— Надеюсь, вы их удачно продали? — заметил Эдгар.

— Ну что вы! Кому в России нужны книги на английском языке? Если бы это были французские романы или немецкие научные трактаты, они не простояли бы и года. «Путешествия Гулливера» пылились на моих полках пятьдесят лет, зато потом я выручил за них по рублю.

— Значит, они все-таки кому-то понадобились! — резюмировал По.

— О да! — рассмеялся Шин. — В правление нашей матушки Екатерины стало модным иметь собственную библиотеку. Придворные принялись скупать все подряд — от рыцарских романов до пособий по ветеринарии и трактатов по Каббале. Я опасался, что в моей лавке останутся одни голые стены с полками, но меня спас торговец мебелью. Он предложил покупать полки, на которых стояли кожаные переплеты, набитые ватой.

— Не понимаю, — снова задумался Эдгар. — Если вы торговец, вам должно быть выгодно, чтобы товары покупали. Разве не так?

— Разумеется, — кивнул Шин. — Но не забудьте специфику моей торговли. Кто пойдет покупать товар в лавку, где нет товаров? Потом — мне гораздо приятней, если моя книга окажется у того, кому она действительно нужна. А прибыль… Знаете, мистер Поэ, у меня столько денег, что хватит не на одну жизнь. Зачем мне столько?

— Вот потому я и рекомендовал бы вам учредить библиотеку. Представьте себе — через двадцать, а то и через сто лет ваши книги станут читать, вспоминая добрым словом мистера Шина…

— Маленького уродливого старика, прожившего сто с лишним лет непонятно зачем? — подхватил хозяин. Вздохнув, Богдан Фаддеевич печально изрек: — Я видел множество разных библиотек, учрежденных спесивыми хозяевами. Они также думали, что оставят о себе память. И что же? Некоторые библиотеки разворовали, другие сгорели, третьи продали за долги. Помните, что говорит Гамлет о Цезаре?

— Помню, — печально кивнул Эдгар. — «Истлевшим Цезарем от стужи затыкают дом снаружи». Или, — хмыкнул юноша, — не затыкают, а заделывают.

— А, это неважно: затыкают, заделывают, — отмахнулся торговец. — Главное, чтобы был понятен смысл. Но Цезарь, в отличие от большинства, известен и сейчас и, смею надеяться, будет известен и через двести лет. А все потому, что о нем написали книги, да и сам он был писателем. Человек всегда хотел победить смерть, расстояние, чужую глупость. Чем бы мы были, если бы не неизвестный изобретатель письменности? Он одним ударом разрешил все сложности.

Торговец вытащил откуда-то красно-серый квадратик, напоминающий кусок черепицы. Передавая его в руки Эдгара, не преминул попросить:

— Будьте осторожны!

— А что это такое? — с удивлением переспросил юноша, взяв в руки раритет. На ощупь квадрат напоминал то же самое, что и на взгляд — обожженную глину.

— Этой табличке две тысячи лет. А может, и все три. Мне его продал персидский купец. Он нашел эту табличку неподалеку от Вавилона. Здесь изображены слова, которыми пользовались строители Вавилонской башни.

Эдгар уже более почтительно посмотрел на глиняную табличку, но, кроме вдавленных клинышков, похожих на гвоздики, разобрать ничего не смог.

— Вдумайтесь! Кусок обожженной глины куда надежнее, нежели человеческая память. Мозг наш не в состоянии сохранить все, что записано на бумаге или пергаменте. К тому же нет необходимости иметь рядом с собой запоминающего информацию. Любой может прочесть знаки, оттиснутые в глине.

— Наверное, это послание вавилонского Ромео к его Джульетте! — предположил Эдгар, возвращая раритет продавцу.

— Ну что вы, — усмехнулся тот, с явным облегчением забирая редкость обратно. — Скорее всего, хозяин таблички считал свой скот — быков или лошадей. Или этот текст свидетельствует о торговой сделке. Если вам продали пару волов, а вы заплатили сполна, то сделка будет записана. И продавец уже не сможет сказать, что вы не внесли деньги. Вон, обратите внимание — сбоку вдавлены два отпечатка пальцем. Думается, продавец и покупатель поставили их вместо печатей.

— Фи, — наморщил нос юноша. — Как это скучно — скот, сделка. Если так думать, то можно решить, что изобретение письменности случилось из-за человеческой подлости и жадности.

— Почему бы нет? — улыбнулся книготорговец. — Зато параграф закона, оттиснутый в глине, выбитый в камне, не позволит трактовать его произвольно. Представьте — сколько жизней спас этот предмет, если на нем какой-то важный документ? А те, кому спасли жизнь, могли уже писать на глине свои комедии и трагедии.

— Позвольте мне взглянуть еще раз, — попросил Эдгар. Бережно взяв глиняную табличку, юноша задумчиво сказал: — Наверное, вы правы. Глина или бумага куда надежнее человеческой памяти и крепче понятия чести и долга. Я теперь стану смотреть на птиц совершенно по-другому.

— При чем здесь птицы? — не понял торговец.

— Всмотритесь, — предложил По, поворачивая табличку так, чтобы на нее упал лучик света. — Вот эти клинышки похожи на следы непонятных птиц, отпечатанные на мокрой земле. Может быть, чайки, что бродят по песку, хотят донести до нас какие-то знания? Или, — улыбнулся юноша, вспоминая стаи петербургских голубей, гадящие на купола храмов, — городские птицы хотят рассказать нам о своей жизни, любви или смерти?

Книготорговец лишь пожал плечами. Похоже, юный американец никогда в жизни не видел снега, покрытого птичьими следами. Гадай, что хотели сказать вороны, пытающиеся затоптать следы воробьев? Впрочем, с поэтами, как и с безумцами, спорить не нужно.

— Любопытно, сколько табличек потребовалось бы, чтобы записать поэму Байрона или трагедию Эсхила? — заинтересовался вдруг По, словно бы позабыв о чудесных знаках на мокром песке. Мысленно рассчитав ширину, сообщил: — Четыре дюйма. На этот кусочек влезло бы четверостишие.

— Шекспиру понадобилась бы не одна сотня глиняных таблиц, — кивнул Шин. — Боюсь даже подсчитать — сколько глины понадобилось бы Вальтеру Скотту хотя бы на один роман.

— Благослови, Господи, пергамент и бумагу! — весело заключил юный американец. — Можно писать столько, сколько хочется.

— Как вам сказать, — покачал головой Шин. — Иной раз мне кажется, что все возвращается к первоосновам. Я помню, что во времена моей юности книги были огромными. Некоторые экземпляры приходилось таскать на тележках. Потом они становились все меньше и меньше. Дорогой пергамент вытеснила дешевая бумага. Скоро вместо кожи на переплетах будут использовать ткань.

— Пока я видел лишь кожаные переплеты. У Александра Пушкина, — уточнил По. — Но вы же торгуете и обычными тетрадями, без переплета?

— Все дело в моде, — объяснил горбун. — Сейчас в России модно покупать отпечатанные тетради, а потом самому переплетать их в сафьян или даже в юфть. Но большинство покупателей предпочитает купить готовую книгу. Я давно заказываю товары у Пикеринга — прекрасный шрифт, хорошая бумага, отличный сафьян. Недавно от него начали поступать книги, где переплеты делают из шелка или плотного холста. Еще немного — и переплеты станут бумажными. Уже появилось много карманных книг, а скоро их станет еще больше.

Эдгар, привыкший читать сидя за письменным столом, недоуменно посмотрел на торговца.

— А зачем нужны такие книги?

— Чтобы читать в каюте или в карете. Слышал, в Англии, между Стоктоном и Дарлингтоном, проложили дорогу из железа, по которой ходит карета без лошадей.

— Я тоже слышал о ней, — кивнул Эдгар. — В моей стране тоже построена железная дорога. Я не очень хорошо разбираюсь, но представляю, что по дороге бегает что-то такое, напоминающее русский самовар. Но какое отношение она будет иметь к чтению? По нашей дороге вывозят табак к портам. А чтобы передвигаться по стране, прекрасно подходят дилижансы. Однако, — заметил юноша, — в дилижансе невозможно читать — очень тесно, темно и к тому же трясет.

— Вы же читаете, если плывете на корабле? — не согласился старик. — Я помню, какими были каюты сто лет назад — тесные, без иллюминаторов. Теперь они стали просторными и уютными, в них много света. Кто знает, может быть, лет через пятьдесят, а то и через тридцать кареты станут огромными и удобными, а по железным дорогам будут ездить закрытые кибитки с большими окнами? Почему бы в этом случае не почитать? Но в путешествие вы не возьмете большие книги — это неудобно. Стало быть, книгоиздатели начнут печатать книги, помещающиеся в карман.

Эдгар открыл рот, чтобы поспорить со стариком, но так его и закрыл, подумав, что те каюты, в которых плавал господин Шин, гораздо лучше, чем те, в которых он добирался в Россию, но не стал. Дело-то не в каютах, а в более важных вещах. Кивнул, чем доставил удовольствие старику.

— Вот видите, юноша, вы уже согласились со мной. Но тексты, напечатанные на самой тончайшей бумаге, самым изящным и мелким шрифтом, имеют свой предел. Мы не сумеем втиснуть в маленькую книгу всего Сервантеса или Библию. А если и сумеем, то читать станет невозможно.

— И что же делать? — грустно поинтересовался По.

— Как что? Нужно писать короче.

Из дневника Эдгара Аллана По

Я был очень удивлен, узнав, что мистеру Шину сто сорок лет. Но, с другой стороны, что здесь странного? Ведь жили же ветхозаветные пророки по сто лет и больше. Помнится, наш пастор говорил, что праотец Авраам прожил сто семьдесят пять лет. Но даже если оставить в стороне пророков, можно вспомнить историю простого крестьянина Томаса Парра, погребенного в Вестминстерском аббатстве. Парр прожил сто пятьдесят два года, пережил девять английских королей и умер от обжорства после обеда, устроенного в его честь королем Карлом I. Я бы не поверил в истории британского долгожителя, если бы она не была подробно записана серьезными историографами.

Но если сказать о себе, то я не хотел бы жить долго. Меня всегда приводила в ужас история Герофилы[15]. Но суть не в том — сколько лет прожил господин Шин, а в том, что он мне сказал. А сказал он мне, что надо писать кратко.

Мистер Шин рано закрывал свою лавку, выпроваживая посетителей за дверь, как только на Санкт-Петербург начали спускаться легкие сумерки. При расставании он одолжил мне пергамент, упрятанный в деревянный футляр, да еще и обшитый кожей для прочности, присовокупив, что я обязательно должен прочесть сочинение некого Каллимаха Киренского, жившего еще в третьем веке и служившего библиотекарем в знаменитой Александрийской библиотеке.

К своему стыду, я не слышал ни о каком Каллимахе, к тому же был уверен, что Александрийскую библиотеку сжег Юлий Цезарь. По крайней мере, так писал Плутарх. Стало быть, если библиотека существовала через триста лет после смерти Цезаря, он ее не сжег. Или сжег не всю.

Мои познания в латинском языке оставляют желать лучшего, но все же я сумел уяснить, что мистер Шин дал мне не поэму, а философский трактат, из которого я понял немного, но главное, как мне кажется, усвоил — Каллимах считает, что литература должна быть лаконичной. «Большая книга — большое зло» — считал философ. Но если продолжить его мысль, то получается, что «Малая книга — это малое зло»? Если довести эту мысль до абсурда, то книги вообще не стоит писать, ибо они и есть зло!

Я долго обдумывал эту мысль и наконец-то понял, в чем тут дело. Писатель — прозаик он или поэт, написал ли роман или только четверостишие — творец лишь наполовину! Вторую половину составляет читатель. Неважно — прочтет ли книгу старая дева или молодой повеса, аскетичный монах или развратный денди, но все они равнозначны творцу.

Читатель сам заполнит лакуны, оставленные автором. Помнится, когда я читал сэра Вальтера Скотта, то представлял турнирное поле таким, каким я видел неподалеку от нашего дома плантацию, где рос табак; заросли кустарника казались мне стенами неприступных замков, а замызганные девчонки-негритянки — прекрасными принцессами. А когда мы в детстве играли в разбойников, то роща неподалеку от Бостона была такой же, как на страницах Шиллера. Я сравнивал старого генерала Лафайета с королем Лиром и не знал, кто нравится мне больше.

Да, именно так. Писать надо кратко, чтобы оставить место для фантазии своего читателя. Потому-то, Большая книга, в которой прописаны все характеры и качества героя, все тонкости и нюансы сюжета, становится большим злом, потому что она губит фантазию читателя!

Загрузка...