Эдуард Лимонов

Глава девятая АЯТОЛЛА

«Организованный бунт» — так называлась статья французского критика Матью Галлея о Лимонове, вышедшая еще в 1980-е годы. И это как нельзя лучше характеризует его жесткие правила жизни, рассчитанные на существование исключительно на литературные и журналистские доходы.

Эдуард в своей квартире (ныне он живет в конструктивистском доме, в переулках неподалеку от Триумфальной площади), встает в семь-восемь часов утра, выпивает чашку чаю и садится работать. Если он пишет книгу, то делает это ручкой, причем сразу набело. Мне доводилось видеть его рукописи — там нет исправлений. Их затем переводят в электронный вид его помощники. Если же он пишет статью либо пост в блог, то сам набивает на компьютере.

Производительность Лимонова весьма высока. Две-три книги в год, несколько статей в неделю и практически ежедневные посты в блог. Вряд ли кто-то из российских политиков и писателей может похвастаться чем-то подобным.

В перерывах Эдуард упражняется с гантелями либо отжимается от пола. Ест один раз в день — вечером.

График его жизни описан в стихотворении «Чужой»:

Регулярно, почти ежедневно бывают посетители — журналисты, партийцы, приятели. Раз в неделю приходит его девушка, фотография ее в бикини на пляже стоит в рамке на столе.

Если вы придете в гости к Эдуарду, он встретит вас в черных ботинках и предложит не снимать обувь в доме. Если вы ему понравитесь, предложит чаю или кофе. А если вы его приятель, то, возможно, выпьете с ним красного вина. Или коньяка со скромной закуской — краковская колбаса, черный хлеб, овощи.

Быт его аскетичен и прост.

Его роль — аятолла.

Лимонова-мыслителя весьма тяжело отрывать от Лимонова-писателя, публициста или политика. Как и в его книгах, так и в постах в блоге все перемешано вместе — личная жизнь, политика, войны и философия. Однако с возрастом ипостась мыслителя постепенно стала для него главной.

Очень условно говоря, к чисто «мыслительным» работам можно отнести следующие, разделив их на три цикла:

«Дисциплинарный санаторий» и эссе «Исчезновение варваров» (1980-е);

«Другая Россия. Очертания будущего» и сборники «Русское психо» и «Контрольный выстрел» (написаны в тюрьме);

«Ереси», «Illuminations» и «Plus Ultra», религиозно-мировоззренческие трактаты (2010-е).

Сюда примыкают отдельным блоком биографические циклы «Священные монстры» и «Титаны», где Эдуард объясняет себя, сравнивая с великими — Платоном, Марксом, Ницще.

Как известно, философия бывает двух видов. Одна — это классические системы, основанные на логике и объясняющие устройство мироздания, от греков-классиков Платона и Аристотеля до немцев-классиков Канта и Гегеля к Марксу. Другой же вид философии — это размышления об устройстве мира, не сводящиеся в определенную систему. Тут в первую очередь нужно назвать Ницше или наших Константина Леонтьева и Василия Розанова. Лимонов-мыслитель наследует второй линии. Розанов писал: «Моя философия как трамвай, мчащийся по разрытым рельсам». Это определение подходит и Лимонову, у которого всегда все в смешении. И отвратительный запах тюремного мусора соседствует с размышлениями о новой религии, а пахнущее девкой одеяло напоминает о судьбах России.

Пожалуй, главным в этой части лимоновского творчества является написанное в Париже в 1980-е годы эссе «Дисциплинарный санаторий», ставшее ответом на традиционное сравнение тоталитарных обществ с ГУЛАГ ом (как в «1984» Оруэлла). В нем современные демократии Эдуард сравнивает с санаторием для психбольных, где их щадящими методами, но также жестко контролирует государство.

«Санаторий» основан на бесстрастном и холодном наблюдении, препарирующем устройство социума. И по-прежнему актуален спустя 25 лет, после крушения социалистического лагеря и частичного встраивания его кусков в лагерь западный. Социальная структура и технологии поощрения и подавления остались прежними.

С этой работы мы и начали беседу о сегодняшнем мировоззрении Лимонова-аятоллы.

«— В “Дисциплинарном санатории” сказано: “В партиях человек ищет реализации себя. Отвечающий на вопрос: ‘Зачем вы в партии? — Я в партии для счастья будущего человечества’ есть лжец. Цели коллективного блага могут быть одной из причин, но ни в коем случае не главной”. Так зачем вы в партии?

— Со всем сказанным я согласен, только не стал бы очередность этих вещей выстаивать. Они существуют все вместе — это и для себя реализация. Она нужна, так как человек должен чувствовать себя важным, особенно не обычный обыватель. Неизбежно появляется какая-то иерархия ценностей. В этом ничего предосудительного нет. Я не считаю, что нужно стесняться каких-то личных устремлений, наоборот, они как раз и являются мотором. Когда они соединяются с честным и героическим характером, тогда все получается правильно. Ведь плата за твое — назовем это “тщеславием” — она жесткая и высокая: еще бошку оторвут к чертовой матери. Поэтому имеешь право.

— Что бы вы добавили в диагноз современным обществам, поставленный в “Дисциплинарном санатории”? Вот, к примеру, появился Интернет, насколько он упростил или усложнил доступ идей к людям?

— Я не исправляю книги никогда. Я бы написал лучше еще одну книгу, например. В целом картина великолепная, я считаю, что книга объективна. Мне не 15 лет, я уже понимаю цену и своих книг, и вообще. Я думаю, что эта книга удачнее и интереснее, чем знаменитое “Общество спектакля” Ги Дебора. Хотя она весьма разрекламирована, а моя книга не столь популярна. Но у Дебора есть одна большая ошибка. Он принял за суть одно из побочных явлений, один из механизмов. Но спектакль — это не суть, это одна из граней такой поддельной современности, вроде этого мягкого насилия, о котором я пишу. Мне кажется, что моя книга все же более прямая, более умная, объясняет все лучше, сильнее.

Теперь об Интернете. С появлением Интернета политическим партиям стало работать труднее. Затронем хотя бы вопрос внутрипартийной полемики. Раньше должен был человек, который желает по существу возразить партийной линии или руководству партии, двигаться неспешно. Надо было найти какое-то СМИ, которое согласилось бы его точку зрения опубликовать. (Я не говорю о телевизионных выступлениях, поскольку они ничего не объясняют и всегда достаточно поверхностны.) Но если человек хотел возразить, ему надо было найти кого-то, где опубликовать. Иногда мы давали такое даже в газете “Лимонка” опубликовать, но, конечно, откровенно враждебным не давали слова. “Лимонка” в Лимонова там была, Летов меня критиковал и так далее. Так вот, пока человек искал место, где все это разместить, у него первоначальный пыл пропадал. Появлялись либо упрямство и твердая уверенность, что он прав, либо в большинстве случаев человек перегорал и не решался ничего сделать. Я говорю со своей колокольни, как руководитель оппозиционной партии.

А сейчас все наоборот. В веселый или грустный слегка подвыпивший вечер он бросается к клавиатуре и все выплескивает. Это не столько опасно, сколько вносит безобразие и сумятицу, увеличивается политическая волатильность, такая летучесть. А этого не надо. Это легкомыслие, быстрота в оценках — это отрицательная сторона Интернета. Хулители и бузотеры собирают и привлекают там определенное внимание. И это плохо для партстроительства. Я считаю, что важно все-таки определенное единомыслие для политической партии, особенно оппозиционной.

Это не потому, что я старомоден, я Интернет-то воспринял, но мне его другие качества нравятся. Мгновенность, возможность немедленного информирования людей — я имею в виду не об идеологии, а о том, как следует понимать происходящие, какие-нибудь сегодняшние события. Вот такое у меня отношение к Интернету, а для партийной работы он — большая помеха. Интернет влияет на людей, и очень сильно. Как каждому уроду достается какая-нибудь жена, так и каждой уродливой мысли достается свой читатель или даже последователь. Поэтому я бы предпочел более медленное течение идеологических волн.

— В “Русском психо” есть фраза, что вы всегда были за сильное государство, но глядя из тюрьмы, оно вам кажется монстром, который подлежит разрушению. Актуальна ли эта мысль сейчас?

— Идея-максимум это, конечно, иное по сути устройство мира, но мы не сможем увидеть его какое-то количество, может быть, даже столетий. А кто знает, может, все пойдет быстрее. Мне кажется, что государства будут, но другие, я бы условно назвал их государствами по интересам. Не нации, а какие-то объединяющие мотивы. Я когда-то шутя говорил: “Будет основано государство алкоголиков на каком-нибудь острове, но оно, конечно, быстро вымрет”. Я всегда думал, как какая-нибудь тетя Катя, которая растит картошку на даче, и кто-то еще могут быть одинаковыми.

— Велимир Хлебников мечтал о том, чтобы разделить государства изобретателей и приобретателей…

— Да, совершенно верно. Люди рождаются неравными, это понятно, и может быть, было бы правильно, чтобы все разделились по степени талантливости, развития.

Но в данном случае я как человек разумный и талантливый хочу принадлежать к самому большему, что мне доступно, а именно — к российскому мощному государству, у которого история есть. А не к Украине, искусственно созданной в XVI веке. Это как у собак “Педигри” вместо мяса. Это я, конечно, чуть округляю. Но это факт. Чем больше страна — тем больше гордости переполняет сердце.

Ведь почему у меня такое ироничное отношение к украинской государственности? Ну что-то затерявшееся между Польшей и Россией, а потом получившее свою независимость. Путем какой-то фальшивой росписи каких-то пьяных людей — или даже не пьяных, не важно (на самом деле таки пьяных. В Беловежской Пуще в 2000 году на экскурсии тогда обслуживавший Ельцина, Кравчука и Шушкевича работник рассказывал автору, как по дороге к бане во время переговоров Ельцин за 100 метров валился в снег восемь раз. — А. Б.). Или пример Чехословакии, искусственно слепленной из двух государств после Версальского договора. Она не выдержала напора времени, более или менее мирно Чехия и Словакия разошлись на маленькие и не очень умные государства чехов и словаков. А тут такая соблазнительная звериная империя всегда была. Британцы говорили, что солнце не заходит над их империей, а у нас часы крутятся до сих пор от моря до моря. Но нам, конечно, предстоят тяжелые испытания.

— Либералы утверждают, что территориальные захваты и экспансии государств — это архаика из эпохи модерна…

— Они придумывают себе миф о том, что суть человека якобы изменилась. На самом деле она никогда не меняется. И более того — никакого такого модерна, ровного, гладкого и единообразного — нет. В России есть места, где XVI век до сих пор, а в Москве и в Петербурге — XXI. И это нормально, когда большая страна. А у бурятов — я прошлым летом туда ездил — вообще непонятно, какой век. И ничего, живут все. И о каком модерне может идти речь?

Вот еще интересное наблюдение. Наши либералы очень любят так называемую революцию 1968 года в Париже. Объяснение этому очень простое. Революции никакой не было. То, что там происходило, это было первое (сколько уже лет прошло? Пятьдесят с лишним) доказательство полной импотенции современной буржуазии. Она полностью ушла от тех воинственных ценностей, которые характеризовали ее, когда она брала власть в Великую французскую революцию, в революцию 1848 года, адаптировала для себя психологию жертвы, о которой я писал в “Дисциплинарном санатории”. Ничего они не смогли и даже не пытались захватить власть. Они произносили речи, оккупировали театр Одеон, их даже особенно не карали, просто отодвинули на раз-два. Потом де Голль уже был старый, дряхлый, через год он ушел, пришел железный Помпиду и все продолжилось. Плюс у них начало революций 1960-х годов все в Китае. Никаких местных особенностей. Это Китай, опять-таки разрешенный жест Мао Цзэдуна, который позволил школьникам и студентам издеваться над учителями и чиновниками. Это, конечно, всем понравилось, безусловно, но это никакого отношения не имело к захвату власти. Вот в чем все дело. Такой праздник наступил. И вот нашим либералам это нравится.

Сейчас наши ультралибералы перешли к моральному осуждению. Из всех категорий они выбрали мораль. “Аморально списывать диссертации!” Хотя кому нужны эти диссертации? Ни тем, кто их написал, ни тем, кто регистрировал, никому вообще. Их никто никогда не читает. Есть мировые шедевры, их надо читать. Время от времени появляются какие-то новые мыслители, тоже чего-то добавляют к мировому знанию. Но при чем тут диссертации, непонятно. Или вот сейчас вся либеральная Россия изнывает по поводу барельефа Мефистофеля, который сбили. Вот больше нечего. Действительно, политики нет, поэтому вот такие… А политика уничтожена как таковая.

— Когда Ким Ир Сена спросили, как вы себя воспринимаете, он ответил, что Ленин и Мао были интеллигентами, а меня нельзя назвать иначе, чем революционер. А вы что бы ответили на этот вопрос?

— В разные периоды жизни — по-разному. Сейчас я представляюсь себе как такой аятолла. Поскольку по возрасту в полевые командиры я не гожусь, по горам уже лазить сложнее, чем лет в тридцать, но вот на роль аятоллы, как человек, который может задавать тон своими идеями, я имею дерзость претендовать.

— Какие фигуры вы можете поставить рядом с собой в этом ряду? В разный период у вас были разные книги: был период “Дисциплинарного санатория” и “Исчезновения варваров”, потом период “Другой России” и “Русского психо”, потом — религиозные “Ереси” и “Иллюминейшнз”? Все разные…

— Ну, они не совсем религиозные. Это поправка важная. Это скорее такие мировоззренческие основы бытия. А с кем поставить… Все-таки мое поколение — очень маленькое. Такие люди встречаются крайне редко. Если взять 1943 год — кот наплакал таких людей. Мик Джаггер какой-нибудь. И поэтому ощущается дефицит ведущих таких фигур, аятолл, назовем так, или по-французски — учитель мысли. Вот что произошло. Либералы в последнее время меня считают каким-то ретрочеловеком, который пришел со старыми идеями. А все как раз наоборот. Это они пришли со старыми идеями. Они пришли с пожелтевшим либерализмом, который физически уже не может существовать. Вот я утверждаю, что якобы экономический кризис, который сотрясает планету последние как минимум пять лет, — это не экономический кризис, это кризис цивилизации. Вот что я считаю. И в этих условиях никакому либерализму выжить невозможно. Так что сейчас как раз естественным образом к власти во многих странах, в том числе — европейских, будут приходить такие жуткие, жестокие режимы, которые будут позволять выжить вначале всем, а потом — совсем немногим.

Либерализм основан на тотальной безлимитной эксплуатации планеты. Сейчас уже планета истощена, она не может дать того, что она давала. В шестидесятые был пик, потом, в семидесятые, расцвет вот этого всего. Поэтому либерализм обречен. Либералы воспринимают меня как такого певца прошлого. На самом деле я певец будущего, а они-то в прошлом.

То, что я защищаю, не является ни советской властью, ни советской жизнью, через то, что я говорю и делаю, проявляется лик таких совершенно новых, натуральных, неискусственных, таких жутких режимов. Они будут по всей планете преобладать. Вначале они пришли в Европу под видом старого социализма. Вся Скандинавия, многие страны старой Европы — Испания, Франция — отступили на позиции официозного социализма. Дальше они будут отступать дальше. Франция уже воспринимает идеи Ле Пена как вполне здравые. Еще лет пять назад этого не было, а теперь все понимают, что на всех не хватает процветания, не хватает прогресса. И не будет хватать. Поэтому я себя воспринимаю таким человеком, который еще в девяностые годы неосознанно, нащупывая дорогу во тьме, говорил и писал, а теперь я уже это все осознанно говорю: будут жесткие режимы, будут режимы такого очень неприятного народного социализма.

— То есть это будет или вы это проповедуете?

— Я это не проповедую, я просто на это указываю и говорю — вот это будет.

— Имам Хомейни, скажем, проповедовал исламскую революцию, и она совершилась в Иране. Ваша модель будущего — она с этими жесткими режимами как-то связана? Это социализм, национал-социализм?

— Старые определения давайте оставим, давайте воспользуемся более новыми. Вот в Латинской Америке говорят и говорили о народном социализме, вот давайте этой терминологии и будем придерживаться. Не обязательно это будет латиноамериканский опыт. Посмотрите на нынешнего президента Мадуро, который с Чавесом во сне, мистический такой испанский…

— Это свойственно католикам…

— Да-да-да… Он серьезный такой, спокойный. Говорит, я прошлой ночью видел команданте Чавеса, он мне сказал то-то и то-то. У нас будет более бесцеремонный, безумный, жесткий режим. И Россия, поскольку она запаздывала всегда, она очень натурально в этот процесс вклинится. Наше авторитарное правительство — оно отвратительно, авторитарный президент, тем не менее оно почти подготавливает страну к какой-то… Несознательно, у него другие цели — обогащаться, они связаны с олигархами, это все понятно. Но движение у нас отстает по фазе. Мы не живем в той эпохе обезумевшего либерализма со всеми этими однополыми браками, со всеми этими практически римскими пороками. По сути Европа скатилась к такой стадии Римской империи. При этом никакого могущества страны быть не может. Могущество может быть только там, где есть традиционные ценности. А это все размывает традиционные ценности.

— Можно ли назвать вас левым мыслителем?

— Я как изначально Национал-большевистскую партию сформировал, мы не левые и не правые, мы за социальную и национальную справедливость. Вот это и остается. С виду эклектическая, но на самом деле не таковая смесь левых и правых идей. Ничего не изменилось. Я, кстати, очень мало изменил свое мышление за эти годы, не изменил его принципы.

— А правая составляющая здесь что в себя включает?

— Основная правая идея — это идея империи. Она остается, и мы на нее обречены. Ну, не можем мы стать Штатами Черноземной России. Это нонсенс. Россия такой никогда не была и не будет, это будет ее конец и гибель. Почему я современных националистов, национал-демократов образца 2005 года, когда они появились, я их сразу отнес к сепаратистам. На мой взгляд, они хотят мятеж сепаратистов. А для меня такая Россия немыслима. Россия по сути своей, по тому, как она исторически складывалась, обречена быть либо империей, либо не существовать совсем. Она не может существовать с одним этносом, она задохнется, она умрет, как человек кончает жизнь самоубийством.

— А как же тогда все распавшиеся империи — Римская, Британская?

— А это ничего, собственно говоря, не доказывает. Во-первых, Британская империя до сих пор существует в виде доминионов. Все поздравляют королеву и — я не помню, сколько их сейчас, но чуть ли не шестьдесят семь. Круто. Об этом все забывают. И Французская империя не распалась. У них огромный кусок Гвианы — больше по территории, чем Венгрия. Многие острова в Полинезии, острова в Карибском море, у них духовный и экономический контроль над огромной частью Африки. Другими словами, они исчезли? Нет!

Плюс еще появилась империя — Европейский союз, у них есть вооруженные силы в виде НАТО. А самая огромная империя — это Соединенные Штаты. Вся эта идея о том, что непременно империи погибают, она на ногах не стоит. Это лживая, говнистая либеральная идея, и она нежизнеспособна. Этого не было, нет и не будет. Это выдумка, такая либеральная аксиома про распад империй.

— Применяете ли вы к себе известное высказывание, приписываемое Черчиллю: “Кто в молодости не был революционером — у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором — у того нет мозгов”? Вы стали большим консерватором с возрастом?

— Для меня все-таки более важна стала идея национальных интересов, просто потому, что в наше время ничего более крупного нет. Я бы, наверное, был прожженным ярым большевиком в 1917–1919 годах, одним из самых радикальных. Но приходится довольствоваться какими-то временными отрезками своего собственного исторического времени. Невозможно быть поклонником того, что в прошлом являлось идеалом. Если сравнивать вот этот интернациональный дух мировой революции и национальные эмоции, наверное, мировой дух, он крупнее. Но мы находимся в эпоху, в которой я молюсь самому крупному богу, которого отыскал.

— Маркс?

— Ну это все проехали. Некоторые вот черным богам Гитлера молятся. Это экзотика скорее сейчас быть марксистом, как и быть гитлеристом. Я все-таки сейчас практически мыслящий человек».

Вот так. Пока так.