Эдуард Лимонов

Глава первая «УБЕЖДЕННЫЙ АНТИСОВЕТЧИК»

Согласно северокорейским идеям чучхе, человек имеет две жизни — обычную, физическую, и политическую, которая даруется ему вождем и партией. У каждого гражданина КНДР имеется специальный блокнот красного цвета под названием «Отчет о жизни» (прямо как в песне группы «Аукцыон» — «Я веду книгу учета жизни»), куда он записывает свои достижения и ошибки, а затем обсуждает с соседями и коллегами по работе на еженедельных собраниях. Получается своего рода дневник политической жизни.

Обозначим в нескольких эпизодах, пунктирно, вехи политической жизни Савенко-Лимонова Эдуарда Вениаминовича на протяжении пятидесяти лет, до создания НБП.

Эпизод № 1. Убить Никитку.

«— С какого момента в жизни вы почувствовали себя “человеком политическим”?

— Я с дружками моими полукриминальными красной ручкой в тетради писал фамилии руководителей государства, кого надо убрать. Мы хотели прийти к власти. Это так по-детски все выглядит, конечно, крайне наивно, ну что вы хотите, 15 лет мне было. Я не помню даже, куда потом эта тетрадь делась.

— Это вы, выходит, Хрущева хотели убить?

— Да, Никитку. Возможно, и другие фамилии были из газет выписанные. Я бы говорил об этом как о курьезе, но, видимо, было определенное желание».

Как бы странно это ни прозвучало, но ничего удивительного в таком желании нет. За полвека до описываемых событий, во времена первой и второй русских революций, у прогрессивных гимназистов существовала мода на такие списки, а кое-кто и лично бросал бомбы в городовых и чиновников режима. Не мечтал убить «Николая Кровавого» только ленивый, что в итоге и было реализовано большевиками.

Советская власть была пожестче царских сатрапов: попади такая тетрадь в поле зрения сослуживцев Вениамина Ивановича (который, кстати, как и многие офицеры, «Никитку» не любил за сокращение армии и урезание пенсий военным) — мог бы Эдик и в тюрьму загреметь на долгие годы. Обратившись к справочнику «58.10. Надзорные производства прокуратуры СССР (март 1953–1991)», содержащему все дела по антисоветской агитации и пропаганде, мы обнаружим множество «убийц» Хрущева, о которых бдительные граждане доносили куда следует. Вот только несколько случаев за август — сентябрь 1957 года:

Батула А. Г., украинец без определенных занятий из города Сталино (нынешний Донецк), был задержан 23 августа 1957 года на станции Вапнярка Одесской железной дороги для выяснения личности и сказал, что едет в Москву убить Хрущева за то, что он отстранил Молотова, Маленкова и других от власти, что народ голодает, а Хрущев открыл двери иностранцам;

Рязанцев М. М. 14 сентября тоже в помещении вокзала на станции Клан Орджоникидзевской железной дороги нецензурно ругал Хрущева, советскую власть и правительство, говорил, что в них надо бросить атомную бомбу;

Галь Е. М., заведующий сельским магазином в станице Тамань Краснодарского края, распивая вино в буфете, говорил, что: «Пленум ЦК неправильно поступил, исключив Маленкова, Молотова, Кагановича и Шепилова из ЦК… Все они являются государственными деятелями, большими людьми… В этом виноват Хрущев. Я бы убил его».

Вопреки общепринятым представлениям, что «брали» по 58-й статье в основном либералов-антисоветчиков, среди осужденных было множество «диссидентов наоборот». То есть граждан, которые хвалили Сталина и представителей старой гвардии, типа Вячеслава Молотова, выражали недовольство решениями XX съезда КПСС, писали в ЦК письма о том, что верхушка партии продалась Западу и т. д. Ну и понятно, что в поле зрения спецслужб попадали лишь самые буйные, а вели разговоры на кухнях, что мало расстреливают воров, не стало порядка и вообще «за державу обидно», и разделяли такие настроения десятки миллионов советских людей.

Этот стихийный народный консерватизм, отступивший во времена перестройки и распада СССР, вернется многотысячными демонстрациями под красными и имперскими флагами в начале 1990-х и восторжествует в десятые годы следующего века, чему наш герой немало поспособствует.

Эпизод № 2. Диссидент Гершуни.

Желая прославиться и начать новую жизнь, в 1967 году юный поэт Лимонов перебирается в Москву со своей гражданской женой Анной Рубинштейн — полной красивой еврейкой, продавщицей книжного магазина в Харькове, благодаря которой он вошел в круги местной богемы. (Именно в общении с местными поэтами и родился шутливый псевдоним в духе Хармса и Введенского — Лимонов.) Денег у них нет, живет молодая семья впроголодь, однако же постепенно у него появляется довольно широкий круг общения среди столичной богемы, от официоза до полуподполья, населенного разного рода непризнанными гениями, авангардными художниками, скульпторами, писателями и прочими творцами. Лимонов кочует по их мастерским и квартирам, зависая неделями на дружеских пьянках или вписываясь в свободные комнаты. Сближается с неформальной поэтической группой СМОГ (Самое молодое общество гениев), созданной поэтом Леонидом Губановым, бывает в квартире Юрия Мамлеева в Южинском переулке, где собирается кружок литераторов-мистиков, изучающих глубины русского духа в ходе совместных возлияний и чтений декадентской поэзии, в общем, посещает все основные точки неофициальной Москвы.

«— Вы наверняка были знакомы и с кем-то из диссидентов?

— У меня были довольно близкие отношения с Володей Гершуни, который советскую власть ненавидел. Мне оставили ключи от квартирки на Власовом переулке в центре Москвы, на первом этаже, и просили, чтобы я его пускал на ночь. Там были две крошечные комнаты, внизу был угольный склад, это школа, бывшего директора школы квартирка. Я ему оставлял окно открытым, и он ночами по крыше угольного склада в окно входил, и мы с ним беседовали на разные темы. Он мне приносил “В круге первом”, отпечатанный на машинке, “Мои показания” Марченко… Ругались страшно.

— Вы защищали советскую власть?

— Да, но тем не менее как-то меня вот эта блатная романтика оппозиционная задела. Я не даю оценки, но все это как-то действовало».

Владимир Гершуни был к тому времени уже ветераном диссидентского движения. Поэт и правозащитник, племянник легендарного главы боевой организации партии эсеров Григория Гершуни, он впервые был арестован еще в 19 лет по обвинению в создании подпольного молодежного кружка, провел четыре года в лагере. В 1960-е помогал в составлении «Архипелага ГУЛАГ» и распространении самиздата. Впоследствии два раза был признан невменяемым и на длительные сроки заключался в психиатрические лечебницы. Там, чтобы не свихнуться окончательно, он писал палиндромы — фразы, читаемые одинаково справа налево. «Для здорового человека, надолго помещенного в желтый дом, составление перевертней — лучший способ спастись от сумасшествия, — утверждал он. — Эти упражнения, интеллектуальные, почти как шахматы, и азартные, почти как карты, до отказа заполняют досуг, стерилизуют сознание от всего, что могло бы ему повредить».

При чтении Марченко у Эдуарда вызвала протест сцена, где заключенный в лагерной санчасти отрезает свой член и бросает к ногам врача. «Не верю!» — говорил он Гершуни.

Предметом дискуссий в 1968 году у них служил и ввод советских войск в Чехословакию, который Лимонов защищал, а Гершуни называл вторжением. Любопытно, что ранее, во время поездки в Харьков, он спорил о том же с отцом. Только тогда Эдуард защищал Пражскую весну, а опытный советский офицер объяснял, что СССР нельзя давать слабину после вторжения американцев во Вьетнам. В итоге он сына переубедил.

Гершуни был классическим левым либералом, как и большинство тогдашних диссидентов. Вообще диссидентское движение в 1950-е годы зарождалось как марксистское, ведь советские люди воспитывались в принципах марксизма и имели весьма смутные представления об идеологических альтернативах этому учению. Однако «Капитал» был доступен всем, и пытливый читатель сразу замечал резкое расхождение его модели социалистического государства и той, что была реализована в СССР. Так появились истинные марксисты-ленинцы, ругавшие официоз за предательство идеалов отцов-основателей. Постепенно движение стало эволюционировать в сторону либерализма; события в Чехословакии и появление «Хроники текущих событий» отражали именно этот период.

Уже во времена распада СССР, как утверждали знакомые Гершуни, он нещадно ругал Лимонова за патриотическую публицистику конца 1980-х. Сам же Эдуард отмечал, что, при всей противоположности взглядов, Владимир подействовал на него в плане бунтарства, бесстрашия и радикализма и что, возможно, противостояние с властями ельцинской и путинской России связано с тем, что «Володькина закваска во мне бродит».

Итак, зафиксируем, что диссидентом Лимонов никогда не был, хотя в его круге общения в Москве таковые встречались и на него повлияли.

А возвращаясь к теме «диссидентства наоборот», надо отметить, что среди советских инакомыслящих встречались самые разные люди: были и русские националисты, и маоисты, и даже люди, называвшие себя национал-большевиками.

К примеру, так называемая «группа Фетисова», созданная в середине 1950-х годов в Институте комплексных транспортных проблем молодыми учеными Михаилом Антоновым и Александром Фетисовым. Они понимали национал-большевизм как необходимость «совершенствования советской власти в интересах русского народа», выступали против критики культа личности Сталина (Фетисов в знак протеста против решений XX съезда вышел из КПСС в 1956 году), а также утверждали, что экономика СССР является «недостаточно советской, недостаточно социалистической», рабочий класс мало привлекается к ее управлению. В работе «Построение коммунизма и проблемы транспорта» Антонов писал о том, что достичь этой цели можно куда быстрее, чем предусматривает ревизионистская хрущевская программа. Не были фетисовцы чужды и идеям дезурбанизма — то есть расселения больших городов и создания принципиальной иной среды обитания для человека нового общества. Что касается национального вопроса, то Карла Маркса, который был для членов группы абсолютным авторитетом в области экономики, они считали при этом русофобом, а одной из главных проблем СССР называли засилье «инородческого элемента» во властных структурах.

В интервью автору в 2000 году Михаил Антонов утверждал: «Я — советский, русский, православный человек, ни я, ни Фетисов никогда не выступали против советской власти, как это делали диссиденты». Действительно, во время процесса над Андреем Синявским и Юрием Даниэлем, которых диссидентская тусовка активно защищала, Фетисов утверждал, что их нужно расстрелять.

Однако карающая длань советской власти вскоре коснулась и самих членов группы. В 1968 году, когда идейный базис был разработан, ее члены перешли к действию и распространили по почтовым ящикам в московских домах 650 листовок, обвинявших советскую верхушку в перерождении и призывавших выходить из партии. После этого четверо фетисовцев, включая самого основателя движения, были арестованы, осуждены по статье 58.2 и — в соответствии с модным тогда способом наказания, примененным и к Гершуни, — признаны невменяемыми и рассажены по спецпсихбольницам.

Эпизод № 3. Карлос.

«— Есть точка зрения, что Советский Союз брежневских времен был достаточно скучным государством, с придавленной общественной и интеллектуальной жизнью, тоскливым партийным официозом, отсутствием свободных коммуникаций с другим миром…

— Это смотря для кого. Если люди были робкими обывателями, то, конечно, для них было скучно. Я питался такой средой художников, поэтов. Я нашел этих людей и в Харькове, все-таки провинциальном городе, и в Москве. Очень много, тысячи людей, которые составляли то, что сейчас называют тусовка. На сегодняшний день оказалось, что я был знаком с лучшими художниками России, ныне культовыми фигурами, как какой-нибудь Венедикт Ершов. Скучной жизнь была для обывателя, а для того, кто был смелее, — вовсе не была.

У меня были еще в СССР в друзьях западные социалисты, в частности, секретарем австрийского посольства работала Лиз Ульвари, которая позднее издала в Швейцарии книгу “Свобода есть свобода”. Она была прогрессивная молодая девка в круглых очочках, худая как спичка, курила привезенный из Афганистана гашиш, вот она была настоящая социалистка. Еще ряд был у нее друзей. И вот они как раз капали мне на мозги и говорили: “Эдвард, вы не понимаете, что живете в социалистической стране и тут множество преимуществ” и прочее».

Одним из популярных у тусовки мест неожиданно стало посольство Венесуэлы. Почти 20 лет дипотношения между Москвой и Каракасом были разорваны, и посол Бурелли Ривас был первым дипломатом, после долгого перерыва прибывшим в СССР. Интеллектуал, поэт, знаток русского языка и литературы, он развил в Москве бурную деятельность — общался со всеми, от подпольных художников до старообрядцев, устраивал в посольстве вечеринки и дарил понравившимся женщинам (включая супругу режиссера Георгия Данелия Галину) вино целыми ящиками. Насколько известно, кроме этого он помогал передавать на Запад рукописи и полотна по неофициальным каналам. Все это кончилось тем, что в 1976 году по просьбе советского руководства его отозвали на родину.

В общем, жизнь в посольстве била ключом, и Эдуард со своей новой девушкой, первой московской красавицей Еленой, которая ушла к нему от мужа — художника-графика Виктора Щапова, — регулярно бывал у гостеприимного Риваса. Там-то он и познакомился с будущим знаменитым террористом и легендой мирового левого движения Ильичом Рамиресом Санчесом, он же Карлос, он же Шакал.

Ильич был венесуэльским гражданином. Рожденный в Каракасе в 1949 году, он, как можно догадаться, получил имя в честь вождя Октябрьской революции (двух его братьев отец — убежденный марксист — назвал соответственно Владимиром и Лениным). С подростковых лет он участвовал в коммунистических манифестациях и беспорядках, а в 1968-м добился зачисления сына в Московский университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Два года Карлос провел в СССР. Во время учебы он познакомился с активистами Народного фронта освобождения Палестины, куда вскоре и отправился, начав восхождение к мировой славе.

«Это было в 1969 году. Как-то после одной из вечеринок в посольстве, было лето, мы пошли ночью гулять с двумя молодыми парнями, студентами Патриса Лумумбы. Потом, через много лет уже, находясь в Париже, я увидел в газетах фотографии человека в странных таких очках. Это было убийство на Орли, когда Карлос застрелил четверых. На фото был человек, с которым мы тогда целую ночь проговорили, спорили. Это официально известный факт, он пишет в своей биографии, что тут учился, потом как он ходил в посольство. Тут сомнений быть не может.

И мы целую ночь спорили, куда-то еще зашли потом — не было тогда ночных заведений — наверное, к нам, еще выпили. И мы все доказывали, говорили, что у нас страна говно, как молодые люди. А они говорили: “Да вы что, вы живете в такой стране, с таким режимом. Вы просто не понимаете, что такое капитализм”. Была целая страстная ночь вот этих вот разговоров, и лицо его перепутать было невозможно. Такое немножко с индейскими чертами, и эти очки. Никаких сомнений. Ну, это случай свел.

По Карлосу там немножко даты, месяцы не сходятся. Но когда я прочел несколько французских книг о Шакале, мне кажется, он натянул немного даты, чтобы участвовать в Черном сентябре, а мои воспоминания такие, что он еще был в это время в СССР. Может быть, чтобы ужесточить свой имидж, сделать из себя такого ветерана. Ну бог весть, он сидит в тюрьме, и человек он большой».

Случай или нет, но Карлос также без сомнения проходит по разряду священных монстров и титанов. Сегодня, отбывая пожизненное заключение во французской тюрьме, он пишет: «Я не жалею ни о чем из того, что совершил. Но я жалею об эволюции современного мира, о распаде СССР и о том, что нам пока не удалось освободить Палестину».

Палестина русским не столь близка, как принявшему там ислам Ильичу, а так Эдуард мог бы подписаться.

Эпизод № 4. КГБ был достаточно велик.

Со времен перестройки либеральные историки, публицисты и литераторы создают картину мира, согласно которой в СССР половина страны была палачами, а другая половина — жертвами. Те, кто имел отношение к спецслужбам, автоматом записываются в палачи, хотя очевидно, что сам факт работы в органах отнюдь не означал «расстрелов несчастных по темницам» или допросов диссидентов.

«Нет, я никогда к арестам отношения не имел и заключенных не охранял, — рассказывал на склоне лет в интервью Дмитрию Быкову Вениамин Савенко. — Я радист, с детства приемники собирал у себя дома, потом и в армию был призван связистом. Был во внутренних войсках, на охране особо важных объектов промышленности. Потом, после переподготовки, стал политработником».

Таким же талантливым «технарем», попавшим в систему госбезопасности, был и мой папа — Юрий Алексеевич Дмитриев. Студента, с отличием учившегося в Институте связи имени Бонч-Бруевича, в какой-то момент заметили и пригласили на работу во всесильный Комитет государственной безопасности. Папа работал в Оперативно-техническом управлении, занимавшемся разработкой различной аппаратуры для нужд комитета, в том числе для пограничников, дослужился до подполковника и ушел на пенсию накануне краха СССР. Затем по его стопам пошел и младший брат, Евгений Алексеевич (средний же — Лев Алексеевич — много лет проектировал подводные лодки и корабли в КБ «Рубин»). Он быстро сделал карьеру, занимаясь курированием по линии комитета различных ленинградских промышленных предприятий.

В застольных разговорах дядя Женя вспоминал о своих встречах с нынешними первыми лицами государства. Однажды он давал отчет о проделанной работе только что назначенной главе Красногвардейского района Ленинграда комсомолке Валентине Матвиенко. Со слов дяди, в отчете она ничего не поняла, «ну ей этого и не надо было». Предложила кофе с коньяком. «Я извинился — кофе, мол, не пью…» В общем, отметили наступающий 1979 год просто коньяком.

Ну а пока на дворе 1960-е годы, и сын офицера спецслужб Эдик Савенко попал в поле зрения «органов» как предмет разработки. Попал скорее случайно, хотя его круг общения — Гершуни, Бурелли, богема — к этому, несомненно, располагал.

«— Ваш отъезд за границу был связан с угрозами КГБ?

— Да не угрозами, а просто конкретно сказали уезжать. Но как мы потом выяснили с моей бывшей женой, как это ни причудливо звучит, мы попали в пекло борьбы между двумя спецслужбами — КГБ и Службой внешней разведки. Мы-то думали, это мы так интересуем их, а оказалось, что копали под ее сестру. У нас стоял под окном фургон, который нас прослушивал, к нам приезжал с сестрой бывший военный атташе в Германии, муж ее Николя. И он привычно говорил — о, вас подслушивают, я знаю, как у них там все устроено. И она, оказалось, работала на Лубянку. Как у нас говорят, борется, но и себя не забывает. Прикрытием у нее был антикварный магазин. Муж — бывший военный атташе — он так ее любил, она была такая пышнотелая блондинка. А противники из КГБ хотели даже не ее завалить, а ее шефа. Вот они вели вот эту слежку, на нас давили тоже.

Мы еще выпутались хорошо, а парень этот, поскольку у сестры был антикварный магазин, а она хотела еще на что-то существовать и привозила, пользуясь своими связями, иконы там какие-то роскошные. Все это продавалось, естественно. А человек, который поставлял иконы, ему дали девять лет тогда. Ей — нет, ее выгнали, по-моему.

Ну, короче, вот эти все люди присутствовали на нашей с Еленой свадьбе в 1974 году. Этот Давид, которого взяли сразу после свадьбы. А мы отделались вот так вот легко».

Позднее Эдуард отметит, что решительно не хотел стучать на свое окружение. Вот если бы пригласили в Высшую школу КГБ — другое дело. Мог бы, наверное, сделать в комитете хорошую карьеру.

Либеральные критики потом не раз пытались доказать, что такого быть не могло и на самом деле Лимонов наверняка был завербован, а потом уже отправлен за границу. Доказательств, однако, никаких нет.

Зато, как утверждала дочь певца Александра Галича Алена, в 1989 году в КГБ ей показали дело ее отца и сообщили, что он был одним из немногих, кому даже не предлагали стать информатором: «Мы понимали, что это просто бессмысленно. Ну, еще Лимонову не предлагали. Он же дурак, чего ему предлагать».

«— Как вы оцениваете то КГБ и тех сотрудников, с которыми вам приходилось сталкиваться?

— Вел нас некий Антон Семенович, высокий такой, довольно молодой человек в очках. И я потом как-то попал во Франции, меня французская контрразведка ДСТ допрашивала. Типажи те же. Из троих двое были в очках. Я ходил на Дзержинскую улицу, там такие особнячки с колоннами, и чтобы запугать, видимо, посетителей, стояли двое таких крепких мальчиков. Это когда видишь, было очень неприятно. Отметили эти ребята, что я не боялся. Было неприятно, что они мне звонили каждое утро, в ранние часы. Они могли мне позвонить в семь часов и сказать: “Приезжайте, Эдуард Вениаминович!” Вот на Дзержинского, рядом с основным корпусом, сейчас это Сретенка. Допрашивали, разговаривали одно время чуть ли не каждый день. Это после свадьбы, на которой был арестован Давид. Завербовать они тоже хотели. Но мне кажется теперь, что особой ценности во мне, даже завербованном, не было. Долгое время моя оценка этого была самой наивной, что это потому, что я в посольство ходил.

В общем, мой опыт говорит, что КГБ был достаточно велик. Народ был хмурый и серьезный. Однажды Антон Семенович, когда он отчаялся уже со мной, сказал — вот сейчас придет мой начальник. Он и сказал: “Вам с Козловой на выезд”.

Потом пришла открытка, что нам разрешают выезд. Люди ждали этих разрешений годами, а мы — веселая пара — поехали на юг.

Последнее, что я помню, это таких ленивых скучающих солдатиков у входа в Шереметьево, погранцы такие, курящие какую-то жуткую махорку, стоящие в расслабленных позах, в мятых шинелишках таких.

— А у вас не было мысли остаться в стране, несмотря на угрозы?

— Я сейчас не буду разыгрывать, что упирался в те годы. Нет. Не из-за чего было садиться, вот чего. Когда я в 2001 году оказался в тюрьме, я знал, за что я сижу. Я никуда бы не уехал, тем более что за мной стояла организация, за которую я ответствен. В тот период я был молодой человек безо всякой политической ориентации, кроме того, что я был естественный такой патриот, воспитанный в определенной семье, с определенной памятью. И конечно, я одобрял всю советскую внешнюю политику. У меня были разногласия чисто личного, эстетического какого-то порядка. Я считал, что я очень крупный поэт, и одновременно меня там не печатали. Я считал, что мне мешают стать тем, кем я должен быть и кем я по праву являюсь.

— Бытует мнение, что сам Юрий Андропов называл вас убежденным антисоветчиком. Откуда взялась эта информация?

— Саша Морозов, писатель, он до сих пор жив, магистр в те годы, он учился в университете с дочкой Андропова Ириной на истфаке, что ли. И поскольку у меня были эти все неприятности с КГБ, эти вызовы, я взмолился и как-то ему говорю: “Саш, пусть она узнает у папы: чего им от меня надо? В чем вина-то моя?” Потому что меня вызывали, но ничего не говорили, просто пытались сломать, завербовать и прочее.

Первый раз она отказалась. Сказала, что мы с отцом договорились — ни он в ее личную жизнь не лезет, ни она в его работу. А второй раз — поскольку маразм крепчал и меня стали конкретно прессовать, она согласилась и наконец спросила отца. Через какое-то небольшое время, где-то через неделю, он сказал ей характеристику: “По нашим данным, убежденный антисоветчик”.

— Утверждали, что именно Ирина сыграла определенную роль в разрешении вам выезда за рубеж?

— Не знаю, у меня нет никаких подтверждений. Я с ней не был знаком и не помню, чтобы супруга с ней общалась».

Любопытно, что все фигуранты этой истории имели отношение к издательству «Молодая гвардия». Александр Морозов, бывший участник СМОГа, где они и познакомились с Лимоновым, с 1971 по 1985 год редактировал научно-популярную, весьма востребованную у советского читателя серию «Эврика». Ну а Ирина Андропова после окончания филфака МГУ работала редактором серии «Жизнь замечательных людей». Тогдашний заведующий серией Сергей Семанов вспомнил о ней как о весьма скромной девушке без элитных закидонов, которая выходила из подвозившей ее иногда на работу служебной «Волги» отца за квартал до издательства и шла туда пешком.

Что до убежденных антисоветчиков, то они уже тогда сидели в руководстве партии. Сам Андропов покровительствовал главе Ставропольского обкома, «молодому и перспективному» Михаилу Горбачеву, с 1971 года — члену ЦК КПСС. В том же году был назначен послом в Канаду, где он и задумает перестройку, Александр Яковлев. Борис Ельцин работал главой отдела строительства в Свердловском обкоме партии. Скоро эти люди выйдут на первый план и уничтожат государство. И всемогущий комитет со всеми своими отделами, сетью информаторов, агентурой и аппаратурой окажется бессилен перед исходящим сверху предательством.

Эпизод № 5. Запад.

В 1974 году Эдуард и Елена покидают Советский Союз и через Вену и Рим переезжают в Нью-Йорк. Некоторое время Лимонов работал в эмигрантской газете «Новое русское слово». Там судьба свела его с линотипистом Борисом Ковердой — убийцей советского дипломата Петра Войкова в 1927 году, в годы войны подвизавшимся фельдфебелем зондеркоманды нацистов на территории Польши и СССР и сумевшим тихо дожить свой век в Америке. В рассказе «Коньяк Наполеон» он выведен под фамилией Кружко как тяжелый, психически неуравновешенный человек с темным прошлым. У Эдуарда во время застолья в типографии случился с ним конфликт. Пожилой психопат бросился на него с молотком, а затем написал заявление редактору, что Лимонов пытался его убить, оставшееся, впрочем, без последствий: «Можете гордиться. Он, говорят, евреев и коммунистов отстреливал, а вот вас испугался. Донос начальству настрочил…»

В «Слове» наш герой долго не задержался. Сама среда эмигрантов, одновременно ностальгировавших по родине и ненавидевших ее, вызывала у него раздражение. «Русская газета пахнет могилой и старческой мочой», — характеризовал он коллег по редакции.

За пять прожитых в Америке лет Лимонов познал ее целиком и полностью, до самого социального дна, проживая одно время в дешевом отеле с проститутками и неграми-драгдилерами и сменив множество профессий — от рабочего-ремонтника до прислуги в доме миллиардера. (Одной из лучших сцен в романе «История его слуги» является прислуживание им за столом Иосифу Бродскому, явившемуся в гости к его хозяину.) Именно знание этой настоящей, а не картинной американской жизни и отличало его от того же Яковлева, смотревшего на Канаду из окна посольства или дипломатического лимузина, или изумленных обилию сортов колбасы в магазинах советских журналистов-международников, втайне обожавших тот образ жизни, который им положено было обличать.

Лимонову довелось узнать, что американское общество не очень-то восприимчиво к критике. В мае 1976-го он даже приковывался наручниками к зданию «New York Times», требуя публикации своих текстов, — это можно назвать протонацбольской акцией. Через 20–30 лет приковывание наручниками к различным министерствам и ведомствам, кабинетам высоких чиновников и даже к ним самим станет одним из излюбленных приемов акций прямого действия национал-большевиков. Правда, в России это повлечет за собой куда более тяжкие последствия, чем на Западе.

Неудивительно, что из-за такого поведения буйный русский эмигрант вновь попадает в поле зрения спецслужб, теперь уже ФБР.

«— Что для вашей политической жизни означали более пятнадцати лет, проведенных в Америке и во Франции?

— Огромную школу прошел, конечно. Когда я приехал на Запад, то началось такое обучение сразу же. Начиная с Австрии (мы же вначале в Вене прожили какое-то время) и далее — по крупицам стала собираться вот эта отвратительная мозаика западной жизни. Собственно, то, о чем меня предупреждали мои друзья, австрийские социалисты. Там были еще — я забыл фамилии — с одним из них мы даже переводили Тракля (это великий австрийский поэт, погибший в 1914 году, он покончил с собой в госпитале), то есть он мне приносил подстрочник. Далее на пути в США я познакомился — по-моему, его звали Патрик Кэмпбелл — бывший сотрудник ЦРУ, который работал руководителем Толстовского фонда. Я приходил к нему какое-то количество раз, бухал он со мной, видимо, интересно ему было, и он мне рассказывал, как боролся против коммунистической опасности, а потом в один прекрасный день увидел, какая за этим паутина, ложь и прочее.

Я встречался еще с рядом людей, которые откровенно платили эмигрантам из России за информацию в виде статей. Потом был Нью-Йорк с огромным количеством проблем, эта вот жизнь мигранта. Первое, что я сделал в Америке, — отправился на собрание троцкистов, Социалистической рабочей партии, потом палестинская была партия.

Как снежный ком все это нарастало, у западного мира появились детали. Я их стал регистрировать, писать статьи. Я тогда написал статью “Разочарование”, за что меня выгнали из “Нового русского слова”. Эти статьи были подхвачены советской прессой. Связей у меня с ней не было, я и не хотел их иметь».

Именно в это время Лимонов переживает кризис: от него уходит любимая Елена, он бродит по Нью-Йорку в полубессознательном состоянии. И в это же время, в 1976 году, он пишет свои лучшие книги, сделавшие его знаменитым, — «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника».

Создать настоящий скандал в мировой литературе после всех книжных революций XX века, сексуальных и наркотических, от Генри Миллера до Уильяма Берроуза, было почти невозможно. Тем более — для русского автора. Ведь русская литература и в эмиграции оставалась этаким междусобойчиком для своих. Ну кому при всем уважении в США нужны были Сергей Довлатов или Василий Аксенов? Разве что с политической точки зрения, как обличители советского строя. Лимонову же, хоть и не сразу, это удалось.

Тридцать шесть американских издательств, куда настойчивый автор отправил свою книгу, отказались от нее. Один из редакторов писал в ответном письме, что нашел «раздражающим» выведенный в книге портрет США. (Еще бы!) Впервые «Эдичка» вышел осенью 1979 года на русском языке в только создававшемся издательстве «Руссика». Ради того, чтобы не быть проклятым всей русской эмиграцией, им пришлось переименоваться в «Индекс-пресс». (Одновременно в знаменитом издательстве «Ардис» вышел сборник стихов «Русское» в аскетичной белой обложке. Автор как-то прикупил его на букинистическом развале в ДК Крупской и теперь гордится библиографической редкостью у себя на полке.)

В 1980 году Лимонов переезжает во Францию. Здесь он наконец находит издателя для франкоязычного варианта «Эдички», который вышел под эпатирующим названием «Русский поэт предпочитает больших негров». Именно с этого издания началось триумфальное шествие книги по миру. Правда, более отражал суть книги заголовок немецкой версии — «Fuck off, Amerika».

В 1982-м, находясь по делам в Лос-Анджелесе, он знакомится в ресторане с уехавшей в Америку из Ленинграда и ставшей там моделью и ресторанной певицей «сумасшедшей русской» Натальей Медведевой. Во Францию они возвращаются уже вместе, Наталья станет третьей женой Лимонова. Безусловно, из всех женщин Эдуарда только Медведева представляет собой фигуру под стать ему. Это союз равных, как в личных отношениях, так и в творчестве, хотя влияние мужа весьма ощутимо в ее книгах, статьях и песнях.

В Париже Лимонов пишет трилогию — «У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй» — о своем харьковском детстве-отрочестве-юности. Многих читателей, привлеченных бунтарством и скандальностью его первых книг, удивили весьма теплые воспоминания о советском детстве героя и апология послевоенной сталинской «великой эпохе».

Здесь мы сталкиваемся с вечным вопросом, насколько написанное литератором от первого лица можно считать достоверным и стоит ли отождествлять автора с его героем.

Если говорить о харьковском периоде, то, наверное, лучший эксперт в этом случае — Раиса Федоровна Савенко. «Он вообще фантазер страшный, — говорила в середине нулевых годов мама Эдуарда интервьюировавшему ее Дмитрию Быкову. — Вы, когда читаете “Молодого негодяя”, все делите на два: там фантазий очень много. Он с детства придумывать любил».

Впрочем, как свидетельствуют дожившие до наших дней товарищи юности Лимонова, а также харьковские краеведы, в целом он оставил вполне близкий к жизни портрет города и горожан тех лет. Более того, именно с Лимоновым теперь связан славный образ советского промышленного центра, города пролетариев, гопников и поэтов, который сейчас старательно пытаются ликвидировать киевские власти. Когда-нибудь, вероятно, увидит свет путеводитель по лимоновскому Харькову, как сейчас по пушкинскому Петербургу или ленинскому Симбирску-Ульяновску. Что Александр Сергеевич, что Владимир Ильич, что Эдуард Вениаминович — люди весьма активные, много перемещались в пространстве, жили по разным адресам, а значит, материала для такого издания найдется немало.

Кстати сказать, Украиной город своей юности Лимонов никогда не считал. Украиной для него были села где-нибудь на Полтавщине или Житомирщине, куда его ребенком возили отдыхать летом. Или далекий Львов, откуда периодически приходили похоронки на боровшихся с бандеровским подпольем сослуживцев отца. Харьков же однозначно был для него Россией.

Книги американского периода сделали Лимонова знаменитым, однако принесли ему такую славу, о которой временами приходится жалеть. Нет проще приема для врагов и недоброжелателей, чем обратиться к эпизоду с негром Крисом. К примеру, в конце 1990-х годов Марк Дейч в «Московском комсомольце» вперемешку с цитатами из программы НБП воспроизводил известные сцены из «Эдички», дабы вызвать эффект отвращения у публики. И добился своего — в результате той публикации распался союз НБП с «Трудовой Россией» Виктора Анпилова. Автор прекрасно помнит, как в 1990-е годы приходилось чаще отвечать публике на различных собраниях левой или националистической оппозиции на выпады по поводу этого романа, нежели спорить о политике.

«Главное действующее лицо моих книг — Лимонов, — говорил в начале 1990-х годов журналисту Евгению Додолеву сам наш герой. — Но ведь такого человека не существует в природе. По паспорту я Савенко Эдуард. Точка. А Лимонов, значит, это и герой, и автор. Автобиографические приемы были важны для меня при показе эпохи, среды. Например, в романе “У нас была великая эпоха” маленький сын лейтенанта Эдик — только предлог, чтобы показать время конца сороковых. А “Молодой негодяй” — это Эдичка в Харькове шестидесятых. Понимаете, это страна через героя, это эпопея… И чтобы упредить возможные вопросы, повторю еще раз: не следует отождествлять меня с Эдичкой. Я не ругаюсь в обществе женщин, я не наркоман и не гомосексуалист».

С дальнейшим литературным творчеством Лимонова все проще. В случае его совместной жизни с Натальей Медведевой мы имеем уникальную возможность сопоставить произведения обоих супругов об их отношениях (соответственно «Укрощение тигра в Париже» и «Моя борьба»), А после возвращения в Россию вся жизнь Лимонова протекала на виду у общества, и его биография задокументирована как им самим, так и множеством других источников. Тут уж что-то придумывать не было никакого смысла, тем более что сами повороты судьбы Эдуарда выглядели круче любого качественного сериала.

Но вернемся в 1980-е. Во Франции Лимонов заводит массу новых знакомств среди политиков, интеллектуалов и разного рода культовых личностей. Так, он знакомится с «королем наемников», бывшим диктатором Коморских островов Бобом Денаром, основателем «Национального фронта» Жаном Мари Ле Пеном, адвокатом Жаком Вержесом, дружившим с красными кхмерами и защищавшим множество удивительных людей — от алжирских террористов из Фронта национального освобождения и того же Карлоса Шакала до бывшего гестаповского палача Клауса Барбье. Здесь он впервые попытается реализовать ту идею, которую потом принесет на российскую почву, — объединение ультралевых и ультраправых, бунтарей и радикалов разного толка против буржуазной системы. Единомышленников он нашел в газете Жана Эдерна Аллье «Идиот Интернасьональ», в которой стал постоянным автором. Впрочем, это вызвало мощнейшее сопротивление среди французского истеблишмента, и до создания какой-то политической структуры дело не дошло. Для Европы, где со времен Великой французской революции правые и левые четко делили места в Конвенте и знали свою нишу, это было невозможно.

Уточняет свои взгляды он в эссе «Исчезновение варваров» (1984) и «Дисциплинарный санаторий. Этюды социальной ментальности обществ» (1989–1991), где, развивая принятую в США и Европе концепцию «СССР = ГУЛАГ», уподобляет западные общества санаториям закрытого типа, своего рода психбольницам с облегченным режимом.

«— Когда я перебрался во Францию, то тотчас же установил связь с ФКП — французской компартией. Я был первым русским, который посетил этот знаменитый бункер на улице Колонель Фабьен и почти сразу стал писать для журнала “Революсьен” — идеологического органа Компартии. Я написал большую разгромную статью о перестройке году, наверное, в 1987-м, и “Юманите” хотела ее опубликовать. Если бы они ее опубликовали, это был бы программный поворот во всей политике компартии. Там в Центральном комитете целый ряд людей решали, обсуждали это, но, когда газета уже практически версталась, испугались.

Тогда же, в 87-м году, я оказался в Будапеште на конференции писателей, еще наши войска были там. Однажды нас возили на экскурсию, Ален Роб-Грийе сидел сзади меня, французы, кого только нет. И вот мы едем, а рядом едет открытый советский “газон” и сидят офицеры, курят. Все шушукаются, испугались, перебежали к этому борту, на них смотрят. Я посмотрел и у меня такая гордость: “Вот мы везде, полмира”. И вскоре после этого ушли советские войска…

— Уместно ли будет сказать, что именно опыт жизни на Западе сформировал вас как антизападного политика?

— Конечно. Это постепенно нарастало, и ни одна деталь уже не была в пользу Запада. Потом, во Франции, я стал читать всякие умные, интересные книги. У нас по сей день в России такие книги не изданы. Я вдруг выясняю, к примеру: 1947 год, свободная французская армия подавляет восстание мальгашей на острове Мадагаскар. По моим тогдашним сведениям, 70 тысяч человек погибло, а сейчас я нашел в одной книге переводной, что якобы до полумиллиона. Это, конечно, такие зловещие противоречия. Никто об этом не знает. Мы знали вот фасады, выкрашенные свежей краской, — как все прекрасно и здорово, а вот таких деталей не знали. Или то, что во вьетнамской войне погибли миллионы людей. Нам никогда не давали эти цифры, а сейчас они появились: четыре миллиона гражданских и миллион сто тысяч вьетконговцев.

— Ну как же вы говорите, что плюсов нет. Вы сами говорите, что советское общество значительно отставало от западного в интеллектуальном развитии, не были прочитаны вовремя нужные книги…

— В СССР как раз не прочли те книги, которые по сути своей были скорее антизападными.

— Но на Западе они свободно циркулировали…

— Это ничего не значит. У нас они тоже свободно циркулируют, и что, у нас есть демократия и свобода? Нет. Это культура, не надо ее путать с политикой. Западное общество, его верхушка трезво и умно считают, что не нужно всю культуру подчинять. Сейчас и в России то же самое.

— Советский паспорт у вас оставался все это время?

— Отобрали при выезде. Люди, которые уезжали, автоматически лишались гражданства. Мы даже платили за отказ от гражданства какую-то сумму, если я не ошибаюсь. Гражданство мне вернули специальным указом Горбачева в октябре, кажется, 1991 года, одним из последних указов. Я не писал заявления, но в одном из интервью сказал, что не понимаю, почему вернули всем, вплоть до Аксенова, а мне нет.

— По поводу Запада вас часто упрекают в неблагодарности, что вы уехали, США вас приняли и вы даже вэлфер[3] получали, Франция вам паспорт дала, а вы теперь клеймите их…

— Никакой благодарности я ни к кому не испытываю, кроме как к своим родителям.

— Вы стали там писателем, начали публиковаться…

— Я мог стать алкоголиком или чернорабочим на всю жизнь, и они были бы счастливы. Я всего добился сам. Все страны, где я находился, — и СССР, и Запад — все желали смешать меня с дерьмом. Желали, чтобы я погиб и ничего от меня не осталось, и сейчас Россия занимается тем же. Я испытываю злорадное удовольствие от того, что я их победил, а они меня так не хотели, два раза отказывали в гражданстве. В США я никогда не просил гражданства, но мне даже грин-кард, по-нашему — статус беженца, которая полагалась через два года проживания, дали через пять, когда я уже жил в Европе и она мне уже на хрен была не нужна.

Два раза мне отказывали во французском гражданстве. Только благодаря поддержке французских интеллектуалов я его получил. Мне оно было не нужно, но поскольку я оказался без документов, надо было что-то делать, иначе меня собирались депортировать.

То есть это все сказки, что кто-то кому-то обязан. А сколько они получили морального кредита, те же страны Запада, куда в те годы ехала русская культура — все эти музыканты, танцоры, писатели. Они получили огромный кредит, поэтому давайте не будем, кто кому чего должен».

Эпизод № 6. Арестовать Горбачева.

Кинокритик Михаил Трофименков как-то заметил, что главное предназначение большого творца — будь то режиссер, писатель или поэт (о чем большинство из них давно забыли) — это создать портрет эпохи.

Портрет советского общества времен распада империи был написан Лимоновым в книге «Иностранец в смутное время», когда в 1989 году он возвратился в СССР после двадцатилетнего перерыва. Это было совсем не то государство, из которого он уезжал. Ключевые слова — грязь и запустение. Грязные тротуары, кошмарные вокзалы и общественные туалеты, в запущенном состоянии мозги соотечественников, которые, кажется, всей страной собрались уехать на Запад, где «люди по-настоящему живут».

Перестроечный Ленинград автору в его 10–11 лет вспоминается примерно так же. Мы с родителями переехали к тому времени в Купчино, огромный новый район на юге города с одноименной станцией метро. К ней вели под ж/д путями два длинных тоннеля со стенами желтого кафеля, в которых среди грязных луж и человеческой толкотни торговали всем подряд. В моде тогда были только что появившиеся эротические плакаты. Обычно возле столиков с ними собиралась толпа мужиков, которые стояли в своих серых куртках и шапках-петушках и молча, сосредоточенно смотрели на них. Ну и я смотрел тоже, само собой.

Всяк выходящий из метро утыкался в гигантское море ларьков, возле которых все так и кишело кавказцами в кожанках. Они развлекались тем, что швыряли камнями в крыс, расплодившихся на смрадной речке Волковке с усеянными свалками берегами. «Грязь скрипит под ногами, вонючая жирная грязь… Гуляка, гуляка, я гуляка» — это о том же кричал в микрофон под гитарный скрежет в духе Rage Againstthe Mashine Андрей Машнин, лидер группы «Машнин-бэнд». Это он воспевал красоты Купчина. Как раз направляясь от метро к себе домой через пустырь, он и написал эти строчки.

Позднее вонючую речку заключили в трубу, ларьки снесли и построили на их месте торговые комплексы и гипермаркеты. Всё постепенно цивилизовалось.

И конечно, портрет эпохи — это знаменитые невзоровские «600 секунд», которые в нашей семье не пропускали ни разу. Да что там в нашей! Вечером, около 22.00, когда выходила передача, улицы и метро пустели.

Невзоров породил впоследствии целую плеяду подражателей, но до той десятиминутки ненависти с вывернутой наизнанку городской натурой — свалками, бандитскими перестрелками, теми самыми грязными рынками, — поданной в жестком и лаконичном ключе, всем им далеко. Как и самому Александру Глебовичу, проделавшему долгий путь от яростного красно-коричневого патриота через соратника олигарха Березовского и любителя лошадей до сегодняшнего не менее яростного либерала и русофоба.

А пока что Лимонов пытался достучаться до жителей и правителей катящейся в пропасть страны.

«— Каким образом вы пытались влиять на умы соотечественников после того, как стали вновь приезжать на родину?

— Я стал писать еще с 1990 года в советские газеты. Послал по почте в “Известия”, и у меня опубликовали сразу несколько статей подряд. Я бы публиковался там и дальше, но сменилось руководство. Власть захватили либералы во главе с Голембиовским, и меня оттуда попросили. Я взял и точно таким же манером, по почте, послал статьи из Франции в “Советскую Россию” и там печатался в течение двух лет.

Я массу разумных вещей тогда написал, но не мог переубедить. Вы помните, что тогда творилось. Я высмеял Явлинского, который предлагал за 500 дней все переустроить. Ссылаясь на французские источники, я писал, что, например, на замену оборудования на военном заводе в Эльзасе ушли дикие деньги и десять лет времени. А ты, сумасшедший, пишешь полную х…ню про 500 дней. Они говорили такие глупости. И я понял, что меня слушали, кому-то это интересно, но я ни на что не влияю. Перед последним пленумом КПСС (летом 1990 года он, кажется, должен был состояться, а это было начало года, чуть ли не январь или февраль) я сказал в присутствии Чикина и разных больших коммунистических боссов: “Ребята, вы должны арестовать Горбачева прямо на пленуме”.

— И какова была реакция?

— Они все соглашались, говорили, “да-да, пора бы”. Я сказал: “Безжалостно просто арестовать, и всё, иначе конец”.

— То есть никто просто не хотел на себя брать ответственность?

— Может быть, они и не мыслили, как я. Я имел в виду просто взять и арестовать к едрене матери, скрутить руки, и всё».

В моей семье придерживались схожих взглядов по поводу Горбачева. На референдуме в марте 1991 года родители голосовали за сохранение СССР, на выборах президента России летом — за генерала Альберта Макашова. А во время августовского путча мы с бабушкой на даче играли в домино. И услышав 19 августа, как по радио зачитывают решения о создании ГКЧП, решили, что это правильно. Однако на следующий день интонации ведущих поменялись, а вскоре они уже радовались арестам участников «преступного заговора против руководства СССР», включая престарелых маршала Дмитрия Язова и участника Парада Победы генерала Валентина Варенникова.

Эпизод № 7. Шешель.

Развал СССР застает Лимонова на Балканах. В ноябре 1991 года он отправляется в охваченную войной Югославию, на защиту братского сербского народа. Всего таких поездок будет три: Вуковар, Босния, Сербская Крайна. Плюс еще две уже на постсоветском пространстве — в Абхазию и Приднестровье в 1992 году.

Все поездки, за исключением последней, были, выражаясь словами Лимонова, «военно-журналистскими», а вот в Сербской Крайне он несколько месяцев воевал в качестве обычного добровольца. Еще во время первой поездки западные репортеры засняли, как он стреляет из пулемета по осажденному Сараеву. Видео вызвало грандиозный скандал на Западе и разговоры о том, не следует ли лишить его французского гражданства. Репортажи Эдуарда с фронтов из различных СМИ вошли в сборник статей «Убийство часового», а позже, уже в конце 2000-х годов, появилась книга «Смрт» с рассказами о балканской войне.

В Белграде Лимонов встретился с одним из колоритнейших сербских политиков — Воиславом Шешелем. Внук четника и сын партизана из отрядов Иосипа Броз Тито, родившийся в боснийском Сараеве, уже в 1980-е годы он стоял на позициях сербского национализма и борьбы с коммунистическими властями республики. За это дважды отсидел в тюрьме — по два года с лишним. К моменту распада Югославии в 1991 году Шешель основал Радикальную партию, с которой успешно выступил на выборах, став союзником президента Слободана Милошевича и его Социалистической партии в противовес прозападной оппозиции.

«— Когда вы впервые подумали о возможности создания собственной партии?

— Первая мысль о партии у меня возникла в 1991 году, когда я встретился с Шешелем. Я имел с ним беседу на несколько часов, был у него в штаб-квартире и подумал: “А я-то что, хуже? Я, наверное, тоже смогу”.

Так что, когда я увидел, как это все происходило, уже в 90-м году я был страшно разочарован, что моя журналистика никакого существенного эффекта не приносит. И в 91-м, когда я оказался в Сербии, уже после войны, я пошел к Шешелю. Меня восхищало то, что он делает и говорит, восхищало, что отряды на фронте (как у нас сейчас)[4]. Однако у него не было разностороннего опыта.

Я уже к тому времени, прожив на Западе 15–16 лет, не доверял ни одной б…ди европейской, ни одной суке, ни одной улыбке. А у него не было этого опыта. Он же пошел и сдался Гаагскому трибуналу.

Вот начало. Тогда я понял, что самому нужно что-то делать. Прежде чем заниматься политикой, нужно овладеть ее языком. Я стал это делать. Попался по дороге Дугин, который, хоть и великий путаник, но все же некоторые вещи внес. За несколько месяцев все встало на свои места».

Помимо поездок на войны Лимонов все чаще бывает в Москве, продолжает активно публиковаться в СМИ (становится обозревателем «Советской России») и превращается в узнаваемого и популярного деятеля оппозиции. 23 февраля 1992 года он в первых рядах многотысячной колонны под красными и имперскими флагами штурмует самосвалы, выставленные на Тверской, чтобы предотвратить прорыв к Кремлю. 17 марта участвует в работе Съезда народных депутатов СССР в подмосковном поселке Вороново. Съезд был объявлен нелегальным, в зале отключили электричество, поэтому он проходил при свечах. Затем выступает на Народном вече на Манежной площади, забитой людьми от края до края — сотни тысяч людей пришли требовать отстранения президента Ельцина от власти.

«— Можно было совершить мирную бескровную революцию 17 марта 1992 года. Пятьсот тысяч человек стояли на Манежной. Перед Анпиловым, на двух грузовиках мы стояли все. Никто не догадался просто повернуть все эти массы народа к Кремлю и зайти туда. Милиция была прикрыта только какими-то деревянными корытами, а не щитами. Все можно было сделать.

— А вас бы не послушали тогда?

— Нет. Я был просто интересный, свой в доску, эмигрант, недавно приехавший. Я это понял именно в этот день. Когда был съезд в Воронове, когда я бегал — есть свидетели — и говорил: что вы делаете? Они там решили проголосовать за постоянный президиум Верховного Совета СССР. Мы же накануне ночью — я был на сходке для своих, где был генерал Макашов, был ныне покойный Илюхин, — мы сидели в комнате и говорили, что нужно делать параллельное правительство. Договаривались о том, что на этом сходе у гостиницы “Москва” будет объявлен диктатор — генерал Макашов. Диктатор по-ребячески звучит. Но собрались на этот съезд в Воронове — ехали, на три километра машины растянулись, журналисты, там была четверть депутатов Верховного Совета СССР, только что распущенного в конце прошлого года. Можно было все сделать. И только трусость… А мы бегали, хватали “черных полковников”, Алксниса за лацканы и говорили, что вы делаете, надо объявлять прямо сейчас со сцены…»

Вскоре на короткое время Лимонов сближается с набирающим популярность Владимиром Жириновским и даже занимает пост министра госбезопасности в теневом кабинете ЛДПР. Впрочем, увидев стремление Жириновского встроиться во властную систему, а не бороться с ней, Эдуард порвал с ЛДПР и вместе с другими недовольными организовал Национал-радикальную партию.

Учредительный съезд партии прошел 22 ноября 1992 года не где-нибудь, а на даче заместителя Жириновского Алексея Митрофанова в элитном подмосковном поселке Николина Гора. В нем принимало участие около тридцати человек, председателем был избран Лимонов. Правда, уже в январе партия раскололась. Председатель ушел из-за разногласий с соратниками — разошелся с политтехнологом и лидером панк-группы «ДК» Евгением Жариковым и бывшим пресс-секретарем ЛДПР Андреем Архиповым на почве того, что те исповедовали язычество, которое Эдуард относил к примерам «извращений национализма». В дальнейшем партия тихо умерла, никак не проявив себя на политическом поприще, но оставшись тем не менее в истории как прямая предшественница НБП.