Глава девятая, в которой благодаря Эдгару По раскрываются две тайны

Эдгар открыл дверь в книжную лавку мистера Шина и… (Здесь можно бы написать, что Эдгар По замер от удивления, но это было бы неправдой. Эдгар По не замер и даже не остановился.) И удивила его не встреча с русским поэтом (почему бы Пушкину не находиться в книжной лавке?), а совершенно другое — Александр стоял перед конторкой, на которую мистер Шин выкладывал новинки и, вперив взгляд в страницу огромной книги, благоговейно шевелил губами. Похоже, Пушкин молился! Еще немного — и русский поэт начнет трепетать всем телом, помогая словам молитвы. Помнится, сосед по университетскому общежитию — истовый квакер, ежевечерне содрогался, когда на него снисходил Дух Божий, да так содрогался, что слышно было в комнате Эдгара. Эдгар Аллан По был юношей верующим, но не слишком. Если бы члены семьи Алланов по обе стороны океана узнали, что Эдгар забывал благодарить Господа за хлеб насущный, пришли бы в ужас. (Хотя что взять с испорченного мальчишки?)

У своего нового друга американец не замечал особой религиозности. Разумеется, одну из стен квартиры русского поэта украшали портреты святых, но Эдгар ни разу не видел, чтобы Александр обращался к ним с молитвой. (Протестанту было трудно понять, зачем русские обращаются к Богу через картинки, но он уважал чужую веру.) Что же это такое случилось?

Не смея мешать, Эдгар перевел взгляд на мистера Шина. Библиофил стоял в непривычной для него горделивой позе — не то рыцаря Ланцелота, притащившего королю Артуру голову дракона, не то кота, стащившего с хозяйского стола рыбу. Впрочем, на кота больше.

— Я нашел ее! — гордо заявил книготорговец.

И тут Эдгар начал кое-что понимать. Пушкин был увлечен вовсе не молитвой, а старой-престарой книгой, написанной на пергаменте цветными чернилами. Строчки странные, ни на что не похожие.

— Что это? — робко поинтересовался По, опасаясь выглядеть невеждой. А вдруг Шин уже говорил ему об этой книге, а он что-то пропустил?

— Это, господин По, самое великое произведение русского народа. — Старик призадумался, явно пытаясь отыскать нужный перевод: — «Песня о походе герцога Игоря на половцев».

— А кто такие половцы? — задал вопрос Эдгар, но сам же на него и ответил: — Что-то вроде татар?

Спрашивать, кто такой герцог Игорь, американец не стал. И так понятно, что какой-нибудь русский правитель вроде Петра Великого, только помельче, раз он был простым герцогом.

— Именно так, — закивал старик. — Был такой народ, очень похожий на татар, даже от одного корня происходил.

— И он вас тоже завоевывал? — невинно поинтересовался По.

— Много их было, которые завоевывать приходили, да все в нашей земле и остались. Могилы им рыть не успевали, — ответил Шин, слегка скривившись.

Кажется, вопрос рассердил старика. А чего такого сказал Эдгар? Только то, что прочитал в книгах. Желая загладить неловкость, юноша перевел взгляд на Пушкина:

— И давно он здесь?

— Уже часа два.

Не то чтобы Эдгару так уж был нужен Александр, но ему не нравилось, если на него не обращали внимания. Вот стоит он здесь, как памятник генералу Консуэло, а этот… русский поэт зачитался! Чтобы отвлечь его от чтения, юноша кашлянул. Раз, потом еще раз, но Пушкин даже ухом не повел.

— Бесполезно, — хохотнул мистер Шин. — Если Александр Сергеевич начинает читать, его и пушкой не отвлечешь. Вы, молодой человек, лучше пока тоже почитайте или погулять сходите. — Оценив остаток недочитанных страниц, старик сообщил: — Александр Сергеевич уже больше половины прочел. Книжица-то небольшая, просто она по-старинному писана, читать трудно.

Выходить в петербургскую сырость в промокших туфлях Эдгару не хотелось. Занимать себя чтением — тоже.

— А что это за книга такая?

— О молодой человек! Это такая книга! — всплеснул руками старик.

И Шин принялся рассказывать, как однажды русский граф отыскал в старинном монастыре рукопись с шедевром древнерусской поэзии. Его сочинили семьсот лет назад, постоянно переписывали, но вот беда — когда на Россию кто-нибудь нападал, то непременно сжигал все древние рукописи. Чудом уцелевший манускрипт отвезли в Москву, а Москва, как известно, сгорела при нашествии Наполеона вместе со всеми книгохранилищами. Хорошо еще, что успели отпечатать малую толику книг.

Эдгар хотел сказать, что печатный текст читать гораздо удобнее, нежели продираться сквозь старинные буквы, больше похожие на шифр. Хотя, может быть, Пушкин тоже увлекается криптографией? Но ответил сам старик.

— Дело в том… — вздохнул старик. — А дело вот в чем — раньше тексты слитно писали, на слова не делили. И когда рукопись отыскали, сделали перевод. Предложения, как и положено, на слова разбили. Но многие слова уже позабыты или написаны неправильно. Или вот как вы поймете фразу о сказителе, который «растекался мыслию по древу?»

Эдгар попытался представить, но не смог.

— Может, это какая-то философская аллегория?

— Может, — не стал спорить старик. — А может, речь идет не о мысли, а о мыши? Ну, бегает себе мышь по стволу, словно белка Рататоск. Не помните?

Эдгар слыхом не слышал ни про какую белку, поэтому делать умный вид не стал.

— Так вот, — заложил руку за отворот сюртука мистер Шин. — У древних германцев есть предание о Мировом дереве — ясене Игдрассиль. Крона у него в небесах, корни под землей. В кроне живут вороны, орлы, а внизу пасутся олени. Белка бегает по стволу, как почтальон, — речи орла оленям доносит, а потом обратно. Вот и здесь — может быть, не мысль по древу течет, а белка? Сказитель (Бояном его звали) чтобы сложить песнь, брал слова из Верхнего и Нижнего миров.

— Вполне возможно, — кивнул По, заподозрив, что старый книготорговец тоже пишет стихи. Решив, что, как только будет французское, а еще лучше — английское издание «Песни о герцоге Игоре», он обязательно его прочтет.

— А почему этот граф — как там его — фамилия, как у нашего Александра, только она на конце — не стал рукопись спасать? Он же мог предположить, что Москву сожгут? Почему бы не вывезти?

— До рукописи ли было? — подскочил Шин. — Граф Мусин-Пушкин — государственный человек. Вот представьте себе — враг у ворот, нужно бежать. В доме суматоха. Женщины бегают, слуги орут. Нужно и бумаги тайные — государственной важности бумаги, увозить, нужно какие-никакие вещи с собой брать — с семьей бежать надобно. Где уж тут каждую рукопись упомнить?

— Это точно, — согласился По, представив, как бушует пожар у стен его дома, а он собирается спасать древнюю книгу. Нет, он будет спасать то, что всего важнее. Например, собственные тетради со стихами.

— Эх, юноша, знали бы вы, сколько людей эту книгу ищет…

Эдгара меньше всего интересовали подробности букинистических изысков. Не дослушав мнение старика о том, что «Песню о герцоге Игоре» следует считать подлинной, несколько невежливо перебил:

— А о чем там идет речь, в «Песне об Игоре»?

— Как о чем? О походе герцога на врагов, разумеется. А еще, — призадумался старик, — как его ждала из похода верная и любящая супруга.

Кажется, вопрос слегка удивил книжника. Возможно, он, как и иные книготорговцы, попросту не читает того, что лежит на прилавке. Однако мистер Шин нашелся:

— «Песня об Игоре» — это почти то же самое, что «Илиада» и «Одиссея», только короче. Муж идет на войну, верная супруга его ждет.

— И написал ее какой-нибудь древнерусский Гомер, — съехидничал юноша. Подумав, добавил: — Или Ойсин.

— Ойсин? А, Оссиан. А что Оссиан? Вон, «Фингал» у меня где-то завалялся. Не то первое издание, не то второе. Лет уж как двадцать его продать не могу. Кому он нужен? Не купите? Подешевке отдам, рублей за сто.

Старик спросил из вежливости, прекрасно зная, что у его американского знакомца денег нет. А Эдгар мысленно перевел рубли в доллары, а доллары — в полноценные шиллинги. Даже с учетом редкости получилось дороговато. Если только на первоиздании не стоит автограф автора. С мистера Шина станется быть знакомым и с самим Ойсеном.

— Что-то Александр Сергеевич долго читает, — забеспокоился книготорговец.

Эдгар решил, что Шин беспокоится о выгоде: если поэт прочитает книгу, то зачем ее покупать? Но старика волновало другое.

— Света у меня мало — как бы глаза не испортил. А как он без глаз-то?

«А из-за моих глаз горбун никогда не переживал! — сжал американец губы в тонкую ниточку. — Конечно, я же не великий русский поэт!»

Кто знает, может; Эдгар обиделся бы всерьез, но Пушкин, услышавший, что о нем говорят, или просто закончивший чтение, повернул голову от старинной рукописи к живым людям. Вытащив платок, поэт вытер увлажнившиеся глаза. Наверное, света в книжной лавке и впрямь было мало.

Убрав промокшую тряпицу в карман, Пушкин что-то сказал хозяину по-русски, но, заметив скромно стоящего юношу, извиняюще улыбнулся и перешел на французский.

— Покупаю! — твердо сказал поэт. — Сколь ни попросите — все отдам!

Эдгар мысленно застонал. Ему, выросшему среди торговцев, было очевидно, что покупателю выказывать интерес к товару нельзя — продавец с тебя последние панталоны снимет. Вот запросит сейчас Шин рублей двести, где их Пушкин возьмет? (Ну, взять-то возьмет, но тогда уже американскому приятелю будет не на что «одалживаться», как говорят русские.) Но и книготорговец дал маху. Вместо того, чтобы назвать покупателю достойную цену, старик в раздумчивости принялся чесать затылок левой рукой (той самой, со сросшимися пальцами). А Пушкин в нетерпении принялся бить тростью о пол и пристукивать ногой, словно рысак копытом.

— Не рвите душу, Богдан Фаддеевич. Сколько? Я за такую книгу готов не меньше тысячи отдать.

— Так она тыщу и стоит. Только вот… Сомнение у меня, Александр Сергеевич, — покачал головой Шин. — Чем дольше я на нее смотрю, тем меньше она мне нравится.

— А что такого, Богдан Фаддеевич? — пожал плечами Пушкин. — Все так, как в описании той рукописи. Ну, самой первой, из монастыря. Мне о ней сам Алексей Федорович рассказывал.

— Вы знакомы с Алексеем Федоровичем Малиновским? — уважительно протянул Шин. Причмокнув языком, добавил: — Большого ума человек. И книг у меня великое множество купил.

— Так его брат нашим директором был. Алексей Федорович и к нам в лицей приезжал, к брату своему, а я с Иваном Малиновским приятельствую. — Пушкин, посмотрев на недоумевающего американца, пояснил: — У директора моего лицея, покойного, был брат. Вернее, — поправился Александр, — брат-то, он и сейчас здравствует, это директор покойный. Так вот — Алексей Малиновский, ученый-архивариус. Он для графа Мусина-Пушкина перевод с древнерусского делал. Я с ним не так давно разговаривал, когда Алексей Федорович в Санкт-Петербург приезжал. В том сборнике, который граф Мусин-Пушкин отыскал, все было, как здесь, — и «Песнь о походе», а дальше — я только глянул, но читать не стал, но что-то о битве византийцев с сарацинами. Название не упомню.

— Девгениевы деяния, — подсказал книжник.

— Вот-вот, — радостно подхватил Пушкин. — Я о той рукописи и с Николаем Михайловичем разговаривал — он ее сам в руках держал, выписки делал. Все точь-в-точь. Я же давно мечтал настоящий перевод сделать. Василия Андреича хулить не стану, но мой лучше будет!

Но старый книголюб Шин почему-то мрачнел все больше и больше. Подойдя к книге, стал ее внимательно рассматривать.

— Что-то не так? — забеспокоился Пушкин.

— Да все так, — покачал головой старик. — И письмена точно такие, как у Мусина-Пушкина скоропись, не позднее шестнадцатого века, и сборник, как на подбор. Но так не может быть. Ни разу не встречал, чтобы старые рукописи похожими друг на дружку были. Вы про бардинские подделки слышали?

— Как же не слышать! — расцвел Пушкин. — Тот же Алексей Федорович рассказывал — Бардин ему рукопись «Песни об Игоре» продал, а Малиновский ее за подлинную признал. Хорошо, нашлись сведущие люди, подсказали. Думаете, подделка?

Старик с еще большим вниманием принялся ее изучать. Смотрел листы на просвет, тер их руками и даже лизнул языком. Похмыкал.

— Бардин свои пергаменты в масло льняное окунал, оттого они старше казались. Но если потереть — пальцы жирными будут. И чернила не умел делать. Старые-то красные чернила на киновари да на сурике делали, а он хну с клеем мешал. Уж не говорю о том, что писал неправильно — скоропись с полууставом путал. Но у нас и кроме Бардина мастеров хватает. А здесь, если смотреть — все правильно. И пергамент старый, и чернила в тексте рыжеватые — из орешков, а заглавные буквы — киноварь.

Интеллектуальную беседу прервал скрип открываемой двери. Богдан Фаддеевич уже открыл рот, чтобы отправить куда подальше непрошеного клиента — сейчас ему было не до покупателей, будь они самых высоких чинов и званий, но так же быстро закрыл. Старческое лицо расползлось в умильной улыбке.

— А это моя Степанида пожаловала.

Степанида — огромная черная кошка с белой грудкой, гордо подняв хвост, прошествовала в зал, обошла всех присутствующих и потерлась о ногу старика.

— Ух ты моя хорошая, — засюсюкал Шин, опускаясь на корточки.

— Мяв! — недовольно ответствовала Степанида, а потом снова, басисто: — Мяв-мяв-мяв..

— Сейчас, матушка, сейчас, заинька, — нежно проворковал книготорговец, а потом, уже другим тоном, рявкнул так, что Пушкин вздрогнул, а Эдгар По едва не упал со стула: — Кузька, сукин ты сын! Девка не кормлена, еду давай!

Эдгар понимал с пятого на десятое, потому что разговор шел по-русски, но кое-что понял. Правда, его смутило, что кошка — как там ее — Стефани? — была так похожа на кота. Кажется, это смутило не только его.

— Богдан Фаддеич, — хмыкнул великий русский поэт, посматривая на широкую морду Стефани. — А это точно кошка?

— А кто же? Собака, что ли? — обиделся старик.

— Чего-то эта кошечка не такая…

Пушкин ухватил кошку и ловко, будто всю жизнь этим занимался, перевернул ее на спину, раздвинул задние лапы и довольно загоготал:

— Фаддеич, какая же это Степанида?! Тут у тебя целый Степан! Посмотри, какое хозяйство — мужик позавидует!

Стефан, недовольно заверещав, изогнулся и, тяпнув Пушкина за руку, вырвался на свободу. Отскочив в сторону, начал старательно и даже яростно умываться.

— Да я что, щупал ее, что ли? — оправдывался Богдан Фаддеевич, выглядевший изрядно сконфуженным. — Кузька, сукин сын, говорит — барин, возьми кошечку. А кошечка такая славная да умная. Ну, теперь понимаю, чего она каждую ночь на улицу просилась. И не гогочите тут, как два жеребца…

Наконец-то пришел слуга — такой же старый и замшелый, как и хозяин, и унес кошечку (тьфу ты, кота) в людскую, а исследователи вернулись к изучению старинного манускрипта.

Эдгар По решил, что пора и ему хоть что-то сказать.

— Мистер Шин, а вы доверяете тому агенту, который вам продал манускрипт?

— Да какой там агент, — усмехнулся Шин. — Купчишка один, из Новгорода. Бывает, находит что-то, что после опричников да шведов уцелело, мне и привозит. В прошлом году он «Апостол» Ивана Федорова притащил. Человечек надежный.

Эдгар хотел поинтересоваться, сколько Шин отдал за «Песню о герцоге Игоре», но постеснялся — бизнесменам такой вопрос задавать не положено. Но на Пушкина подобные запреты не распространялись.

— Богдан Фаддеевич, скажи правду — сколько ты купчишке своему заплатил?

Старик замешкался, скривил глаза куда-то вбок, но потом все-таки сообщил:

— Двадцать пять рублей. — Потом уточнил: — Серебром.

— Н-ну, не сказать, что много, — хмыкнул Пушкин. — Вы же за него хотели больше взять?

— Хотел, — согласился книготорговец. — Если рукопись настоящая, я бы с вас не меньше двух тысяч взял.

— Так, может, будем считать, что манускрипт подлинный? — прищурился поэт. — Даже если не так, кто докажет, что он фальшивый? А я бы вам за него… н-ну, рублей бы сто отвалил. — Тут Пушкин хохотнул. — А друзьям бы сказал, что Шин — каналья такая, меня до исподнего раздел.

— Не уверен я, Александр Сергеевич, что манускрипт настоящий, — покачал головой Шин. — Но нет уверенности, что и фальшивый. Надо показывать кому-то, кто в древлеписании силен. А кому показывать?

— Это да, — поддакнул Пушкин. — Был бы жив Карамзин, к нему бы сходил. А кто у нас еще есть из знатоков?

— Бантыш-Каменский в Сибири губернаторствует, — начал перечислять Шин. — Сандомирский — тот с прошлого месяца в запой ушел, Скляров мне как-то поустав с глаголицей спутал — больше и знать его не хочу. Был у меня еще парень толковый — Першаков Юрка, так он в монахи подался, на Соловки. Оттуда его не вытащишь.

Александр прошелся по лавке, резко развернулся на каблуках и снова подошел к рукописи.

— Стоп! А ведь я там кое-что заприметил. — Перелистав манускрипт почти до конца, Пушкин радостно изрек: — Что-то я там такое видел, в конце. Вначале подумал — кусок деянии греческих на отдельном листе записан, вот…

Откашлявшись, Александр прочитал текст по-русски, а потом, специально для Эдгара, перевел:

— «Когда полководец вздымает ввысь правую руку, две сотни лучших воинов должны быть при нем, а три десятка самых храбрых надобно расположить вокруг шатра, но две ладони держать у самого сердца, твердо зная, что станут они последним оплотом, четыре сотни пешцев следует послать в атаку, но восемь десятков комонных в бой отправлять не спеши, в резерве держи еще тридцать, да еще семьдесят — пусть это меньше, чем три сотни, но лучше, чем две ладони и еще три — это твердо, а седьмица да еще один день, твердо помни, что две ступни да к седьмице прибавить день, но не забудь про лучший свой десяток, из коего троих не привечай, а отправляй командовать полком — сие есть твердо, но пару всадников отправь навстречу сотне, из коей семьдесят и тридцать главной станет, смягчить потерю семисот поможет, к пяти убитым подойдешь твердо, а девять сотен убиенных врагов будет лучше, чем пять иль даже сорок — твердо ты усвой, и снова семь один ты твердо вспомни, а с цифрой десять ничего не делай — пусть десять и останется такой — твержу тебе, а дальше точно помню — семь на десять и пара лебедей, да девять сотен, с небольшим довеском — десяток да еще десятков пять, все натвердо усвоить ты обязан, запомнить, ну а дальше сторица сугубая, единица и сорока, без алефа, чем дольше я твержу, тем мне скучнее, но дополнить сточку я должен так — пусть два да единица, не сложат сотню, а один солдат, пусть даже богатырского сложения, не стоит полусотни».

— И что за хрень? — удивленно спросил Шин. Кажется, он произнес эту фразу по-русски и вместо слова «хрень» было иное слово, но Эдгар Аллан По его прекрасно понял. Эти слова он выучил раньше других и порой (к вящей радости Пушкина) шокировал ими окружающих.

— Может, наставление полководца? — предположил Пушкин. — Вроде «Науки побеждать»?

— Кто его знает, — повел узким плечиком старик. — Может, и наставления. Но для наставлений, даже древних, какие-то они сумбурные.

— Подождите-ка, господа! — сообразил вдруг Эдгар. — А вам не кажется, что это шифр?

— Шифр? — не сразу понял старик, зато Пушкин схватил на лету: — Умница, господин американец! Мы в лицее такие шифры сочиняли. Бывает, составляешь согласные буквы в два ряда, а потом верхними заменяешь нижние. Или вместо «аз» напишешь «один», «буки» — «два». Ну и так далее.

— А ведь и точно, — засмеялся старик. — Если мы буквы меняем, этот шифр называется тарабарским. А если цифры на буквы — простая литорея. Встречал я такие шифры — ничего сложного. Обычно свое имя писали.

— А мы сейчас и проверим, — загорелся Пушкин. — Богдан Фаддеич, берите карандаш и бумагу. — Дождавшись, когда старик притащит письменные принадлежности, русский поэт начал: — Итак — когда полководец поднимает правую руку, две сотни воинов… Значит; первая цифра у нас двести.

— Первая цифра «пять», — вмешался По. — На руке пять пальцев.

— Пять? А, точно же! — хлопнул себя Пушкин по лбу. — Десница — то есть правая рука. Пять пальцев. Пишите — пять, двести…

Заслышав цифру, Эдгар опять вмешался:

— Может быть, здесь не двести, а какая-то другая цифра?

— Почему? — едва ли не в один голос спросили Пушкин и Шин.

— Я прошу прощения, — усмехнулся По. — Я не великий знаток вашего языка. Но разве в нем может быть двести букв? Мне кажется, значительно меньше.

Пушкин и Шин переглянулись, улыбнулись.

— Видите ли, мистер По, — вежливо сообщил Александр. — Мы прекрасно знаем, что в нашем алфавите тридцать семь букв, но дело тут не в количестве букв. Дело в цифрах. Подождите, мы запишем, тогда вам все будет понятно.

Американцу стало стыдно. Уж кто-кто, а поэт и книготорговец лучше знают то, чему он собирался их учить. Но похоже, русские не обиделись.

— Итак, пишем дальше, — продолжил поэт. — Пять, двести, три десятка… Хм… Дальше идет — «две ладони». Как их считать — два, помноженное на пять, или пять и пять?

Эдгар не выдержал и захохотал. Через долю секунды к нему присоединился и Богдан Фаддеевич. Пушкин, нахмурив брови,' переводил взгляд с юноши на старика, а потом, верно, и до поэта дошло, что в любом случае выйдет одна сумма. Отсмеявшись, Александр махнул рукой:

— У меня с арифметикой всегда было неважно. Пишем «десять», а дальше «твердо зная», стало быть, конец слова…

Закончив записывать цифры (а среди них были еще и такие, как «шестьсот», Богдан Фаддеевич пояснил американцу:

— До государя Петра Лексеича на Руси было принято цифры буквами обозначать — скажем, нужна нам единица, пишем «аз» — то есть буква «А», а сверху закорючка. Буки к нам позже пришло, потому цифра два была на «Веди». Ну, так до десяти. А вы тут насчет двухсот сомневались, так эту цифру «слово» обозначало — ну, «си», по-аглицки.

Американец понял лишь, что цифры обозначались буквами, но и этого ему было достаточно. Дальше Александр и Эдгар с интересом наблюдали, как из выписанных цифр получалась фраза. Но когда Шин закончил, то хмыкнул и спросил:

— Не знаете ли, Александр Сергеевич, сколько нынче овчина стоит?

— Овчина? — захлопал Пушкин глазами. — Какая овчина?

— Ну, если не овчина, так тулупчик овчинный?

— Да откуда мне знать-то? Заячий тулупчик видел, так за него пятнадцать рублей просили. А овчинный… Должно быть, недорогой — его только мужики носят. Рубля два или три. Да что вы какие-то глупости спрашиваете? — начал сердиться Пушкин. — Вы нам читайте то, что мы с вами расшифровали.

— Ладно, — покладисто кивнул Богдан Фаддеевич. — А написано так: «Если ты уплотил за книгу больше, чем за десять овчин, — ты сам баран». Это, господа, про меня. Писака-то не только нас провел, так еще и поиздевался. Вот сволочь!

Всем стало неловко. Обвинять старого Шина в покупке фальшивки было нелепо — любой мог оказаться на его месте.

— А знаете, господа, мы сегодня целых две подделки раскрыли, — изрек Эдгар вполне серьезно.

— Первая — это рукопись, — заинтересовался Шин. — А вторая?

— А вторая — это поддельная кошка, оказавшаяся котом!

Из дневника Эдгара Аллана По

По любезной подсказке господина Шина я ездил в село Красное. Там в 4 часа утра состоялся парад русской гвардии. Для меня это время очень раннее, но у русских принято так рано вставать. Говорят, даже высшее общество во главе с императором встают чуть свет. После обеда просыпаются только разные vertoprahi вроде меня или моего друга Александра.

Я не выспался, замерз, но нисколько не жалею об этом, потому что зрелище того стоило.

48 батальонов и 3 кавалерийские дивизии! Со слов дворян, наблюдавших вместе со мной за действием, участвовало не то 40 тысяч, не то 50 тысяч человек. Русская пехота замечательно марширует — полковые колонны, собранные в четыре ряда прошли мимо нас церемониальным маршем. Потом начались маневры, которые я, увы, не сумел рассмотреть — они находились слишком далеко от меня. Но по возвращению я снова видел всю мощь русской гвардии. Впереди колонн ехал сам император Николай — еще достаточно молодой, очень стройный человек, имеющий весьма благородный профиль.

Мне сообщили, что это не вся русская армия, а лишь та ее часть, которая размещена в Санкт-Петербурге. Возможно, предки нынешних преторианцев и меняли русских императоров, тасуя их, словно кости в стаканчике игрока.

Глядя на марширующих усачей, мне стало немного не по себе. Я осознал, почему русские сумели разгромить французскую армию, считавшуюся лучшей в Европе. Любопытно, смогла бы американская армия достойно противостоять России? Должен признаться — и пусть кто-то скажет, что это непатриотично, но нет. Утешает только одно — что русские никогда ни на кого не нападали.

Откровение господина Богдана Фаддеевича Шина, библиографа и книготорговца

Я создал свой собственный мир, не иллюзорный мир костяной башни, куда себя затачивает мудрец, бегущий от жизни, а реальный, в который можно войти талантливым людям.

Но мир книг представляет свою опасность. Если у вас есть хотя бы сотня или даже десяток книг, собрание, которое стыдно назвать библиотекой, то вы понимаете, какая беда вас подстерегает. Это беда называется охотниками за чужими книгами! Приятель, одолживший у вас медный пятак, постарается при первой возможности вернуть долг. Совсем иное дело — книга! Ваш лучший друг никогда не считает нужным вернуть книгу вовремя, более того, постарается «зачитать» ее. Всегда найдется оправдание — забыл, потерял, не смог устоять перед просьбой и дал на время третьему лицу, а тот — четвертому. Не вернуть карточный долг — ужас, позор, «зачитать» книгу — ничего страшного, хотя некоторые из фолиантов могут стоить приличную сумму!

Да что говорить о нас, грешных, если иноки, бравшие в монастырской библиотеке редкий манускрипт, нередко забывали вернуть его на место. Какой-то французский библиограф — запамятовал его имя, к главным врагам книжных сокровищ относит крыс, червей, пыль и людей, промышляющих чужими книгами.

Но предположим, книга вернулась под сень вашего дубового шкапа, то что же мы видим? Загнутые углы, пятна от кофия и чая, на полях пометки — помарки, чернильные кляксы, отставшие переплеты. Баюкая поврежденную книгу, вы всеми страшными клятвами клянетесь более не давать свои сокровища никому, но проходит время — а сердце не камень, и все начинается сначала.

Другая крайность именуется библиоманией. Граф де Сен-Симон описывает в своих «Записках» некого господина д’Этре, никогда не дававшего своих книг, но и сам этих книги не читавшего. Говорят, после его смерти осталось более пятидесяти тысяч томов с неразрезанными страницами. А чего стоил наш господин Балакшин, забивший подвал десятками тысяч книг и никого не подпускавший к своим закромам, затопленным во время наводнения 1824 года? Возможно, именно так погибла когда-то библиотека Федора Челяднина.

Я причисляю себя к библиоманам, но ужасно боюсь, что мои книги, вместо того чтобы приносить пользу людям, станут пленниками тяжелых полок, где их рано или поздно съедят крысы. В этом случае будет хоть какая-то польза (все божьи твари!), а если кожаные переплеты источит плесень, страницы сожрет грибок? Верно, потому-то я и избрал себе такую стезю — путь книготорговца, имеющего возможность собирать собственную библиотеку, но в то же время делиться книгой с другими.

В Петербурге немало истинных ценителей книги. В мою лавку ежедневно приходят десятки людей — студенты, чиновники и прочий «книжный люд». Но быть ценителем и являться знатоком — совершенно разные вещи. Ценителей — таких же библиоманов, как и я, сотни, а знатоков-библиофилов, единицы. К знатокам я отнес бы придворного археографа Карамзина, профессора Малиновского, господина Щеголева — не того, который Павел Елисеевич, а который был артиллерийским офицером. Александра Сергеевича я бы причислил к знатокам, Эдгара По — лишь к ценителям.

Я не знаю, что получится из юного американца: великий поэт, гениальный прозаик, тонкий и обстоятельный переводчик, но точно могу сказать, что из него может выйти хороший критик. Литература, особенно молодая, подобно русской или американской, нуждается в толковых критиках. Критик, как садовник, готовящий почву для разведения дивных цветов — чтобы они произросли, следует вырвать из земли все сорняки. Чтобы взошли литературные всходы, нужно убрать эпигонов, подражателей и желающих зарабатывать деньги на литературе. Я вовсе не возражаю, чтобы писатель и поэты получали деньги за свои произведения, но я против литературной поденщины. Литератор не должен писать в угоду больших гонораров, и потому он должен иметь доход, позволяющий ему быть самостоятельным.

Эдгар По созрел, чтобы стать безжалостным критиком, которому не помешают ни дружеские отношения с автором, ни страх перед сильными мира сего. В современной критике — не только российской, но и любой другой (я внимательно слежу за европейскими новинками) абсолютно отсутствует то, чем должна быть критика (напомню, что сей термин означает «искусство разбирать», делать анализ, указывать авторам на ошибки и повторы). Рецензии же пишут не профессиональные критики, а такие же литераторы, либо сводящие счеты со своим соперником, либо, напротив, льстящие своему собрату по цеху, чтобы тот в свою очередь похвалил рецензента. Впрочем, кем станет юноша по приезде домой, известно лишь Господу.

Загрузка...