Эхо странствий

ИСЛАМ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Сахара, снега Атласских гор, плантации жасмина, караваны верблюдов, реактивные самолеты, кремневые ружья, урановые рудники, римские развалины, залежи фосфоритов, андалузские мелодии, татуированные лица берберов, ночные казино, заклинатели змей, забастовки докеров, молитвы Корана, лабиринты базаров…

Имя этой страны на ее родном языке — Аль-Магриб. Означает оно — «Страна заходящего солнца». Взгляните на географическую карту, и вы поймете тех, кто дал государству такое название: Марокко расположено на крайнем западе арабского мира. Здесь когда-то кончались западные границы великих арабских халифатов.

Жизнь современного Марокко довольно прочно покоится на фундаменте заветов Мухаммеда — основателя ислама. В центре каждого марокканского села, а в городе почти в каждом квартале стоит страж ислама — каменная башня минарета. Есть мечети — шедевры арабского зодчества. Знаменитые Кутубия в Марракеше и Карауйинская в Фесе неподвластны времени: их возраст больше десяти веков. Об этих мечетях написаны тома научных исследований, сложены поэмы, они запечатлены на почтовых открытках, спичечных коробках и в дорогих западных изданиях.

Редкий состоятельный марокканец в возрасте за пятьдесят лет не совершил паломничества в святые города Мекку и Медину. Правоверный молится там, где его застал час молитвы. Я видел часового, который самозабвенно молился на своем посту. Но сказать, что молодежь глубоко религиозна, нельзя. Традиции и обряды ислама молодое поколение соблюдает скорее из чувства уважения к старшим как ритуал необходимости. В открытых уличных кафе вы никогда не увидите марокканца за стаканом вина, запрещенного священной книгой. Однако вино пьют, но не в людных местах.

Прожив пять с лишним лет в Марокко, я не могу назвать пи одного знакомого мне мусульманина, у которого было бы несколько жен. И если вы будете об этом расспрашивать, то над вами посмеются, — нет уже такого обычая, санкционированного когда-то Кораном. Можно привести примеры, когда строжайшие запреты пророка навсегда преданы забвению. Например, ислам категорически запрещает изображать живые существа, ибо «в день страшного суда они предстанут перед автором, потребуют от него душу, а он не сможет этого сделать и посему будет гореть в вечном огне…» Наверное, я был единственным человеком, кто вспомнил этот завет ислама на выставке выпускников художественного училища города Сале…

Арабская женщина в длинной до пят джеллабе, наглухо закрытая чадрой, — обычное явление на улицах марокканских городов. Но здесь уже носят и юбки выше колен. Однако марокканку, снявшую чадру, никто не осуждает. И дело тут не в моде. Проблема закрывать лицо или нет, носить долгополую национальную одежду или нет, перешла, на мой взгляд, из области строгих когда-то нравов в область вкусов.

Незаметно, исподволь новые веяния, понятия, взгляды проникают сквозь вековую толщу устоев и беспрекословных порядков. Вы приходите в министерство туризма и спрашиваете начальника отдела прессы. Старик привратник в бордовой цилиндрической феске с кисточкой и широченных плиссированных шароварах подводит вас к двери с табличкой «Турая Сарраж». Постучал и ждет, пока разрешат войти. Приоткрыв дверь, почтительно спрашивает, можно ли пропустить посетителя. Турая Сарраж — молодая красивая марокканка, лицо которой никогда не закрывала чадра. Беседую с ней, а сам думаю о привратнике. Во времена его молодости женщина не смела перешагнуть порог комнаты, где находятся мужчины…

На юге Марокко есть город Эрфуд, за его глиняной стеной начинается Сахара. Я бывал в гостях у главы города — каида Эрфуда Мухаммеда Наима. Обстановка в доме, манера принимать и вести беседу — все исконно традиционное, стародавнее. Только жена каида не пряталась от гостей. Она сидела с нами за столом, расспрашивала меня о Москве, консерватории, Большом театре.

Юг Марокко. Дома-крепости,

построенные в стиле древних

архитектурных традиций

В арабских семьях много детей — десять-двенадцать. Примечательно, что кругозор нынешней марокканской молодежи вышел за стены древних традиционных поселений и базарных лавок, перешагнул вековые догмы. В семье моего знакомого, рекламного агента Дуккали, девять сыновей. Я слышал однажды, о чем рассказывал малышам старший брат — докер в порту Касабланка. Он рассказывал притихшим мальчишкам, как рабочие организовали забастовку и выиграли ее…

СТРУКТУРА ОБЩЕСТВА

На мой взгляд, контуры социально-политической структуры Марокко выглядят следующим образом: абсолютная монархия, наличие сильной армии, допущение некоторых буржуазно-демократических свобод, пристальный контроль государства над деятельностью всех организаций.

Король по своему усмотрению и на неопределенный срок может распустить парламент, изменить конституцию и так далее. Так, неугодный королю парламент был распущен в 1965 году и переизбран только через пять лет.

Пятнадцать лет самостоятельности для государства срок небольшой. Однако крупная национальная буржуазия успела за это время возникнуть, укрепиться, занять позиции в экономике. В основном это компрадорская, то есть посредническая, буржуазия, тесно сотрудничающая С французскими и испанскими капиталистами. Классовые интересы объединяют марокканских нуворишей с предпринимателями Франции, но разъединяют их со своими рабочими и батраками.

Трудно найти стопроцентное марокканское предприятие — почти в каждом будет вкраплен иностранный капитал. Марокканская буржуазия копирует методы ведения прибыльных дел, образ жизни Запада. Если, например, в прежние времена виллы с лебедями, фешенебельные лимузины и поездки на воскресенье в Париж были уделом богатых французов, то теперь к этому приобщились и местные нувориши.

В одном ряду с крупной буржуазией стоит высшая государственная администрация, включающая военную верхушку, руководящая бюрократия, особо привилегированные служащие. Эта прослойка появилась также после получения независимости, ибо в колониальный период к управлению государством марокканцы практически нс допускались. Из высшей, хорошо оплачиваемой администрации очень часто вырастает буржуазия, и наоборот — из среды последней формируется руководящий чиновничий аппарат.

В Марокко пашут на быках

Опора власти в сельской местности — крупные феодалы; всего их около десяти тысяч, однако основная часть хороших земель принадлежит именно им.

Большой и пестрый класс составляет средняя и мелкая буржуазия. Спецификой Востока, и Марокко в том числе, остается торговля и кустарный промысел. Коробейник, торгующий вразнос нейлоновыми носками и сигаретами, мечтает иметь лавку; обзаведясь ею, он строит новые планы. Ремесленников-кустарей в Марокко примерно триста тысяч. Чего только они не мастерят — от тончайших ювелирных изделий до кремневых ружей!

Из мелкобуржуазной среды чаще всего выходят служащие, бедная или среднего достатка интеллигенция. На селе наиболее близки к этой прослойке мелкие землевладельцы.

Классы неимущих — городской и сельский пролетариат, мелкие арендаторы, сезонные батраки. Примерно половина сельского населения не имеет земли.

В стране сформировался авангард трудового народа — трехсоттысячный пролетариат. Это докеры, заводские и фабричные рабочие, шахтеры, строители. Пролетариат объединен в монолитную, влиятельную в стране организацию — Марокканский союз труда, который энергично борется за улучшение экономического положения рабочих, выдвигает политические требования. Методы борьбы марокканского рабочего класса — забастовки, демонстрации, выступления в печати, митинги.

СТАРЫЙ РАБАТ

Столица Марокко — Рабат — была основана в те далекие времена, когда арабы, совершая свои завоевания, проникли в Африку. Древний город во всей своей первозданности сохранился и поныне. За толщей каменной зубчатой стены замкнулась медина — старый Рабат. Если прежде неприступная стена защищала от неприятеля, то ныне она отделяет мусульманский город от нового, европейского Рабата, который разросся за стеной. Оба города живут в согласии. Однако медина незыблемо хранит свои вековые обычаи, традиции, нравы.

Очень редко встретишь в медине женщину, одетую по-европейски. Марокканка в старом городе, как и сто лет назад, задрапирована в джеллабу с капюшоном, а лицо закрыто черной чадрой. Из такого свертка нейлона, шерсти и шелка видны лишь мистические глаза. Здесь узнают друг друга скорее по одежде, чем по лицу. Наряд мужчины — тоже джеллаба, сшитая несколько иначе, на голове тарбуша — бордовый цилиндр без полей, но с кисточкой, на ногах остроносые бабуши — шлепанцы. Такая обувь удобна тем, что ее можно быстро снять — одним движением ноги. А снимать бабуши приходится довольно часто — ведь мусульманин не войдет в обуви ни в дом, ни тем более в мечеть.

Планировка узких улиц медипы, где порой не разойтись двум встречным, в свое время была оправданна. В такую каменную траншею не могла на скаку ворваться вражеская конница, а спешившихся воинов можно было легко перебить в лабиринте незнакомого им города. Эти дома-крепости стоят в Рабате и сейчас. И массивные двери таких домов, словно старинные сундуки, окованы металлом, замкнуты на засовы.

У рабатской медины своя жизнь. Улочки здесь выложены скользкими, отполированными за века булыжниками. Они вьются между лавок, мастерских, торговых рядов, где разложены в изобилии пряности, фрукты, вывешены ткани, дешевые ковры, где кудахчут привезенные на продажу куры, где не проехать автомобилю и кладь перевозят на ослах. Чем здесь только не торгуют! Горы сушеных фиников, сандаловое дерево, горячие бублики, пластмассовая посуда, яркая керамика, кокосовые орехи, хна, серебряные украшения, овечьи шкуры, японские транзисторные приемники…

Тут же, прямо на улице, расположились портные: обмерив клиента на глазок, они за четверть часа на швейной машинке сошьют ему платье-рубаху. В укромном уголке, чтобы не мешали прохожие, обосновался парикмахер: его клиенты усаживаются прямо на землю. А. вот квартал писарей — еще издали слышно, как дробно стучат их пишущие машинки. Писарь — уважаемый человек в медине. К нему обращаются не только, когда нужно послать весточку родственникам. Писарь составляет деловые письма, ходатайства, прошения, снимает копии с документов. В отдаленных районах страны еще встречаются писари с пузырьком чернил и ученической ручкой. Но в крупных городах люди этой профессии давно обзавелись пишущими машинками с арабским шрифтом.

Жизнь здесь меняется медленно, почти незаметно. Квартал столярных мастерских, квартал сапожников, ряды ткачей, которые сами и нить сучат и ткут красивые, украшенные орнаментом покрывала. Тайны ремесла передаются из поколения в поколение, навыки приобретаются с детских лет. Есть в медине ковровые мастерские, где используется исключительно детский труд. Чтобы выткать сложный многоцветный рисунок, надо обладать очень тонкими пальцами. Вот почему ковры ткут девочки в возрасте пяти-семи лет.

Резчики по дереву, кожевники, чеканщики по меди, ювелиры работают в распахнутых настежь помещениях, они приветливы с каждым, кто заглянет к ним. Один из моих знакомых, пожилой переплетчик Наджар, покц-зал мне как-то три тома работ В. И. Ленина на арабском языке, переплетенных им в добротную кожу с золотым тиснением. «Это заказ студентов Рабатского университета», — пояснил мастер.

Ислам напоминает о себе повсюду. В старой и новой частях Рабата высятся башни минаретов. На заре и по вечерам голос муллы, усиленный микрофоном, разносит молитвы. В программах голубых экранов и радио преобладают религиозные передачи воспитательного характера. В школах и университетах изучение Корана обязательно. В священный месяц рамадан мусульмане строго постятся. Ни пищей, ни глотком воды, ни затяжкой сигареты нельзя нарушить пост в течение всего дня. Рабочий день в период рамадана официально укорочен. Все живут ожиданием заката солнца, когда выстрелит пушка, и только тогда можно сесть за стол.

Мой друг Брахим Наджар, зажиточный торговец, живет в медине. Как образцовый мусульманин часы своего досуга он проводит в мечети. Сидя на ковре, он слушает Коран, размышляет о своих делах. Брахим говорит, что идеально спокойная атмосфера мечети действует на него успокаивающе. Из кармана джеллабы Брахима всегда торчит свежий номер местной газеты, где на первой полосе с точностью до минуты печатается расписание пяти молитв, которые ежедневно надлежит совершать мусульманину. График молитв скользящий, меняется каждый день в зависимости от времени восхода и захода солнца. Брахим, не раздумывая, опускается на колени и молится там, где его застало время совершать очередную молитву. При этом лицо обращено в сторону Мекки — направление священного города выбирается всегда безошибочно.

Расположение, арабских друзей часто проверяется в рамадан. Пригласят на вечернюю трапезу — значит, ты в чести и уважений.

Однажды, на третий день поста, Брахим прислал ко мне своего сына с запиской: «Жду на обед. Заход солнца сегодня в 17 часов 23 минуты».

Входная дверь дома Брахима окрашена в веселый голубой цвет, словно в прямоугольный кадр вставлен кусок чистого неба. На. двери висит медная ладонь амулет семейного очага. Голубая плоскость двери отодвигается, и я перешагиваю темноту. Ступенька, вторая, Поворот, и мы на круглой площадке миниатюрного дворика. В центре — фонтан, выложенный пестрыми лепестками глянцевой керамики. Ромбами и треугольниками мозаики разузорены стены. Таков типично марокканский дом: он как колодец, дно которого — двор, а четыре обступающие стены — это четыре двухэтажных помещения. Кстати, и плоские крыши — здесь тоже полезная площадь.

Хозяин проводит в одну из комнат. Вдоль стен — тахты в ситцевых чехлах и кругляки кожаных пуфов. Стульев нет. На стенах портреты марокканских королей и в золоченых рамках мудрые изречения из Корана. Мы по-восточному, пристрастно расспрашиваем друг друга о здоровье, о детях. О самочувствии жены у мусульманина осведомляться не следует, ибо такой интерес может быть истолкован по-разному…

Постепенно комната наполняется родственниками-мужчинами. Сбросив у порога обувь, они подходят к гостю, здороваются за руку, удобно располагаются на диванах. Силуэты женщин мелькают в сумерках во дворе. Они будут обедать отдельно, после мужчин.

Появляются две девочки, дочери Брахима, одетые в шелковые национальные платья, которые по-арабски называются кафтанами. Кафтаны расшиты блестящими, как елочная канитель, нитями. Девочки принесли таз, металлический кувшин с теплой водой, мыло и полотенце. Все вымыли руки, а сестры расставили круглые низкие столы, вернее, большие металлические подносы на трех коротких ножках. Где-то на другом конце города грохнула пушка. На столах-подносах появились дымящиеся миски с горячей густой харирой. Это национальное блюдо — острый суп из потрохов и овощей — едят в рамадан в каждой семье. Если в этот час дела задержали марокканца вдали от дома, он получит миску хариры в любой незнакомой семье — достаточно постучаться в дверь. Таков обычай, пронесенный через века.

Хозяин дома негромко произнес: «Во имя Аллаха!» Трапеза началась. Сдобренная шафраном, янтарная харира обожгла рот, вторую ложку ем осторожно, дуя на чечевицу и рис. После живительной хариры наступает отдых. Люди наконец пришли в себя после голодного дня, возникает разговор. Курить выходят во двор. А через полчаса снова все в сборе. На столах чередуются подносы с бараниной, жаренными в оливках курами, сладким слоеным пирогом бастиллой. Вилок и ножей нет и в помине, все ловко едят руками. Непривычно только вначале, а войдя во вкус, понимаешь, что национальные блюда есть руками гораздо удобнее, чем столовыми приборами. Пальцы чувствуют, что кусок слишком горячий, и ты медлишь, держишь его в руке, выжитая, пока остынет. Металлическая ложка этого не подскажет.

Затем пьем золотистый чай, приправленный мятой. Пьем из маленьких, по форме напоминающих медицинские банки стаканов, куда щедро кладут куски колотого сахара. Некоторые вместо чая завершают обед горячим молоком, но опять же с сахаром. Кстати, страна занимает первое место в мире по потреблению сахара на душу населения.

Спрашиваю о происхождении рамадана, и Брахим охотно рассказывает…

Пророк Мухаммед ввел месячный пост как дисциплинарную меру для богатых, никогда не знающих, что такое голод. Воздержание от пищи должно было, по замыслу пророка, приблизить богатых к бедным, заставить их понять положение обездоленных. Кроме того, в течение всего рамадана после захода солнца богатые должны были кормить бедных, делать им подарки.

За прошедшие века первоначальная суть рамадана забылась, а подарки бедным уже давным-давно никто не делает. Больше того, если по замыслу Мухаммеда тридцатидневное голодание вынуждало имущих вести аскетический образ жизни, то теперь рамадан стал праздником ночных пиршеств. С передышками едят с вечера до зари. Парадоксально, но факт — в семьях с небольшим достатком все деньги в период поста тратятся на еду, многие залезают в долги…

Брахим хлопнул в ладоши, на пороге появились его дочери, и им было велено снова нести угощения…

Для любого города или села раз в неделю по традиции закреплен базарный день. Для Рабата это четверг.

В этот день пустырь на окраине столицы превращается в огромную ярмарку. На автомобилях и ослах, верблюдах и мотоциклах, пешком и на велосипедах сюда устремляются тысячи людей. Прилавков нет, товар разЛожен прямо на земле. Но этот калейдоскоп разнообразных вещей и продуктов подчинен своим строгим правилам. Геометрически ровными параллелями вытянулись овощные и фруктовые ряды, мясные и галантерейные палатки, секции гончарных изделий, одежды, посуды, соли, зерновых; за оградой стреножен скот. Бродячий самоучка-дантист плоскогубцами рвет больные зубы и заговором останавливает кровь; горластый лекарь-шарлатан заманивает курить порошки от всех на свете болезней. Звенят медными плошками экзотически наряженные разносчики питьевой воды в широкополых шляпах самых отчаянных расцветок. Поодаль от торговых рядов и сутолоки разместились гастрономы. Дымят жаровни, кипит масло, булькают прокопченные чайники. Жаренные в масле бублики нанизывают на зеленую травинку, в пальмовом листе пекут рыбу… На базаре вы встретите укротителя кобр, которые по зову устало вытягиваются из цинкового ведра. Базарный день — это маленькая ярмарка, где можно поразвлечься, полечить ся, узнать новости.

Таков старый Рабат, страж и хранитель традиций давно минувших лет.

ДРУЖБА С МОСКВОЙ

Когда меня спрашивают, что наиболее характерно для Марокко, я говорю — апельсиновые рощи. Войдешь в такую рощу и растеряешься: листвы на деревьях почти не видно, сплошной массой, без меры и без счету ветви обвешаны ароматными оранжевыми мячиками. И кажется, что ты в сказочных царствах Шехерезады и вокруг переливаются золотые слитки. Для Марокко апельсины и на самом деле золото. Они идут на экспорт, дают валюту. Много апельсинов продают марокканцы в Советский Союз.

Редкий день в порту Касабланки вы не увидите у причала советское судно.

Испепеляющий зной, сухая желтая земля, хилая речушка Дра еле ползет по каменистой ложбине. Это Варзазат огромный бесплодный край на подступах к Сахаре. Кочевники, перегоняя флегматичных верблюдов; останавливаются у палаток в пустыне, слушают незнакомую русскую речь и бредут дальше… Здесь работают советские геологи. Они заглядывают в будущее Варзазата и видят плотину, электростанцию, орошенные поля. Старый, мудрый перекупщик верблюдов Фарджи говорил мне: «Пророк учил: три вещи радуют глаз. Это красивое лицо, вода и зелень… Я вижу здесь добрые лица русских. Хорошая примета — придет вода, будет зелень».

С наступлением вечера Рабат расцветает огнями. Толпы у кинотеатров, вереницы горожан не спеша прогуливаются по бульвару Мухаммеда V. Но есть в столице сто двадцать молодых людей, которые после трудового дня не отдыхают, а направляются в советский культурный центр — учить русский язык. Состоялось уже несколько выпусков слушателей этих курсов. Они и сейчас частые гости здесь, эти парни и девушки, овладевшие русским, они приходят обменять книгу, почитать свежие московские журналы.

Новинки советской литературы, изданной на иностранных языках, всегда есть в Центральной библиотеке Рабата; телетайпы АПН и ТАСС круглосуточно передают в марокканскую прессу и на радио вести из Советского Союза. Регулярные прямые линии Аэрофлота за десять часов доставляют пассажиров в Москву.

Далекое стало близким. В самом деле, два государства с диаметрально противоположным общественно-политическим строем, далекие друг от друга географически смогли наладить добрые, взаимно полезные отношения.

ПЕСТРЫЙ ТАНЖЕР

Про Танжер написано немало авантюристических романов, снята серия детективных фильмов… Про Танжер до сих пор ходят легенды — о контрабандных аферах и о сетях шпионажа, чем прославился когда-то этот небольшой портовый городок с двухсоттысячным интернациональным населением. Ореол таинственности, которым все еще окружен Танжер, на самом деле не что иное, как отсвет давно погасшей славы.

В прошлом в Танжере действительно делался крупный бизнес международного масштаба. Я познакомился со старожилом города, неким Гениишем — пожилым банковским служащим. Вот что он рассказал о тех временах…

В период протектората, когда Марокко было разделено на две зоны французскую и испанскую, Танжер в течение многих лет оставался свободным городом, имея особый «международный статус». Это означало, что сюда беспошлинно и в неограниченных количествах со всего света ввозились любые товары, которые затем перепродавались в другие страны, причем зачастую контрабандным путем. От всех афер, комбинаций и тайных сделок джентльмены делового мира наживали крупные суммы. Почти все международные банки имели здесь свои филиалы. Всевозможные конторы, агентства, компании, фирмы, общества и тресты заполняли город, вели бурную деятельность по приумножению прибылей. На больших барышах рос, заново отстраивался и Танжер. Но затем разом увяла шумная жизнь города-космополита. Дело в том, что в 1957 году марокканское правительство, справедливо считая, что Танжер представляет собой брешь, через которую бесконтрольно утекают национальные богатства страны, лишило город таможенной неприкосновенности, аннулировало режим свободного иностранного предпринимательства. Многие спекулянты, контрабандисты и прочие темные дельцы покинули Танжер. Но кое-кто остался и по прежнему занимается торговлей, подрабатывает на обмене иностранной валюты.

Танжер по праву называют перекрестком на пути из Африки в Европу, ибо город-наиболее близко расположенная к Европейскому континенту точка Африки. В хорошую погоду, прогуливаясь по набережной, видишь берега Испании, до которой всего два часа плывет рейсовый пароход.

— Трудно сказать, восточный это город или европейский.

Здесь есть кварталы современных зданий и катакомбы крытой арабской медины, католические храмы и традиционные мусульманские мечети, синагоги, протестантские церкви. Мимо богатых витрин бредут навьюченные крестьянским скарбом ослы. На стоянках, как на выставке, выстроились лимузины всех марок мира. Экстравагантно выглядит толпа прохожих, сплошной массой текущая по центральному бульвару Пастера, по горбатым переулкам: самоуверенные, объехавшие весь свет моряки торговых судов, бородатые хиппи в заношенном рубище, крикливые старухи — американские путешественницы, английские туристы в клетчатых пиджаках, флегматичные индусы в чалмах, задрапированные чадрой арабки. Население города пестрое, как и толпа приезжих, марокканцы, испанцы, французы, англичане, португальцы, итальянцы, индийцы и даже сильно поре девшая за последние годы колония старых русских эмигрантов. Ежегодно Танжер посещают сотни тысяч транзитных пассажиров, следующих из Европы в Африку и обратно. Наплыв приезжих во все времена года определил и образ жизни Танжера, занятие его граждан.

Танжерцы живут промыслом от туризма и обслуживания судов. Отелей в городе превеликое множество от пышных восточных дворцов, где привратники одеты в дорогие национальные костюмы с инкрустированными кинжалами у пояса, до грошовых ночлежек. Вывески отелей, как ярлыки на дорожном чемодане, облепили фасады зданий. Каких только названий не встретишь!

В Танжере вас повсюду окружают громкие имена: кинотеатр «Гойя», отель «Рембрандт», бульвар Льва Толстого, тупик «Делакруа», книжная лавка «Гюго», бакалея «Жанна д’Арк», кафетерий «Сервантес» и так далее. Может показаться, что здесь повышенный интерес к культуре. Однако прославленные имена используются всего лишь для рекламы. Марокканцу, приехавшему в Танжер из далеких мест, не удается познакомиться с шедеврами мастеров кисти и пера. Знаменитые имена взяты в услужение чистогану. Зато питейных заведений в Танжере не счесть. Бары, кафе — на каждом шагу, и названия опять же непременно громкие, значительные.

«Выколачивать деньги из приезжих — это очень тонкое искусство», — доверительно говорил владелец тира, укрепляя над входом сногсшибательный плакат «Попадите в зайца, и вам достанется золотой портсигар». Толпой валил народ, трещали фанерные стены тира, но в зайца никто не попадал, да и не мог попасть, так как ружья имели специальные для того, устройства.

В последние годы Танжер обрел новое призвание здесь часто стали устраивать международные и межафриканские встречи и симпозиумы по проблемам экономики, планирования, культуры, здесь проводятся кинофестивали.

Хозяин отеля «Веласкес», где я часто останавливался, говорил: «Не вставайте рано, Танжер просыпается поздно, после десяти утра». Но я все-таки поднимался чуть свет и отправлялся в порт. Однажды в акватории порта я насчитал девять грузовых судов. В этот ранний час трудовой Танжер был уже на ногах. В этот ранний час я не был одиноким на крутых, как баранин рог, улочках, сбегавших к океану. Со всего города, предместий, из приземистых лачуг и подвалов пешком или на велосипедах направлялись в порт докеры, рабочие и служащие транспортных компаний. В серых пепельных бликах наступающего ненастного дня молчаливо шли угрюмые люди, шли на изнурительный каждодневный труд. Высокий человек в бушлате остановился прикурить, и я заговорил с ним. «Да, я докер, я прожил в этом городе всю жизнь, — сказал случайный встречный. — Если высчитать, сколько грузов прошло через мои руки, то получится гора величиной с Атласский хребет. А что я заработал? Даже дома своего нет… Однако часто приходится слышать от иностранцев, что Танжер — золотое дно. Может быть оно и так, только смотря для кого. К нашим трудовым рукам это золото не пристает». Докер кивнул на прощание и скрылся в портовых воротах…

В Танжере приходилось видеть и тех, кто в мутных волнах коммерции ловко намывает золотой песок барышей. Как правило, это иностранцы, купцы всех гильдий и сословий, прижившиеся на марокканской земле. Танжерское купечество имеет свою иерархию, цепь посредников от оптовика, который не гнушается контрабандным товаром из Гибралтара, до мелкого лавочника, изо всех сил стремящегося надуть заезжего туриста.

Однажды в воскресный день я наблюдал, как толпы танжерских торгашей чинно, с семьями гуляли по набережной. По неписаному закону к полудню дамы с детьми отправляются домой, где служанка сервирует праздничный стол, а мужчины тем временем уединяются на часок в кафе и барах, чтобы принять рюмку предобеденного аперитива. Отыскав в популярном кафе «Эскимо» свободный столик, я оказался в самой гуще торговой знати Услышанные разговоры взял на карандаш. Вот что получилось.

— С меня причитается! Вчера я удачно сбыл норвежскому судну партию галет.

— Японские транзисторы на этой неделе шли особенно бойко.

— А вы заметили, что золото все падает в цене?

— Хе-хе! И вы говорите, что этот тип даже не понял, что вы всучили ему перегоревшую электробритву! Замечательно!

Я получил из Гонконга непромокаемые купальники — последний шик…

Покинув шумное кафе, побывал еще в двух-трех И всюду слышал одно и то же: обмен опытом торговли и финансовые сплетни. Таков кругозор этих респектабельных по виду купчиков и приказчиков, сошедших как будто со сцен пьес Островского. Я пробовал беседовать с соседями за столиками о событиях в мире, о книгах. Разговора не получилось.

Как и во всяком марокканском городе, в Танжере есть своя медина — самая старая его часть, район, где живет исключительно арабское население. Медину прорезает для местных масштабов широкая, оживленная почти круглые сутки торговая улица. Все ее нижние этажи — это магазины, лавки, крохотные кафе. На верхних этажах разместились недорогие гостиницы, парикмахерские, ателье по пошиву одежды.

Улица танжерской медины

В узких, круто изогнутых, как трещины, улочках, ответвленных от торговой магистрали, скученно живут ремесленники, подмастерья, портовые рабочие, мелкие торговцы зеленью и земляными орехами вразнос. Попадешь в лабиринт таких улочек-траншей и не выберешься без провожатого. Но простой парод всегда приветлив любой встречный проводит вас куда нужно, а если вы ему понравитесь, то и пригласит к себе.

В танжерской медине осталось у меня несколько друзей — сапожник Махджуб, гид по городу Брахим, веселый чистильщик обуви Мухаммед. Всякий раз, бывая в Танжере, я навещал кого-нибудь из них. Случалось, что мы собирались все вместе и долго сидели где-нибудь в уличном кафе, говорили о жизни.

У трудовых людей Танжера иные заботы и проблемы, чем у владельцев пустующих гостиниц, затоваренных импортным барахлом лавок, ставших нерентабельными дансингов. Как одеть и прокормить семью, куда пристроить подрастающих детей — вот что заботит простого танжерца, не имеющего своего доходного места в городе. Трудовой Танжер — мир людей, усталых от беспросветной жизни и каждодневных лишений. Они живут за толстой каменной стеной вековой медины в извилистых полутемных улочках. А рядом, лишь выйдешь из арки мединных ворот, бурлит экстравагантный космополитический Танжер…

С КОЧЕВНИКАМИ САХАРЫ

Ландшафт юга Марокко напоминает очень яркие, но однообразные по сюжету тканые гобелены, застилающие стены лавок арабских базаров: скалы, барханы, пальмы, всадники, щетина кактусов… В поисках новых впечатлений я выбрался из зубчатых стен старинных городов и отправился в экзотический простор Юга, влезая в самое сахарское пекло.

Скверная проселочная дорога, какие на картах обозначают пунктиром, порой терялась, сливаясь с равниной. Приходилось останавливать машину, искать зыбкие очертания проезжей части. Во время одной из таких пауз я неожиданно увидел человека. Он удобно лежал на боку, положив под голову гладкий плоский камень, похожий на ложе ружья. Высохшее от солнца и времени темно-коричневое лицо обрамляла короткая белая борода. Голова оплетена тюрбаном и прикрыта сверху капюшоном. Ясные веселые глаза с любопытством смотрели на меня.

Я поздоровался, присел рядом, спросил, далеко ли старик путь держит. Он переменил позу, усевшись на камень, служивший ему подушкой, и ответил, что идет в Загору. Я пригласил его к себе в машину; он охотно согласился, полюбопытствовав, кто я такой. Услышав, что я русский, старик на некоторое время задумался, но, так ничего и не вспомнив, пробормотал:

— Странно, что русские говорят на таком же языке, как наш…

Оазис Загора, куда мы ехали, расположен на подступах к Сахаре. Собственно говоря, у Сахары нет каких-то четких границ начала и конца. Это плоскость, загроможденная черно-фиолетовыми камнями, отсеченная от неба круглым росчерком горизонта. От какого то места, от неведомой мне точки обугленная солнцем мертвая равнина называется Сахарой…

— Сахара там, — показал рукой вперед мои новый спутник Абу Бекр. — Началом Сахары будет последняя финиковая пальма в сторону Юга.

Свои проведенные в странствиях семьдесят лет Абу Бекр прожил необременительно для цивилизации. Налоговые квитанции, алфавит, зубная паста, формы государственного управления, кино — явления и предметы, абсолютно неведомые Абу Бекру. Вольные кочевники не признают ни государственных границ, ни таможенных формальностей. Племена скитальцев находятся в постоянном движении, они свободно передвигаются по территориям Мавритании, Алжира, Нигера, Сенегала, Чада, забредают в Марокко, Тунис, Ливию.

Абу Бекр возвращался из города Варзазат, где удачно продал верблюда марокканским пограничникам. В армии Марокко есть особые воинские части на верблюдах. Никакая техника в мире пока еще не может заменить в пустыне безотказно выносливого неприхотливого горбуна.

Итак, Абу Бекр удачно продал верблюда… Судя по торжественности, с которой он говорил, событие произошло важное, значительное для него. Мне хочется подробнее расспросить старика о его жизни, о выгодной сделке, вообще о верблюдах. Но не делаю этого, потому что арабы не любят прямых, навязчивых расспросов. Я обо всем узнаю потом, в более подходящее время.

Загора удивляет неожиданно фешенебельным отелем, выдержанным в стиле здешних ксаров — жилых крепостей с башнями, как шахматные ладьи. В Загоре есть библиотека, где хранятся пуды еще никем не изученных арабских рукописей. За две медные монеты свитки показывают туристам. Для полного представления о Загоре добавим, что здесь есть мечеть, развалины древних укреплений и слипшиеся, как соты, в одну сплошную массу глинобитные дома. Жизнь поселку дает рыжая река Дра. Роща финиковых пальм широким массивом обступает берега.

Осенью из-под резных крыльев листвы пальм свисают пудовые грозди янтарных фиников. Аккуратно развешанные в помещении под потолком грозди сохраняются годами, плоды всегда остаются сладкими и душистыми. До сих пор у жителей пустынных районов финики иногда заменяют деньги. Ими расплачиваются, например, за привозимый из Тропической Африки маис, ячмень. Существует даже определенный весовой курс фиников; в зависимости от спроса и предложения он колеблется так же, как курс валюты на международных биржах.

— Скажи, Абу Бекр, кто владеет пальмовой рощей?

Мы пообедали в плохонькой харчевне, обошли поселок и теперь от нечего делать сидим в тени деревьев на берегу ленивой реки. Время послеполуденное. Все попрятались от зноя, на улицах ни души, даже детворы не слышно. Так будет часов до четырех, пока солнце не передвинется на Запад.

Похоже, старик не понял моего вопроса. Я поясняю: здесь много тысяч прекрасных пальм, а жителей мало, и по всему видно, что они бедны. Кто же владелец финиковых богатств?

Кочевники сахарских районов Марокко

Абу Бекр, прежде чем ответить, снимает с плеча ремень с кожаной сумкой, похожий на полевую военную сумку. Такая сума есть у каждого взрослого жителя южных марокканских районов. Не иметь универсальной сумы считается несолидным, даже неприличным. Чего только нет в таком саквояже! Кусок сахара, нитки с иглой, пробка, гвоздь, щепоть табака, спички все, что угодно, кроме денег. Деньги хранят в более надежном месте — за пазухой, ближе к телу.

Положив пухлую сумку возле себя, старик повел рассказ о финиках…

Роща финиковых пальм, как и источник воды, имеет много хозяев. Она принадлежит и кочевым племенам, бродящим по бескрайней пустыне, и оседлым жителям оазиса, и крестьянам окрестных деревень. Часто кочевники за неимением времени для ухода за пальмами сдают их в аренду местным земледельцам или батракам. В некоторых племенах поступают иначе: мужчины, забрав скот, кочуют в поисках пастбищ, а женщины и дети остаются в оазисе, ухаживают за пальмами. О, это дерево требует к себе много внимания, оно капризно, как годовалая верблюдица! В народе о пальме говорят: королева пустыни, она всегда держит голову в огне, а ноги в воде. Жар сахарского солнца и прохладная влажная почва — вот два обязательных условия, при которых финиковое дерево награждает человека золотыми плодами.

Но это еще не все! Если в период цветения пальму оставить на волю ветра, то осенью вместо фиников в кроне будет звенеть только ветер. Испокон веков служители пальм вручную переносят пыльцу с мужских цветов на женские. Крестьянин по стволу забирается на тридцати-сорокаметровую высоту, где, как люстры, полыхают гирлянды оранжевых цветов, набирает букет, затем лезет с ним на другое дерево, чтобы стряхнуть там желтую пудру пыльцы. Но прежде чем подняться на дерево, которое дает плоды, возле него на землю кладут верблюжью берцовую кость или череп. Таков традиционный ритуал: амулеты принесут удачу, пальма даст обильный урожай, и злые духи не посмеют к ней прикоснуться. Известен случай, когда один ксари, то есть житель ксара, не совершил обряда, и молния ударила в его пальму и погубила ее.

В жаркий период деревья, как и люди, испытывают сильную жажду, и долг тех, кто позаботился о них весной, напоить их летом. Наступает осень, и кочевники стекаются к оазисам на сбор урожая фиников. В марокканских оазисах Загора, Эрфуд и Рисани сотни тысяч великолепных пальм, они кормят миллионы людей южного края страны и пришлых кочевников. Но ни одно дерево не огорожено, не помечено каким-то знаком. Плантации разрослись сплошными лесными массивами, без межей и без изгородей. Как же крестьяне различают, где свое, где чужое? Нельзя этого объяснить. За свой век Абу Бекр не помнит случая, чтобы кто-то ошибся или возникла тяжба. Ведь даже в очень большом стаде всегда узнаешь своего верблюда. Даже темной ночью не ошибаешься дверью своего дома… Не так ли?

Хороших людей на свете больше, чем скверных. Но из ста честных всегда найдется нечистый на руку, недобрый в помыслах. Как избежать, чтобы твою пальму не обобрали? На это есть закон пустыни и оазиса: сбор урожая фиников начинается одновременно всеми сразу, в один день. Никто не имеет права под страхом суда сорвать горсть плодов даже на своем собственном дереве до начала всеобщего сбора. День урожая заранее назначается властями или вождями племен. Без телеграфа весть о дате быстро распространяется по стране, доходит в отдаленные кочевья. В день урожая владельцы плантаций, арендаторы, батраки со своими домочадцами приступают к срезу тяжелых золотых жгутов, затем пируют целых три дня, а то и дольше. С хорошей пальмы снимают до ста килограммов плодов.

В те страшные дни, когда раскаленный воздух подобен крутому кипятку, пальмовая роща застилает землю нежной тенью. Все живое забирается в эту пелену тени, спасается ею. Из пальмовых листьев плетут упругие, как пружины, корзины и циновки, а из волокна делают веревки и канаты. Древесина отстоявших свой век стволов идет на строительство жилищ.

О стройной пальме сложены стихи и песни. В пустынном, обездоленном краю это чудесное дерево дает человеку жизнь. Что бы стал делать кочевник без пальмы? Абу Бекр качает головой — такого не может быть…

В дверь моего гостиничного номера кто-то осторожно, как бы извиняясь стучит. Похоже, постучавший понимал, что в четыре часа утра беспокоить неудобно Приоткрыв дверь, я увидел алые шаровары дежурного по отелю.

— Вас хочет видеть один человек. Он ждет в фойе.

Абу Бекр пришел проститься.

— Куда же ты в такую рань? полюбопытствовал я.

— Километрах в пятнадцати отсюда базарный день — торг верблюдов. Мне нужно спешить, чтобы подыскать крепкого верблюжонка.

— Постой, Абу Бекр! Поедем вместе, — я позвенел ключами от автомашины.

— О нет! На моторе в то место не проедешь. Скалы. Дюны. Дороги нет. Туда можно только пешком или на верблюде.

И тогда я решил отправиться со стариком в пустыню пешком. Из багажника машины я достал прихваченную в поездку джеллабу. Плотная хлопчатобумажная ткань защищает тело от солнца и греет в холодную в здешних местах ночь.

Пройдя спящим поселком, миновали пальмовую рощу. Абу Бекр безошибочно вышел на едва заметную тропу, и мы начали свой нелегкий переход по пустыне. Восточный край лилового, как слива, неба стал линять, появились сиреневые и розовые тона. В пути я выспрашивал о миражах, смерчах, скорпионах. Постепенно мы подошли к теме о верблюдах.

— Как понять тебя, Абу Бекр? В Варзазате ты только что продал своего верблюда, а теперь хочешь купить другого? В чем смысл этих сделок?

Мой спутник рассмеялся, настолько наивным показался ему мой вопрос.

— Я всю жизнь только этим и занимаюсь! Покупаю верблюжонка, выращиваю его, учу, а продаю уже настоящего верблюда.

Подробные терпеливые объяснения старика по-новому раскрывают мне жизнь пустыни. До встречи с кочевником я всегда представлял себе пустыню куском карты, окрашенным в цвет подсолнечника, без обозначений рек и городов. Теперь я вижу ее ожившей, изрезанной вдоль и поперек караванными тропами. Благодаря верблюду не знающие покоя кочевники дали жизнь этому опаленному зноем краю. Совсем не зря столь гармонично и расчетливо сконструировала природа горбатого вездехода.

Родина африканского верблюда, по-видимому, Индия. В Сахару он попал где-то в конце прошлой эры через Сирию и Аравию. У здешнего верблюда один горб, в научной терминологии он классифицируется как «дромадер» — слово греческого происхождения, означает «бегун». Африканцы зовут его «мехари». В отличие от своего азиатского собрата африканский более стройный, он выше ростом, светло-рыжая шерсть короткая, но густая. До года верблюжонка кормит мать. На свободе верблюды живут пятьдесят лет, в неволе, то есть постоянно работая — ровно половину.

Легенды о фантастической верблюжьей выносливости далеки от действительности. Если животные могут неделями оставаться без воды, то это лишь в тех случаях, когда они находятся на хороших пастбищах, где трава дает требуемую организму влагу. Без воды одногорбый африканский верблюд может оставаться только четыре, максимум пять дней. Всякий раз, когда караван делает привал, в цистерны верблюжьих желудков вливается до ста литров воды. У отъевшегося верблюда коричневый горб дыбится, как гора, от накопленного жира. При голодании горб уменьшается, становится похожим на пустую торбу. Обычный вес ноши, навьюченной на хребет, — сто-сто пятьдесят килограммов, с которыми за день верблюд проделывает до ста километров.

Ни память, ни записная книжка не сохранили название того местечка, где в тот день состоялся большой верблюжий базар. Я помню, что там были колодцы с солоноватой водой. Помню, что солнце опускалось совсем низко к земле, почти касаясь ее. Не знаю, почему выбрали для купли-продажи именно это место. Старик говорил, что так удобно — ровная площадка и есть колодезная вода…

И вот, наконец, базар. Несколько тысяч верблюдов — бело-мраморные, кремово-розовые, цвета халвы, охры, спелой вишни. Вытянутые дугой, как коромысла, шеи, кокетливые пушистые уши. Глубокий раструб рта с желтыми длинными, как обоймы патронов, зубами. Эти гильзы зубов беспрестанно что-то пережевывали.

Я вошел, в стадо, как в лес, и затерялся среди оттопыренных боков и покачивающихся надменных голов. Ноги животных были обвиты замысловатыми путами.

Абу Бекр отыскал меня и повел показывать базар. Это была абсолютно ровная, добросовестно утоптанная площадь, в центре — колодец, вокруг — палаточный город. У многих шатров полы дверей распахнуты, отброшены вверх. Видны этажи разноцветных товаров. Попутно с торгом верблюжьих голов идет сбыт каменной соли, спичек, проса, янтарных бус, нейлоновой кисеи, перца и пороха. Своеобразный мир ценностей. Я видел, как крошки благовонного сандалового дерева меняли на козью шкуру, золотой браслет на повозку ржавой соли. На ярмарке есть и свои богатеи, дельцы, воротилы местного масштаба. Растянувшись на пестрых вытертых коврах со стаканчиком чаю в руках, дельцы обозревали публику, следя за событиями. К ним стремглав подбегали маклеры, чмокнув в руку или в плечо, что-то торопливо сообщали, театрально жестикулируя. Властелин отхлебывал чай и взглядом давал ответ.

Самый богатый шатер — в центре. Оттуда, как из ложи, выглядывает компания степенных бородатых кочевников. Один из них не спеша выходит, направляется к белой верблюдице. Погладил ей шею, где надо ощупал, пошел назад, к шатру, поманив за собой продавца. Торг может длиться часами, даже днями. Однако на этот раз купля совершилась быстро. Покупатель трижды пересчитал сумму, продавец проверил ее четыре раза.

Дальше началось настоящее цирковое представление, без которого не обходится ни одна сделка. Новый владелец должен подчинить себе купленного верблюда — поймать и продеть ему в ноздри веревку. Это не так-то просто. Верблюды вообще не проявляют ни ласки, ни привязанности к человеку, сохраняют всю жизнь непокорность. К новому хозяину отношение нескрываемо враждебное, тем более, когда незнакомец пытается завладеть ноздрями. Белоснежная верблюдица металась по базарной площади, ее постепенно окружала толпа. Тем временем покупатель вооружается лассо. Однако аркан не набрасывается на шею верблюда, а расстилается петлей на земле. Животное теснят к этой петле, и вот нога попала в роковое кольцо. Толпа кидается к фыркающему строптивцу, заставляет его опуститься на колени. Хозяин изловчился, и, как шнурок в ботинок, конец веревки пролетел в одну ноздрю и вышел из другой. Теперь белая верблюдица уже не сопротивляется побежденная, она покорно идет за новым хозяином.

Оранжевым, спелым апельсином падало солнце на запад. Может быть, это был какой-то оптический обман, но я отчетливо видел, как тяжелый солнечный шар, едва коснувшись горизонта, упруго подпрыгнул… И сразу же солнце пропало, растворилось, как будто раскололось обо что-то острое. Алые струи растекались по перламутровому небу. Стало прохладно.

Лагерь кочевников моментально затих. Слышно было, как вздыхают верблюды. Вместе с солнцем исчезли звуки, онемели люди: наступило время вечерней молитвы — «аль-магриб». Молитва в пустыне — величественное зрелище…

Тревожными кровавыми пятнами забрызгано вечернее небо. Кругом простор пустыни. Ни холмов, ни деревьев, ни строений — только равнина, густо посыпанная обугленными камнями. И на равнине распластанные люди. Они самозабвенно молятся, припав грудью к земле, простирая руки в сторону невидимой Мекки.

О чем они молятся, повторяя про себя заученные наизусть слова молитвы, слова, в смысл которых они никогда не вдаются? Прожит еще один день. Те, у кого в этот день совершились незатейливые житейские чаяния, благодарят бога за содействие; у кого надежды не сбылись, терпеливо просят у всевышнего помощи на завтра. Живя вдали от городской цивилизации, относясь к ней скептически, даже с презрением, кочевники ревностно сохраняют многовековой уклад своей духовной жизни, стержень которой — религия.

Молитва окончена. Теперь пришел час другой священной церемонии — вечерней трапезы.

О восточном гостеприимстве сложены легенды и пословицы, которые ходят по всему свету. Хорошо принять и угостить гостя — закон Востока, от которого не отступает даже очень бедная семья. В каждой стране, у каждого народа и даже у каждого племени существуют свои собственные правила и традиции гостеприимства. В южных районах Марокко, например, почетному гостю преподносят финики и молоко. Этот обряд близок русской традиции встречать хлебом-солью.

В этот вечер меня и моего спутника Абу Бекра пригласил к ужину вождь кочевого племени.

Шатер вождя выделялся среди других: он был неожиданно ярко-белого цвета. Я потрогал светлую ткань.

Это была тонкая верблюжья шерсть на пестрой хлопчатобумажной подкладке с внутренней стороны. Опорой шатру служат два высоких кола, к ним привязаны тускло горящие светильники. Дальний, самый темный г, угол отгорожен занавеской. Там женская половина и кухня. Женщины едят отдельно от мужчин независимо от того, присутствуют посторонние или нет.

На женщинах лежат тяжелые хозяйственные обязанности: они разбивают палатки и шатры, а также сворачивают их, когда караван снимается со стоянки. И в то же время некоторые, казалось бы сугубо женские, работы у кочевников выполняют мужчины. Только мужчинам доверяется доить верблюдицу, причем делают это всегда втроем. Исключительно мужское занятие — приготовление чая…

Наш ужин в белом шатре вождя начался с верблюжьего молока. Его разливали в деревянные бокалы из большого, тоже деревянного кувшина. Сделав первый глоток сладковатого жирного напитка, я почувствовал на себе пристальный взгляд хозяина. Выражением лица я дал ему понять, что угощение мне чрезвычайно нравится. Пока я смаковал парное молоко молодой верблюдицы, мой верный гид в этом странствии Абу Бекр вкрадчивым голосом рассказывал.

…Верблюжье молоко не раз спасало кочевников от ужасной смерти — смерти от жажды. Ведь в пустыне порою стоит такой изнуряющий зной, что сутки без воды означают для человека гибель. Во время больших переходов в раскаленном добела сахарском пекле перед глазами путников, как голубые бабочки, витают лишь миражи озер. Вода — это мираж, но глоток верблюжьего молока — спасительная реальность. В походе может случиться всякое… Могут кончиться запасы зерна и фиников, составляющих основное питание кочевников. И тогда жирное молоко верблюдицы спасет человека от голода. Есть даже пословица: «Хилый тот, кто молока не пьет». Из верблюжьего молока приготовляют отличное масло. Его сбивают в специальных мешках из козьих шкур, сшитых внутрь мехом. Чтобы в семье молодоженов было изобилие, центральную подпорку в их палатке обмазывают верблюжьим маслом.

Угостить человека молоком — не только знак гостеприимства. Поднесенный путнику сосуд с молоком означает предложение своего рода дружественного союза. В понятии кочевников молоко, выпитое гостем, скрепляет его добрыми узами с хозяином, ибо белый цвет, цвет молока, — символ чистоты и доверия.

После густого молока нам подали дашишу — ячменную похлебку, сдобренную растительным маслом.

Следующее блюдо, которое принесли с женской половины, — кускус. Это сваренная на пару и оттого рассыпчатая каша из пшеничной крупы крупного помола, куда кладется козье мясо, горох, лук, репа и стручковый перец.

Вносят глубокий, как таз, поднос с жареной саранчой, которую здесь называют «креветками пустыни». Насекомых едят, выбрасывая лишь голову и крылья. Не стану утверждать, что жареная саранча — очень вкусное блюдо, но здесь она считается деликатесом. Если для крестьян набеги саранчи — страшное бедствие, то для кочевников это настоящая манна небесная. Горожанину, который представляет себе саранчу как большого кузнечика, не понять, что такое стая саранчи. Когда она летит, то кажется, что серо-зеленая туча заволокла небо. Скрывается солнце, словно вот-вот хлынет дождь. Из тучи живым градом сыплется саранча. Она несется сплошной лавиной, уничтожая под корень все, что растет на пути. Охотятся на саранчу довольно просто: вооружившись палками, мужчины и подростки размахивают ими перед собой, сбивают насекомых, а женщины сгребают их в мешки. Саранчу варят, жарят в масле, а также сушат и в размельченном виде добавляют в пищу.

Всякая трапеза завершается чаем. Зеленый чай — любимый напиток кочевых народов. Никогда вы не увидите этих людей за стаканом вина. Вкуса его они не ведают. Не в почете у марокканских кочевников и кофе. Здесь пьют только чай, и он заменяет все другие напитки, как горячительные, так и освежающие.

Приготовление напитка — подлинное священнодействие, доверяемое наиболее уважаемым людям. Вместе с заваркой в медный округлый чайник с узким длинным носиком кладется пучок мяты и много-много сахара. В народе даже бытует выражение «выпить сахару» вместо «выпить чаю». Сахар употребляется только кусковой в конусных, как снаряды, головах, завернутых в плотную синюю бумагу.

Вот и сейчас хозяин белого шатра раскалывает специальным медным топориком головку искрящегося сахара и угощает нас золотистым мятным чаем.

…Ночь в пустыне. Мигают крупные лучистые звезды, и кажется, что звезды шевелятся в синем рыхлом кебе. Тишина. Горбы верблюдов. Горбы палаток. Лагерь спит.

На обратном пути нас застиг ураган шарги. Когда дует юго-восточный горячий сухой шарги, все живое прячется в укрытие. Ветер приходит из самых жарких районов Сахары, несет раскаленный песок. Бывает, песчаная буря продолжается без перерыва семь-десять дней. Шарги может сорвать палатку кочевника, если вовремя не убрать внутренние подпорки. Ветер оголяет деревья, выжигает траву, наметает дюны мелкого, как пыль, песка.

Мы укрылись в глиняных стенах небольшого оазиса Бу-Саид. От нечего делать выпили по шесть стаканов чаю, гадая о том, долго ли придется пережидать бурю. Абу Бекр задремал, а я вышел из тесной душной лачуги и отправился бродить по узким улочкам попе сел ка.

Ветер завывал на разные голоса, всхлипывал, гудел, громыхал. Порой чудилось, что ты стоишь возле огромной топки, и лицо облизывает пламя, и ты вот-вот вспыхнешь и сгоришь. Рыжее месиво песчаной пыли клубится, вьется, рассыпается. И когда закрученный в тугие извивающиеся жгуты горячий песок бьет по лицу и по рукам, то кажется, что с тебя наждачной бумагой сдирают кожу.

Я толкнул какую-то дверь и вместе с песчаной метелью вошел в темное прохладное помещение. Несколько минут я стоял, прислонившись спиной к двери, приходя в себя.

В доме, куда я попал, было только одно окно — в потолке. Оно тускло белело над головой, не давая света. Мне трудно было разглядеть, есть ли кто-нибудь в помещении или нет. На всякий случай я сказал «добрый день». В ответ послышалось приветствие.

Отряхнув песок и откинув капюшон джеллабы, я огляделся. В углу, в круглой жаровне тлели бордовые угли. Кто-то, пока еще невидимый мне, приставил к жаровне мехи, пустил на угли струю воздуха. Комната осветилась. Я увидел бородача в голубом тюрбане и тяжелой коричневой джеллабе одежде человека с достатком. Я поприветствовал его еще раз и справился о здоровье. Тот ответил, что состояние его здоровья прекрасное, и протянул мне стакан чаю.

Глаза привыкли к полумраку, и я наконец понял, что нахожусь в мастерской ювелира. Для меня остается загадкой, как в такой сумрачной комнате можно создавать тончайшие филигранные поделки, плести ажурные серебряные кружева, импровизировать безукоризненно точные узоры. Причем у кустарей нет никаких измерительных приборов, нет специальных инструментов. Есть жаровня — на ее углях плавится матовое серебро, есть навык и фантазия.

У кочевников серебро особенно в почете, даже больше, чем золото. Богатство семьи в серебряных изделиях. После удачной продажи скота или в пору хорошего урожая фиников кочевники меняют вырученные бумажные деньги на монеты из серебра. Монеты несут к ювелиру, говорят, сколько и каких изготовить из них браслетов, колец, брошей. Ювелир переплавляет монеты в кусок серебра, берет себе за работу определенную часть и выполняет заказ. Теперь ценности будут храниться в семье до тех пор, пока не наступит черный день.

Ремесленник, к которому я попал, обдувал жаровню мехами, помешивал в сосуде жидкое серебро, рассказывал о былых днях оазиса Бу-Саид. Когда-то тут был невольничий рынок, процветала торговля серебром, золотом и солью. На прощание я купил старинный, как мне показалось, кинжал в ножнах, с рукояткой, инкрустированной янтарем. Однако Абу Бекр не оценил моего приобретения, сказав, что вещи грош цена и что делают такие кинжалы в здешних местах в большом количестве для сбыта несведущим туристам.

В Бу-Саиде много ремесленных мастерских. Изготовление ковров, выделка кож, раскраска кожаных изделий, а также ювелирные работы-все это промысел оседлого населения. Отцы и деды нынешних ремесленников скитались по просторам Сахары, но теперь все чаще вчерашние кочевники оседают в оазисах, осваивают ремесла и земледелие. Переходить на оседлость их заставляют социально-экономические перемены в Африке.

Веками традиционным занятием кочевников была торговля, в частности золотом, солью. Были такие племена, которые специализировались исключительно на транспортных операциях: имея большие стада верблюдов, они подряжались перевозить товары.

Все меньше остается вольных кочевников, и песчаные бури все плотнее заметают караванные тропы. В Caxape бойко торгуют только солью. Большие соляные копи находятся в Мавритании, Алжире, Ливийской пустыне, на крайнем юге Сахары. А в странах Тропической Африки соли нет, и кочевники дважды в год — весной и летом-снаряжают туда караваны с кусками каменной, слегка бурой соли. Караваны из сахарских копей бредут в Сенегал, Чад, Нигер, Судан, Нигерию, где соль меняют на зерно, арахис, чай и сахар. Французским исследователям удалось установить, что ежегодно кочевники вывозят из Сахары соли на сумму до полумиллиона долларов.

К оседлости кочевники привыкают с трудом. Я видел людей, которые на ночь уходили из поселков спать под открытым небом — им тесно в глинобитных крепостях — ксарах, где нет ни звездного небосвода, ни упругих ветров. «Настоящий кочевник, — рассказывал мне Абу Бекр, — никогда не держит даже утвари из глины: ведь глина — это земля, а землю он не любит, ибо она привязывает человека к себе, удерживает его на одном месте. Просмоленные кожаные мешки и деревянные сосуды заменяют кочевникам глиняную посуду…».

Только в движении и в открывающемся перед взором просторе видит кочевник прелесть жизни. Самый приятный для него досуг — полное уединение в безмолвной пустыне. Свобода в понятии этих людей — это когда вокруг нет стен и можно беспрепятственно идти в любую сторону, куда тебе заблагорассудится.

Вдали показалась пальмовая роща Загоры. Вот и конец нашим странствиям. Абу Бекр останавливается, и мы прощаемся. Он не хочет идти в Загору, у него свой маршрут, свои заботы. Старик купил крохотного верблюжонка и рассчитывает через три дня встретиться со своим племенем и начать большой переход через белые дюны и черные скалы Сахары. Предстоящий нелегкий путь не пугает его, а, наоборот, радует, бодрит. Нет, нам не понять душу непоседы-кочевника. Я вслух сетую, что так и не уловил чего-то важного, ключевого в психологии неисправимых скитальцев, не постиг их азартного пристрастия к пустыне и перемене мест.

Абу Бекр слушает меня, кивает головой. Он согласен, что мне многое трудно понять. И еще он говорит, что встреча с пустыней не проходит бесследно, что я почувствую ее зов…

Снова как ни в чем не бывало, я иду по улицам Загоры. Словно и не было чудесных, сказочных дней, прожитых в затерянном мире кочевников. Я иду по улицам аккуратного городка и вдруг чувствую, что со мною что-то творится — мне тесно здесь, среди этих домов, среди стен и предметов… Не зов ли это пустыни?

В ОСВОБОЖДЕННОМ ИФНИ

Однажды ранним мартовским утром мы — два советских журналиста, аккредитованные в Марокко, корреспонденты АПН и ТАСС — выехали на автомашине из тихих улочек еще не проснувшегося Рабата и взяли курс на крайний юг страны, в район Западной Сахары — в бывшую испанскую колонию Ифни, воссоединенную с марокканской территорией. Мы были первыми журналистами нашей страны, прибывшими в Ифни, куда до недавнего времени практически было невозможно попасть не только из-за отсутствия дорог, но и по причине строгой изоляции этого района, проводимой франкистской военщиной.

Проехав ровно тысячу километров, отделяющих столицу Марокко от Ифни, мы убедились, что жители здешних мест не зря дали своей родине прозвище «Каменистая пустыня»: едешь час, едешь два, и кругом только черно-пепельная плоскость, усыпанная камнями, осколками скал. Уступами спускаются к океану отроги Антиатласа. Черное безмолвие местности, словно обугленной гигантским пожаром, непроизвольно наводит на мысль — чем же привлек этот обездоленный природой край внимание испанских колонизаторов?

В 1435 году Испания, захватив Канарские острова, стала присматриваться и к Марокко. Уже с 1449 года испанские фрегаты начали наведываться к марокканским берегам, расположенным неподалеку от Канарских островов. Район Ифни привлек завоевателей выгодным географическим расположением, удобной для подхода судов конфигурацией береговой линии, наличием пресной воды. В 1476 году губернатор Канарских островов Диего де Херрера направил сюда военную экспедицию и соорудил крепость. Однако уже в 1517 году марокканцы овладели крепостью колонизаторов, полностью разрушив ее, сровняв стены с землей. Испанцы, в свою очередь, вновь высадились в приглянувшемся им районе Африканского континента и снова создали военное укрепление; его постигла та же участь. И все началось сначала… Последний раз крепость была уничтожена в 1530 году. Так вничью закончился первый тайм в пятивековой борьбе за Ифни между его подлинными хозяевами и чужеземными захватчиками.

На протяжении всех последующих столетий Ифни продолжало оставаться предметом постоянного арабо-испанского спора. Испанцы пытались выманить эту область дипломатической хитростью, старались заполучить ее угрозами и шантажом. Наконец, в 1860 году в марокканском городе Тетуане был заключен договор о предоставлении Испании на территории Ифни базы для рыбного промысла. Так значилось в документе. Однако на самом деле испанцы снова принялись за свое — за строительство в Ифни военного городка и укрепленного пункта…

По франко-марокканским соглашениям 1904 и 1912 годов, заключенным без ведома Марокко, Ифни отошло к Испании. Однако полностью захватить район испанцам удалось лишь в 1934 году. С апреля этого года в истории Ифни начался наиболее тяжелый период колониального ига. Испанская администрация произвольно создала искусственные границы, замкнув в них полторы тысячи квадратных километров марокканской территории с населением шестьдесят тысяч человек. Район официально стал именоваться африканской провинцией Испании, однако, по существу, являлся ее колонией.

Взгляните на географическую карту Африки, и вы поймете, чем объясняется столь фанатичное упорство испанского, милитаризма в овладении Ифни: отсюда рукой подать до огромной колонии — так называемой Испанской Сахары, близко расположены и Канарские острова. В планах Мадрида Ифни всегда отводилась важная роль военно-стратегического опорного пункта по охране колониальных интересов Испании на Африканском континенте. Вот почему пустынный край был предметом вожделения испанских королей и некоронованного диктатора.

Скверная проселочная дорога петляла вдоль берега Ифни, огибая его замысловатые крутые очертания Иногда дорога взбиралась на холм и перед нами расстилалась равнина, поросшая чахлой сахарской растительностью. Кое-где, картинно выгнув рога, на скалах появлялись дикие козы. Порой едва обозначенная дорога совсем растворялась среди мелко накрошенных горных пород, приходилось выходить из машины и под жгучим солнцем африканского юга разыскивать ее след. Из-под ног выскакивали лупоглазые вараны и сразу же застывали, как изваяния, на полусогнутых лапах.

Первое селение, которое встретилось на пути, была деревня Эль-Арба. Удивило то, что здесь царила такая же тишина, как и в безлюдной пустыне: ни крика петуха, ни гортанных возгласов, так характерных для каждого арабского или берберского поселения. Обойдя деревушку, поняли, что она давно покинута… Словно высохший скелет растерзанной горным орлом газели, который подчас видишь у обочины дороги, выглядело это заброшенное селение. И жутко было бродить по ровным улочкам, мимо мертвых домиков, неизвестно почему опустевших. Может быть, стихийное бедствие или эпидемия погубили Эль-Арбу?

Случилось так, что в это время мимо на мотоцикле ехал почтальон. В пустынных районах встреча даже незнакомых путников не ограничивается взаимными приветствиями на расстоянии. Долгая дорога, гнетущее чувство одиночества, затерянности в далеком сурового краю создают у случайных встречных настроение обоюдной симпатии, располагают к общению. Почтальон заметил нас, бродящих среди кладбища домов, подъехал на своем густо запыленном мотоцикле, волочащим облако желтой пыли.

— В этом селе давно уже нет адресатов, и я всегда проезжаю мимо, не останавливаясь: колодцы и те высохли, омертвели, — рассказывал Улями, так звали почтальона.

Мы сидели под навесом какого-то строения, служившего, видимо, торговой лавкой. Наш перекур в Эль-Арбе и случайная встреча со знатоком здешних мест оказались полезными. Улями рассказал о трагической судьбе Эль-Арбы, характерной для многих поселений Ифни в те черные, колониальные времена…

За последнее столетие, а может быть, и с еще более давних времен, в Ифни образовалось три группы населения: скотоводы, земледельцы и рыбаки. Скотоводы — это в основном кочевники; земледельцы расселились в единственной плодородной долине Теграгра; рыбаки промышляют по всему побережью. Берберы и арабы, жители Ифни, исповедуют ислам, имеют немало общих традиций, ритуалов, им чужда национальная рознь, каждая этническая группа говорит на своем языке.

В 1956 году население Ифни единодушно, с большой радостью встретило весть о провозглашении Марокко самостоятельным государством. Скотоводы, земледельцы и рыбаки ждали и надеялись, что вслед за освобождением Марокко от французского и испанского колониализма будет ликвидирован ненавистный режим и в Ифни, что эта узурпированная территория будет возвращена матери-родине. Местное население энергично требовало восстановления справедливости и передачи Ифни марокканскому государству. Однако испанские власти отказались освободить незаконно отторгнутую область. Когда испанская военщина запретила населению праздновать провозглашение независимости в Марокко, предел народному терпению лопнул — в Ифни вспыхнуло восстание. Длившееся пятнадцать дней восстание было жестоко подавлено. Можно себе представить соотношение сил, если учесть, что восставшие были вооружены кремневыми ружьями, саблями и кинжалами. На подавление восстания были брошены парашютные части. У Ифни патрулировал испанский крей сер, обстрелявший из дальнобойных артиллерийских орудий несколько поселков и деревень.

В те тяжелые для Ифни дни суровых испытаний, лишений и жертв жители ряда районов решили покинуть родные места и уйти в соседние области уже освобожденного от чужеземцев Марокко. Так поступили и люди деревни Эль-Арбы. «Нет, не всегда тут царила сонная, безмятежная тишина, — говорит Улями. Люди этого поселка были воинственны, честны, горды. Они предпочли добровольное изгнание жизни в рабстве… Они покинули дома и поля, угнали скот, ушли в сахарские области, проклиная тех, кто посягнул на их мирную жизнь».

Трагедия Эль-Арбы — яркая иллюстрация официальной государственной политики франкистского режима в те колониальные времена, когда беззаконие было законом.

Сиди-Ифни — столица и единственный город во всей бывшей колонии. Он компактно застроен невысокими белыми домами и выглядит издали живописным курортным городком, примостившимся на каменной площадке мыса. Планировка Сиди-Ифни типично испанская — в центре круглая площадь, окаймленная пальмами, заставленная каменными скамейками, выложенными ярко-незабудковыми изразцами. От площади, как лучи, расходятся улицы, ведущие к базару, пляжу, кинотеатру, больнице. Здесь же, на центральной площади, вокруг круглой клумбы по испанским традициям сгруппированы все главные учреждения: резиденция губернатора, полиция, почта, католическая церковь, гостиница и еще какие-то массивные здания, замкнутые наглухо, оттого и назначение их осталось неизвестным.

В гостинице все номера были свободны, в ресторане все столики пустовали и коридорные играли с официантами в домино, неистово стуча костяшками по мраморной стойке бара. Нацедив по кружке светлого пива, бармен положил перед нами на тарелках по вареному очень соленому океанскому крабу, после которых жажда удвоилась…

— Да, с уходом испанцев город опустел. Позакрывались магазины и кафе. Ведь из пятнадцати тысяч жителей около пяти тысяч были испанцы.

На наш вопрос, чем занималась испанская часть населения, бармен ответил: «Приглядитесь к облику города, и вам самим все станет ясно!»

О, далеко не мирным приморским курортом выглядит Сиди-Ифни при ближайшем рассмотрении. За чертой жилых кварталов, где скученно живет трудовой люд, выстроились мрачные корпуса стандартно одинаковых казарм. Сотни солдатских казарм, На участке перед штаб-квартирой находится основательно утрамбованный солдатскими сапогами огромный плац. Штаб-квартира и плац обнесены зубчатой стеной, по углам наблюдательные вышки… Неподалеку — полигон и стрельбище. Затем опять сторожевые вышки — на холмах, на профиле хребта гор.

Чтобы читатель имел полное представление о том, каким был Сиди-Ифни до ухода испанцев, добавлю: к городу примыкает оцепленный колючей проволокой военный аэродром и рядом находится порт, предназначенный для обслуживания военных судов. Так выглядит опустевшая военно-морская и военно-воздушная база Испании, навечно отныне ликвидированная марокканским народом. Она уже не опасна, эта бывшая цитадель Франко на побережье Атлантики. Пройдет еще какое-то время, и будут переоборудованы казармы; порт и аэродром приспособят для мирных целей, и вместо резких военных команд здесь зазвучат голоса туристов, которым гид, как о чем-то далеком, расскажет о печальном прошлом Ифни…

На территорию порта в Сиди-Ифни сейчас можно проехать свободно — ворота распахнуты настежь, часовых нет. Причала в порту нет, разгрузка и погрузка кораблей происходит в открытом океане, куда проведена подвесная канатная дорога, снабженная специальными вагонетками. Дорога подвешена на мощных железобетонных столбах-опорах, установленных на дне и возвышающихся над океаном. В настоящее время подвесная дорога бездействует — обнаружены повреждения. В машинном отделении несколько марокканских специалистов ремонтировали остановившееся сердце порта.

Осматривая порт и складские помещения, я обратил внимание на отсутствие многих портовых установок. То же самое бросилось в глаза и в столярно-слесарных мастерских Сиди-Ифни, в городском политехническом училище. Старожилы объяснили, что, уходя, испанцы забирали с собой буквально все до последнего гвоздя. «Переманили в Испанию и кое-кого из марокканцев, овладевших дефицитными специальностями, — говорил каменщик Лиазид. — Но большинство людей осталось, чтобы перестраивать город и жизнь.»

Неодинаково складываются судьбы народов и стран. Нелегко сложилась судьба Ифни, народ которого позже многих других народов Африки обрел право на независимость. Но необратимый процесс деколонизации продолжается, он неумолим и неизбежно коснется других, еще существующих испанских колоний на чужих территориях.

B государственном бюджете Марокко уже предусмотрены ассигнования на прокладку дорог в Ифни, на подъем народного хозяйства этой области. Чтобы оживить отдаленный обездоленный природой край, очень многое предстоит сделать. Совершенно неизведанны в Ифни полезные ископаемые, неизвестно, есть ли здесь подпочвенные воды для эффективного орошения земледельческих районов.

В Марокко и соседних странах «голубыми людьми» называют сахарские племена, имеющие давнюю привычку одеваться в просторные синие рубахи — бубу и закутывать голову в такую же синюю чалму. Окрашенная в яркое индиго хлопчатобумажная ткань постепенно линяет, придавая смуглой коже голубоватый оттенок. С годами голубизна кожи человека становится прочной, к тому же у людей этого племени не принято употреблять воду для умывания, а омовение совершается песком… Однажды ночь застала меня в пути. Повстречав лагерь «голубых людей», я решил остаться с ними и дождаться утра. И вот что я узнал. После многолетних скитаний по Сахаре «голубые, люди» возвращались в родное Ифни, откуда ушли когда-то с боями, спасаясь от карательных экспедиций испанских колонизаторов. В этом факте много символичного, значительного для сегодняшнего Ифни, сбросившего, наконец, иго поработителей.

Женщины из племени «голубых людей»,

обитающих в Сахаре

В плодородной долине Теграгра после весенних дождей сеют пшеницу, ячмень, кукурузу. Пашут деревянной сохой, в которую впряжен верблюд. Здесь этот знаменитый корабль пустыни используют и как тягловую силу. «На верблюдах мы пашем, — рассказывал крестьянин, — возим на рынок собранный урожай. Верблюжье молоко и шерсть — наше спасение, ведь в здешних пустынных районах негде взять продукты, да и не на что их купить, если бы даже были». Так неприхотливое, выносливое животное стало для многих жителей Ифни главным или одним из главных источников существования оно и кормит и одевает. Мне рассказывали, как в свое время испанское командование в Ифни пыталось сформировать из кочевников специальные части на верблюдах для охраны границ. Однако этому замыслу не суждено было сбыться не нашлось ни одного погонщика верблюдов, который бы пошел служить франкистскому режиму.

Когда мы приехали в долину плодородия, там буйно цвел миндаль и деревья в цвету казались невестами, закутанными в розовые и белые покрывала. С холма спускался верблюд, в седле которого ловко устроились ребятишки, возвращавшиеся из школы. Раньше школ не было, да и теперь их еще очень мало по одной на большую округу, где разбросаны микроскопические поселения, хутора. Но начало положено, и земледелец, отрывая верблюда от пахоты, возит на нем своих детей в национальную школу, где учат на родном, арабском языке.