Ее второй муж

Глава 3

Я расстроилась из-за приложения, да еще и поговорила с Гейл, и из-за этого опоздала на пятнадцать минут. Но, несмотря на противный ноябрьский мелкий дождик, я добралась до места и, пригнув голову, чтобы никто меня не заметил, проскользнула на свой пластиковый стул.

К счастью, кто-то уже рассказывает свою историю, и никто не обращает на меня внимания – ненавижу быть словно под светом софитов. Заталкивая промокший анорак и дешевую сумку из кожзама под стул, я улавливаю обрывки сказанных женщиной фраз, что-то вроде: прощение, доказательства, мифы о горевании, способы справиться, растерянность, забота о собственном выздоровлении и конкретные действия – эти слова окутывают меня, но не успокаивают; они мне знакомы, как и ласковый тон ее голоса.

Ее зовут Сью, и она оказывает специализированную помощь по проживанию горя; ее муж умер пять лет назад от рака кожи, и, чувствуя потребность помочь другим, она открыла центр помощи. Похвально, конечно, но даже на третьей встрече я так и не почувствовала себя вовлеченной в общий процесс. Если бы я могла позволить себе частные консультации, то сделала бы это, но эти сессии организованы службой поддержки жертв насилия, и я не могу на них не ходить, ведь все присутствующие отчаянно нуждаются в месте, где смогут выговориться. На прошлой неделе я объяснила Сью, что она очень милая и заботливая женщина и мне хочется ее порадовать, но я понять не могу, как письмо покойному близкому человеку поможет преодолеть боль потери.

Она ответила, что дело не в самом письме, но еще и в тех шагах, которые включают в себя групповые обсуждения, а этого я боюсь так же сильно, как ежегодной вакцинации от гриппа, после которой меня по трое суток кряду мучает мигрень.

Сегодня, закончив говорить, она снова просит меня рассказать свою историю. Не то чтобы я не хочу. Я тренировалась, зачитывая свои показания в полиции вслух. Просто от необходимости сделать это перед шестью женщинами, которых, кроме Сью, я совсем не знаю, меня начинает подташнивать. Я совершенно не понимаю, откуда у моих дочерей, Эбби и Рози, берется уверенность для презентаций на работе – уж точно не от меня и не от Джима.

Я прихожу сюда лишь потому, что это полезно, но не в том смысле, в котором считает Сью. Когда я нахожусь среди людей, то перестаю одержимо листать сайт знакомств, глядя на человека, который выглядит точь-в-точь как Маркус. Несмотря на предупреждение Гейл, на его предложение встретиться я ему ответила: «Да, давай. Как только, так сразу». Потому что я просто умираю – боже, опять это слово! Я такая же нетактичная, как Гейл, – от желания узнать, он это или нет, хотя Гейл считает, что это точно не может быть он. Согласно логике, она права.

Но мое сердце считает иначе. Никто не знает Маркуса так, как я. Особенности его поведения. Его улыбка. Его взгляд, который дает тебе понять, как сильно он сам собой доволен. Его фото профиля, инфо о себе – все в его стиле, словно его имя написано поперек его личной страницы.

Сью заканчивает говорить, и мы делаем перерыв на чай и печеньки «Хобноб». Я жадно пожираю три штуки в надежде, что никто этого не заметит. Умираю с голоду и не помню, когда в последний раз ела что-то, что смогла удержать в желудке. Я нервничаю. Даже напугана. Потому что при первом удобном случае Сью снова просит меня встать и поделиться своей историей, и на сей раз ответ «нет» ее не устроит. Она объясняет, что этот шаг критически важен для моего исцеления, к тому же никто не осудит меня и не обеспокоится, если я вдруг разрыдаюсь.

– Слезы разрешены и даже поощряются, – убедительно заявляет она, заметив, как мне кажется, крошки от печенья в уголках моего рта и не осудив меня за них.

Хотела бы я рассказать ей, что там, откуда я родом, при виде слез люди хмурились. Мы с Джимом выросли в одном пригороде Стамфорда, и у нас с ним одинаковый жизненный опыт. Мы оба плохо учились. Я даже не сдала экзамены на окончание девятого класса, которые в наши дни называются GCSE. А потом у меня появились Рози и Эбби, я работала на низкооплачиваемых сдельных работах, а вот столярный бизнес Джима, что удивительно, пошел в гору, и мы смогли позволить себе нормальную жизнь, а потом и ветхий, нуждающийся в реставрации дом. Джим потратил восемь лет, ремонтируя по вечерам и выходным, чтобы переделать его в дом нашей (а точнее, моей) мечты.

Несмотря на то что мы теперь владели домом в популярном районе на Виктория-роуд, который с годами стал стоить полмиллиона фунтов, в глубине души мы не изменились. Джим никогда не говорил о своих чувствах, даже когда умер его отец. Он считал, что психические болезни – это то, от чего страдает кто-то другой, но не мы. Я же, в отличие от Джима, была более открыта к общению на эмоциональные темы, по крайней мере ради своих дочерей, но со временем, как мне казалось, в этом уже не было нужды. А потом я встретила Маркуса, и моя жизнь изменилась.

Нервно улыбаясь и прижимая помятую сумку к животу так, словно она маленький ребенок, я смотрю на окружающие меня лица, старые, молодые. Кто-то из присутствующих одет лучше, чем другие. Шесть незнакомцев и Сью. Как мне сказали, это моя новая семья. Они улыбаются, подбадривают взглядами и кивками головы. Они желают мне добра. И, хотя я не знаю этих женщин, от их присутствия у меня на глазах внезапно вспыхивают слезы – в отличие от моих дочерей, они проявляют ко мне симпатию и понимание, в которых я так нуждаюсь.

– Меня зовут Линда Деламер. Если быть точной, то Бушар.

Голос мой звучит странно высоким. Роскошным – а я отнюдь не роскошная женщина. Эбби обвинила бы меня в том, что я специально говорю не свойственным мне голосом, чтобы произвести впечатление, – и была бы права. Хотя сейчас думать о дочерях – что воду в ступе толочь.

– Я вдова.

А теперь мой тон бесцветный, словно я говорю о чем-то незначительном. Таким же голосом я заказывала жареную картошку в промасленном кафе, куда мы с Джимом ходили посидеть в те годы, когда у нас было туго с деньгами.

И вдруг все присутствующие встают и начинают аплодировать. Поначалу меня это шокирует, и я отступаю на шаг назад, но потом понимаю, что происходит. Они думают, что я наконец разрушила барьер, призналась и себе, и остальным, что мой муж мертв и уже не вернется и я теперь навсегда одинока.

А я все не могу избавиться от мысли: а что, если они ошиблись? Что, если Маркус, как я и подозреваю, жив? Что они обо мне подумают? Знай они правду о том, что я с ним сделала, вместо аплодисментов они заковали бы меня в колодки. Но потом я думаю: а если Маркус жив, то почему бы не поговорить о нем? Ведь если он не умер, то вся боль последних восьми месяцев была пережита напрасно. Значит, никакая я не вдова и все тяжелые чувства исчезнут как не бывало. И вина тоже. И мои визиты в группу поддержки прекратятся сами собой. От этой мысли мои губы растянулись в дрожащей улыбке, и я посмотрела на сидящих передо мной женщин с жалостью, потому что это мне теперь предстоит проявить к ним симпатию.

– Прошло восемь месяцев, – осторожно выговариваю я, словно читаю вслух строчки разыгранной по ролям пьесы, думая о том, что Маркус вот-вот просунет голову в дверь и войдет в комнату, мотая головой так, словно все это дурная шутка. «Не смотри на меня так, Линди», – засмеется он, сжимая меня в медвежьих объятиях и глядя на других женщин в надежде, что и им он тоже нравится.

Маркус всегда был отличным актером. Ему бы понравилось быть вдовцом. В отличие от меня, он с размахом сыграл бы эту роль. Влюбил бы в себя всех вокруг, играя так, словно это последний спектакль в его жизни. Уже через неделю его завалили бы приглашениями на ужины и коктейли, кто-нибудь связал бы ему шарф, какая-нибудь вдова испекла бы для него пирог, и он убедил бы ее, что это самый вкусный пирог в его жизни. В общем, «искренне ваш, Маркус».

Одернув себя, что это не мыльная опера и не шоу Маркуса Бушара, я вдруг осознаю, что мой муж может быть и правда мертв, и нервы берут надо мной верх. С каждым разом мне все тяжелее вспоминать о том, что я его потеряла. По пробуждении утром меня охватывает жуткое осознание, что его больше нет. Кажется, все присутствующие здесь женщины чувствуют то же самое. Даже эта, с волосатыми ногами, огромными родинками и редеющими волосами, знает, каково это – любить и желать кого-то. Никого не должен вводить в заблуждение чужой внешний вид, особенно меня, старую дряблую тетушку.

– Разве мы, вдовы, заняты не этим? – признаю я, делая глубокие вдохи и выдохи так, чтобы они поняли, к чему я веду. – Готовимся к очередной панической атаке. – Я делаю еще один глубокий вдох и чувствую, как воздух, содрогаясь, проходит сквозь все мое тело. – Итак, о чем я говорила… Да, прошло всего восемь месяцев с тех пор, как я потеряла мужа. – Интересно, для этих женщин имеет значение, сколько времени прошло? Мы же все в одной лодке. Задержав дыхание, я жду, когда кто-нибудь возразит, что мои восемь месяцев ни в какое сравнение не идут с их тремя. Вечно я что-нибудь брякну, особенно когда нервничаю. Вот как сейчас. Или когда пытаюсь рассказать о личных обстоятельствах. Обо мне и Маркусе. Словно «мы» все еще существуем. По непонятной для меня причине я вдруг добавляю короткое «ха» в конце предложения, громко, словно это смешок. Хотя это вообще не смешно.

Мне трудно говорить о случившемся, и я не хочу соревноваться с другими вдовами, но не могу представить, чтобы кто-то горевал так же, как я. Не то чтобы я хотела быть королевой-маткой улья горюющих пчелок, но… Ведь на свете был лишь один Маркус. Меня предупредили, что группа принимает всех переживших потерю любого рода. Не только тех, кто потерял близкого. А если человек лишился собаки? Не поймите меня неправильно. Я люблю собак, но это не одно и то же. Поверьте мне. Но этого я вслух не скажу – в нынешние времена отовсюду раздастся хор возражений.

И когда мы стали такими политкорректными?

Я три с половиной года прожила за границей и не заметила, как чума серьезности охватила старушку Британию. Но, вернувшись на родину, я это ощутила. Безумие, ну правда. Мне сказали, что это веяние, навязанное миллениалами и снежинками, но я даже не знаю, что эти слова значат.

Мои дочери, конечно, в курсе. Рози, старшая, хотя послушать ее, так и не подумаешь. А Эбби – босс-молокосос. Откуда в ней это? Точно не от меня с Джимом. Наверное, от тети Гейл.

Хотя какой смысл о них думать, если я уже с ними не увижусь? Я их не виню, особенно после того, как себя вела, но я же вдова, ради всего святого, и толика понимания была бы не лишней. Я все еще их мать. Даже несмотря на то, что забила на них, чтобы начать новую, полную впечатлений жизнь, в которой им не было места. Я думала, они будут рады, что я наконец могу осуществить свои мечты и увидеть мир – жить, а не существовать, на что я их всегда и вдохновляла, – но я зря надеялась. Они видели только, как много боли я причиняю Джиму – чего я, честно говоря, не особенно замечала, – и то, как я их предала. Но если нельзя оставить своих детей, когда те уже выросли, то когда вообще можно это сделать?

Тяжело вздохнув, опустив голову и не в силах продолжать, я опускаюсь на голубой пластиковый стул, который уже считаю своим, потому что всякий раз, входя в комнату, я иду прямо к нему. Женщина с дредами, большими руками и коричневыми возрастными пятнами на коже похлопывает меня по спине, вырисовывая круги на моем джемпере, а Сью передает мне пачку салфеток, хотя глаза у меня сухие, а потом она, нарушая неловкую тишину, занимает место в кругу. Не знаю, что было дальше, потому что все, о чем я могла думать, это голубой цвет стула, похожий на цвет глаз Маркуса, и мне хотелось поскорее вернуться домой, открыть ноутбук и впериться глазами в его фото.