Глава восемнадцатая, где Эдгар По узнает, что его душа может разговаривать с Богом

Очнулся Эдгар По на одном из множества питерских мостов — узеньких ниточек, соединяющих лоскутное одеяло русской столицы. Упершись в парапет грудью, склонил голову вниз — вода была похожа на дешевые чернила — фиолетово-черная, с грязно-серыми комками.

В висках стучало, перед глазами мелькало самодовольное лицо доктора, похожее на дьявольскую морду, звучал его мерзкий голос.

Там, за последней дверью… Белизна стен, матовая белизна женских тел, застывших в бесстыдной наготе на длинных столах.

— Это крестьянки. Видите, какие они уродливые? Приземистые, с короткими ногами. Если и есть что приличные — так это грудь. — Доктор небрежно потрогал грудь у одной из мертвых девушек. — Вымя! А вот это… это настоящее сокровище.

Ослепительно-белые зубы, пухлые, словно у ребенка губы — уже не алые, а бледно-розовые, слегка приоткрытые словно бы в изумлении глаза… или не в изумлении? В страхе… тонкая талия и длинные, очаровательные ноги, грудь — крепкая с прелестными сосками.

— Вот, молодой человек — посмотрите, какая красота!

Это была Она! Аннабель…

— Какова? А ведь всего-навсего шлюха! Стойте! Вы что, с ума сошли?

«Прыгнуть. Потерять сознание. И… все», — мечтательно подумал Эдгар, закусывая губы. Но прикинув расстояние до воды, осознал, что, ударившись с высоты в семь-восемь футов, сознание не потеряет и, скорее всего, выплывет. Можно, разумеется, плыть и плыть вдоль канала в ожидании судорог или сложить руки и захлебнуться в грязной и холодной воде. Ну а потом… Что будет потом, Эдгар По даже не хотел думать. Он знал, что тела утопленников разбухают, а рыбы и раки непременно выедают глаза, впиваются в мягкие части, выгрызая их. Но какое ему дело до тела?

Представляя, как вода будет вытеснять воздух из легких, юноша издал горлом утробный звук, до хруста в суставах сжал перила и тряхнул их так, что зазвенела цепь, зажатая между зубами льва — одного из четырех охранников моста. Невольно перевел взгляд на правую руку. Куда-то пропала перчатка, костяшки пальцев сбиты…

Эдгар уже сделал движение, чтобы подтянуть тело вверх и перевалить его через плашку ограждения, как услышал требовательное мявканье и ощутил чувствительный толчок в локоть. Юноша недовольно покосился в сторону и увидел кота, пытавшегося оттолкнуть лбом человеческую руку, преградившую дорогу. Верно, мурлыке нужно было перейти через канал, но он почему-то предпочел не удобный деревянный настил мостика, а узкие и холодные перила. Но кто решит — что ему удобнее, а что нет?

Если бы это был человек, Эдгар По не изменил бы своего решения. Может, просто не заметил бы. А если бы и заметил… И всего-то — оттолкнуть (а то и ударить!) нежданного доброхота, вскочить наверх, на планшир. Но отпихнуть кота?!

Кот был черным, со всклокоченной шерстью и белой, казавшейся в свете скудных уличных фонарей желтоватой, манишкой. Бродяга, с изысканно-небрежными манерами аристократа невесть в каком поколении, с родословной, перед которой потомок Роганов выглядит мольеровским Журденом. Эдгар По разжал руки, освобождая проход и (тут он вспомнил русского друга) слегка приподняв шляпу, поприветствовал четвероногого петербуржца. Его Кошачье Величество воспринял поведение человека как должное — небрежно кивнул и, вскинув хвост, как скипетр, соизволил прошествовать дальше, к своему чугунному двойнику. Потершись о лапу, словно бы поприветствовав соплеменника, кот еще раз внимательно посмотрел на американского поэта и спрыгнул с пьедестала.

Проводив взглядом пушистый хвост — несбывшуюся мечту павлина — и позавидовав льву (кот, между прочим, мог бы потереться и о него!), Эдгар вновь перевел взгляд на воду. Она уже не казалась ни зловещей, ни мерзкой. Это была всего лишь вода, в которой хорошо ловить рыбу, купаться (бр-рр), а уж никак не тонуть. А если и тонуть, то не сегодня.

Эдгар По перевел взгляд туда, где только что был кот. А тот никуда не ушел — стоял на месте, поглядывая на юношу, нетерпеливо переступая с лапки на лапку, будто приглашая куда-то. Где-то Эдгар его видел, но где? Сколько в мире кошек, похожих друг на друга. И тут он вспомнил, где видел этого кота, а ноги сами понесли в единственное место в этом холодном и величественном городе — туда, где ему, возможно будут рады, а если нет, так, по крайней мере, не выгонят. Добравшись до лавки старого чудака-книжника, Эдгар ввалился внутрь, даже не удивившись, что двери не заперты, сел прямо на пол. Неожиданно — сам от себя не ожидал, юноша зарыдал.

Добрый старик присел рядом — не успокаивал, не утешал, молчаливо ждал, пока гость не выплачется. Дождавшись, пока плечи юноши перестанут сотрясаться от рыданий, протянул тому свой носовой платок.

— А я уже спать лёг, а тут Степана — ну, того что Степанидой недавно был, принесло. Орет чего-то, требует. Повел меня, а тут и вы…

— Э-хе-хе, — прокряхтел Шин, поднимаясь с пола. Потирая поясницу, исчез за бесконечными книжными полками, вышел, бережно держа в руках серебряный поднос с бутылкой и двумя рюмками. Разливая темно-янтарную жидкость, облизал палец, на который попала случайная капля:

— Эх, хороша… Ну-ка, молодой человек! Э, что такое? Что с вами?

…Эдгар пришел в себя от того, что кто-то касался его лба чем-то холодным.

— Очнулся, — участливо проговорил мистер Шин, выжимая тряпку в тазик. — Слава те господи!

— Что со мной? — попытался спросить юноша, но губы были словно чужими. Приподняв голову, Эдгар попытался осмотреться, но подвели глаза — в них словно бы насыпали песка. Шелест выжимаемой тряпки показался ему шумом водопада, капли, бьющиеся о поверхность воды — грохотом прибоя, бьющим прямо в ухо.

— Обморок у вас был, молодой человек. Побледнели, на пол свалились. Эх, а я-то, старый дурак, вам еще и виски налил. Но кто бы знал?

— Где я?

— Так у меня дома, где же еще? Или вы решили, что в лавке? Так у меня дома книг не меньше, чем в лавке. Дом большой, но книг все равно больше, некуда ставить. Все, что продать не удается, сюда тащу.

Пожалуй, если бы Богдан Фаддеевич не сказал, что вокруг стоят и лежат книги, юноша бы не заметил. Теперь же, глаза словно бы обрели четкость и Эдгар сумел рассмотреть небольшой прикроватный стол, креслице, а вокруг все заставлено книгами. Книги на полках, книги на подоконнике, стопки книг на полу, а те, что грудились по углам, напоминали колонны. Не рухнуло бы это богатство, да не погребло бы под собой хозяина, вкупе с гостями.

Заботливо поправляя подушку, старый книжник поинтересовался:

— Падучая у вас давно приключилась?

— Падучая? — не понял Эдгар.

— Mal sacre, — уточнил Шин, но, видя, что речь благородных римлян ускользает от внимания юноши, пояснил: — Mal sacre, по латыни означает: «священная болезнь». Если по-научному, то эпилепсия.

— Эпилепсия? — растерянно переспросил По. — Не может быть!

Эпилепсией страдал один из его шотландских кузенов — как там его? Неважно, зато Эдгар помнил, как припадок выглядит со стороны — тело сотрясается в судорогах, бьется, а изо рта течет пена, язык высунут. Бр-рр.

— Все однажды бывает впервые, — вздохнул старик. — Не вы первый, не вы последний. Главное, чтобы рядом кто-нибудь был, чтобы зубы вам разжал и палку промеж них вставил. Ну, можно еще тряпку свернуть. Не видел, чтобы кто-то себе язык откусил — врать не стану, но прикусить можно. Эпилепсия, как говорят ученые-медикусы, проистекает из-за испуга, удара по голове, нервного истощения. Так что выбирайте, откуда она с вами приключилась…

Из чего выбирать? Испуги, страхи — сколько угодно, нервы ни к черту. Разве что ударов по голове не было. Хотя… Что-то там такое было. Кажется, лет в девять упал с изгороди, полежал немного — даже не понял, терял ли сознание? Дома об этом не говорил, боялся огорчить миссис Фрэнсис и услышать очередную отповедь от мистера Аллана. Подождите-ка, подождите, а совсем недавно, в кабаке? Осознав, что все причины наличествуют, Эдгар печально спросил:

— И что теперь мне делать?

— А ничего, — усмехнулся старик. — Не лечат такую болезнь. Я с докторами говорил, книги читал, но никто не может понять, отчего и почему она берется. Иной раз и причин никаких не нужно. Живет себе человек жизнью и живет. А потом вдруг ни с того, ни с сего, напрягается, бледнеет, валится в обморок и корчится в судорогах. Полежит час-другой, в себя придет, и опять как новенький. Греки с римлянами эпилепсию не болезнью считали, а даром богов. Дескать, душа с богами разговаривает.

— Читал, что припадки были у Ганнибала, у Юлия Цезаря, — начал вспоминать Эдгар, слегка успокоившись.

— Вот-вот, — обрадовался Шин. — Прибавьте сюда еще Александра Македонского и Петра Великого. Компания, я вам скажу, неплохая.

— И у Петра? — слегка удивился юноша. Но чему удивляться? Как же в России, да обойтись без Петра? Нахмурившись, поинтересовался: — А лорд Байрон?

— И он тоже, — авторитетно заверил Богдан Фаддеевич. — У лорда не только нога хромала, но еще и приступы были. Да, коли о Байроне заговорили… — спохватился Шин и отошел от постели.

Эдгар решил, что продавец книг сообщит, что последняя поэма лорда, о которой он позабыл, ушла в чужие руки (господину Шину нужно зарабатывать — он же книготорговец), приготовился сказать, что ему решительно все равно, но старик вернулся, взбалтывая что-то в высоком бокале.

— Вот, по рецепту Байрона составлено.

Эдгар посмотрел на содержимое — нечто беловато-желтое, напоминавшее детство, потянулся к бокалу, но поднять руки не сумел. Навалившаяся слабость впечатала голову в подушку, а руки отказались подчиняться (впору бы написать «стали каменными», но не хочется злоупотреблять штампами). Старик, правильно оценивший ситуацию, перелил «зелье» в поильник.

— Старый дурак — сразу не догадался, — снова посетовал мистер Шин, прикладывая носик к губам больного.

Глоток за глотком Эдгар выпил. Почмокав губами, вытаращил глаза:

— Здесь молоко с яйцом, а у Байрона…

— Завтрак лорда Байрона — крепкий чай, смешанный со взбитым яйцом. Я пробовал — гадость несусветная. Уж лучше сырые яйца и чай отдельно употреблять. Стал я делать яйцо с молоком — гораздо вкуснее. Получается омлет, только сырой. Но сырой омлет — некрасиво звучит. Гораздо лучше — завтрак Байрона! Можно бы яйцо с ликером смешать, но вам теперь ни ликера, ни вина, тем паче виски, пить нежелательно. Да что там, нежелательно — категорически нельзя!

— У моего… — задумался Эдгар, не зная — можно ли называть кузеном племянника мистера Аллена? Не решил, зато вспомнил имя страдальца: — У моего родича Джеймса тоже бывали приступы, так наш доктор прописал ему регулярно пить коньяк.

— Ох уж эти доктора, — рассмеялся Шин. — Если бы я докторов слушал — уже бы раз двадцать помер. А вот живехонек! Впрочем, молодой человек, вам выбирать. Государь наш, Петр Алексеевич, как сейчас помню — после припадка стакан водки выпивал да крякал. Но Петр Алексеевич — случай особый, простому человеку непонятный. Но мой вам совет — ни виски, ни вина — ни капли.

От принятого «завтрака Байрона» стало лучше. И кажется, прояснилась голова. Более того, у Эдгара начался приступ голода — яростного, волчьего.

— Мистер Шин, мне очень стыдно… Но нет ли у вас чего-то еще? Очень есть хочется.

— О, значит оживаете, — обрадовался старик. — Если больной идет на поправку — он хочет есть! Сейчас прикажу куриный бульон сварить. Вам, молодой человек, много нельзя — бульончик, сухарики. Пусть ваш желудок постепенно привыкает. Завтра можно что-нибудь посытнее, побольше.

После бульона и сухариков Эдгар снова почувствовал себя человеком. Осознал, что лежит он не просто так — в чистой ночной рубахе, на чистейшем белье. А на правой руке что-то не так… мешает. Да, повязка, закрывавшая сбитые до крови пальцы.

Наутро Эдгару По захотелось правильной американской еды — куска жареного мяса, уложенного на гору жареного картофеля, обильно политого томатным соусом, но после «завтрака Байрона» он получил рисовую кашу — вкуснейшую кашу, сваренную с медом и изюмом. Показалось, что от такой еды вернулись растраченные силы. Но старый Шин, взявший на себя обязанности сиделки, врача, а еще и любящего дедушки, отпускать американца не спешил. Видимо, старик еще не до конца растратил нежность и потребность заботиться о ком-то.

Старый книжник озаботился, чтобы вещи американца были доставлены из гостиницы, приведены в порядок — всё, что требовалось почистить — почищено, а нуждающееся в стирке — выстирано. Откуда-то появились накрахмаленные воротнички, теплые носки и чистые носовые платки. Книготорговец даже рассчитался с хозяином, и тот отчего-то взял гораздо меньше.

Эдгару же было решительно все равно, где ему жить. Он понимал одно — как только окрепнет и встанет на ноги, следует возвращаться домой. Он еще не знал, как будет возвращаться и где возьмет деньги, чтобы оплатить билеты. Это неважно. Главное, что возвращаться необходимо. Оставаться в России нельзя. В голове роилось множество тем, а заветная тетрадочка — подарок приемной матери, распухла от карандаша и уже не вмещает новых записей. Пора приводить в порядок эскизы стихов, наброски рассказов. Но сделать это он сможет только в Бостоне, Ричмонде. Вот только, как же быть теперь с тем домом, где спрятана жуткая коллекция доктора? Рассказать обо всем властям? Посоветоваться с мистером Шином? Или оставить все как есть и уехать? (Образ и даже имя женщины, которую он встретил и потерял, юноша старался гнать прочь из головы, пытаясь думать о чем-то другом. Не получалось…)

Славный старикан пытался развлекать Эдгарда разговорами о всяческой ерунде.

— Вон газеты свежие лежат. А все время забываю, что вы по-русски не разбираете. Не хотите я сам вам заметочку прочту? Презабавнейшая заметка. Ну, просто перескажу. В прошлом годе в столичных газетах объявление появилось — мол, некая Настасья Чилягу вырастила волосы аж в два аршина и вершок длины благодаря четырнадцатимесячному потребления помады. Помаду сию она сотворила сама, по старинному рецепту. Зелье надобно втирать в голову, да в прочие места, где волос нету — у мужчин, коли борода не растет, можно подбородок тереть и щеки. Помогает помада и от преждевременной седины. Под объявлением рисунок — девка с длинными волосами ниже спины на скале сидит — не то сама Настасья, не то Лореляй. И адресок дан — оную помаду заказать можно в аптеке Гейльперна, на Шпалерной. Ему Чиляга сама эту помаду и поставляет. А стоила чудодейственная помада ого-го! — ароматизированная — три рубля, простая — рубль. И баночки на курс лечения не хватало, приходилось вторую брать! Но все равно от заказчиков отбоя не было. Про женщин умолчу, табунами шли, потом и мужчины ринулись. И заказы со всей России. Аптекарь трех помощников нанял!

Месяцев через пять появились первые недовольные — мол, втирать втираем, а волосы не растут, седина не уходит. На это господин аптекарь вежливо, но строго указывал, что долгожданная шевелюра появится только через четырнадцать месяцев. Ждите, господа. А пока не приобретете ли еще баночку-другую чудодейственного эликсира? А ведь неглупо придумано — сами посудите, кто из нас способен регулярно, изо дня в день, в течение четырнадцати месяцев втирать помаду? Но жил в губернском городе Вологде настырный гимназист выпускного класса господин Соколов. Собирался сей отрок поступать на естественный факультет Санкт-Петербургского императорского университета, и как будущего ученого его очень заинтересовал чудодейственный бальзам. Накопил он на баночку снадобья да и решился на эксперимент. Прочел гимназист в ученом журнале, что год собачьей жизни соответствует шести человеческим. Проделав нехитрые вычисления с соотношением возраста любимого престарелого Бобика, решил, что полтора месяца вполне достаточно, чтобы вернуть благородным сединам псины первоначальный рыжий окрас.

Заветный срок прошел, а Бобик оставался седым. И тогда гимназист решился на отчаянный шаг — пошел к своему отцу и рассказал обо всем. Отец первоначально всыпал сыночку за расточительность, а потом отправился в полицейское управление, где поделился результатами опытов. А так как папаша был в высоких чинах, то жалобе дали ход. А в департаменте полиции уже не одна подобная жалоба была, но до сих пор ученых экспериментов никто не ставил. Аптекарь клялся-божился, что ни сном ни духом, а подвел его польский шляхтич, от Настасьи Чилягу средства возивший и суливший всю матушку Россию от лысин излечить. Вот, пожалуйста, его приметы: среднего роста, волосы русые, нос прямой, глаза серые, бороды и усов нет. Сделали внушение, запретили впредь людям головы морочить, а гимназист Соколов удостоился благодарности от департамента полиции и награды в 15 рублей серебром.

Из вежливости Эдгар поулыбался, но слушать вздор о чудодейственной помаде, да о собаках ему не хотелось. Тогда старика начал рассказывать о путешествиях. Лучше бы он молчал! Эдгар лишь завистливо вздыхал, слушая удивительный рассказ о Шильонском замке, где лорд Байрон поместил своего узника и о том, как Богдана Фаддеевича допустили в саму темницу, где он видел цепи и имя самого лорда, вырезанное на стене. Бывал старый книжник и в Хельсингёре, но замка Гамлета не обнаружил.

— Да, хотел вас спросить, — поинтересовался как-то Шин. — Вы, юноша, почему по лужам в штиблетах ходите, ежели у вас под кроватью прекрасные сапоги стоят? Перед кем модничаете?

— Сапоги? — не сразу понял Эдгар. Откуда у него сапоги под кроватью? Вспомнил. — Это не мои сапоги, а мистера Пушкина, он их оставил, а забрать забыл, — пояснил юноша, не желая вдаваться в подробности.

К счастью, Шин не стал расспрашивать — с чего бы Пушкину оставлять собственные сапоги в гостинице? О дуэли рассказывать не хотелось, а придумать правдоподобной лжи Эдгар не смог.

— Так и носили бы на здоровье, — хмыкнул старик. — У Александра Сергеевича, слава богу, не одни сапоги. Не обеднел бы наш гений, а вы, молодой человек, ноги бы в тепле сохранили. Модничаете, а теперь вон — простужены и в соплях.

Что да, то да. Кажется, ко всему прочему Эдгар умудрился простудиться.

— Как-то неудобно чужие сапоги носить, — виновато пожал плечами По.

— Неудобно, юноша, книги в темноте читать, потому что буковок не видно, — наставительно сообщил мистер Шин. — А позаимствовать сапоги у приятеля, коли у того есть лишние, очень даже удобно.

Вечером к насморку добавился кашель, горло заложило, голова отяжелела, бросало то в жар, то в холод. Старый Шин хлопотал всю ночь и утро — повязал больное горло теплым шарфом, поил юношу чаем с малиновым вареньем и целебной наливкой, укрывал теплым одеялом, когда американцу было холодно, а при жаре обтирал лицо и руки холодной водой. Ко всему прочему по всему телу выступили красные пятна, неимоверно чесавшиеся. Богдан Фаддеевич, относившийся к простуде с философским спокойствием, так разволновался при виде пятен, что послал-таки за доктором.

Медикус — молодой, но уже преисполненный важности, первым делом ощупал лоб больного. Вытащив часы, принялся измерять пульс. Многозначительно подняв бровь, защелкивая крышечку, убрал часы обратно в кармашек — понимай как хочешь — что там у пациента с сердцем, хорошо или плохо? осмотрел язык, сунул в горло ложечку, заботливо поданную Шином, глянул на красные пятна, раскиданные по всему телу, даже поскреб их ногтем, перевел взгляд на старика, определив его в дедушки болящего.

— Лихоманка? — поинтересовался Шин.

— Инфлюэнца, — поправил доктор, с толикой легкого презрения в голосе, свойственного профессионалам по отношению к любителям. — Выпишу вам рецепт, пошлете в аптеку — как употреблять пилюли и микстуры, аптекарь скажет. А это все, — повел подбородком доктор в сторону столика, где стояло варенье, чай, брезгливо коснулся шарфа на шее…

Старик решил, что доктор прикажет выбросить, но тот сказал:

— Тоже можно.

— А чесотка?

— Чесотка? Ах, чесотка… Чем вы больного кормите?

— Чем… — слегка растерялся Шин. — Все как обычно — щи да каша, уха с пирогами… Что там еще? Ну, с утра молоко с яйцами даю.

— Много яиц? — заинтересовался доктор. — И сколько времени вы его так кормите?

— Надо Кузьму спросить, слугу моего. Велено было, чтобы не меньше шести штук. А сколько — с неделю уже.

— Все понятно, — повеселел медик. — Ежели по шесть яйца, да всю неделю — неудивительно, что больной у вас сыпью покрылся. Вредно это для здоровья. Еще немного, он у вас не сыпью покроется, а кукарекать начнет.

— Да я всю жизнь каждый день яйца ем, и ничего! — возмутился Шин.

— Дык, Богдан Фаддеевич, дорогой вы мой человек, все есть яд, и все противоядие, — наставительно произнес доктор, — вы мне еще римлян процитируейте — мол, начинайте обед с яйца.

— Об ово, — не удержался старик, чтобы не щегольнуть ученостью.

— Видите, римляне про одно яйцо говорили, а не про шесть. И физиология у всех разная — кто гвозди переваривает, а кто от соленого огурчика помирает.

Почему от яиц выступает сыпь, а тело начинает чесаться, ровно от крапивы, старый Шин так и не понял. С другой стороны — бывает же кому-то худо от цветущих роз. Кажется, кто-то из медиков — не то Гален, не то Авиценна, писал о «весеннем насморке». А у приятеля, статского советника Лейкина, при одном виде кошек слезы текут. Степку приходится убирать, коли Лейкин приходит.

Получив гонорар, доктор ушел, оставив хозяина наедине с больным.

— Что доктор сказал? — поинтересовался Эдгар По, не понявший из беседы мистера Шина и эскулапа ни слова.

— Сказал, что у вас инфлюэнца, сиречь сильная простуда, и надобно лечиться. Еще сказал, чтобы я поменьше яиц вам на завтрак скармливал. Да, — наморщил лоб старый книжник, — Александр Сергеевич о вас справлялся. Приезжал он на пару дней да снова уехал. Дела у него в имении. Слугу до вас присылал, но вы как раз без сознания были.

— Жаль, — вздохнул Эдгар. Пушкин — это был единственный человек, с кем ему хотелось повидаться перед отъездом. Возможно, с ним-то и стоило поговорить о докторе Ишервуде.

Мистер Шин покачал головой.

— А я как раз думаю, что это хорошо, что вы с Александром Сергеевичем не встретились. Ежели бы он весь ваш бред услыхал?

— Бред? — приподнялся Эдгар на локте. — Разве я бредил?

— Еще как бредили, — невесело усмехнулся Шин. — В начале разную чушь несли, а потом, как вам лучше стало, рассказали мне про доктора английского, который девушек умертвлял да из них чучела делал.

Эдгара покоробило слово «чучело», но он отнес это к неважному знанию стариком английского языка. А с другой стороны — как назвать мертвое тело, настолько похожее на живое? Мумия? Манекен? Ни то, ни другое не подходит. И еще он не помнил, когда успел обо всем рассказать старику?

— Так вот, — продолжал мистер Шин, — Александр Сергеевич человек горячий, услышал бы он про все ваши злоключения, полез бы разбираться, наломал дров. И чем бы все кончилось? Скандалом очередным, дуэлью или еще чем-нибудь нехорошим. А Пушкина нам с вами беречь надобно. Не обижайтесь, молодой человек. Кем вы еще станете — поэтом великим или еще кем-нибудь, время покажет, а Александр Сергеевич — первая величина на нашем российском Парнасе. Кто знает, может, и на мировом?

— Я и не обижаюсь, — покривил душой По, которого задело умаление его собственной персоны и возвеличивание Пушкина.

— Эх, вы все-таки обиделись, — загоревал старик. — Ну, мистер По, поймите — вы, как приехали из своих Америк, так туда и уедете, а Пушкину здесь жить, стихи писать. Хотелось бы, чтобы пожил он подольше да написал побольше. А вы-то еще молодой совсем, у вас все впереди — и стихи ваши, и слава, и все остальное. Понимаете?

— Понимаю…

— Вот это правильно, — порадовался старик. — Вы, сударь мой, уже и так изрядно набедокурили.

— Набедокурил? — не понял Эдгар, потому что горбун произнес это слово по-русски.

— Напроказничали, — перевел Богдан Фаддеевич. — Мало того, что англичанина чуть не убили — зубы ему вышибли, нос сломали, что-то еще сотворили, но то не страшно, заживет на подлеце, как на собаке — прости господи, не хочу честную животину обижать — так вы еще дом у него сожгли. Ну, не дотла сожгли, затушили. Говорят, выскочил доктор весь в крови. Полиция дознание проводила — говорит, повздорил с приятелем, претензий нет. А дом запылал — свеча упала. Ну, на нет, как говорят, и суда нет.

— Мало ему, мерзавцу, — сквозь зубы прошипел По.

Снова перед глазами возникло лицо доктора, с которого его кулаки согнали самодовольство. Но воспоминания не вызвали удовлетворения — напротив, вспоминая, как летели в стороны ошметки крови, губы толстяка превращались в рваные лохмотья — и все виделось чётко, будто сквозь увеличительное стекло — Эдгару стало противно. Еще противнее было вспоминать, как Ишервуд, забыв надменность и спесь, ползал перед ним на коленях, целуя рваные штиблеты, просил о чём-то. Жаль, под рукой не оказалось трости — забил бы! А дом жечь? А… Точно… Когда уходил, бросил канделябры в угол, там что-то сразу и вспыхнуло.

— Как тут нам судить — мало, не мало, — еще раз вздохнул Шин. — Не судья вы, молодой человек.

— А что с этим?

— А что с ним станет? Он теперь либо в Нарве, либо в Ревеле. Паспорт на выезд у него бессрочный, над душой никто не стоит.

— Он что — просто взял и уехал? — возмутился Эдгар. — А трупы девушек у него в доме?

— А были причины препятствовать? Если бы установлено было, что доктор девок убил, тогда бы воспрепятствовали. Конечно, не любят у нас с иноземными подданными связываться, особенно с англичанами — вони от них много, но за такое Ишервуда в Сибирь бы отправили, на вечное поселение, а аглицкий посланник бы пикнуть не смел. Делал бы доктор до конца дней своих клистиры каторжникам да варнакам кровь отворял. А что теперь? Ишервуд и сам избит, дом у него сожжен, а все, что в доме было, погибло, а не погибло, так повреждено. И ничего у нас против него нет.

— А тела?

— А что тела? Поди теперь, докажи, когда девки померли, да кто виноват? Как доказать, что это доктор их умертвил? Может, были они живехоньки-здоровехоньки, а смерь страшную в огне приняли? Смекаете, молодой человек, кого виновником можно выставить? Счастье, что Ишервуд решил уехать, да на вас жалобу не стал писать.

— Да я…

— Да все я понимаю, — прервал старик возмущение юноши. — Посмотрели вы на страсти такие, не выдержали. Сам не знаю, как поступил бы на вашем месте. Может, и насмерть бы убил. Теперь-то что говорить — все мы задним умом крепки.

Ну да, что теперь… Всех трех несчастных похоронили. Конечно, в могилы для безымянных, но все лучше, чем так.

— Почему трех? — удивился Эдгар. — Их же больше было.

Старик только всплеснул руками, пожал плечами:

— На верхнем этаже три трупа нашли, и все. Ну, может, искали плохо. Я поспрашиваю потом у сведующих людей. А вам, молодой человек, пришла пора вам на родину возвращаться. Не обессудьте, я ваши бумаги глянул — вид на жительство у вас еще на прошлой неделе истек, к тому же в полицейском участке вы его так и не зарегистрировали, хотя и должны были.

— Я могу уйти, — нервно проговорил Эдгар, вставая с постели, но руки старика вернули его слабое тело обратно.

— Э, юноша, куда вам спешить? Вас же никто не гонит. Вот окрепнете, тогда и поедете.

— Мистер Шин, — со стыдом сквозь зубы спросил Эдгар, — вы не могли бы одолжить мне денег? Мне больше не у кого попросить. Обратился бы к нашему посланнику, но…

— Но у него вы уже занимали, — усмехнулся Шин. — Не беспокойтесь, дам я вам денег. И до Америки вашей помогу добраться.

Из допросного листа доктора Джорджа Хэмиша Ишервуда, подданного королевства Великобритании и Ирландии, составленного в присутствии консула посольства г-на Грегори Линна

На ваши вопросы могу ответить следующее — мне сорок пять лет от роду, по вероисповеданию принадлежу к святой Английской церкви, вдовец. Сословная принадлежность — эсквайр, то есть дворянин. Двадцать пять лет назад закончил медицинский факультет Эдинбургского университета, на русскую службу нанялся двадцать три года назад. В России я служу частнопрактикующим врачом, на что имеется соответствующее разрешение лечебного департамента МВД. В услугах переводчика не нуждаюсь.

Все обвинения в убийствах женщин я категорически отвергаю. Мертвые тела, обнаруженные в моем доме, были получены законным путем, уже после их кончины. Подчеркиваю — все женщины скончались от самых естественных причин — от простуды, от переизбытка спиртных напитков, от родильной горячки. Если вы желаете, можете собрать консилиум, произвести вскрытие.

Примечание: консул Линн заявляет, что в отношение мистера Ишервуда действует презумпция невиновности. Если у российского правосудия нет твердых доказательств, что мистер Ишервуд является виновным, то его следует считать невиновным и немедленно отпустить на свободу.

Иметь в доме мертвые тела не является преступлением перед законом Российской империи, касательно же пренебрежения к установлениям православной церкви — то я к ней не принадлежу. Я не отрицаю, что тела, принадлежавшие мне, использовались для медицинских опытов. Я являюсь дипломированным врачом, по роду своей деятельности вынужденным оказывать хирургическую помощь всем страждущим подданным Российской империи. Занятия хирургией немыслимы без знания анатомии, что само собой подразумевает изучение человеческого тела. В России, как мне известно, существуют анатомические театры при медицинских факультетах. Все прочие предметы, обнаруженные в моем доме, также имеют научный характер и являются моей собственностью. Пожар, случившийся в доме, является случайностью и не имеет никакого отношения к данному предмету — имевшейся коллекции раритетов и мертвым телам.

Примечание: консул Линн заявляет, что британское посольство может предоставить необходимую справку о том, что мистер Ишервуд является известным британским ученым, осуществляющим научную деятельность в домашних условиях, и он настаивает, чтобы вышеуказанный Ишервуд был немедленно выпущен на свободу. Посольство также настаивает, чтобы все вещи и предметы, изъятые из дома мистера Ишервуда, были ему немедленно возвращены. В противном случае, посольство составит ноту протеста на имя Его Императорского Величества.

Загрузка...